КИР 1-4

— 1 —

 

Война подобралась к Ульям вплотную, и привычная жизнь сгинула во взрыве, разлетелась осколками, как треснувшее зеркало. Но это — не его сражение.

Его бой за надежду только начинается.

Кир втянул воздух, пропитанный гарью, и мучительно закашлялся: горло словно наждаком продрало.

И насколько хватало глаз — только красное и черное, только марево пожара и закопченное небо над головой.

Кира и самого жгло изнутри.

Пустыня... Сушь...

Воды...

Зачерпнул пригоршню снега и в рот. Но его тотчас же вырвало — желчью и копотью. Снег тоже был разъеден чумными пятнами сажи, и там, где горелые струпья пепла подхватывал ветер, оставались кровавые язвы.

Дрожа от слабости, Кир попробовал опереться о землю, но руку тотчас прошило болью от запястья до плеча. Из глаз брызнули слезы, но Кир не закричал, только прикусил нижнюю губу и круглыми слезящимися глазами смотрел туда, где в прорехе рукава белела вывернутая кость. Ткань вокруг раны почернела и набухла, пропиталась липкой влагой.

Трясущимися пальцами Кир попробовал расстегнуть рукав, но ему это не удалось: ткань скользила, сломанная рука горела огнем и голова плыла от тошнотворной мешанины запахов. Тогда он, собрав оставшиеся силы, прополз к молоденькой сосне, привалился к обожженному стволу боком. Боль постепенно отпускала, и, сощурив обожженные взрывом глаза, Кир увидел, как над частоколом леса змеей взвился черный дым.

Значит, получилось...

Тяжелая масляная капля упала на лоб. Кир вытер ладонью закопченное лицо и, отняв руку, увидел на пальцах все те же черные и красные разводы. Кровь и копоть.

Капнуло снова, на сей раз рядом.

Кир зачарованно проследил, как почерневший наст разъедает алая горячая клякса  — распускающийся бутон войны и смерти. И только тогда задрал голову. И лучше бы этого не делал, потому что тут же встретился взглядом с остекленевшими глазами своего сержанта.

Тот висел на обгоревшем остове сосны, нанизанный, словно дичь на вертел. На приоткрытых губах снова набухала кровавая капля, в широко раскрытых глазах застыл вопрос: «За что?»

«За мать! —  мысленно ответил ему Кир. — За отца! За сестру! За брата! За вскормленную ненависть! За убийство надежд».

Проклятые ублюдки!

Кир ненавидел их всех вместе и каждого в отдельности. А особенно сильно — Иржи, инженера связи. Ведь именно благодаря его стараниям Кира потащили лечить «тахикардию» в медицинский блок, а проще говоря — в пыточную.

 ***

 Кир не первый год работал с механизмами и думал иногда, что в его железных друзьях жизни куда больше, чем во всех васпах Улья.

Не имея ни души, ни чувств, осы подчинялись единому отлаженному распорядку жизни, и даже тела их напоминали часы, которые время от времени требовалось чинить и заводить снова. И если вдруг какая-то шестеренка начинала барахлить, тотчас весь механизм подлежал отладке в руках мастеров — сержантов Улья.

Освещение пыточной было таким интенсивным, что даже сквозь закрытые веки Кир чувствовал жжение и расплывающиеся белые круги. Ему не хотелось смотреть на ровный, до зеркального блеска надраенный пол, на покатые восковые стены комнаты, в которой полностью отсутствовали углы — совсем не похожие на стены родного дома Кира, что он все еще видел в своих снах. Все вокруг казалось искусственным, как и громила-сержант в кожаном фартуке. А живым был только он, Кир, лежащий теперь на холодном хромированном столе в ожидании экзекуции. И оттого его отчаяние было еще мучительнее, а ненависть — острее.

Васпы делали все возможное, чтобы перекроить его тело, но не могли лишить ни бессмертной души, ни памяти.

А все потому, что был у него оберег.

Когда чудовища пришли в деревню, Кир проглотил крестик. Нательный, серебряный. Сорвал с шеи — и в рот. Не хотел, чтобы втоптали в грязь мамкин подарок. И крест растворился в нём и побежал по жилам пасхальным благовестом и материнской молитвой. И хотя воспоминания приходили к нему не часто, каждое из них —  как осколок прошлого...

