Не такая. Страсти по математике

Глава пятнадцатая из повести "Не такая"


- Встать! Смирно! Дежурный, доложите, кто присутствует на уроке, кто отсутствует и по какой причине.

Ученики стояли навытяжку, как в армии, каждый со своей стороны парты. Класс затаил дыхание. Начинался урок математики.

Владимир Иванович Бинкевич, наш воинский командир, наш учитель математики, был человеком жёстким, неконтактным, замкнутым, неуживчивым, но он был безумно влюблён в свой предмет – математику! И он сумел, - о чудо! - пусть такими жёсткими, "солдафонскими", - иначе он не умел, - методами привить свою любовь своим ученикам...

Величайшим счастьем своей жизни я считаю эти уроки, подаренные мне судьбой! 

 - Папа, папочка, послушай как я выучила третью теорему Эвклида! - вопила я и с восторгом выкладывала родителям "геометрические откровения", - взахлёб, с резолюцией до зяпятой...

Так требовал Владимир Иванович, в почтении к величайшим математическим истинам, требуя такого же почтения и от нас, его учеников. Теоремы заучивались как стихи, задачи решались классом так, как если бы от этого зависела жизнь, прийти на урок с невыученным уроком было преступлением, которому нет оправдания...

Учиться было трудно и интересно. Для того, чтобы выглядеть в глазах Учителя человеком, нужно было затратить огромный труд! И подвести было нельзя тоже. Помню свою единственную в школьной жизни тройку по алгебре в конце года - каким же уничижающе-презрительным был взгляд учителя за недоученный до совершенства урок!

Я встречала потом по жизни учеников Бинкевича в разных городах, и даже странах: на всех нас лежал отсвет его великой любви, все мы почитали Её Величество Математику!

Спустя много лет, уже влюблённая в дифференциальное и интегральное исчисление, я буду бродить по московским улицам, шурша осенней листвой и, присев на лавочку на Чистых Прудах, описывать кружение листьев под осенним ветром дифференциальными уравнениями потока так, как пишут стихи...

Другие учителя были "среднеститистическими". Можно, пожалуй, вспомнить Бориса Михайловича - физика, только что пришедшего в школу после института. Впоследствии он станет выдающимся учителем, а у меня в памяти он остался худеньким умненьким мальчиком с неформальным общением с учениками.

- Здравствуйте! Я классный руководитель вашей дочери! - в дверях стоит несуразный, в толстых, огромного размера,  очках от близорукости, Иван Иванович - мой классный руководитель, учитель рисования.

- Вы бы воспитывали вашу дочь пожёстче, в уважении к старшим! - говорит он, сидя за столом, громко прихлёбывая чай из блюдечка, прищуривая близорукие глаза, которые оказались такими беспомощными, когда он снял свои толстенные очки, запотевшие от пятой чашки чая...

- Дерзит, хулиганит, не оказывает должного уважения!.

Он говорил о себе. Ну, не могла я почему-то оказывать ему уважение! Не могла - и всё тут тебе!   

Родители обещают принять меры, Иван Иванович уходит, прихватив из прихожей папины новые туфли - мания у него была такая, что ли - прихватывать в домах учеников новую приглянувшуюся ему обувь...

Немецкий язык вела отличная учительница, - мастер своего дела, - Эльвира Алексеевна. Я обожала её предмет! И с пятого по седьмой классы была неизменным призёром городских олимпиад. До сих пор помню стихи на немецком, которые тогда читала! Обожала общаться с папкой, который владел им в совершенстве, за что и пострадал во времена сталинских репрессий, - его посчитали немецким шпионом... Я писала об этом в одной из первых глав.

Когда я уйду, убегу из школы, спасаясь от травли Витальки-"антисемита" и его банды, и запрошусь в другую школу в конце седьмого класса, мне поставят жёсткое условие - выучить за лето три класса английского, иначе меня не смогут принять в супер-школу. Я выучу, - сама, по учебникам и пластинкам, только чтобы не видеть рож "куклусклановцев"! Но об этом потом. 

