ПЛЮС. Часть 2

    А эти фрагменты маминой с папой жизни вспомнила сестра, когда мы с ней сидели на кухне, пили крепкий чай. Мы делились эмоциями от первых наших записей, и было немного смешно от нашей неумелости передавать это бумаге. Одновременно было очень-очень грустно от полной невыдуманности всего, что вспоминалось. Память по каким-то волшебным законам мироздания выпускала наружу то, что, казалось, никогда не виделось и не слышалось, поднимала из глубинных тайников то, о чем родителями никогда не говорилось при детях, что, казалось, не могло и не должно было быть доступно. Но, видимо, подкорка хранит в себе не только зримые воспоминания, но и дух человека, силу его мыслей, желаний и страхов. Все, что происходило тогда с родителями, необъяснимым образом сохранилось в памяти их наследников и стало тем, что они обязательно передадут через поколения детям своих детей…
   Мама была красива, и это невозможно было спрятать. Ей шла юбка, которую она перекроила из солдатской гимнастерки и покрасила марганцовкой. Очень модный цвет получился. К лицу ей был этот наряд.
   Ад, вроде, кончился. Немцев прогнали, пришли русские.
Освободители были молоды, красивы и здоровы. Конечно же, они были героями, но ничто человеческое им не было чуждо. Солдаты жили и строили, пили, пели, любили и влюблялись. Они старались не обращать на войну внимания, ведь та, по сути, была просто очень трудной работой, которую нельзя было не делать.
   Но мужчина и женщина - всегда мужчина и женщина. Однако, иногда женщина надолго забывает о том, кто она на самом деле. У мужчины с этим проще.
То, что случилось с Розой, маму миновало. Б-г миловал. В войну её не тронули: ни те, от кого она пряталась, ни те, у кого пряталась. Она оставалась девушкой.
Но если чужие не дотянулись до её девичества, со своими оказалось сложнее. Против силы победителя устоять сложно – никакие отговорки не помогут.
И мама стала подыскивать себе бутылочку,  мы всегда поступаем так, как делали  родители.
   Опять спасло чудо. Все двадцать шесть месяцев оккупации у неё не было того, что бывает обычно у женщин. Она была подвижна, ловка и сильна как подросток, женщина в ней словно заморозилась. Но страхам пришел конец и природа быстро начала отвоевывать утраченные позиции.А неугомонная девичья краса вырвалась наружу. Это увидели все, и не просто увидели – подумали, что можно воспользоваться. Много раз из всяких переделок выкручивалась, но пришел момент, когда деваться уже было некуда. И никто бы не пришел на помощь. Оставалось только молиться, и из тайных уголков памяти вырвалось:
- Михтам ле Довид, шомрейни эль Ки хо сиси вох… (16-й Псалом Давида, Тегелим) - из неё хлынуло так, что и крашеная марганцовкой юбка не смогла скрыть этого.
Спас, уже в который раз, Всевышний. Отпустили. Убежала в лес, а потом опять в Требижи, там дом, там родные, там в обиду не дадут.
    Отец встретил маму у Максима.
    Линии судеб не подвержены ни расстояниям, ни времени, ни событиям. И Всевышний сводит людей по собственному, одному Ему известному плану.
Делали зачистку леса - трое суток гонялись за полицаями. Собственно, было не понятно, кто на кого охотился. Отец увидел их первым - оттого остался жив. А когда всё кончилось, попросился отсыпаться в первую же попавшуюся хату. Но до того, как уснуть, принес с улицы воды, дров. И выставил на стол галеты и консервы…
А утром были мамины налистники. Пришлось сдаться в плен.
С хутора они ушли вместе.
Городок встретил их расформированными частями, возвращенцами, полной разрухой и неразберихой.
Если бы человек мог предугадывать судьбу, Всевышний всё равно бы опять все переиначивал и снова все делал по-своему.
Папиного комбата, человека с юридическим образованием и легким ранением в руку, оставили в районе работать судьей. Мама Белла, оставив работу в школе, стала судебным исполнителем.
Из протокола суда, записанного мамой: «Ответчик не выражался нецензурными словами, он только матерился».
Дядя Вася - «Ганаган», наш радзивиловский районный судья, ставший впоследствии областным судьей, был добрейшим и очень честным человеком. Когда я капризничал, он сажал меня на колени и говорил, что если выведет из подвала своего крокодила, то мне в одно мгновение придется все съесть. А я отвечал, что возьму в руки его «ганаган» и застрелю крокодила.
Тогда мне было  четыре года, но до сих пор я ничуть не сомневаюсь, что у дорогого мне дяди Васи и сейчас в подвале живет крокодил, а в шкафу лежит черный «ганаган», я и сейчас реально ощущаю его тяжесть и угловатость.