... Мурыся, обычно добрая и спокойная, вдруг взбеленилась, зашипела, оцарапала и, вырвавшись из рук, с утробным урчанием метнулась прочь...

А получилось — под ноги к матушке. Та как раз перетаскивала зеркало — огромное, в посеребрённой раме... Спотыкнувшись об ополоумевшую кошку, мать выронила его, и зеркало брызнуло по полу ливнем осколков...

 Кир заметил, как по ним, поблёскивая, проскакал луч бледного солнца... Это завораживало: ведь день за окном стоял пасмурный и не радовал. А тут — блеск и радуга, как в сказке. Кир даже рассмеялся и в ладоши захлопал...

— Ну чего ржёшь, ошалел что ли?! — проголосила сестрица Весняна. — Не к добру это! Примета дурная! А ты — веселишься, пустозвон!

— Эй, потише, не трогай ребёнка! — вступилась за своего любимца матушка. — Осколочки блещут, красиво, пусть дитя радуется! А ты, дура, не примечай, а то и впрямь беду накликаешь.

Мать вооружилась метлой и принялась подметать осколки. Весняна помогала ей, причитая меж делом:

— Ну почему именно сегодня! На мои смотрины! Мурыська, пакостница, поймаю — убью!

Но той уже и след простыл.

— Не волнуйся, доченька, — матушка оставила уборку и приобняла Весняну: — Слава Господу — мы с отцом отложили тебе солидную сумму в приданное. А если есть деньги — никакие дурные приметы не страшны: всё у тебя будет замечательно!

Весняна улыбнулась.

А Кир вздохнул и вернулся на скамью у печи: тут было тепло, пахло ватрушками, и можно было вволю натешиться с новой забавой — заводным зайчонком, коего батюшка привёз с недавней ярмарки.

Домашними делами его не нагружали: Кир рос болезненным да слабым. И ещё — на радость семье — был очень красив: обделив других родственников, природа щедро наградила его. Оттого-то именно ему, а не младшеньким двойняшкам — Петечке и Аннушке, доставались родительские любовь и ласка...

В свои десять лет Кир отлично умел пользоваться этим преимуществом: чуть что — в слёзы, и тогда даже мелким доставалось...

Он — священен и неприкосновенен. Ангел. Благословение божье, посланное во имя примирения распадавшейся семье...

Кир насквозь пропитался осознанием своей особенности...

... Но сегодня насладиться игрой не успел: спокойствие разорвал рокот моторов...

За окном порыжело. Языки пламени охотно и жадно слизывали привычную жизнь.

И показалось, что само небо рухнуло вниз, придавив необычайной тяжестью, едва не расплющив. Дышать стало трудно: в приоткрытую форточку заползал едкий запах гари...

Мать всплеснула руками, Весняна протяжно завыла:

— Я же говорила! Господи... Говорила!

Матушка прицыкнула на неё и, подбежав к Киру, схватила за руку и потащила к столу.

— Залезай скорее, я скатертью прикрою. Авось не заметят, черти!

Кир полез... Но прежде, чем зелёный плюш пологом опустился перед ним, он заметил, как в дверном проёме вспыхнула яркая шевелюра.

Рыжее дыхание смерти опалило Кира, и гладкое, как зеркало, полотно его мира накалилось, лопнуло и обрушилось. Звонко. Брызгами...

Звон повторился, окончательно вытряхивая Кира из мира его воспоминаний. Следом послышалась короткая ругань — это сержант выронил иззубренный мясницкий нож. Таким легко рассекать сухожилия, и от одного вида отточенной стали в душе Кира поднималась волна отчаяния.

Анестезия механизмам не полагалась.

От страха все молитвы мигом выдуло из головы, и Кир только и мог, что шептать про себя: «Матушка, помоги!»

Он зажмурился снова, стиснул зубы, всеми силами пытаясь отгородиться от неотвратимой и страшной реальности. И тогда звон послышался снова.

А затем — раскатистый гул, от которого задрожали и покачнулись стены Улья, потом что-то сверкнуло, словно в ответ на Кирову молитву проснулся небесный исполин, кинувший в землю разящее копье молнии.

Распахнув глаза, Кир с удивлением увидел, как замер на месте и потом начал медленно оседать на пол сержант, как грохнула, открываясь, дверь и кто-то заорал пронзительно и страшно, совсем не так, как принято у васпов:

—  Механика! Живо! Королева...