Другие учителя - "русичка" Марфа Ивановна, "химичка" Гертруда Ивановна, физкультурник Александр Иванович, трудовик Антон Иванович, по совместительству - сосед, "географичка" - особых воспоминаний о себе не оставили. Учителя - как учителя.

Деректор школы, Иван Иванович, бывший военный, офицер, друг моего папки, держал школу жёстко, "в ежовых рукавицах". Наверное, это хорошо, наверное, так и надо было.

Вероятно, поэтому, в нашу школу и направили освободившихся из колонии "неблагополучных ребят". Всех не помню. Помню только самых ярких из них - Витьку Гнездицкого и Мишку Калугина.

Витька был хулиганом отпетым, намного старше нас, нёсшим на себе печать тюремной "раздолбанной" романтики. Я его не любила и боялась, инстинктивно ощущая какую-то опасность, исходящую от него... Хоть в доме у нас и жили постоянно папины воспитанники из "зэков" и я постоянно с ними безбоязненно общалась, в Витьке я ощущала какое-то плохо запрятанное зло, способное в любой момент выйти наружу и навредить...

А вот с Мишкой такого чувства не было. Он был цыган, намного старше нас, из "баронской" семьи. Впоследствии он станет цыганским "бароном" в нашем городе.

- Слышь, ты, подвинься! - Мишка плюхнулся рядом со мной, выбросив на пол вещи моего соседа по парте, Вовки Чепрасова.

Следующим был урок математики. В класс стремительно не вошёл - влетел! - Владимир Иванович Бинкевич. Окинув взглядом пятерых новеньких, вальяжно развалившихся за маленькими для них партами, громко рявкнул:

- Встать! Восемь человек к доске с домашним заданием! Дежурный! Доложите об отсутствующих! Новенькие, представьтесь!

Огорошенные его напором, новенькие "зэки" повскакивали с мест. После беглого опроса новеньких, уразумев, что математический конь не валялся в их судьбе, Владимир Иванович посмотрел мне в глаза долгим взглядом и кинул:

-  На твою ответственность! - и кивнул в сторону Мишки.

Таким же образом он распределил и остальных. Занимались мы у меня дома. Мишка казался мне не страшным и совсем ручным. Скорее всего, он мог быть разным. Занимался он математикой с удовольствием, вскоре даже проявил незаурядные способности и стремичельно усваивал материал. 

- Ты вот что - если что не так, если там кто-нибудь... ты только скажи!

Говорить ничего не приходилось, - все знали, что я - личный учитель "барона". По вечерам мы с одноклассниками иногда выходили прогуляться, пошататься по вечерним улицам нашего тихого городка. "Зэки" потихоньку выпивали, остальные - нет, только испуганно смотрели, как бутылка переходила у них из рук в руки. Эти ребята становились всё более и более "отвязанными", и Мишка тогда говорил:

- А ну-ка, малышня, по домам!

И сам доводил меня до дома. К концу учебного года они чего-то там опять натворли, все вместе, и всю компашку опять отправили в колонию. Я плакала и рыдала за Мишкой. Порывалась собирать какие-то подписи, что он хороший, что он не мог... Папу вызвали в школу, поговорили с ним серьёзно, папа вернулся из школы и серьёзно поговорил со мной. Больше я Мишку не видела.

Говорили потом, что он вернулся в город, стал цыганским "бароном", но я к тому времени уже училась в Москве и пути наши не пересекались. А жаль - парень он был незаурядный.

Однажды, много лет спустя, я случайно узнала, что вторая жена моего брата, - первая красавица города, "королева", как тогда говорили, была прежде замужем за цыганским "бароном" Мишкой... Вот ведь как тесен мир!

Телефон зазвонил ночью. Он стоял у изголовья кровати - и я сразу же схватила трубку. Голос был незнакомый, но приятный, с мягкими бархатистыми нотками. 

