Елена Волховая. Под шумок. Глава 13

ГЛАВА XIII


- Маша, простили вы меня? – спросил он вдруг.
Смущенная, растерянная Маша ответила ему тихо:
- А вы меня? Поверьте, мне было очень стыдно. И когда вы уходили на свой чердак я, - ей было трудно продолжать, но она решила мужественно, что правдиво скажет все, - мне показалось, что я вас больше никогда не увижу. Вы не простите моих ужасных грубых слов. И я … испугалась, - она отвернулась и вздохнула.
"Что я такое сделала сейчас, ведь это просто объяснение в любви!?! Позор! Какой позор! А он молчит!"
Она посмотрела прямо в его глаза и увидела в темной глубине их золотые искры и такую нежность и любовь, в которой утонули все ее горечи и заботы.
 Они уходили вместе, но перед уходом она успела сказать ресторатору:
- Хотите вы получить картину? Ее сделали ребята-компьютерщики из «Пегаса».
- Очень – сказал ей Трифон Вильгельмович. - И мне не очень важно, что она современна, а не старых знаменитых мастеров.
- А вы не боитесь, что к вам перестанут ходить обедать?
- Никуда не денутся, - усмехнулся ресторатор. – У меня прекрасный повар и цыганские романсы. А этих не пробьешь стыдом. Они и не знают, что это такое. Так как же мне ее получить?
- Играйте на понижение, - сказала ему Маша. - Это называется, кажется, аукцион по-голландски. Дают цену первоначальную, никто не желает участво-вать в торгах, а не то, чтобы еще поднять ее выше. Вы предлагаете свою цену, спускаете первоначальную, чтобы была видимость торга. Если никто не торгуется, цена спускается еще ниже. А вы следите. Если надо будет, чуть поднимите. А если никто не торгуется, цена опускается, но главное, ваше предложение последнее, и цена ваша окончательная, а картина - ваша.
Проснувшись утром  и выйдя в свой маленький коридорчик, Маша сразу почувствовала запах великолепного кофе. Он соединял в себе аромат корицы и был вообще напоён чем-то необъяснимо прекрасным, таинственным.
Он был густым и осязаемым. И жизнь показалась ей вдруг интересной, почти удачной, а неприятности самых последних месяцев - пустыми и мелкими.
Ее мысли прервал звонок в дверь.
 Маша встрепенулась, с испугом оглядывая себя в зеркало над вешалкою. Но конечно это не мог быть он. Глупая! Чего ради пришел бы он к ней?
Впервые Магдалена вбежала одетая по-домашнему, в атласном халатике и в яркой  бандане на своих модно подстриженных волосах, в глазах  было любопытство и вопрос.
- Рассказывай! – потребовала она.
- О чем? – вполне искренне ответила чуть-чуть разочарованная Маша.
- Не притворяйся, пожалуйста. Очень прошу. Нас прогнала Ада, но все ведь видели, что вы объяснялись. Так все и поняли. Даже Павличик, а он ведь всегда занят только своими собственными сделками.
Магдалена сердилась. Маша начала ей объяснять, что был у нее за разго-вор с Генрихом.
- Если говорить примитивно, то мы тогда еще, после игры в карты, нагрубили друг другу. После этого не виделись, я даже не знала, что он уехал. И я попросила у него прощения за то, что наговорила тогда. А он просил извинения у меня. Вот и все.
- Ничего нет прекраснее примирения двух влюбленных, - прошелестела мечтательно Магдалена. - Мне кажется, любовь состоит из переживаний, ревно-сти и прощения.
- Да какая любовь? – возмутилась Маша. – Он ни слова не сказал, правда, смотрел на меня. А вот скорее уж я целиком обнаружила свое отношение к нему.
- Ладно, ладно! Хватит. Он всем нашим мужчинам сказал еще вчера, что сегодня ждет всех на ужин. Надеюсь, ты, наконец, рассталась со своей дешевой турецкой юбкой? - и веселая радостная Магдалена убежала.
Весь день Мария ходила как в тумане. Она сдала свои сто двадцать строк, отпечатанных на машинке. Компьютер не работал, завис, да у нее и все вообще как- то не получалось.
Она скупо описала аукцион, как он того заслуживал.
Узнала попутно от Жени, что Иван Леонидович поверг всех в шок, узнавая их желания на ближайшее будущее во время своего сеанса, после перерыва на аукционе.
"Это совсем не трудно, - думала Маша. – Все их желания написаны на их лицах и их портретах на картине, которую все же купил ресторатор Трифон Вильгельмович."
Она едва дождалась вечера, но не получила приглашения, впрочем, как и прошлый раз.
Маша не находила себе места. Она слышала на чердачной лестнице какое-то движение, чуть слышный разговор. Ни на что не надеялась, но все же уложила волосы и надела со злости старую юбку, правда с новым ярко-синим джемпером, и достала тонкой замши очень дорогие туфли из такого же дорогого вида бархатистой синей коробки, купленные на распродаже по большому везению.