И окончание фразы потонуло в пронзительном и набирающем силу вое сирены. А потому никто не обратил внимания, что в помещении раздался новый сухой и лающий звук   — это истерично смеялся Кир.

***

 Так Господь услышал праведных и покарал грешных.

Его огненная плеть обрушилась на Ульи, и неприступные крепости пали. Где-то далеко, в  головном Улье, выла умирающая Королева. Кир чувствовал ее отчаяние, ее боль —  это походило на вспышки мигрени, но теперь он радовался этой боли. Смерть Королевы несла ему свободу, и теперь, идя по взлетной площадке, он улыбался. Но, к счастью, никто не замечал этой улыбки — в Улье царила паника.

Не заметил его ликования и сержант — тот самый, что собирался подлатать Киру сердце, которое билось теперь еще более нервно, чем прежде. Но не болезнь тому была виной, а волнение. И вместе с пульсом в голове бились одна и та же мысль: «Свобода... неужели свобода?»

Воспользовавшись общим замешательством, Киру совершенно спокойно удалось заклинить катапульту под креслом второго пилота. А дальше все пошло по плану.

Вертолет отрыгнул черный дым и волчком закрутился над лесом. С высоты Кир успел заметить деревню, застывшую в чернильном море тайги. А потом он и сам рухнул в пропахшую кровью и копотью бездну...

***

Из очередного забытья его выдернули голоса.

— Это всё твой отец, остолоп, виноват! — говорил один, высокий. — Не мог дров напасти! А теперь — полюбуйся! — заплутали! Да еще в такую передрягу вляпались!

Другой, уступчиво и тихо что-то возражал, но слов было не разобрать.

Кир разлепил глаза и попытался сесть. Далось нелегко: от запястья вверх поднималась жаркая волна боли и от этого мутило.

— Ой, лишенько... кругом-то такая круговерть да чернота! Будто в аду! — снова завизжал первый. — Понесла тебя нелегкая, видела же, что бомбят!

— А если кому-то помощь нужна? — отчетливо возразил второй.

Бабья перебранка колокольным звоном  отдавалась в воспалённом мозгу и заставляла досадливо морщиться.

— Гляди, какая сердобольная выискалась! А если это враг?

— Да какой это может быть враг? — раздалось совсем рядом.

Кир выглянул из-за сосны и вздрогнул. Перед глазами снова расплылись черные да красные круги. Только теперь черное — лоснящаяся коса до пояса, и красное — наливные щеки.

— Ой! — черноволосая отступила назад, едва не сшибив с ног свою спутницу — вовсе неприметную конопатую девку. — Оса! — выдохнула она и прижала ладонь к лицу.

Из ее груди начал рваться неудержимый, но пока еще тихий визг.

Молоденькая же, что с конопушками, хоть и выглядела перепуганной, к удивлению Кира шагнула вперед, заслонив собой красавицу, — та, хрупкая, легко спряталась за её полным телом, — сказала дрожащим голосом:

—  Не тронь!

У Кира перехватило дыхание. Снова обожгло воспоминанием — такой же отчаянной глупышкой была и его старшая сестра.

Он попытался привстать, но непослушное тело обмякло, да и руку снова прострелило болью, да так, что на глаза навернулись слезы. И Кир проговорил быстро, вкладывая в слова всю рвущуюся наружу надежду:

— Бабоньки, милые, не бойтесь! Я не обижу...

Черноволосая перестала визжать, а конопатая дурнушка бросила в него словами, словно снежным комом:

— Знаем мы вас, осы поганые! Черти! Вон, мужиков у нас совсем нет — все в город подались. Будут ополчение готовить и ваши осиные гнёзда рушить!

— Дарья! Дурында! Что ж ты несёшь? — взвилась черноволосая. — Да что ты говоришь? Да кому? Послал же бог падчерицу-недоумка! У-у!

Она замахнулась котомкой, и Кир взмолился:

— Не оса я! Человек! Сам от дьяволов чуть живой вырвался. Мне б спрятаться где... Погоня за мной идет, найдут — убьют!

— Не найдут! — вдруг с уверенностью заявила младшая. — Гляди, ты в полынь упал, — она кивнула на примятый кустик, — а трава эта, старики сказывают, нечистую отпугивают...

Кир лишь улыбнулся её наивной вере в чудо: такая была и у матушки.

