Осень. Рассказ

В вагоне, кроме него, сидела ещё сморщенная старушка с рюкзаком, две толстухи с огромными сумками да напротив, у окна, сидела маленькая девчушка с книгой на коленях. За окном мелькали мокрые кусты, серое небо, лужи на дорогах – лето было холодное ,дождливое, изредка прерываемое солнечными жаркими днями, и он думал: хорошо, что он не взял отпуск сейчас, в июле, хотя именно в этот период всегда посылают в командировки, но это его не страшило, он любил ездить, встречать новые города и новых людей.
Ему хотелось спать, но девчушка напротив была довольно симпатична в своей замызганной куртке, обрызганных до колен брюках и грязных маленьких кедах, со счастливым выражением влажных глаз, с улыбкой, которая не хотела уходить с загорелого круглого лица. Она читала книгу, но всё время отрывалась от неё, смотрела в окно, думала о чём-то своём и улыбалась.
Серпухов давно уже остался позади, девчонка теперь посмотрела и на него, улыбнулась, как бы приглашая заговорить, блеснув зубами, засияв своим загорелым лицом, которое было темнее гладких соломенных волос.
«Интересно, какое впечатление?» - подумал он и попытался посмотреть на себя её глазами. «Н-да, как может выглядеть сорокалетний мужик в глазах семнадцатилетней - или сколько ей там – девочки?»
И он заговорил с ней. Она ехала в Москву, возвращалась из-под Серпухова, где жила на даче с друзьями, ужасно соскучилась по Москве, и вообще эта погода ей надоела, всё дожди и дожди, купаться холодно, хочется солнца, какое же это лето. Выяснилось, что ей уже двадцать, что она художница, что больше всего на свете она любит рисовать и читать.
Она была необычна, эта девочка, такая юная и счастливая своей юностью, или это только так казалось ему, одинокому сорокалетнему командировочному. Сам не зная почему, он вдруг рассказал ей о своей молодости, о службе в армии, о первой любви и о том, как всю жизнь его тянуло в неведомые страны, «на волю, в пампасы», но так получилось, что он стал инженером и всю жизнь тоскует о чем-то. Она погрустнела, неожиданно серьезно посмотрела на него и сказала: «Да. Бывает иногда, что кажется, будто ты не сможешь больше никогда улыбаться, петь, танцевать, жить не сможешь больше».
Он качнул головой: «Господи, откуда такое разочарование в твоем-то возрасте?». Она грустно улыбнулась и ничего не ответила. Они проехали Подольск, разговаривая о городах, путешествиях и – как-то совершенно случайно – о любви. Ему было тоскливо. Он разговаривал с ней спокойно, ни на что не претендуя, но именно сейчас он понял, что молодость давно прошла и ему уже нельзя мечтать о такой, как эта. Она, кажется, понимала всё, а может, и нет, просто глаза её блестели от пролетавших за окном огней, а маленькие смуглые руки, сцепившись друг с другом, побелели.
В Москве, когда они приехали, была уже ночь, воздух был теплый, по-настоящему июльский, а в метро было так светло, что она даже зажмурилась и тут же широко раскрыла глаза и засмеялась. Он расстался с ней у подъезда её дома, а потом долго шёл по тёмным пустым улицам, вдыхая всей грудью летний воздух и думая о том, что молодость прошла и прошлого не вернуть.
Он звонил ей, но её не было, к телефону подходила её мама с молодым звонким голосом. Только в сентябре ему повезло, она сняла трубку, и они договорились встретиться у кинотеатра «Россия».
Она пришла к нему совершенно неузнаваемая, на высоких каблуках, в длинном плаще, с распущенными по плечам длинными светлыми волосами, с зелёными блестящими веками, длинными ресницами, достававшими своими концами до высоких тонких бровей, с коричневыми губами и белым лицом, совершенно такая же, как эти девушки, сновавшие мимо него в потертых джинсах, с множеством цепочек на шее, с сигаретами в прозрачных  пакетах, такая чужая и такая красивая, что ему хотелось не говорить с ней, а взять на руки и унести куда-нибудь, где их никто не увидит. Она держалась отчуждённо, не так, как в тот раз, и видно было, что ей хотелось ему что-то сказать, и она начинала несколько раз нести что-то несусветное, а он слушал, внимательно глядя на неё умными, усталыми и влюбленными глазами. Она краснела, запиналась, прерывала себя, начинала говорить о другом и, наверное, жалела, что пришла. Она захотела погулять, и они пошли по мокрым улицам, напомнившим ему прошедшее лето.
