Такая судьба. Гл. 4. 3. Уткин

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 4.3.

     Практически тогда же, когда и Маяковский, в еврейскую тему вошел его младший современник Иосиф Уткин (1903-1944) самым известным своим произведением – поэмой  «Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох». Хотя оба поэта заявили о себе в этой теме совсем по-разному, именно Маяковский, можно сказать, ввел в литературу дотоле мало кому ведомого автора. О том, как это происходило, сохранился рассказ  писателя Ивана Рахилло, и этот рассказ так богат интересными деталями, что хотя бы наиболее важные отрывки из него следует привести.
     «Маяковский, – пишет И. Рахилло, – первый из поэтов – публично признал и приветствовал тогда еще никому не известного молодого поэта, автора еще не напечатанной поэмы <…> В зале было жарко и душно, Маяковский устал, но студенты требовали все новых и новых стихов.
     Надо было устроить хотя бы небольшую передышку. Я объявил:
     – Сейчас выступит  поэт Иосиф Уткин!
     В зале вспыхнул неудержимый смех.
     – Иосиф Уткин! Какой Иосиф Уткин?!
     Всех развеселило  непривычное сочетание библейского имени – Иосиф  с простой и обыденной фамилией – Уткин. Перекричать зал было немыслимо.<…> Маяковский шагнул на авансцену и поднял руку:
     – Товарищи, это же неуважение к молодому поэту, давайте послушаем!
     Уткин вышел на сцену при полной тишине. Он был в сапогах и в синей расстегнутой рубахе, из-под нее выглядывал уголок полосатой матросской тельняшки. Буйный костер взлохмаченных волос украшал его высоко поднятую голову. Он насупленно смотрел в зал. Сложившаяся обстановка была совсем невыгодна для первой встречи. Выступать  в этой аудитории после Маяковского не всякий решился бы.
     Уткин начал читать с подъемом, вдохновенно. Аудитория была захвачена врасплох, и многим, вероятно, стало неудобно и стыдно за свое поведение. Когда он закончил чтение главы, в зале поднялся невообразимый шум.
     – Уткина, Уткина! – кричала одна половина слушателей.
     –  Маяковского, Маяковского! – требовали другие.
     Маяковский снова вышел на сцену.
     – Видите, а вы не хотели слушать! – улыбаясь, сказал он. <…> Затем Уткин дочитал поэму до конца и был награжден восторженными аплодисментами аудитории.
     Широким шагом Маяковский пересек сцену и дружески, от всей души пожал руку молодому поэту.
     – Замечательно, товарищ Уткин, – громко поздравил он, – заходите, Мясницкая, двадцать один, к Асееву. Мы всегда будем вам рады!».
     Интересные соображения о поэтическом дебюте Уткина высказывает и его исследовательница А. Саакянц: «Неудивительно, что Маяковский, незадолго до того опубликовавший в журнале «Леф» яркие «Одесские рассказы» Бабеля, восхищавшийся его колоритным языком и любивший повторять афористические сентенции Бени Крика, не мог не восхититься поэмой Уткина. И хотя робкий и честный кишиневский портняжка был так же далек от одесского гангстера Бени, как сама поэма Уткина от рассказов Бабеля, обоих – и писателя, и поэта – сближало мастерство языка, взошедшее на общей почве, рожденное из единого источника. Таким источником послужил для Бабеля и Уткина язык обитателей еврейских “местечек“ дореволюционной России. Но если Бабель прекрасно знал своих героев, их быт и уклад по Одессе, где прошла его юность, то Уткин, нигде дотоле не бывший, кроме Иркутска и Дальневосточного фронта, писал своего “Мотэле“, по всей вероятности, главным образом по слуху и интуиции».
     Тема поэмы Уткина в сущности стара как мир – это тема маленького человека. Вслед за пушкинским «Станционным смотрителем» и гоголевской «Шинелью» к ней обращались многие русские, а  также западные литераторы. Если «Повесть о рыжем Мотэле» сразу впечатлила своей необыкновенной оригинальностью, то именно, а может быть, и только благодаря талантливо введенному в нее еврейскому колориту: умело схваченным чертам еврейской психологии, специфической характеристике именно еврейского быта и еврейских нравов, еврейского склада речи, уснащенной словечками на идиш. С первых же строк мы с головой погружаемся в еврейский мир.

И дед и отец работали.
А чем он лучше других?
И маленький рыжий Мотэле
Работал
За двоих

Чего хотел, н; дали.
(Но мечты его с ним!)
Думал учиться в хедере,
А сделали –
Портным.
 – Так что же?
Прикажете плакать?
Нет так нет! –
И он ставил десять заплаток
На один жилет.

