Фантом. Главы 1 и 2

ФАНТОМ
или записки молодого человека ХХ века

 «Откуда я и куда иду».
Евангелие от Иоанна
«Все, что образует сгусток формы прежде было призраком».
Густав Майринк

ГЛАВА ПЕРВАЯ. УХОД, КОТОРОГО ПОЧТИ НИКТО НЕ ЗАМЕТИЛ

Вчера утром меня укусила дикая птица, а вечером умер мой отец.
И вот мы стоим с Наташей у бордового гроба и глядим на застывшее восковое лицо. Я смущенно прячу забинтованную руку. И гляжу на немногочисленные равнодушные лица вокруг.
 
Друзей у отца никогда не было, а мать ушла в мир иной два года назад. На похороны еле собралось человек восемь, да и те беззастенчиво поглядывали на часы, явно поджидая окончания церемонии и поминального обеда.

И вот видавший виды автобусик привозит нас на место.
В серо - желтом кафе за накрытым столом кто-то из рабочих пытался произнести речь о почившем Шарове Романе Геннадьевиче, но речь получилась скомканной, ибо сказав пару предложений, оратор смущенно махнул рукой, опрокинул рюмку и сконфужено сел, промокая брюки салфеткой.

 Наташа смотрела на присутствующих влажными глазами – ей до боли было жалко отца. Я крепился и глядел в окно, как двое в оранжевых куртках  разворачивали агитационный плакат.
Летели быстрые птицы, ветер колебал остроконечные листья, и мне казалось, что все окружающее живет своей, отдельной от нас жизнью.

- Ни в коем случае, - ответил я Наташе, на предложение остаться сегодня у меня. Я очень хотел побыть один. Бродяга – ветер звал меня за собой, а лесные дали обещали забвение. Проводив Наташу и, поглядев напоследок, как ее крупное, и даже полноватое тело, медленно заходит в троллейбус, я сразу остановил такси.
- За город, – коротко бросил я, и сквозь стекло автомобиля мне было видно Наташино лицо в окне, и ее прощальный жест, но, в отличие от нее, я не сентиментален, и потому никак не отреагировал.

Водитель был крайне удивлен, когда я попросил его остановиться у самой глухой части соснового бора, а затем поспешно углубился в его пахнущие хвоей зеленые дебри.

Я лежал на песке, недалеко от синего озера, глядел в аквамариновые небеса с кудрявыми барашками облачков и думал.

Отец был странным человеком, не имевший даже родственников и плохо помнивший о своем прошлом. Он уверял, что у него амнезия, что родных он потерял очень давно, поэтому я почти не знал кто такие дедушки и бабушки. С матерью он обращался тепло и кратко, а она мало рассказывала о былых временах. И, вообще, они с отцом всегда жили в разных комнатах, и за всю жизнь лишь мы редко выходили на совместные прогулки, помню как-то были в парке, однажды сходили в кинотеатр, да еще раз в гости к маминой подруге.

 Мать относилась к нему, как к странному человеку и потихоньку чахла, а отец честно трудился, воспитывал меня, как следует хорошему родителю.
Мы с отцом часто проводили время вместе. Он много рассказывал о своем удивительном увлечении - коллекционировании книг о привидениях, различных фантомах. Он читал на нескольких языках, на которые ему почему-то память не изменяла, ему привозили книги из зарубежных командировок какие-то знакомые, у него было множество ценных дореволюционных изданий. И уезжая со мною на рыбную ловлю, к которой он тоже имел пристрастие, он прихватывал с собою какую-то из своих книжонок, и таким образом, где – нибудь на речном берегу, я узнавал всякие жуткие рассказы, и научился ничего не боятся. Книги Эдгара По и Мэри Шелли, Уолпола и Метьюрина, Гофмана и Шамиссо, Стокера и Стивенсона знакомы мне были с раннего детства и впитывались в мои кости.

Когда я подрос я очень хотел разгадать тайну отца, почему он немного не такой, как все, но всегда останавливался перед плотно закрытым таинственным сейфом его души.
Я помнил, как рыдал отец надрывно на похоронах матери, и именно тогда осознал, какой тихой, незаметной любовью любил он ее все эти годы. Утрата жены сделала его более угрюмым. Он перечитывал «Страшную месть» Гоголя, особенно ту сцену, где колдун вызывает душу Катерины, и мечтал найти медиума, после обряда которого можно будет пообщаться с ушедшей подругой жизни.

