Плоть ангела свекровь из Канады

          
                Глава 15         

        И снова утро.  Одно из многих одиноких утр. Катя несколько дней подряд всё  звонила и звонила  по телефону, стараясь переговорить с Максимом.  Но трубку упорно брала его мать. А она, как показалась Кате, была постоянно пьяна. Позвонил Виктор и сообщил, что возвращается.
        - Оксана была. Ты её подло бросил…
        - Естественно. Я её и брать с собой не хотел. Сама навязалась. А  в самолете окончательно понял, что она отравит мне законный отдых, слишком радостно  сюсюкала и щебетала.  А без неё я шишку от души напарил.
        - Пошляк, - сказала Катя с укоризной, - а ещё философский факультет закончил…
        - С красным дипломом. – Весело откликнулся Виктор. - Диоген тоже был циник, таково было его жизненное кредо, и прославился в веках, его все знают, даже малообразованные художницы по тканям.
        - Спасибо.

         К душевным терзаниям прибавилась еще и физическое недомогание. Катя могла находится на улице только в самые ранние и поздние часы суток. На солнцепёке ей становилось дурно: кружилась голова, и темнело в глазах. 
        Старик с болью душевной наблюдал, как у его любимой девочки темнеет от горя лицо, от незаслуженной детской обиды часто дрожат губы.  Она стала нервна, могла задуматься, словно прислушиваясь к себе, и внезапно расплакаться посреди совершенно необязательного разговора. Раньше ему нравилось её лицо еще и потому, что оно всегда горело ровным розовым светом жизни. Но свет потушили, механически,  равнодушно, как гасят его после спектакля, когда уйдет последний зритель.
        Он хотел бы утешить её, но Катя  не просила его утешений. Она гордо закуталась в свое горе и одиночество, как в куколка в кокон. Её душевные терзания  и ревность, к той далекой «прелестной невесте», были столь остры, что девушка чувствовала, как в сердце входит длинная стальная булавка. И мешает ей свободно дышать. Она вдруг лихорадочно бросилась перечитывать стихи своей любимой Ахматовой, находя в её строчках, те чувства, которые испытывала теперь и она, Катя.

                «Мне ни кто сокровенней не был,
                Так меня ни кто не томил,
                Даже тот, кто на муку предал,
                Даже тот, кто ласкал и забыл…»

        Великодушие и щедрость первой любви, нежность, вера – всё было растоптано.  Он сел в белый самолет и, помахав крылышками на прощанье,  улетел навсегда. Катя вспомнила, как в день их первой встречи он сказал, что сразу же забывает, всё что ему больше не нужно. Этим ненужным предметом оказалась Катя.
 
                «Брошена. Бессмысленное слово…»

                «Я очень спокойная, только не надо,
                со мной о любви говорить…»
               
                «Не любит? Так я на коня взметнусь!
          Не любит? Взметнусь до неба…», но это, кажется, уже  не из той оперы, Цветаевой, «Царь-девица», кажется. Надо же, он забывает всё, что ему не нужно.  Какая, однако, удобная память! А моя, проклятая,   помнит всё. И тысячу раз прав старина Эвклид. Не пересекутся, хоть плачь, паралельные миры. И человек человеку – ничто!

        Повторяющийся сон про гигантскую влюбленную рептилию преследовал  её в этих душных июльских ночах.  Снова болото, две Луны – кроваво-красная и синюшнно-сизая. И трубный призыв самца. Миллион лет до нашей эры! И в ста миллионах световых километрах от нашей Галактики! Но рептилия вылезала на зов и сама пронзительным голосом звала и звала самца…               
        Катя с тревожно бьющимся сердцем внезапно проснулась. Она нервно покрутила тоненькое золотое колечко на безымянном пальце. Вот и всё, что ей осталось от любви. А впрочем – еще колечко с бриллиантовым веночком, и изумруд. И немного шмоток. Тряпочек. Тряпок. Бриллианты, изумруды и шубы. Царский дар! И ещё. Когда Катя резко села на постели, в её глазах потемнело, и закружилась голова.
        - Неужели?
        Катя с беспокойством стала ощупывать свою грудь – она налилась и болезненно отзывалась на осмотр. Её стало подташнивать. Привычный вкус еды изменился.   
        - Нет, нет, нет. Я не хочу! – Прошептала она в темноту. - Соблазненная и покинутая, да ещё и беременная. Какая пошлость!
        Утром она приготовила на завтрак макароны с томатом и тертым сыром. С трудом запихивая в себя кусок хлеба, она на глазах у брата вскочила и опрометью бросилась в туалет. Вернулась бледная, и под его пристальным изучающим взглядом уселась за стол.
        Он резко отодвинул от себя тарелку, да так, что томатный соус выплеснулся на скатерть.
        - Рассказывай! И хватит кормить меня всякой туфтой. – Голос его был сер и твёрд, как булыжник.
        - Что рассказывать? – Отведя глаза, спросила Катя.
        Он цинично ухмыльнулся.
        - Бросил тебя любовник. Поматросил и бросил. Хотя и колечко нацепил. 
        - Это мои проблемы! Я уже взрослая…
        - Ты станешь взрослой, когда сама себя научишься кормить. Пока что кормил тебя отец, а теперь – я.
        Катя, вспыхнув, выскочила из-за стола и слетала в свою спальню. Вернувшись, она бросила Виктору кредитную карточку. 
        -  Что это?
        - Здесь деньги. Просто я не умею ею пользоваться.
        Витька присвистнул.
        - Нормально. За сексуслуги с тобой расплатились кредитной картой? И сколько там?
        - Не знаю. 
        - А может быть она пустая? Пинкод давай. – Он положил кредитку в свой бумажник. – Ладно, проверим. – Виктор  побарабанил пальцами по столу. – И, кажется, ты – залетела.
        - С чего ты взял? – Пролепетала Катя, пряча глаза.
        - А почему у тебя макарошки с сыром не прижились? Почему ты их выплюнула? И, вообще… Вечером поговорим, - добавил он зловеще.
          
