Маша и медведи

        (отрывок)

         Меня зовут Маша. Я живу в таком месте, которое никому не пожелала бы. Но я в нём живу — это мой дом и другого у меня нет.  Примерно так я бы подумала или сказала бы, если бы была человеком и умела думать и говорить. Но я так не подумаю и не скажу …
        Я не помню, когда я родилась, но насколько помню себя — всегда находилась в этом доме и никогда не выходила из него. Да я и не понимала, что значит покинуть этот дом. Я лишь видела себя в своём доме и другой мир, который находился за решёткой. Я не знала, каков этот мир — хороший или плохой, я не знала вообще, что такое добро или зло. Моя мудрая мама говорила, что познать добро и ощутить зло — это удел человека. Наверное, она знала, что говорила. В отличие от меня, мама не родилась в этом доме — она пришла ОТТУДА, из другого мира, который находится за решёткой. Мама пришла, когда сама была ещё маленькой, и пришла не по своей воле.
        Меня все называют Машей, но я даже и не знаю, настоящее ли это моё имя. А мама  меня никак не называла: она просто подходила, бесшумно обнюхивала — с возрастом мама ослабела глазами — и довольная нежно облизывала меня своим тёплым шершавым языком. Но иногда мама сердилась, когда я сильно шалила, взбираясь на неё и дёргая за уши, и тогда она тихо рычала в мою сторону, приоткрыв почти беззубый рот — у мамы была неизлечимая болезнь — и тогда я слышала что-то вроде М-м. Наверное, это значило: «Маша, перестань шалить!».
       Все люди называют меня Машей по-разному. Пожилой добрый человек с четырьмя глазами, от которого постоянно пахнет чем-то резким и неприятным — он называет меня Машуня. Он заходит каждый день ко мне домой и убирается, наводит порядок. При этом Степаныч, так называют его люди, насвистывает какую-то грустную мелодию. Но мне она почему-то нравится и при этом вспоминается мама, её теплый шершавый язык, её мягкий живот, на котором я любила засыпать. Степаныч иногда угощает меня чем-нибудь вкусненьким. Например, три заката солнца назад он дал мне кусок чего-то белого, пахнущего далёкой землёй, пахнущего потом, пахнущего чем-то весёлым и грустным одновременно. Этот кусок, пахнущий также и чем-то печёным, белый внутри и коричневый снаружи, Степаныч протянул мне на своей потемневшей руке с тёмными пульсирующими полосками-змейками и сказал:
        -  Жуй, Машуня! - а потом заботливо, почти по-отечески, погладил меня по голове.
       В ответ с благодарностью я кивнула головой и, высунув язык, успела лизнуть потемневшую руку.
       - Ишь ты, как человек! - не переставал удивляться Степаныч.
       … Сегодня Степаныч был чем-то озабочен. Редкие волосы пшеничного цвета были приглажены на его большой голове, хотя обычным было их всклокоченное состояние, что, вкупе с вечно красными, навыкате глазами, и сильным запахом чего-то резкого и неприятного, придавало Степанычу вид какого-то неземного, космического происхождения …
        - Да просто алкаш! - строго, но безо всякого осуждения, говорила в глаза и в спину крупная женщина с большими зубами, большими глазами, длинными волосами яркого цвета, закрывающими короткую, почти что отсутствующую, шею. К женщине все люди обращались официально, по имени-отчеству — которые, впрочем, я никак не могла запомнить: то ли Евгения Валентиновна, то ли Валентина Евгеньевна — она внушала какой-то внутренний страх и почтительность. И неизвестно, чем больше: не то своим визгливым громким голосом, лишённым напрочь какой-либо эмоциональной окраски, не то своим огромным чёрным квадратным предметом с длиным узким окошком и множеством квадратиков-кнопок с цифрами.
          Подходя ко мне, эта женщина неопределённого возраста неизменно спрашивала:
          - Ну, что, Мария, как самочувствие? - и не дождавшись моего ответа, что-то царапала тоненькой деревянной палочкой на маленькой прямоугольной пухлой стопке листьев. Встряхнув своими яркими длинными волосами, вздёрнув большой толстый нос кверху, резко поворачивалась она на своих толстых коротких ногах, обутых во что-то красное и блестящее, и уносила свою крупную фигуру прочь.
          А я ей вслед благодарно кивала головой и высовывала язык в наивной надежде на какую-нибудь вкусную подачку …
         