- Слушай, что я тебе сейчас скажу, - начала она, собравшись с духом и решившись на всё.- Только не перебивай меня, ради Бога, даже если я буду говорить полную чушь. Это ужасно всё глупо, но я не могу притворяться и …вот. Ну слушай. Но не смейся.
У меня есть сестра. Она очень умная, ей двадцать девять лет. Я хочу её познакомить с тобой. Вот и всё, - сказала она и вздохнула с облегчением.
- Ах вот оно что. А я-то, дурак старый, надеялся на что-то. Милая ты моя девочка, за кого же ты меня приняла..
- Послушай, не перебивай, я же просила, - шептала она. – Я сейчас заплачу, а у меня глаза накрашены. Я не всё сказала. Это всё ещё ничего, не страшно. Вот ещё что я тебе скажу. Кажется, я тебя люблю. Молчи! Не могу, измучилась вся, молчи, ради Бога! Вот теперь всё сказала, только не надо смеяться надо мной, я ведь знаю, что ты тоже любишь меня.
Он, слушая её, то умирая, то воскресая снова, почему-то чувствовал себя несчастным или это её настроение передалось ему, но она была всё так же далека. Он взял её руки, поднес их к лицу и застыл.
- Нет, нет, посмотри на меня, посмотри, ведь это ужас, наваждение, потому что мы не можем быть вместе.
Он молчал, ничего не понимая, ни на что не надеясь и чувствуя, что всем его мечтам пришел конец.
- Почему, почему? – бормотал он, зная ответ на свой вопрос, ведь она годилась ему в дочери, и он знал, тысячу раз знал это.
- Прости меня, но это невозможно, нельзя любить, нельзя сердце разорвать на части, - слезы уже текли по её пылающему лицу, она задыхалась, захлёбывалась словами. – Я ухожу, не пытайся со мной увидеться.. ,– глаза её вдруг вспыхнули, - если только ты не захочешь встретиться с моей сестрой.
Она вырвала свои руки, побежала, неестественно согнувшись, исчезая за голыми кустами, уходя навсегда.
Он стоял, ошеломлённый всем этим, так неожиданно свалившимся на него, понимая только одно – её нет больше. Потом он пошел, сам не зная куда, только бы идти, не останавливаясь, не заглушая в себе боль, а отдаваясь ей полностью.
Он сел на скамейку, мимо проходили туристы в дубленках, громкоголосые, с фотоаппаратами в руках, спешили с мешками грузины в огромных кепках, проходило множество людей со своими мелкими заботами и нуждами, не обращавших на него никакого внимания. Только один парень вдруг замедлил шаг, посмотрел пристальней, да так и не остановился.
Наконец он встал, медленно побрел к метро, повторяя про себя:
Страдал Гаврила от гангрены,
Гаврила от гангрены слег!
А вокруг пестрой толпой шли люди, воробьи сидели на мокрых деревьях, погода была сырая, наступала пора глубокой осени.

Она ехала в полупустом вагоне, держа на коленях Леонова и не читая его. В окно ударяли мокрые ветки, лето было дождливое, погода была пасмурная, а у неё на сердце всё пело. Ей хотелось запеть в голос, хотя бы потихоньку, но напротив неё спал, закинув голову, мужчина лет тридцати пяти, а может, и старше. После этой свистопляски на даче у Лешки ей казались особенно родными и близкими и грязная электричка, и тишина перрона, и эти старухи с корзинами, и этот странный, не соответствующий общему впечатлению от вокзала, перрона, электрички, холодного лета и её молодости человек.