Он наконец-то сумел подняться на ноги и стоял, привалившись к дереву плечом, глядя на женщин отчаянными влажными глазами. Женщины тоже молчали, только дышали тяжело.

— Да ты, никак, ранен... — наконец, тихо проговорила конопатая.

Кир приоткрыл губы, но с ужасом осознал, что не может произнести ни слова. Мышцы перестали повиноваться ему, перед глазами всё завертелось чёрно-бело-красной каруселью, рябью подернулись женские лица, а потом мир качнулся и начал заваливаться набок...

Когда свет и звуки вернулись, Кир отметил, что сидит уже у подножия сосны, а конопатая осторожно, словно боясь причинить ему боль, оттирает со лба кровь и копоть.

— Бедняжка! — бормотала она под нос. — Тут бы шину наложить...

И вздрогнула, одернула руку, увидев, что минутное помутнение прошло.

— Спасибо... — тихо произнёс Кир, преисполненный искренней благодарности. И это непривычное васпам слово, будто тёплые ладони, обняло и наполнило светом душу. — Сейчас... Чуть дух переведу...

—  Да тебя к лекарю надо! —  решительно сказала черноволосая. — Оставить здесь  —  так загнешься, или волки на запах крови придут. Вывели бы тебя к людям — да только сами не знаем, куда идти.

Кир напряг память. Вспомнил, как пролетая над чащей, приметил пятно затаенной деревеньки.

Глуховка.

Между васпами и селянами был заключен договор и люди исправно, до поры до времени, платили нетяжелый оброк. А комендант Малх весьма гордился своей дипломатией.

— Я покажу, —  проговорил Кир и, схватившись за ствол, попытался подняться. — Видел вашу деревню из вертолёта...

Женщины переглянулись.

— Выведешь — в долгу не останемся, — заверила черноволосая.

***

Дорогой разговорились.

Ту, черноволосую, звали Бажена. Всю дорогу до деревни, поддерживая Кира под локоть, она бросала на него лукавые заинтересованные взгляды — словно огнем обжигала. Другая, Дарьюшка, вела себя строже. Хотя его рассказ о горестной судьбе обе прерывали охами и ахами.

А когда Кир замолк, Бажена даже всхлипнула:

— Правду говорят — нелюди они! Такое с мальчишкой сотворить!

Киру льстило женское сочувствие, но он не смог сдержать снисходительной улыбки. Истину говорят о бабах: волос долог да ум короток. Но сейчас это только на руку.

— И давно вы так? Одни? Без мужиков? — участливо поинтересовался он.

— Поди, с год уже, — вздохнула Дарьюшка. — Хорошо, что тятька исправно деньги шлёт и пишет, что ополченцам платят щедро и исправно.

— Что такое деньги? — Кир не мог вспомнить, а слово, меж тем, звучало заманчиво.

— А ты не знаешь что ль? — Дарьюшка хихикнула, прикрывшись пухлой ладошкой.

— Не знаю, — чуть обиженно отозвался Кир.

— Ох, и странный же ты, — поддержала падчерицу Бажена, кокетливо пряча под цветастый платок непокорную смоляную прядку. — Деньги — это великая сила! Без них же ничего не купишь! За любой товар — одежду, еду — за всё платить надо.

— Вот как! И где же их берут?

— Кто где, — со знанием дела и затаённой грустью промолвила Бажена. — Одни ради них всю жизнь горб гнут и вкалывают, как проклятые. А другие — вовсе ничего не делаю и все равно —  при барыше!

Киру хотелось расспросить подробнее, но они уже вышли к околице и Бажена повелела молчать, чтобы лишний раз без надобности не привлекать внимания досужих да болтливых соседок.

***

В избе головокружительно пахло свежим хлебом.

Женщины, причитая по поводу того, какой он тощий да болезненный, вились рядом, осыпая заботой.

После бани, перевязки и сытного ужина Кира разморило, но всё-таки, когда Дарьюшка предложила показать ему деньги, он не отказался — уж больно любопытно было. А девушка веселилась над тем, что кто-то таких простых вещей не знает.

Дарьюшка принесла кошель и выложила на стол перед гостем свои сокровища:

— Вот это — монеты. А вот это — бумажные. Вишь, шелестят, — она помяла купюру.