Но, в тот день, когда меня клюнула в зоопарке эта глупая птица, которую я просто хотел покормить, и в глазке которой мелькнуло что-то похожее на лик отца, я нашел его вечером дома недвижимым, и услышал рассказ взволнованной соседки тетки Василисы:
- Я прохожу по коридору, гляжу – дверь открыта. Я окликнула его, дай думаю, зайду, мало ли что, а он тут – сидит в кресле и не движется… Ну, я и вызвала «неотложку» …

Я глядел на облака небе и видел глаза отца. Он смотрел на меня пристально, но весь облик его был размыт и дрожал…
На глаза набежали дрожащие капельки влаги. Смахнув их, посмотрев на размазанный влажный мир, я поднялся, стряхнул песчинки, спустился к воде.
Пройдя по белому песку, я умылся бархатистой водой и заметил в отдалении лежащее тело.

Я подошел ближе. Ноги грузли в песке, а сердце трепеталось с удвоенной силой.
 Лежавший на боку был бородат и странен. Уж не мертвец ли… Я аккуратно потрогал его ногу носком своей туфли, и тут же почувствовал острый запах дымка. Неподалеку в бело-песочной яме догорал костер.

Лежащий пошевелился, а потом воззрился на меня одним зеленым глазом.
- Водка есть? – спросил я.
- Самогон, - протянул он.
- Пошли, - и я протянул руку, чтобы он мог встать.
Эту ночь я провел в лесной избушке, хозяин которой жил полным нелюдимом. Его сын, которого бросила ему сбежавшая жена, говорил совсем плохо.
- Ему сколько лет? - спросил я бородатого….
Мозг того долго перерабатывал информацию, а потом выдал, что-то типа «около девяти».
- Он, что у тебя, даже в школу не ходит? - спросил я, отодвинув мутную рюмку, и закусывая грибами.
- А на хрена ему, - проревел, пережевывая пищу, бородатый.
- Ну, ты даешь, - только и сказал я, перехватывая немного испуганный взгляд белобрысого мальчишки. В глазах его горело красное солнце….

Очнулся я среди ночи, от стука. Это цокали допотопные громадные часы в виде избушки с кукушкой. Этот звук перемежался с мощным храпом.
Я вышел под шелестящие ветви дуба, росшего рядом с домом. Блистали холодные звезды.
 Я думал об отце. «Скоро, и ты там будешь», - подумал я и вспомнил древнюю индейскую песню, вычитанную в журнале.

О, прости олень, что сердце твое пробито
 моей оперенной стрелой!
Теперь ты уйдешь в страну вечной охоты,
 И я приду туда, когда пробьет мой час…

Я сидел и слушал шум ветра, и думал сколько еще отмерено мне, совершенно одинокому человеку, в этом мире.

***
Утром я за шиворот поднял бородатого.
- Вот мой адрес и телефон. В августе привезешь мальчишку ко мне. Я его в школу устрою, понял?

Я тесно сдавил его горло. От бородатого несло немытым телом… Он что-то заквакал в ответ, а я, швырнув его на кровать, посмотрел в глаза проснувшегося удивленного мальчика.

А потом, бросив на стол купюру, хлопнув дверью, быстро зашагал по серому сумрачному с утра миру, к тому месту, где проходило шоссе.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ПРОПАВШЕЕ ПИСЬМО

Молния серебристой дугой блистает возле лица, слепит, расплавляя края и соединяя два куска металла. Это я заканчиваю свой рабочий процесс, сваривая последнее свое изделие. В огромном высоком цеху, где блистают такие же, молниевые затяжные разряды, я работаю сварщиком и потому отгорожен на целый день от солнца, птиц, и дыхания свежего ветра.

Но все это я получаю сполна, выйдя за ворота завода.  Ласково шепчут пирамидальные тополя, и розовое бархатное небо обещает ласковый и теплый вечер. Но даже красоты окружающего мира не могут меня избавить от туманного настроения.
Тут меня окликает полноватый седой Никодимыч. Он работает токарем в другом цехе, он неплохо знал отца. И сейчас мы с этим усачом шагаем к заветному месту – пивному бару на Кольцевой улице, вход в который скрывают таинственные тени акаций.