 Звонок раздался в то мгновение, когда она уже решила, что  вела себя на редкость глупо, что вообще дура и надо поскорее забыть об этом самовлюбленном человеке.
Она постояла минуту у дверей. Сердце ее билось так, что поднимался во-ротник синего джемпера. Дверь открылась, и  Генрих молча протянул к ней руки. Они обнялись в коридоре, и он начал целовать ее глаза, щеки, губы и волосы.
Вот и он – знаменитый чердак, о котором много говорили, спорили и даже хотели купить. Маша на секунду прикрыла глаза и чуть покачнулась. Но Генрих очень крепко держал ее под руку. И его тепло чувствовала она через тонкий джемпер.
- Тебе не  нравится? – спросил тихо он, едва касаясь губами ее волос.
Столько было беспокойства в его голосе, что она неожиданно для себя улыбнулась и посмотрела на него очень внимательно. И почувствовала свою власть над этим умным, смелым и, кажется, удивительным человеком.
- Остановись, Машка! – так говорил когда-то ей отец в детстве, если она начинала вести себя как избалованное дитя, которому все простят.
И вот она сейчас повторила себе эти отцовские слова. Нельзя злоупотреб-лять чужой любовью и властью над человеком. Да еще таким, как Генрих.
- Дорогой мой, -  сказала Маша. – Здесь не может не понравиться.
Она щекой прижалась к его лицу. Горел камин, шторы в цвет стен были опущены и только открыто французское окно с выходом на крышу.
- Там у нас будет зимний сад, - сказал Генрих. - Начало уже положено. Часть растений привезены. Пойдем, я покажу тебе их, они того стоят.
- А гости? – вопросительно посмотрела Маша.
Он усмехнулся.
- По-моему, здесь каждый нашел для себя занятие по своему вкусу. Смотри сама.
Маша оглядела большую комнату, из которой двери вели в другое помещение. Настольные лампы, торшеры  и бра создавали уютную, домашнюю атмосферу.
У бара сидели Павличик и  Иван Львович, за столом у камина - Сташевский с женщинами: Магдаленой в роскошном вечернем туалете, Адой Васильевной,  одетой строго и просто, Линой в жемчугах и сапфирах и очень милой сероглазой женщиной в узком сером кружевном платье.
- Это кто? – тихо спросила Маша.
- Жена Станислава Викентьевича Сташевского, - ответил Генрих и повел ее в свой зимний сад. – Кстати, моего большого друга и твоего защитника.
- Ты видишь, мы им совсем не нужны пока. Уже привезли азалии, - гово-рил Генрих, проводя ее между скамеек и низких столиков. - Чувствуешь запах? Ты ведь очень тонко чувствуешь запахи. Я это знаю давно.
- А, кстати, о запахах. Ты так и не открыл мне тайну своей последней туа-летной воды?
- Она называется очень банально. Ты разочаруешься, - ответил он, -
«Однажды».
- Что однажды? Что будет однажды? – заволновалась Маша.
- Туалетная вода – «Однажды», – повторил Генрих.
- Вот оно что, - протянула Маша. – Действительно после твоих других названий.
 И Маша несколько раз вслух произнесла медленно-медленно: «Однаж-ды»!
- А знаешь, ведь все уже было на свете, ничем никого не удивишь. И все же. «Однажды» – в этом что-то есть. Обещание чего-то, что обязательно случиться, пусть не сейчас, ни сразу, но … будет однажды!
- Ты фантазерка, но без воображения в твоей профессии нельзя. Правда на флаконе с туалетной водой чуть ниже основного названия есть и другое, подписано совсем мелко. Это как ты определишь? – И он, не торопясь, тихо и задумчиво сказал:  Найди ее.
- Но это же из старинного цыганского романса, его  пела исполнительница в ресторане «Разойдемся красивыми». Эти слова очень и очень важные. Чувствуешь, на-й-ди ее. В смысле - не ошибись!
- Да, я понял это очень давно, - отозвался Генрих.
Луна освещала растения, скамейку как пейзаж вне времени, в  никому неизвестном месте.
- Мне все время казалось, - начал Генрих, - что ты боишься меня. Отно-сишься ко мне с опасением,– он повернулся к ней лицом. – И ты всегда смотре-ла вначале мне в глаза, а потом поверх головы, как будто тебе что-то не нрави-лось в моей прическе. Что-то осуждающее было у тебя во взгляде.
Маша замерла. Ни за что на свете не станет говорить она ему о своих дет-ских бреднях. Но Генрих вдруг легко взял ее руку, поцеловал и положил себе на голову. Она медленно начала гладить его лоб и волосы.
- Как персидского котенка, который потерял хозяйку? И мяукал в кустах?
Маша довольно больно ухватила его за волосы и сказала сердито:
- Так это был ты, там, у окна Думы?
- Надо же было спасать тебя. Когда ты не пришла на званый ужин на чер-дак, а твоя приятельница Магдалена  мрачно молчала, я понял, что ты в беде. Я ведь знал, что тебя отправили с Неволиной к думцам. А от нее можно ожидать любых гадостей. Вот я и отправился туда и чуть-чуть опоздал. Охрана меня пропустила внутрь, меня там все знают. Но  ты уже выскочила из окна и объяснялась с милицией.
