Три дня в августе

ГЛАВА ИЗ КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ "ДНИ ПАМЯТИ МОЕЙ"


Отпуск закончился 18-го августа. С ручной тележкой, загруженной стеклянными трёхлитровыми банками яблочного компота, я дошагал от дачи до станции Челюскинская ярославского направления пригородных поездов, сел в электричку и отправился домой в Москву. Вечер был благостный. Солнце спокойно опускалось к горизонту. Я собирался лечь пораньше. Завтра предстояло рано подниматься на работу.
Утро следующего дня встретило серым небом и мелким дождём. Включив телевизор, я неожиданно обнаружил, что по первому каналу играет классическая музыка. Чайковский был и по второму и третьему каналам. Неужели, как в начале восьмидесятых, кто-то из руководства преставился. Мои домочадцы припали к экрану, на котором, одетые в тёмное дикторши, бубнили что-то о болезни Михаила Горбачёва, сменившего к тому времени должность генсека КПСС на титул Президента СССР. Было известно, что в означенное время Горбачёв с семьёй отдыхал в крымском Форосе, но ни о какой болезни до сегодняшнего дня не было и речи. Что за несчастье случилось?
Классическую музыку и дикторов на экране сменили знакомые лица: Янаев, Крючков, Язов, Пуго. Вице-президент Янаев, держал в дрожащих руках листы бумаги и зачитывал Постановление ГКЧП – только что созданной организации, так называемой Государственной Комиссии по Чрезвычайному Положению. Из текста сообщения явствовало, что по случаю некоей болезни Президента, а также ради сохранения единства СССР от реальной угрозы распада, власть в стране переходит к вышеназванному ГКЧП.
С тяжким сердцем от неясных угроз происходящего, под моросящим дождём я отправился на работу.
Обстановка в отделе напоминала предгрозовую. Сотрудники шушукались по углам, не зная ещё, как реагировать на свалившиеся новости. Большая часть коллег негромко возмущалась неожиданным государственным переворотом, а кто-то радовался, что, наконец, власть в стране перейдёт в жёсткие руки и закончится бардак этих, так называемых суверенитетов. Шеф отдела Владимир Аронович Штабский включил радиоточку. Из неё же неслась та же классическая музыка, прерываемые официальными заявлениями, озвученными дикторами. Новости выбивали из колеи. Ни о какой работе сегодня не могло быть и речи. Весь институт бурлил. То тут, то там, особенно в курилках на лестничных площадках возникали стихийные митинги. Все спрашивали, как случилось, что Горбачёв с семьёй оказался запертым в Форосе. Где Борис Ельцин и что будет с ним? Где-то около одиннадцати утра в приёмнике неожиданно раздался голос Ельцина. Какая-то небольшая радиостанция предоставила ему вещательный канал, и он зачитал обращение к народу. В нём он призывал не поддаваться панике и оказать неповиновение преступной группировке, узурпировавшей власть.  В своём обращении он впервые назвал переворот Путчем, организованным силовиками, который отбрасывал страну в недавнее коммунистическое прошлое, и перечёркивал всё, что было достигнуто в период Перестройки под руководством Михаила Горбачёва. Закончил Борис Николаевич призывом сплотиться вокруг него и не идти ни на какое сотрудничество с Хунтой.
Отдел шумел. Наиболее радикальные ребята решили бросить работу и отправиться на баррикады, которые спешно возводились вокруг Белого Дома. Подавленное с утра настроение несколько улучшилось. Появилась робкая надежда, что всё вернётся на круги своя.
Я упоминал ранее, что у меня был друг Александр, который служил в НИЭИ при Госплане СССР недалеко от места моей работы. Я позвонил ему и предложил встретиться в обеденное время обсудить тревожные новости. Он согласился и мы назначили встречу на Ленинградском Проспекте в районе Белорусского вокзала.   Мне было ходу минут пять, он же подъехал на троллейбусе. Мы стояли на тротуаре, обсуждая свалившийся на голову Путч, когда вдруг вдали послышался гул  машин. Гул нарастал, усиливался и, повернув головы, мы увидели танковую колонну - армаду  машин, движущуюся по Ленинградскому Проспекту к центру Москвы. Когда передовые машины поравнялись с нами, грохот заглушил наши голоса, в воздухе запахло выхлопами газов и машинным маслом. Из танковых башен на толпу прохожих смотрели молоденькие танкисты в шлемах, вряд ли понимавшие, зачем им отдали приказ идти на Москву.
Взрывая гусеницами танков асфальт колонна пролетела мимо нас. Мы не успевали считать машины, но потом  по часам прикинули, что время их прохода мимо нас составило не менее 10 минут.
Зрелище столь мощной техники устрашало. Мы с Сашей приуныли. Мрачная действительность превосходила воображение. Неужели недавно распахнувшееся окно свободы будет вновь заколочено? Стало быть, всё оказалось значительно серьёзней, чем мы могли предположить.
После того, как мы расстались, я вернулся на работу. Мысли вращались вокруг увиденного. Я уселся за рабочий стол и решил
выразить стихами то, что увидел и узнал в течение этого дня. Никакой уверенности в том, что это ненадолго у меня не было. Но я хотел обозначить свою гражданскую позицию. Вот что я тогда написал:

19 АВГУСТА

Диктатура, о приходе которой
предупреждал   Шеварднадзе, у порога.


Итак, свободу снова растоптали
На волю наплевав твою, народ.
В стране совершено сальто-мортале,
Военный учинен переворот.
По улице Тверской и по Полянке
Загромыхали БТРы, танки.
Над площадями Вильнюса и Риги
Как ястребы, кружили в небе МИГи.
С шести утра по радиоканалам
Классическая музыка звучала.
Мелодии Чайковского и Глинки
Справляли демократии поминки.
А в паузах до безобразья лживы
Неслись, как заклинания, призывы
В поддержку Путча страшного режима.
Заклятья те неслись неудержимо.
Но сквозь забитый наглухо эфир
Прорвался голос Ельцина в боренье.
И зазвучал на весь огромный мир
С призывом к стачке, к неповиновенью.

Так скажем «НЕТ!» военной диктатуре.
Кто сеет ветер, пожинает бурю.
И воздвигались баррикады до рассвета
На Красной Пресне у Верховного Совета…


Честно признаюсь, в этот день я не решился прочесть коллегам эти строчки. Видно, глубинный страх нескольких поколений не позволил мне сделать это.
Весь следующий день был наэлектризован событиями. Из новостей мы узнали, что жертвами переворота стали трое. Они погибли под гусеницами танков. В новостях мелькали картинки с баррикад у здания Верховного Совета с Ельциным на танке. Сообщали, что на сторону противников хунты перешло боевое подразделение будущего генерала Лебедя. Весь второй день ощущалось гроза противостояния. Не менее ста тысяч москвичей  вышли на улицы города со своим твёрдым «Нет».
Вечером третьего дня  переворота с тяжёлым сердцем я отправился на бухгалтерские курсы, где обучался языку дебета и кредита. На втором часу занятий неожиданно пришла весть, что Путч провалился, Горбачёва вызволили из форосского плена и он летит в Москву. Радости студентов  курса не было границ. В общем-то, незнакомые друг другу, мы бросились обниматься. Домой я несся на крыльях. Мы победили. Народ явно не желал возвращаться в коммунистическое стойло.
Далее последовал арест членов ГКЧП. Министр внутренних дел Пуго проявил при этом изрядное мужество, и, дабы не признавать поражение, застрелился. Михаил Горбачёв номинально оставался в должности Президента ещё четыре месяца, после чего официально оставил пост, в результате чего не только фактически, но и де юре Советский Союз перестал существовать как таковой. На площади Дзержинского с постамента демонтировали памятник главе ВЧК.
Казалось, с прошлым покончено  раз и навсегда. И можно смело смотреть в будущее…