     Маленький человек – первая жертва социального неравенства. В нашем случае это неравенство между Мотэле, который «мечтает о курице», и инспектором, который «курицу ест». Мотэле любит Риву, но ее отец-раввин считает, что его дочери «надо / Больщое счастье / И большой / Дом», а у Мотэле «все, что большое,/ Так это только / Нос». Но он еврей, и с материнским молоком воспринял способность не впадать в отчаяние от лишений и тягот:

– Ну, что же?
Прикажете плакать?
Нет так нет! –
И он ставил заплату
И на брюки,
И на жилет.

     Даже самое большое горе – два погрома, сделавшие его круглым сиротой, – не смогло поколебать в нем  чисто еврейской стойкости, и Уткин, отражает это качество и вновь повторяет уже знакомые нам слова, усиливая лишь сопровождающую их пунктуацию:

– Так что же?
Прикажете плакать?!
Нет так нет!! –
И он ставил заплату
Вместо брюк
На жилет.

     Но Уткин изображает не просто маленького человека, но и изменения, происходящие в нем под влиянием меняющихся обстоятельств и окружающих событий. Наступили дни решительных перемен: когда первый раз в Кишиневе пели не про царя, когда не пришел в синагогу господин раввин, когда господин полицмейстер сел в тюрьму, а господин городовой почему-то не хохочет, когда евреи, прежде лишь безгласно исполнявшие повеления сверху, стали спорить: «да» или «нет»: «так открыли многое / Мудрые слова. / Стала синагогою / Каждая голова». Инспектор вырешил «нет», а портной сказал «да». И не только сказал, но и крепко сшил «тахрихим» (т.е.  саван) Николаю.

Редкое, мудрое слово
Сказал сапожник Илья:
– Мотэле, тут ни при чем Егова,
А при чем – ты
И я.

     Этому «мудрому слову» Уткин  придает такое значение, что делает его названием соответствующей главки: «“При чем“ и “ни при чем“». О том, как меняла психологию людей революция, как они врастали в новую жизнь, писали многие, но Уткин написал об этом так, как никто другой. Кто еще писал как о чуде о том, что «Хаим Бэз / Делать сыну обрезанье / Отказался / Наотрез», о том, что комиссаром стал «какой-то / Портной? Ему бы чинить  рубаху, / А он комиссаром / Тут!..».
Герои поэмы проникнуты ощущением стремительного бега времени, того, что часы, «как конница, / Все летят, летят, летят…». И не просто летят, а знаменуют перемены к лучшему: дни уподоблены «цадикам», т.е. мудрецам,  ученым. Можно мимоходом упомянуть, что похудела жена инспектора и весит теперь не семь пудов, а пять,  но перемены, происходящие с главным героем поэмы, описаны с углублением в детали:

А Мотэле?
Вы не смейтесь,
Тоже не пустяк:
Мотэле выбрил пейсы,
Снял лапсердак

Мотэле весь перекроен
(Попробовал лучший суп!):
Мотэле смотрит
«В корень»
И говорит:
«По су-ще-ству».

     Можно ли узнать в нем маленького рыжего портного, который только и способен был из себя выдавить: «Так что же? Прикажете плакать? Нет так нет». «Не робок» стал портной, замечает поэт, и это еще мягко сказано. Поумнели и осмелели и другие евреи. Раввин, который и слышать не хотел о том, чтобы выдать свою дочь Риву за неимущего еврея, сам предлагает ее в жены комиссару Блоху:

Вы – мужчина красивый,
Скажемте:
Зять как зять.
Так почему моей Ривы
Вам бы
Не взять?
Отцу хвалиться не годится,
Но, другим не в укор,
Скажу:
Моя девица –
Девица до сих пор.

Белая, белая сажица!
Майский мороз!
Раввину уже кажется,
Что у Блоха…
Короче нос?!

     И всесильный прежде инспектор «окончательно  сломан, / Робок, как никогда, / Инспектор / Пришел к портному, / Чтобы сказать: “Да“». Время меняет людей, эти процессы, которые мы видели на многих примерах, поэт прессует в обобщающую формулу:

Но дайте жизни…
Новый век…
Иной утюг,
Иная крыша,
И тот же самый человек
Вам будет
На голову выше.

     Если инспектору нужна Польша, то маленькому портному только Россия. Это его милая, светлая родина, и он с нее никуда, даже в Америку не уедет.

Не-ет, он шагал недаром
В ногу с тревожным веком.
И пусть он – не комиссаром,
Достаточно –
Че-ло-ве-ком!
Можно и без галопа
К месту приехать:
И Мотэле будет штопать
Наши прорехи.