Но Киру куда больше понравились металлические: они блестели, позвякивали, приятно грели ладонь...

Но денежную идиллию молодых людей прервала Бажена: прицыкнув на Дарьюшку, она услала её спать, а сама — увела Кира на свою половину, где взяла в жаркий и сладкий плен...

Однако, засыпая на её плече после страстных обжигающих ласк, заставившись даже боль в руке позабыть, юноша представлял себя богачом, у которого немереное количество чудесных золотых кружочков. И он может купить себе всё, что пожелает.

Надежда звенела заманчиво.

 

— 2 —

 

За окном на все голоса бранились воробьи: дрались из-за хлебных крошек.

Кир приоткрыл глаза, но вставать не спешил: нега и сладость разливались по телу. Пуховые перины — совсем не то, что жесткие казарменные кровати. И есть разница, будит ли тебя грубый окрик сержанта или нежные ласки красивой женщины.

Бажена присела рядом, чуть промяв постель, и снова подарила Киру теплый, пахнущий сдобой поцелуй.

— Ну и соня же ты, — сказала весело и отвела с его лба волосы. — Как рука-то? Болит?

Кир помотал головой и, приподнявшись, обвил здоровой рукой тонкий стан своей хорошенькой спасительницы, притянул к себе и неумело ответил на давешний поцелуй.

— Ты — лучшая микстура, — проговорил хрипло и тут же закашлялся: во рту ещё першило от вчерашней гари.

Бажена хохотнула, вывернулась из объятий, бросила ему чистую рубаху из белённого льна.

— Одевайся и завтракать пойдем, ухажёр, — взглядом прошлась, словно ладонями нежно огладила, мурлыкнула кошкой: — Хорош-ш! — и скользнула за дверь.

А Киру показалось, что его в костёр бросили — запылал весь, сердце заколотилось где-то в горле. Но когда жар отступил, осталось ликование: получилось! вырвался!

***

 От запаха домашней стряпни сразу заурчало в животе.

И всё бы замечательно — только вот Дарьюшка так и стреляла глазами: недовольная, надутая. Сейчас, в свете дня рядом с Баженой, что подкладывала ему кусочки послаще, она и вовсе выглядела неказистой. Кир отвел взгляд: такую не любить, а пожалеть только. А будет людей дичиться — век ей в девках вековать.

Заметив, что за столом все смурные, Бажена, как и полагалось хорошей хозяйке, решила спасти положение. Подлив Киру киселя и отрезая пирог, она спросила:

— А ты, Кирушка, там, у ос, по какой части был? Я слыхивала, там у каждого дело своё?

Голос у неё — певучий, так бы и слушал. А сама — горячая, гибкая, как мёд сладка. Интересно, чего за старого пошла да ещё и с довеском?

Кир снова глянул на Дарьюшку: она скривилась, он хмыкнул.

— Я — механик, — ответил просто.

— Вот здорово! — обрадовалась Бажена. — У нас тут в сарае давно грузовик томится. Невзор бросил. Вечно он так — начнёт одно, повозился-повозился и стало дело.

Дарьюшка на неё злобно зыркнула: ещё чуть-чуть — и в волосы вцепится.

— Постыдилась бы! — сказала строго, будто это она старшая. — Тятенька тебя, можно сказать в люди вывел, а ты!.. Да ещё при чужом!

В глазах девушки задрожали слёзы обиды. Приподнявшись со скамьи, она выкрикнула:

— Душегубица!

— Уймись, дура! — прицыкнула Бажена и махнула половником.

Дарьюшка вскочила, скамьёй о пол грохнула и выбежала прочь. Кир проводил ее долгим взглядом, искоса глянул на Бажену — ее груди высоко вздымали пенное кружево сорочки, черные глаза горели угольями, пальцы до белых костяшек сжимали половник. Может, не будь Кира — схлопотала бы падчерица затрещину. Но Бажена скоро поостыла, расслабилась и улыбнулась дорогому гостю.

— Не обращай внимания, — вздохнула она, снова становясь прежней любезной хозяйкой. — Малохольная она. Как маменька у неё померла — так умом и тронулась.

Она поднялась и, не ожидая ответа, принялась убирать со стола.

Кир перебрался к печке. Там на подстилке нежился огромный чёрный кот. Но едва юноша приблизился к нему, как тот вскочил и, взъерошив загривок, грозно и предупреждающе зарычал. Кир замер, и сердце его замерло тоже.

