Мама Белла. Часть 1

И это совсем-совсем не сказка...
Памяти самых близких людей посвящается


   Меня зовут Борух-Нахман. Иногда я называю себя Сказочник Рем.
   Наверное, оттого, что пришло время, я решил забросить все дела и стал писать сказки. Я хожу по горам и лесам. Приглядываюсь, прислушиваюсь как шелестят буки, как пахнут сосны, как блестит роса на паутине, какого вкуса вода в роднике и какого цвета облака. Из всего этого складываются буквочки, из буквочек - слова. Иногда они непонятным образом перетекают на бумагу и складываются в сказку. Бывает по-разному – иногда получается хорошо.
   Однако то, о чем мы с сестрой собрались рассказать вам сейчас, совсем-совсем не сказка. И хотя, все события в этом рассказе почти ирреальны и до неправдоподобности фантастичны, сказкой они быть не могут. Не могут по той простой причине, что сегодня на свете живу я, живет моя старшая сестра, жила средняя. Живем мы, живут и здравствуют наши дети, и на нас не закончился еврейский род Зейгеров. В этом заслуга нашей с Аллой мамы - Беллы Берковны Зейгер и её младшего брата Ривена Берковича Зейгера.
А произошло все это в совершеннейшей действительности много лет назад. Собирался об этом написать раньше - дрожали руки. Сейчас дрожь прошла.
   В моей памяти живут детские воспоминания, но они больше похожи на цветные расплывчатые картинки. Сестре же удалось сохранить в памяти события более отчетливо, и мне, наконец, удалось уговорить ее записать мамины рассказы.
Теперь мне понятно, отчего так не часто она рассказывала о своей еврейской жизни, отчего с лучшей подружкой, тетей Лелей, говорили они на родном идише только на кухне, и только в полголоса, когда все уже спали. Были причины их страхам. Они боялись за нас. Те глубокие тревоги и опасения передались нам с Аллой.
Мы - таки выросли. Но осмелели только теперь.
   Наверное пришло время, и теперь, на правах Сказочника, беру на себя смелость оформить записанные сестрой странички:
Сами поймете - произошедшее с моей мамой и её братом иначе, как сказочным чудом назвать нельзя, более того - цепочкой чудес.

    Начнем с самого позднего чуда.
    Мамы уже не было в живых. К нам в гости приехал её родной брат, дядя Гриша, вернее, его привезла во Львов моя двоюродная сестра Рая.
В то время Германия, признав моральный и материальный ущерб, нанесенный евреям во время Второй мировой войны, стала выплачивать пострадавшим значительные компенсации. Дядя Гриша решил подтвердить свои претензии, и мы поехали туда, где они с мамой родились.
Из очень-очень раннего детства я помню, как отец с матерью наняли бричку, и мы с сестрами целый месяц путешествовали по местам, где во время войны маме с братом пришлось прятаться от немцев. Теперь же, когда приехал дядя Гриша, я взял машину, и за каких-то два часа накрутил сто тридцать километров от Львова до Радзивилова.
Что греха таить - на успех я не надеялся. Кто может помнить события многолетней давности? Кроме того, по своим оперативным данным я уже знал, что архивы не сохранились. Но чем черт не шутит?
   Как само собой разумеющееся, или по служебной привычке, по приезде на место первым делом я пошел в райотдел милиции.
Встретили хорошо, но, выслушав, развели руками:
- Сам понимаешь, как это происходило. Они, когда уходили, жгли всё, а документы - в первую очередь. Впрочем, - задумался начальник райотдела, - шанс, хоть и маленький, но есть. У моего заместителя Саши, дедушка и бабушка жили тут и до оккупации и во время ее, возможно, они единственные, кто остался в живых из тех, кто еще помнит те времена.
Дядя Гриша, Алла и Рая остались в машине, а мы с Сашей пошли в хату к его старикам.
На кухне пили чай, пригласили и нас за стол- все шло хорошо и спокойно. Только я начал говорить о своем деде, как почти сразу меня остановили. Перебил меня, обращаясь к хозяйке, старик:
- Оце ж я міркую, чого його обличчя мені знайоме?