И еще он однажды сказал:
- Ты уже взрослый, а все еще кушаешь манную кашу из бутылочки. Не стыдно? Сейчас ты выйдешь на балкон, бросишь её со всего маху во двор. Гляди только - ни в кого не попади. Ты закроешь дверь и больше никогда, никогда не будешь есть манную кашу из бутылочки.
 Я хорошо запомнил тот черный двор-колодец, звук разбитого стекла далеко внизу на темном асфальте, и, как ни в чем не бывало, продолжение разговора родителей. Будто ничего не случилось.
Как ни странно, мне уже за пятьдесят, но с тех пор я ни разу не ел манную кашу, сестра подтвердит.
А жизнь двигалась дальше. Папа пошел учиться в художественный институт, мама работала. Шли годы, текли события, менялось время, кое-что фотографировала, словно выхватывая из единого потока, детская память.
Ласточки носились ниже крыш, едва не задевая острыми крыльями перила балконов. Видимо, скоро должен был пойти дождь. То и дело ныряли они под козырек крыши, выступающий над нашей квартирой, и тогда из-под деревянной балки раздавался многоголосый писк. Иногда птенец выпадал, и мы, преисполненные важностью момента, приставляли папину лестницу и священно водворяли птенца на место.
Из Срибного приехали селяне. Они искали Бейлу Зейгер:
- Дід Максим казав: «Якщо серйозна проблема, їдьте до Львова до нашої Бейли - вона допоможе».
Маленький мальчик, Анин сын, засунул в нос фасолину, и та быстро начала разбухать. Ничего не говоря, мама схватила ребенка и побежала в Охматдет, так называли в те времена областные больницы для детей. К счастью, все обошлось.
- Дід Максим казав, що вона допоможе. А він таки знає, що каже.
Еды было еще мало, но Арктику уже бороздил ледокол «Ленин», но еды ещё было мало. В космос полетел Гагарин, кое-где можно было услышать Высоцкого и Окуджаву, а по радио транслировали судебный процесс над бандеровцами - пособниками фашистов.
Мама возилась на кухне и комментировала:
- А! Это тот Василь с Иваном, что брали в погребе у тетки Маланки соленые огурцы на закуску, а мы с Гришей прятались за теми же бочками. Они нас тогда не заметили, а вот Хаю у бабы Нади поймали.
- А это тот Андрей, что Леву, сына шинкаря, арестовал. Он так Левиной водки набрался, что уснул на бричке, а Лева сбежал. Андрей протрезвел, вернулся и спалил дом, в котором шинок был.
В шестьдесят втором году тот же Лева работал в забегаловке на выезде из Радзивилова в Почаев. У него, как и у его отца, всегда были люди. Как он умудрялся - неизвестно, но в любое время года у него в продаже были большущие раки и разливное пиво. Было вкусно - до треска за ушами.
Родственников ни с маминой, ни с папиной линии мы не имели. Я долго и искренне думал, что в Трибижах живут мои родные дедушка и бабушка.
Дед Максим с бабой Маланкой приезжали в город крайне редко - раз или два, и, хотя мне тогда было уже прилично лет, их лица теперь не всплывают у меня в памяти. Только помнится, что с приездом деда Максима в доме появлялись лесные орешки, и это было заморское лакомство, которого у соседей не было никогда.
Однажды прибыли из Трибижей мужики и сказали, что Максим умирает, просит приехать проститься.
Когда отец и мать вернулись домой из поездки на лесной хутор, они долго и весело рассказывали об этом тете Леле и тете Клаве.
Вот как это звучало:
- После Маланки Катерина в жены никак не подходит, - говорил папа, - уж больно фанатична и суха. Собираются с товарками и молятся до пены у рта, и после пены - тоже молятся. Жуткая картина. До дома ей дел не сильно много. А так, как Маланка за Максимом ходила, так уже никто за ним ухаживать не будет. Святая была женщина.
А мама смешно копировала Максима.
- Лежу, Бейла, вмираю. Такі сухі пироги Катерина пече, в горло не лізуть, і сиру в банках до краю насолено, і банки в хату не вміщаються, а вона пироги та вареники, пироги та вареники. Вмираю я, Бейла, бачить Б-г – вмираю... Може б ти своїх налисників на маслі зробила. Душу б наприкінці життя порадувала.
На все случаи жизни у мужчин от всех болезней  одно лекарство, и моему русскому папе оно было известно. Невзирая на конфликтность ситуации, он сделал все по-своему. Пока мама просеивала муку, пекла блины и перетирала сыр со сметаной, он, не дожидаясь налисников, сходил в магазин, купил четверть водки, черного ржаного хлеба и пару селёдок.