Он спал, а она вдруг вспомнила, как удирала с дачи. Дом был большой, старый, уютный, но за две недели их пребывания он превратился в кабак. Внизу, когда она шла к двери, валялись битые бутылки, окурки, Лешкины джинсы, Ванькина ковбойская шляпа, на которую она с наслаждением наступила. Увидев окурки, она подумала: «Психи, ведь сгорят ещё без меня», - потом сказала это вслух, повернулась, задела ногой старую керосинку, с грохотом покатившуюся по полу, и, испугавшись, что ребята наверху проснутся, выбежала в сад. Было семь утра, на траве блестела под неярким солнцем роса, на дороге – лужи от вчерашнего дождя, у неё промокли ноги, но она была счастлива, шла по лужам, полная молодости, жизни, энергии, и пела « Аванти пополо». Ей хотелось взлететь, так было хорошо, что она едет в Москву, домой, к папе, к маме, к старшей сестре, что кончились эти попойки и вечеринки, которые сначала только были интересны, а потом она стала с утра и до вечера уходить, брала с собой этюдник, бродила по полям, ничего не писала, а подолгу купалась в холодной Оке. «А ещё думала, что хорошо будет работать. Везу какую-то мелочь. Пусть они говорят что угодно, но тот пейзаж ей удался».
Она посмотрела на попутчика и улыбнулась:
- Не скажете, который час?
- Без четверти четыре, - ответил он. – До Москвы ещё далеко. А вы в Москву?
- Да, в Москву. С дачи. А вы?
- А я из командировки.
А потом он рассказывал ей о себе, не всё, конечно, а только то, что предназначалось для ушей такой девушки, как она. Оказалось, что он любит стихи, тоже любит Грина, только она любит больше всего «Алые паруса», а он «Бегущую по волнам». И он процитировал:
«О Дезирада, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои склоны, поросшие манцениловыми лесами». Он произнес это скороговоркой, как будто стыдился этой своей любви к Грину, и это умилило её.
«А ведь он мне нравится! О Господи, не может быть! Зачем! Не дай Бог влюбиться!», - вдруг пронеслось у неё в голове, но она уже знала, что остановиться не сможет.
- Хотите, я прочту стихи собственного сочинения? – спросила она.
- Очень хочу.
- Лавровый лист, лавровый лист,
- Пошёл гулять Оливер Твист.
Он засмеялся, так здорово, что он засмеялся, но всё равно он какой-то грустный. «И зачем я с ним заговорила, спал бы и спал себе».
Грина он любил очень, он и сам как будто сошёл с его страниц. Она живо себе представила, как он выходит из книги с серым переплетом, у них дома был такой шеститомник, - и тоже засмеялась.
Она чувствовала, что если сначала он говорил с ней как-то снисходительно, то и дело поглядывая на её грязные кеды, то теперь его отношение к ней изменилось: он часто ловил её взгляд, говорил спокойно, сдержанно, как взрослый, да ведь он совсем взрослый, старше, чем она думала, и ему, наверно, трудно предположить, что она шла до станции два часа, а потом ещё три часа ждала поезда на вокзале. Интересно, получится из этого что-нибудь или нет? Вдруг захотелось, чтобы получилось.
До Москвы они доехали незаметно. Он пошёл провожать её. На улицах была ночь, а в метро нет ни дня, ни ночи, всегда один и тот же свет. Он ослепил ей глаза. Цивилизация! Как она отвыкла от этого. Потом они долго стояли у тёмного подъезда, и она хотела, чтобы он хоть что-нибудь сделал, а он только тронул её за плечо и ушёл в темноту. И опять шёл дождь. Она села на мокрую скамейку и заплакала. Нет, ничего не будет, и не нужно ничего.
Она уехала опять из Москвы, вернулась только тридцатого августа, когда она всеми силами старалась забыть его, и ей это почти удалось, а он взял и позвонил. Они встретились в конце сентября. Она не хотела идти, встречаться с ним, вспомнила, как тяжело её далось расставание с тем, первым, неужели это повторится, нет, она же не может выйти замуж за сорокалетнего, её отцу сорок три, родители с ума сойдут.
Они встретились, но какой тяжёлой была эта встреча! Горько ей и стыдно было говорить слова любви и тут же лишать его всякой надежды. Она видела, что её признание сломило его. Но что делать, что? Всё правильно. Надо быть разумной. У него взрослый сын, работа, у неё – её искусство, её друзья. «Я не могу связывать себя, - думала она. - Я тоже хочу увидеть свою Дезираду».
И той же осенью она опять стояла на перроне, но не одна, рядом стояли её бородатые ребята в ковбойских шляпах и под гитару пели: «Москва шагает в джинах».
1977 г.