Молодая хозяйка обернулась на звук.

— Барсик, ты чего? — постаралась она усмирить зверя. Но тот продолжал шипеть, всем своим видом показывая, что Киру здесь не место.

— Кирушка, — миролюбиво сказала Бажена, подойдя к парню: — Ты внимания не обращай. Глупая животина — да и только!

Кир выдохнул и упрямо мотнул головой.

— Нет, мне маменька говорила — коты дичат, когда нечистую чуют.

— Ну, какой же ты нечистый, — молодица прильнула к нему и потёрлась щекой, — вон пахучий какой. Словно кулич пасхальный.

Кир обнял её и поцеловал, но в этот раз — уже рассудительно, без прежнего пыла. И себе отметил: с этой шельмой надо ухо востро держать. Не просто так, из ревности и обиды за отца, Дарьюшка на неё накинулась. Чутьё подсказывало, что здесь кроется какая-то тёмная тайна. Но выяснять — не время.

Бажена отстранилась и за собой на двор поманила:

— Мне надо проверить запоры на поскотине, кормов задать. А тебе — подышать не мешает. Вон, бледный какой!

Кир ей возражать не стал: уж больно хотелось взглянуть на машину, о которой давеча говорила Бажена...

***

... Когда Кир касался техники — та сама к рукам льнула, как кошка ласковая. Даже довольное урчание слышалось. Не то, что Барсик-злюка! Вот и со стареньким грузовичком, что мирно дремал в ангаре на заднем дворе, было то же. Из-за сломанной руки дело продвигалось ни шатко, ни валко, но Кир не спешил, а работал размеренно, в свое удовольствие — некому было стоять у него над душой, некому было торопить. К полудню машина ожила: Кир отёр испачканное мазутом лицо и счастливо улыбнулся, похлопав нового друга по облезлому боку:

— Ну, привет.

И машина, показалось, буркнула: «Ззззддррррасте!»

Цистерна топлива нашлась в сарае. Невзор Седлак, Дарьин отец и Баженин муж, как всякий крепкий деревенский мужик, делал припасы на чёрный день.

Кир наполнил бак и, немного рисуясь, лихо дал круг по деревне. Во дворы высыпала детвора и повисла на изгородях, улюлюкая вслед.

Сердце колотилось в такт ревущему двигателю, и Кир чувствовал себя единым целым с грузовиком, будто и сам сейчас был из железа и это в нём самом урчали и крутились детали.

На обратном пути заприметил Дарью. Девушка шла откуда-то с котомкой пряжи. Остановился рядом, распахнул дверь:

— Садись. Нам по пути.

Дарьюшка рассмеялась. От смущения и мороза ее щёки зарумянились, и оттого она казалась почти хорошенькой.

Девушка забралась на сидение и, взгромоздив на колени свою ношу, проговорила с восхищением:

— Вот уж не думала, что тятькина машина снова побежит! Ты и впрямь мастер!

Кир просиял от похвалы.

— Поломка несерьёзная. Столкновение?

— Да, — девушка опечалилась, словно туча налетела, — из-за того маменька померла...

— В аварию попали?

— Да, Бажена на дорогу выскочила — тятька объезжал её. Да в дерево и в канаву. У, кошка чёрная! Недаром говорят — у неё в роду ведьмы были! Вон и отец — едва увидел — голову потерял! И ты теперь!

Кир резко затормозил. Дарьюшка охнула, выставила вперед руки — ее пальцы уперлись в приборную панель. Кир посмотрел на девушку серьёзно. Конечно, Бажена — раскрасавица. Но как зимнее солнце — если и светит, то не греет. А вот скромница Дарьюшка  станет верной подругой и опорой в делах. А друг и опора ему сейчас не помешают.

Поэтому, придвинувшись ближе, взял её за руку и проговорил:

— Ты — лучше. Ты — тёплая!

Дарьюшка зарделась. А пухлая её ладошка задрожала в твердой ладони Кира.

— Глупый, — смущённо промолвила она, — это просто у тебя здесь тепло. Вот я и разомлела.

— Внутри, — продолжил Кир, прижимая, через тулуп, ладонь к девичьей груди, где испуганной пичужкой билось сердце, — и в глазах.