Аспирин, горчичники, банки и всяческие таблетки с уколами и капельницами не понадобились - дед Максим выздоровел и прожил еще 15 лет. Видно талант врачевать в мужчинах таки заложен издревле.
Может у кого есть братья, у меня их не было. И не приходилось надеяться ни на чью-либо помощь. Но вот мой друг, Васек, делает мне ремонт и улыбается: «Денег у тебя все равно не водится, так что сколько тебе не построй - много или мало, хорошо или плохо, красиво или уродливо, – никакого стимула. Даже ругать тебя смысла нет. Бросай свои писульки и пойдем двери в комнате ставить».
Как-то в шестидесятом году, простите за отсутствие хронологии, мама с папой шли по базару. Они, только что продали скатанные за ночь валенки, и теперь на вырученные деньги собирались купить что-нибудь детям.
Скажем честно, папина академическая живопись семью не сильно кормила – приходилось кустарничать.
Городская барахолка гудела торгом, покупками, предложениями. В конце ряда стояли две женщины: одна молодая, вторая постарше. Продавали туфли, свитер и пальто. Была весна, но тепло еще не наступило. Обе стояли в платьях, а на плечах были накинуты пуховые платки. Здесь таких не вяжут.
- Откуда? - спросил отец.
- Раньше были из Казани.
- Почему не дома?
- Нет теперь дома, - просто ответила старшая. - Может, продадимся, найдем работу, снимем угол, там дом и будет.
- Пошли, - сказал отец. И ни он, ни мать ни чуточки не удивились, что никаких сумок или вещей у женщин не было. И так было понятно. Продано. Все уже давно было продано.
Лето и осень баба Зина и тетя Клава жили с нами в комнате, а папа и мама перешли спать на кухню. У нас тогда была хорошая теплая квартира - 9 метров кухня и 11 метров комната.
Вася - сын тети Клавы и внук бабушки Зины.
Ни мама, ни папа, ни разу в жизни не пожалели о том, что тогда выбрали себе в друзья тетю Клаву и бабу Зину. У меня теперь есть брат.
Ещё были наши любимые тетя Леля и дядя Илюша.
Мама с тетей Лелей, тетей Клавой и бабой Зиной дружили до самой смерти, а папа с Илюшей до самого конца друг другу помогали.
Хорошо помню, как на углу нашей улицы открылся новый овощной магазин. Тётя Леля стала работать там продавщицей - и у нас в доме всегда был компот из сухофруктов.
Однажды, когда в очередной раз я был допущен в подсобку на розыски самой вкусной в мире морковки, я услышал такую историю.
Ошибаетесь, если думаете, что на Лаване и Яакове, Рахели и Лее еврейские зохера кончились. Глубоко ошибаетесь.
Дядя Илюша, тети Лелин муж, за баранкой откатал  на войне с самого первого дня и до Праги. Почти как папа, только папа все больше в полковой разведке и больше пехом, а Илья с шиком на «виллисе». Отец сердился на него – не с кем выпить.
На настоящего мужика Илья и впрямь не тянул. А тот не спорил, ему и так с отцом хорошо сиделось, без ста граммов. Да и сколько тех дорог фронтовых - ровненькие, как стекло, как Ладога станет, катись себе – не хочу, ни кочки, ни ухабинки. И потом, когда блокаду прорвали, генералы тоже не часто на передовые ездили.
Илья любил до войны в своем Днепропетровске соседскую Олю. Пришел с войны, а она уже замужем. А родители говорят: «В хорошем доме все дети хорошие. Олю уже отдали, бери Лёлю». Взял Лелю. Правду сказали:  прожили душа в душу 35 лет. А когда Леля ушла, еще с Олей прожили 12. И дети у обоих порядочные, образованные, воспитанные. Ни за одного не стыдно.
Это с тетей Лелей мама по вечерам шепталась на кухне на идише. Для папы, чтобы он ничего не понял и чтобы мы с сестрами слов не запомнили. Не дай Б-г, чтобы на улице не поняли, что мы евреи. Смешно, но об этом и так все знали.
Колесо истории вращается быстро, даже для одного поколения, и трудно было понять, что впереди, что позади, что слева, что справа. Друзей всегда не много, а тогда рядом были или спрятанные Гитлеры, или общелюбимые Сталины. Наши мамы панически боялись за нас – для них война все еще была рядом, а история ощущалась предельно очевидно и действенно здесь и сейчас.
   И теперь, Леля и Белла лежат рядышком, как две сестрички, только тетя Клава в Харькове. Но там, наверху, они все равно вместе.
Как часто мне не хватает мамы! Когда уж совсем подопрет, я иду на могилу и несу шесть камешков: три - для неё, три - для тети Лёли.
И ещё! Пусть простят меня мои раввины! На кладбище, вопреки всем правилам, я читаю им кадиш без миньяна.