        Весь день Катя шаталась по квартире, не находя себе места. От изнуряющей духоты и постоянно накатывающей тошноты она спасалась в холодном душе.   
        Наконец, она снова решилась набрать номер мобильного телефона. И снова ответила женщина. Голос её был непривычно трезв.
        - Сколько раз тебе повторять, дрянь такая, что его нет, и для тебя никогда не будет. Какая, однако, ты настырная.
        - Передайте вашему сыну, что у меня будет ребенок. У нас. – Поправилась Катя.
 
        По ту сторону океана женщина молча отключила мобильник. Она не знала,  что ей делать. Впервые. Она только недавно выбралась из черного колодца нетрезвого сна. Её мучило похмелье. Но она безоговорочно поверила той девушке. Более того, она знала, что звонившая девушка  – жена.
        Опустошив кассету сына и, проявив снимки, обнаружила негативы обряда венчания. Она не поленилась и отпечатала фотографии. Что и говорить, вкус у Максима отменный.  Невеста очаровательна была в подвенечном платье. И лицо такое светлое, девичье. Невинное, прямо скажем, лицо. Родись эта девица здесь в Канаде, да в состоятельной семье, быть бы ей звездой великосветских тусовок.  Законодательницей мод. Не то, что эта безвкусная коротколапая Люси. Совершенно не умеющая, что нехарактерно для француженки, одеваться. А эта, хоть и соплячка, а со вкусом. Вон как чудно причесана, косички в итальянском стиле. Вся светится мягким жемчужным светом. А платье! Живанши. Сынок, видать, подарил. Счету деньгам никогда не знал, они ему ляжку жгут.    
        На всякий случай, она уничтожила фотографии и негативы, чтобы они не попались на глаза Николаше, её мужу. Уничтожила все. Ну, почти все. Одну припрятала. Сам момент венчания. Лицо девушки. Боже… Никогда их не увидит Николаша, муженек мой любезный.  Эти фотографии и известие, которое передала девушка, вытянули бы его  из ада, куда он стремительно погружался и на воротах которого написано – «Оставь надежду всяк сюда входящий». Но телефончик на всякий случай переписала маменька к себе в блокнот, в раздел «мода». Ха-ха-ха! Платье от Живанши. А вдруг пригодится. Когда она почувствует себя одинокой старой бабкой. Лет через сто. И запас карман не тянет. Внуки не помешают. Взрослые, хорошо воспитанные внуки. Свои собственные. Мальчик или девочка. И сразу видна прекрасная будущая мать в этой новобрачной! Порода видна! Голубая, не Мытищинская кровь. О Лобне я уже вообще помалкиваю.
        Пожар внутри разгорался. Она  соскочила со своей роскошной кровати и пошарила в тумбочке. Бутылка из-под бренди была пуста. Придется тащится вниз на кухню. В холодильнике есть еще вино. Красная кислятина. Зато – аристократично. Не дешевый портвейн, как в юности хлебаем, а «Шато Икем». Красный блин, Икем. Особый изыск. Или этот, как его там? «Шартрез». Сироп с градусами. Приторная дрянь.               
        Она налила полный стакан вина и одним залпом, не принюхиваясь к изысканному букету, проглотила. И тут же налила снова.
        - А меня кто нибудь жалел? – Спросила женщина, пьянея.  Она поднесла зеркало к  лицу. И оно отразило все её пятьдесят лет неправедно прожитой жизни - мешочки под  красными с прожилками глазами, вялая линия щек, унылый рот с опущенными уголками, брезгливые складки, идущие от крыльев носа.
        Это зрелище, как всегда,  привело её в состояние раздражения.
        Она отбросила зеркало. Скоро пробьет её час. Она еще полюбуется, как полностью разориться её муженек. Как он будет метаться в поисках денег, и опускаться все ниже и ниже, как этот бармен из романа «Сестра Керри». А она – Инна Соболевская, как звучит-то!,  сделает пластическую операцию, уберет лишние килограммы жира, безобразно вылезшие то там, то тут, накупит себе кучу платьев. От Живанши, черт его бы побрал совсем, или от этого … - ****ского Лакруа. Или Валентина.
        И нет места в моем сердце жалости! Кто меня-то хоть раз в жизни пожалел?  В Лобнинском бараке мать лупцевала чем только под руку подвернется – шлангом от стиральной машины, шваброй и просто молотила кулаками, а папашка, не надолго прибывавший погостить из тюрьмы на волю, упивался до синих чертей и гонял их с мамашей по улице. А потом, украв какую нибудь мелочь, благополучно снова садился на несколько лет.
        - «Ничего, - приговаривала мамашка, охаживая её колотушкой для теста, - наука на будущее, чтобы сердцем была не слишком мягка. Чтобы росла волчонком, а не комнатной болонкой».  Только почему-то не учла многомудрая мамашка, что болонке живется куда лучше, чем волчонку. Волчица рыщет по лесам голодная, а болонка вся в бантиках на хозяйских подушках лежит-полеживает и жрет от пуза.
        Но тут её размышления оборвал очередной пьяный сон. Она не видела, как Николай, её муж, создавший ей еще в России комфортные условия для болоночьей жизни, и не бросивший её на чужбине, когда она полностью утратила все механизмы воздействия на него, вошел и брезгливо оглядел её – всхрапывающую некрасиво открытым ртом, из уголка которого бежала на подушку струйка слюны.