Пам’ятаєш, Маріє, коли німці євреїв в гетто вели, то там швець наш, Берко був, той, що жінку Розу мав, пам’ятаєш? Ну та, що на єврейку зовсім не схожа була. Її тоді разом з усіма не забрали, та вона сама до чоловіка та дітей кинулася.
То ти, значиця, Берка онук. А де ж Бейла та Ривен? Вони ж тоді з гетто утікли. Може єдині, яким вдалося втікти. То ти чий з них син?...
  Архивы, конечно, не сохранились, но мы собрали нужные свидетельские показания и отыскали ямы в сосновом лесу, где, по самым скромным подсчетам, лежат четыре тысячи евреев, сорок процентов тогдашнего населения маленького штетла Радзивилов.
Называли их уважительно: Берко Хаскелевич и Роза Ривеновна, хотя жили они, как все, ни бедно, ни богато, зато дружно и весело. За добрую супружескую жизнь приобрели небольшую хатку неподалеку от вокзала, и туда привели Симу, Рахиль, Беллу и Ривена.
   Был Берко портным. Может, не самым лучшим в городе, но в Броды и Дубно, чтобы к свадьбе или празднику богатое платье справить, даже богачи не ездили. Берко нос не задирал, да и сколько было той платы. Обшивал и радзивиловских, и карпиловских, и срибновских, и в Крупце никому не отказывал, деньги же каждый отдавал когда мог. Роза, как и подобает еврейской жене, вела дом - всё хозяйство на ней держалось, детей растила и когда у мужа работы было невпроворот - сама за машинку садилась. Уважаемая была женщина. Местный раввин говорил, что она по родословию к бродовским раввинам отношение имеет, а по той ниточке недалеко и до жены великого Бааля. Так это или нет, но дядя Гриша мне лично говорил, что с женой раввина мать очень дружна была, и часто они по серьезным делам советовались. Соседи, как Роза рассудит, так и делали. Мне теперь очень даже понятно, почему вся наша улица, чуть что – к моей матери бежала.
  Городок был маленький: ни заводов, ни фабрик, но бездельников в нем не водилось ни среди украинцев, ни среди поляков, ни среди евреев. В общем, в доме у каждого была своя работа, никто без дела не сидел. В дедушкином доме руководила Роза. Заготовки на зиму: соленья, грибы, ягоды – все под ее руководством. Запасали яблоки в погребе, а после, в сезон, когда они в цене поднимались, продавали на базаре. Девочки были заняты по дому, по женским делам, а Ривен - мальчишка мальчишкой - ему только мяч гонять да драться. Белла - из дочерей младшая, но по смышлености и сообразительности самая первая, память у нее была отличная, а ум острый и пытливый, и с книгами дружила.
Еще веселая картинка. Однажды, когда все в погребе картошку перебирали, решила Белла отцу помочь и добралась до швейной машинки. Села соседский сюртук строчить да палец к нему и пристрочила. На всю жизнь след остался. Сима в Дубно работала. Сейчас никто из нас не может вспомнить, кем она работала, только известно, что зарабатывала хорошо и родительскому дому очень деньгами помогала. Рахили Б-г дал слабое зрение и она постоянно была при доме. Нынешние девчонки радовались бы тому, из-за чего Рахиль сильно переживала: в маму пошла золотым цветом волос. Очень она от этого страдала и постоянно красилась настойкой грецкого ореха.
   Легко Белле давалась наука, несмотря на то, что в польской школе училась. И как над первой ученицей над ней часто подшучивали и обижали. Какой отпор могла дать худенькая и беззащитная еврейская девчонка? Можно безнаказанно тумаков надавать, а можно и без завтрака оставить. Тогда приспособилась Белла деньги на завтрак за щекой носить. И большие суммы так приловчилась прятать, чтобы не отобрали. Однажды, когда бакалейщик деньги за костюм отцу передал, забылась, и все монеты проглотила, пришлось потом следить, когда выйдут. А что было делать : есть-то хочется.