                * * *

        Из всех людей только один остаётся на ночь и проходит через какое-то время мимо меня. Его зовут Антошко, все люди его только так и называют. Его голова не имеет волос и постоянно носит какую-то плоскую круглую одежду с длинным широким языком, который наполовину скрывает глаза. Тело Антошко покрыто серой одеждой с торчащими из неё кусочками не то меха, не то моха, и перевязано длинной тонкой веточкой без сучков. На ногах у Антошко мягкие тёплые одежды тёмного цвета — они сморщенные и сильно поношенные. Так Антошко одет всегда — и когда там, в другом мире, всё вокруг бело и воздух пустой, одинокий и холодный, больно щекочет мой нос изнутри, и тогда, когда вокруг в том мире всё красиво и зелено, а воздух тёплый, вусно пахнет и наполнен разными весёлыми звуками, от которых мне становится хорошо и хочется танцевать.
       Антошко молча проходит в темноте. Я его почти не вижу, но узнаю по запаху. Точнее сказать, у Антошко два собственных запаха. Один кисловатый, пахнет чем-то старым, нечищенным — он, наверное, родился вместе с Антошко. Другой, сладковато-приторный, резкий, какой-то травянистый. Второй запах появился после рождения Антошко, после его взросления. Этим запахом Антошко окутан, словно шкурой, с ног до головы. Этот горьковатый запах временами усиливается, или, наоборот, затихает. Иногда это запах приобретал очертания маленького белого облачка, выдыхаемого ртом Антошко после того, как он вытаскиввал изо рта белую маленькую тоненькую палочку и сплёвывал на утоптанную сотнями и тысячами человеческих ног землю.
           Иногда Антошко останавливается возле моего дома, посмотрит сквозь темноту на меня, вглядываясь в мои широко раскрытые глаза и обязательно скажет:
        - Ну, что не спишь, подруга? Так-то … - а затем просунет длинную палку через решётку, подвинет ко мне поближе разбросанную солому, кашлянёт в кулак и молча пойдёт дальше. А я лежу в углу своего деревянного дома с решетчатой стеной и дверью и молча смотрю вслед уходящему человеку с какой-то, до этого мне незнакомой, грустью. Я его почти не вижу, этого выходящего из темноты и также уходящего в темноту человека, но я лишь чувствую его терпкий и такой беззащитный запах.

                * * *

            … Человека, которого все люди уважительно называли директором, я видела всего два раза в своей жизни. В первый раз — когда я была ещё маленьким чёрным несмышлёнышем, любимым занятием которого было сосание: сначала маминой тёплой и вкусной груди, а затем какой-то прозрачной продолговатой штуки, наполненной беловатой и слегка сладковатой жидкостью, со сморщенным и пожёванным соском на конце. Во второй раз этот высокий стройный мужчина с небольшим брюшком, в том возрасте, когда у твоих детей появляются уже свои потомки, подошёл к моему дому, прищуренно осмотрел его и меня, затем повернулся к сопровождавшей его крупной женщине с яркими волосами и неизменным квадратным предметом с кнопками в руке и тихо попросил убрать две последние таблички из трёх имевшихся на решетчатой стене моего дома. На табличках было название нашей семьи, так мне говорила мама незадолго до того, как она ушла в тот мир, из которого уже не возвращаются. Две из трёх табличек убрали по просьбе этого высокого человека спустя семь закатов солнца после ухода моей мамы. С тех пор я осталась одна, и табличка с остатками названия нашей семьи также осталась одна — на решетчатой стене моего дома.

                * * *

         Раньше наше семья была большая, так рассказывала мне мама. Был папа — большой, высокий, сильный, добрый и спокойный, был старший брат, стремящийся быть похожим на папу, была моя старшая сестра. Это было тогда, когда я ещё не пришла в этот мир.

Из моего дома видна маленькая часть того, другого мира. Как восходит солнце, мне не видно. Зато я могу наблюдать за тем, как солнце заходит, как становится вокруг, в том числе и в моём доме, всё темнее и темнее.