- Алле, я тебя не знаю, но не вешай трубку! Мне очень плохо, поговори со мной...

Я обомлела! Взрослый парень доверительно рассказывал мне историю своей несчастной любви...  Женька любил свою девушку так сильно и эмоционально, как только может любить психически неуравновешенный человек! Когда они поссорились, он попытался покончить с собой. 

Женька случайно набрал мой номер телефона и изливал мне, - пятиклашке, душу. Я не сказала ему, что я малолетка, мы общались на равных. Женька звонил мне из "дурки" почти каждую ночь. Я, часами выслушивала историю его любви, затаив дыхание, постигала новый для меня мир!

Его девушка, испугавшись женькиной попытки суицида, избегала примирения, встречалась с кем-то ещё, а Женька писал ей из "дурки" стихи, - неплохие, кстати.

В общем, я оказалась втянутой в чужую историю любви. Мне хотелось как-то помочь, но я не знала, как это сделать. Однажды зимой, в морозное воскресное утро, Женька позвонил мне и сказал, что он договорился с сестричкой на посту, и она разрешила ему выйти в город на пару часов.

- Приходи на Днепр, к памятнику!

Памятником называлась фигура матери-Родины на крутой горе над Днепром. Я не хотела, боялась идти. Что Женька подумает обо мне при встрече: хромая малолетка, чучело... Но всё-таки, оделась и поковыляла.

Женька, высокий худощавый красавец-парень, с небольшой бородкой на аскетичном лице с глубокими тёмными глазами, стоял на пронизывающем морозном ветру в лёгком растёгнутом длиннополом пальто. Из-под пальто выглядывали полосатые больничные брюки.  Лишь на секунду я прочитала в глазах моего телефонного приятеля лёгкое изумление...

- Тебе холодно. Пойдём в больницу.

Мы беспрепятственно зашли в психдиспансер. Я зашла в холл, где сидели, ходили, читали пациенты. Дежурила симпатичная медсестричка - Женькина приятельница.

- Знакомьтесь, это - моя телефонная спасительница!

Все хорошо посмотрели на меня. И очень скоро я уже была, как своя, в этом холе, с этими пациентами и с персоналом. Откровенных "психов" я там не видела, со всеми людьми можно было общаться.

Я приходила к ним по выходным, проведать - накормить чем-нибудь домашним, вкусненьким, чем меня обильно снабжала мама. Папа был против походов в "дурку". Он всё ещё сердился на меня из-за акций протеста, организованных мною в защиту Мишки-"барона", а тут ещё новый друг Женька с его суицидами...

Телефон зазвонил в очередной раз среди ночи резко и настойчиво.

- Прийди сейчас! Я больше не хочу жить! Меня что-то разрывает изнутри! Я всё равно не могу жить, не видя её, ничего не зная о ней! О, как болит голова! Можешь прийти?

- Бегу!

Я соскочила с кровати, сунула ноги в валенки на босу ногу, накинула шубку прямо на ночную сорочку.

Папа схватил меня уже в дверях.

- Куда?

- Там Женьке плохо! Он убьёт себя!

-  Куда? - уже громко рявкнул папа, - голая, на мороз - сбрендила!

Звонкая оплеуха была - как гром среди ясного неба! Папа ударил меня первый (и последний) раз в жизни...

- Анна Каренина какая! Посмотрите на неё! - кричал папа.

- Причём здесь Анна Каренина? - сквозь слёзы подумалось мне.

Сопротивляющуюся, орущую, меня заперли в доме, не выпустив ночью на мороз спасать моего друга. 

Женька в ту ночь второй раз совершил попытку суицида. Его перевели в клинику закрытого типа. Больше я его не встречала. Встретила один раз на улице девушку с женькиных фотографий с очароватеным малышом на руках. Рядом шёл молодой муж и отец. Это был не Женька.

(Продолжение следует)