  Никто не знает почему, и сам дядя Гриша этого не понимал, но то ли оттого, что он был самым младшим ребенком, то ли еще по какой-то причине, ему не только ничего не поручали делать, но даже есть давали меньше других. Что преследовал, какой закон исполнял Берко, так жестко относясь к собственному и единственному сыну, сейчас не понять. Видимо, что-то своим мальчишеским умом Ривен недопонимал, а, возможно, что-то знал, да просто об этом сейчас недоговаривает. Учился в хедере - учился, как все, и, как все, больше любил мяч, чем уроки. В отличие от мамы, помнит он, что жила семья в арендованном доме на центральной площади, только теперь этого дома давно уже нет. Так и жила моя семья.
    Беда примчалась незаметно. Только что были русские, и вот уже немцы. Выгнали всех на улицу, сбили в колонну, повели в лес, натянули колючую проволоку и приказали там жить.
   Родителей в гетто к работам не привлекали, а из молодых людей сформировали команды, Сима и Рахиль попали в одну, Белла и Ривен - в другую. Водили далеко в лес ямы копать, говорили, что под фундамент. Какая в лесу стройка? Но копали, куда тут денешься?
   Есть мамино воспоминание, от которого мурашки по коже бегают. И Сашин дед об этом тоже вспомнил. Их тогда на работы возле гетто привлекали.
Роза всегда имела при себе бутылочку с чем-то, вроде уксусной эссенции - боялась насилия. Она была очень, очень красивой, а такое не спрячешь.
Стали женщин в прачечную возить – солдатам белье стирать, много не брали – двух-трех. И с ними полицаи. Слышали крик. Полицай Мирон вернулся покусанный и поцарапанный, а Розу после этого больше никогда не видели – воспользовалась таки бутылочкой.
Ели и сосны не рассказывают, где она погребена, сколько я их об этом ни просил. Может, таким образом лес жалеет других погибших, тех, к которым уже никто не придет.
Команда со старшими детьми была расстреляна. Этого уже никто не скрывал. Их закопали вместо фундамента. Стенами стали сосны. Они стоят до сих пор. Проверял – прочные стены.
Потом пришел черед родителей.
 Построили и повели.
Ствол винтовки уперся в спину Берка. За спиной тихо прозвучало:
- Я тобі за штани ще й досі винний. Може, з дітьми розрахуватися? Тобі, мабуть, гроші вже ні до чого.
- Передай детям, когда их поведут, чтобы бежали. Скажи это Белле, Ривен не решится, а она послушная - сделает. Пусть не обращает внимания ни на автоматы, ни на собак. Все будет хорошо. Я точно знаю. Обязательно скажи. Обещаешь?
Берко снял пиджак:
- Тебе впору будет.
Гнат кивнул головой, ему было все понятно – у самого семеро.
Команда, в которую входили мама с Ривеном, возвращалась в гетто. Опять копали ямы под фундамент. Устали. Страх уже крепко и надолго поселился внутри, к нему привыкли. Это, как лишняя полнота, очень тяжело, но не сбросишь.
За спиной просипело:
- Батько наказав тікати. Мабуть, він з глузду з’їхав. Наказав просто так, у цю хвилину - повернутися та йти. Не знаю, як це у вас вийде, але що йому обіцяв, то і роблю.
Как все произошло дальше, не поддается объяснению. Наверное, это тоже было чудо. Белла взяла Ривена за руку, отделилась от колонны и спокойно, ровным шагом ушла в лес. Их никто не заметил. Полицаи, шедшие впереди, не обернулись, а тот, что замыкал колонну, был сильно увлечен новым, хорошо сшитым и прекрасно на нем сидящим пиджаком.
  А на следующий день дети пробрались на место расстрела, и то, что они увидели, врезалось в память на всю жизнь. Кровь не хотела сворачиваться и уходить в песок. Тела в ямах поднимались и опускались, наверное, среди неживых были те, кто еще не умер. Из-за кустов, сквозь цепь полицейской охраны был виден жуткий процесс засыпания и тех, и других.
Живые переставали быть живыми молча. Их души, как отточенные острия серебряных
 игл, протыкали это измерение и уходили высоко вверх, куда-то в зазеркалье, в другие, нематериальные миры. Они делали это коллективно, и от этого в небесах было много маленьких дырочек, которые сливались в огромный восходящий канал.