В зеленовато-седой атмосфере кисловато пахнущего помещения, где тихо гудит «Как прекрасен этот мир», я смахиваю остатки серебристой рыбьей кольчуги, а Никодимыч аккуратно скользит в шоколадном сумраке, отходя от разноцветной стойки, неся кружку золотого пива, светящегося, подобно фонарю.
Затем, седой толстяк, пригубив пышную, словно морской прибой, пену, ополоснув седые усы, торжественно ставит тяжелый, будто из чугуна, сосуд на стол, и начинает разрывать рачье тело, рассыпая клешнёвые обломки по голубому нежному блюду.
- Ах, как жаль, что батя твой ушел, - говорит он не спеша, глядя мутным голубым глазом, словно греческий олимпийский бог из-под облаков. – Бывало поедем с ним на рыбалку, я все говорю, говорю, а он молчит, или кивает. Молчуном он был.
- Да, молчуном…. Он и со мной - то мало общался, - соглашаюсь я, поглядывая на ловкие пальцы Никодимыча, снующие среди обломков членистоногого. Сам я посасываю золотую жидкость, чувствуя, как она растекается по жилам, останавливаясь тяжелым камнем в животе.

- Странным он был – продолжает Никодимыч. – Каким-то затаенным. Про себя – так ничего, ни-ни. Не помню, говорит… Хотя человеком был он был хорошим, можно сказать, душевным. Тихо так говорил, со значением. Почти не пил. А выпьет, так его на разные истории тянуло.
Я киваю, продолжая хлебать желто - пшеничное горьковатое море.
- А мастер был рассказывать, у-у-у, непревзойденный! Когда разговорится… Все любил про этого сыщика рассказывать…. Ну. который с доктором все расследовал… И про страшную собаку….
- Шерлок Холмс, - подсказываю я пивному богу, рвущему на части и сосущему раков… – И про собаку Баскервилей!
Кивнув, закончив процесс и высыпав клешни, панцирь, обсосав лапки, усач продолжает.
- Эх, хорошо мы съездили в последний раз…. В Балаевском лесу были, на Камышёвке. Речка такая тихая… С ночёвкой поехали. Я даже думал еще Петренко взять для компании, нашего фрезера, да захворал он… Вот значит, Юра, мы и поехали с твоим отцом вдвоем…

Он хлебнул желтого варева, стукнул о лакированное дерево стола, вытерся платочком и продолжал:
- Так что мне запомнилось. Сидели мы у костра. Клевало хорошо, и ушицу мы сварганили славную…. Заправили лавровым листиком… Ах, как пахло… А он все молчаливый был… Я и говорю, Геннадьич, чей-то ты сегодня не в духе. А он махнул рукою, уху ложкой деревянной помешивает. Говорит, что мол, неприятное известие получил… Что за неприятное известие? Может помер кто? А он возьми, да и выйми конверт из кармана. Говорит «да гори оно все огнем» и в костер бросает. Тут же скукожился это конвертик, свернулся в пепельный цветок…

Я с удивлением слушал Никодимыча.
- Слушай, Никодимыч, а я ничего и не знал. Ничего такого не помню… Он конечно грустноватый был в последние месяцы жизни, но, я к этому привык…
- Ну, вот, что было – то было… - грустно завершил Никодимыч, и предложил: – А может возьмем по сто, помянем?

***
В нашем тесном дворике для обитателей первого этажа протянута белая паутина. На ней тяжело полощутся паруса сохнущего белья.
Тут я и застал тетку Василису, ловко орудующую хищными прищепками – крокодилами, тесно державшими в своих зубах крылья полотняных птиц.

Поздоровавшись, вдохнув свежесть выстиранного белья, я поинтересовался:
-Тетя Василиса, а вы, когда отца обнаружили, ничего лишнего или странного не находили? Ну, например, письма, иль конверта?
Василиса застыла на месте, бросив в миску мокрую наволочку, и убрала волосинки со лба.
- Да вроде нет, Юрочка, не припомню… Я ведь зашла тогда – дверь открыта, а он сидит в кресле, и рука свесилась бессильно так….

Она наморщила лоб, вытерла пот…
- Хотя, постой! Рядом с его креслом на полу какой-то конверт лежал.
Она устремила глаза в небо…
- Да, да, припоминаю, был конвертик…
- Какой конверт? Там было письмо? От кого - не глянули?
- Да, какой-то конверт… Вроде с чайкой… А письмо… Было ли письмо, даже не заглянула… Да ведь не до того было… Скорую надо вызвать, милицию… Тебя разыскать.
- А где этот конверт? Вспомните, пожалуйста…
- Ну, как где?

Она поморщила губы. Дернула острыми плечами.
- Сунула куда-то… Ой, куда же я его дела?
- Может выбросили…
- Вряд ли… Куда-то положила… Ты, поищи, Юрочка, наверное, где-то в доме на столике и положила…
В квартире я учинил настоящий обыск. Обшарил журнальный столик, рабочий стол отца, шкаф, осмотрел все закоулки вокруг кресла, даже заглянул в мусорное ведро.
Конверт исчез.

Продолжение следует.

* Иллюстрация из Интернета