- Дорогой мой! – сказала Маша, и рука ее потонула в его волосах, но тут же она совершенно непроизвольно и неожиданно вскрикнула, хотя руку и не убрала. Что-то холодное неприятно коснулось ее ладони.
- Что это? – произнесла она шепотом, но по-прежнему не отпуская его.
- Я напугал? Прости меня. Давно следовало тебе все рассказать. Но вначале было не нужно! Я относился к тебе спокойно. Потом, когда  я заинтересовался тобой и понял, что, кажется, влюбляюсь, я испугался  твоей реакции. Не хотел пугать тебя. Ведь ты научила меня улыбаться, я совсем разучился это делать. Шесть лет назад мою машину взорвали. Нас было трое. Водитель, я и мой  товарищ по бизнесу. Это было как раз у въезда в город, у городского щита. Все погибли, меня спасло болотце за въездом. Взрыв отбросил  меня  туда и  это смягчило удар. Было две операции. Одна здесь, другая в Швейцарии. И после этого мне надели скобку из серебра с каким-то еще металлом. Сейчас вот я летал на консультацию. Мне сказали, что все в порядке. Можно было скобу снять совсем. Но знаешь осторожных немцев? Решили поставить меньшую еще на пять месяцев. Вот и все тайны. Кроме того, что я потерял невесту, бизнес, все деньги и начал сначала.
Маше очень хотелось знать, кто же была та женщина, его любовь. Очень. Но она буквально прикусила свой язык. Только молча начала целовать его лицо.
- Что же ты не спрашиваешь, кто эта женщина? – чуть усмехнулся Генрих.
- Ты знаешь, я тебя действительно боялась и сейчас вот тоже просто боюсь, - возмутилась Маша. - И только потому, что ты всегда знал, о чем я ду-маю, о чем  собираюсь спросить, о чем молчу. Ты опасный, очень опасный  человек.
Она замолчала, а луна, всегдашний молчаливый и любопытный наблюда-тель за влюбленными, смотрела бледным переливчатым глазом через стеклян-ную крышу. Генрих тоже смотрел на луну.
- Я не люблю тайн, лжи и недосказанности. Она была довольно умная женщина, красива и очень деловита. Сейчас она в Москве. Звонила, потом написала несколько писем, когда узнала, что я  снова при деньгах. Предложила вернуться ко мне, а если я не захочу, то уедет с мужем в Бельгию. Я не писал. По моей просьбе к ней зашел мой друг-москвич. И сказал ей то же, что сказал бы я. Прошлое ушло навсегда! Я люблю женщину, без которой не вижу своего будущего. И она станет моей женой.
- Долго вас ждать! – закричала Лина.
Женщины все вместе вышли на крышу и начали восхищаться карликовыми деревьями и кустами азалий.
- Я рад очень, - сказал Генрих, - что все мы собрались сегодня. У меня две новости.
Все глаза уставились на говорившего. Переливалось вино в бокалах, потрескивали в камине дрова.
- Первая новость – моя скорая свадьба. Я не думал, что однажды, - он по-смотрел на Машу и улыбнулся, - однажды мне повезет так, что я встречу боль-шую любовь. Говорят, что чем больше испытаний в жизни, тем труднее найти ее. Но я поверил словам, которые услышал как-то - «Найди ее».
Генрих поднял бокал и обвел глазами гостей.
- Мы будем праздновать здесь же, - сказал он. – Это радость для двоих и для самых близких друзей.  А официальное торжество, с присутствием коллег по работе, отпразднуем в помещении нового мною открытого литературно-художественного журнала.
Маша и Ада Васильевна встретили это сообщение аплодисментами.
- Я не совсем уверен, как его назвать, хотя одна мысль есть. А может быть у кого-то из вас будут интересные предложения? Тогда приз за лучшее на-звание. Я ведь не умею писать красиво, я коммерсант и предприниматель. А вы думайте.
- А чего думать? – удивилась Мария. – Конечно - «Чердак».
- Я так и решил, - усмехнулся Генрих. – Но боялся, что со мной не согласятся.
Догорали дрова в камине, Маша и Генрих вместе вышли проводить дру-зей,  Генрих снова подбросил полено в огонь. Они сели на низкий диван у самого камина и  смотрели на красные угольки, на желтые языки пламени. Огонь ведь всегда  завораживает.
- Иди ко мне, - тихо сказал Генрих и усадил Машу на колени.
И все ушло - людская зависть, злоба, мелкая суета обыденности, человеческая глупость – осталась только отрицающая все это всепоглощающая извечная сила любви.
- Я понял, что нельзя жить в ненависти, в бесконечной жестокости и непримиримости. Она ведь убивает человека. Я таким был какое-то время после взрыва. Рад, что понял это вовремя. А помогла мне в этом ты, моя любовь.
Огонь в камине мелькал бликами, отражаясь в стекле, с другой стороны которого перламутровая  луна слала свой волшебный неземной свет.