Маме было семнадцать, её брату – четырнадцать.
С этого момента началось самое страшное.
Знаете, потом я много раз анализировал, что пережить всего сложнее? И пришел к ужасающему выводу. То, что пережила моя мать, есть самое-самое кошмарное, что только может быть на свете.
Долго находящийся в заключении человек,  приблизительно знает, что произойдет с ним завтра. Будет ли корка хлеба, будет ли крыша над головой, будут ли муки? Да, это тяжело, но есть определенность и постоянство, к которому так или иначе можно приспособиться. К самой тяжелой, но постоянной пытке можно привыкнуть. К неизвестности и неопределенности привыкнуть нельзя.
О том мне тоже рассказали сосны и ели. Они мотали по ветру свои длинные лапы, а иглы, словно шерстинки, рисовали на сером небе текст из причудливых букв и иероглифов.
Будучи сильным и здоровым человеком, не жалуясь на усталость, я поставил себе задачу и две недели бродил в горах, не имея при себе ни хлеба, ни ножа, ни лишней одежды. Я ночевал в стогах, питался сыроежками и ягодами, пил из ручьев. Но вокруг была мирная страна, стояла теплая осень, и никто на меня не охотился. Но даже так мне стало жутко. А я только чуть-чуть приблизился к тому, чтобы понять состояние моей матери и её брата в сорок первом. И то, что происходило с ними, длилось двадцать шесть месяцев. Летом, осенью, зимой и весной. Снова - летом, осенью, зимой и весной. И опять – осенью и зимой.
Года два назад мне попался фильм “Пианист”. Интересно, как бы тот выдающийся режиссер снял фильм о моей маме и её младшем брате?
Осень набежала быстро. Теперь, передвигаясь от хаты к хате, не зная и не ведая, кто и что их ждет за следующей березой, не зная, в какой скирде или яме придется заночевать, и не взбредет ли пьяному немцу пострелять в свое удовольствие по копнам или по кустам, дети начали новую жизнь. Прятались в подвалах разрушенных домов, в сараях с крышами и без крыш. Часто набирали лапник и делали «кубло» под нижними ветками елей. Но это когда лесные звери были сыты и удалось собрать еды на несколько дней.
Иногда наиболее безопасно было отсидеться в собачьей будке. Собаки не выдавали. Мама смеялась, рассказывая об этом. А когда по утрам я мостился к ней на кровать, утыкался в подмышку, расспрашивая про войну, она искренне удивлялась, сама не понимая, как они там вместе с братом в этой собачей будке умещались? Мы смеялись вместе. Весело смеялись.
Зимой детям удавалось приютиться в нескольких крестьянских семьях, взявших на себя невероятную смелость спрятать евреев. Мама вязала и пряла, Ривен прял и вязал. Приходилось делать носки из всего, что только поддавалось вязанию, даже из бумажного шнура. Не много наработаешь на голодный желудок. Но иначе было не выжить. Иногда в подвалы и на чердаки заглядывали немцы или полицаи. И тогда эти двое вжимались тощими, почти невидимыми тельцами в самые темные углы. Еще одно чудо. Их ни разу не заметили. Смотрели на них и не видели. Так происходило несколько раз прямо на глазах у хозяев. Может, то, о чем я сейчас учу в каббале, - о возможностях человека растворяться на частицы,  - было им, этим наследникам Бааль Шем Това, доступно на самом высоком уровне единства. Ведь с ними тогда был только один Б-г, и надеяться и молиться можно было только Ему Одному. Единому, Неделимому и Всемогущему.
  Дед Максим, хотя какой он тогда был дед, жил на хуторе Требижи. Куда было податься трясунам и пятидесятникам? Были тогда такие секты, которых ни христиане, ни католики, ни власти за фанатичную честность и неукоснительное выполнение заповедей очень даже не жаловали. Строили малюсенькую хатку в самой глухомани. Так от всего мира и прятались. Вот здесь, у этих сектантов, чаще всего мама с дядей Гришей и хоронились. Отлеживались, приводили себя в порядок. Но в тот раз приключилась беда. У мальчишки в волосах завелись вши. Пришлось коротко стричься и тщательно мыть голову. Уже лег снег. Только помылись, залезли на печь, как вдруг нагрянули полицаи - пришлось убегать. После прыжка с печи у мамы носом пошла кровь. Но что делать – уходили в ночь, в пургу, в холод - только бы от пули.
  Бродили от хаты к хате, просились к тем, кому шил отец. И папины стежки, даже после смерти, помогали его детям.
Однажды хоронились у Максима, но свет не без «добрых» людей: кто-то заложил. Наверное, по «доброте соседской». Пришли полицаи, стали все переворачивать, ворошить на стреху солому, рыться в погребе.
  Телегу с хворостом перевернули, выгребную яму расстреляли, сожгли кукурузное поле - не понятно, как не нашли. А спрятаны были дети в толще соломенной крыши – там искать полицаи не додумались.
Ривен уже стал разбирать солому, но хата явно была окружена, и маме с большим трудом удалось удержать его.
Били Максима, потом принялись избивать его жену. А та после долгого молчания сказала:
- Шукайте! Якщо знайдете - ваші. Не знайдете - мої.
И таки не нашли.
Обошлось и на этот раз. Полицаи ушли ни с чем. Сожгли стодолу, увели, привязав к бричке телку, постреляли  в утеху по курям и уткам. Выпустили пар и ушли.
Господь берег их, но и у Него нет ничего лишнего. Если Он кому-то что-то добавляет, то обязательно кому-то что-то укорачивает.
Ничто не проходит даром, те побои свели тетку Маланку в могилу, но случилось это уже через 10 лет после войны. А тогда, только-только оправившись от синяков и ссадин, она шла на улицу, звала собаку и кормила тремя картошками её и тремя картошками детей. Будка оказалась самым надежным укрытием и для животного и для людей. Вот только кормить приходилось первой все же собаку. Её хесед за желудочные рамки не выходил.
   И все время нужно было менять место, чтобы спрятаться. Большинство хозяев держали до тех пор, пока нужно было связать коврик, обеспечить всех носками, рукавицами. Но бывало и по-другому. Хозяин разрешал укрыться в сарае, а сам шел «сдавать», а после войны хвастался как он детей еврейских прятал!
Хороших людей на свете все-таки больше, - просто им приходится быть осторожными и не высовываться.
Часто, как это ни удивительно, хоронились в доме у местного вора и бандита Андрея Мишкуна. Был ли он полицаем? Я так и не понял. Наверное, всё-таки был, а, может, по-другому как-то на немцев работал. Не важно, но детей он месяцами прятал. Когда к нему внезапно приходили «друзья-доброжелатели», он до беспамятства поил их самогоном, наливал, не жалея, и только тогда, когда те уже были не в состоянии что-либо соображать и понимать, выводил детей. Бывали случаи, когда, не желая пропустить дружков в заднюю часть хаты, он просто затевал драку. Позже выяснилось, что Мишкун прятал у себя не только Беллу и Ривена, но и других детей. Никто не знает, что заставляло его это делать, что давало ему смелость так рисковать. И этого уже никто не узнает.
   Есть в мире, кроме законов Б-жьих, еще человеческие законы, и Всевышнему до них не додуматься. Никогда! Как бы Он не старался! Пусть все Он в этом мире знает и все контролирует, вот только человек со своей свободой выбора черте до чего докатиться может.
После войны, пока мама работала в суде, Мишкуна не трогали, но как только она получила перевод во Львов, его посадили.
И вот наступило время, когда уже никто не осмеливался приютить у себя евреев. Расстреливали всех, даже сочувствующих - без разбора, по малейшему подозрению.
Ледяной холод сковал леса и поля, оставались только села. Но туда было нельзя.
Скитальцы знали, что на середине большого поля стоит скирда, а под ней схрон. Под скирдой находился хорошо замаскированный вход, там прятались евреи. Немцы не знали об этом месте. Б-г миловал и оберегал этот почти Ноев ковчег два года. Неизвестно, по какой причине, но мама с дядей Гришей никогда там не прятались, что-то их удерживало. Теперь же во всем мире не оставалось ни одного уголка, способного приютить и защитить еврея - пошли к скирде. Было это между селами Срибно и Карпиловка.
   Юность не знает страха и способна идти к своей цели вопреки всякому рассудку и здравому смыслу. Все вокруг кричит: «Не ходи!», а она смело шагает навстречу опасности и тревоге. Но идти им действительно было некуда. Эти места мама с дядей Гришей не только знали, - могли наощупь проползти, помня наизусть каждый кустик, и  с каждой веточкой поздороваться могли. Решили идти к скирде.
Долгая и беззвездная опустилась ночь - хоть глаза выколи, и туман густой, как черное молоко. Бродили так до самого утра, а с рассветом оказались совсем на другом краю поля. Продрогли и окоченели, их заставляло двигаться только то, что, почти не переставая, то тут, то там раздавались выстрелы и автоматные очереди.
Постучали в крайнюю хату, и каким-то чудом их приютили. Уснули - один в комоде, другой в сундуке. А вечером узнали, что всех в скирде расстреляли и сожгли, а тех, кто пытался убежать, догоняли и добивали.
Кто водил их за руку?! Ведь они, блуждая, не понимая, куда идут, оказывались в единственно безопасном в тот момент месте! Только-только они уходили с бугорка, и на это место приходили немцы. Спускались вниз в лощинку - и за минуту до них враги оттуда почему-то убирались. Это невозможно понять: наверное, Б-г Сам лично носил их у себя за пазухой в эту ночь. Немцы шли за ними по пятам, но каждый раз, за мгновение до возможной встречи, Б-г прикрывал их ладошкой, храня и оберегая жизнь моей будущей мамы. Смогу ли я быть достойным когда-либо чего-нибудь подобного!? Уберегут ли меня ради следующего поколения?! Там не было ничего человеческого - одно Б-жье.
   Странно, но уход окупантов для Беллы и Ривена прошел так же быстро, как и их приход. Совсем рядом гремел Бродовский котел, а они все лето прожили на малине, чернике и грибах, среди лесных озер, где-то на Волыни, под самой Белоруссией. Вернуться в родной город уже не было проблемой. Все-таки их помнили и знали. Жизнь стала выравниваться, успокаиваться. Исчезли страхи, напряжение и тревоги, начались нормальные человеческие будни. Так думалось, так мечталось, так, наверное, и было.
   Еще одно,: сразу после войны мама окончила учительские курсы. Потом - преподавание. Все получалось и очень нравилось. Нравились дети, общение с ними, получалась любовь и забота о них. Прошел год и вот однажды в класс вошла ученица, на которой было платье Симы. Ярко-синее, с большим бантом, то, которое ей сшил отец в день рождения, - перепутать было невозможно… Пусть потом мне хоть кто скажет, как вели себя прислужники фашистов!
Этот день, первое сентября тысяча девятьсот сорок шестого стало последним днем учительской работы. Всё казалось, что подобное повторится и прошлое вернется.
Потом настало время чудес другого порядка. Был наш папа, и были мы : Алла, Лена и я, Боря. Но знаете, несмотря на то, что у отца судьба тоже была нелегкая, все же его фамилию есть кому продолжать, а моего деда из той песчаной ямы не поднимет никто. Так что, пусть я буду Борухом-Нахманом.
Не сердитесь на меня и поймите.
  И вот что расскажу еще. Много лет спустя, между Рош hа-Шана и Йом Ки Пуром я гнал машину из Харькова и очень-очень спешил, но руки мои как-то сами по себе повернули руль с окружной дороги города Радзивилова в лес.
Ямы нашлись сразу. Но это уже были не ямы, а монумент.
Я надел талит и тфилин и три часа, по буквочкам, молился шахирит. Поверьте, мне не показалось, я убежден, что со мной в миньяне молились все, кто там лежал. И они говорили мне: «Спасибо за то, что в прошлый раз привез к нам сыновей. Не тревожься, придет время, и они сами будут здесь.
Не тревожься, они хорошие евреи».