Потом обнял за плечи и поцеловал в губы — неумело, но жарко. И почувствовал, как ее руки уперлись в грудь. Он отстранился, вопросительно глянул на Дарью — та потупила взгляд и сказала тихо:

— Не надо. Не играй со мною.

Кир склонил голову, горячим дыханием взвил рыжеватые прядки на ее висках.

— Доверься. Я не причиню тебе вреда.

Кир слышал, как гулко и взволнованно бьется ее сердце. Дарьюшка задрожала вся и зарделась, но окончательно высвободилась из его объятий, отодвинулась, поставила сбоку от себя корзину — отделилась.

Юноша не без самодовольства отметил её волнение. Чем-то эта девушка ему нравилась, напоминала старшую сестру, что и отругать умела и приголубить. Только Дарьюшка его сверстница, а то и меньше по годам будет. Просто крупная да рослая, вот и кажется старше.
Девушка заговорила, на него не глядя:

— Почему я должна доверять? Я ведь тебя едва знаю и мачехе моей ты люб.

Он лишь хмыкнул и завёл мотор. Но себе наметил — разговор нужно повторить, чтобы всё-таки завербовать союзницу.

До двора ехали молча.

А у ворот их встретила взвинченная Бажена, нарядная, в цветной шали и алых бусах. И едва молодые люди выбрались из кабины — накинулась с выговором:

— Вы, чай, оба ополоумели? Тут уже все соседи гудят: что, твоя падчерица жениха завела? Я устала отбиваться от сплетников!

— И что ты им сказала? — бледнея, спросила Дарьюшка. — А-то ж если тятько узнает — шкуру снимет.

— Хорошо, хоть теперь вспомнила, — фыркнула Бажена и перевела взгляд на Кира: — А ты тоже — молодец! Какие черти тебя кататься понесли?

— Те самые, — огрызнулся Кир и глянул на нее с неприкрытым недовольством, а про себя подумал с раздражением, что только бабы-командирши ему и не хватало. В постели она была куда более покладистой.

Бажена тут же сбавила обороты:

— Я всем любопытным сказала, что ты — племянник мой. Так что пока поутихнут.

Дарюшка шмыгнула носом и, подхватив корзину с пряжей, юркнула в избу. Проводив падчерицу взглядом, Бажена припала Киру на грудь, приподнялась на цыпочки и коснулась губ лёгким поцелуем, выдохнула:

— Ой, Кирушка, беду чую. Так что — сиди тихо.

Он провел рукой по её талии, и показалось вдруг, что не женщину красивую ласкает, а змейку тёмную трогает. И глаза угольные замерцали хищно и недобро.

— Только попробуй мне сердце разбить, негодник, — проговорила, погрозив пальцем с длинным наманикюренным ногтем. — Пожалеешь, что на свет уродился. И дуру эту конопатую тоже изведу.

Кир поёжился.

«У неё в роду ведьмы были», — донёс разыгравшийся некстати ветер. И небо нахмурилось, посерело. Тучи поползли по нему нищими плакальщицами, с замызганными грязью подолами. Свет на мгновение померк, и показалось — красивое лицо Бажены пошло извилистыми трещинами, как некогда зеркало в руках матушки. Надломилось и разлетелось, и оттуда на Кира глянула чёрная пустота...

— Бажен, ты позабыла что ль?

Посторонний голос донесся издалека, пробиваясь сквозь трясину черноты. Кир моргнул, и тьма отступила, а рядом замаячило незнакомое лицо соседки.

— У Матрёны вечеринцы нынче, — как ни в чем не бывало продолжила она. — Поспешай!

Бажена нехотя отстранилась от парня, отступила, и сразу стало легче дышать, а морок ушел. Но — только на время. Обернувшись уже у калитки, Бажена снова погрозила пальцем и проговорила:

— Что примечу — моё! А тебя — приметила.

И с этими словами ушла, а Кир всё ещё стоял, глотая морозный воздух, и в себя прийти не мог: вот уж угодил из огня да в полымя.

«Уходить надо», — мелькнуло в голове.

Дарью уговорить — и уходить с нею. Подальше от ведьмы Бажены.

С такими мыслями Кир двинулся в избу, и только прикрыл дверь — взревела буря.

— Словно гневается кто, — тихо проговорила Дарьюшка, едва он вошел в светлицу и присел у стола. — Боженька, наверное, на нас грешных...

Кир смотрел, как ветер взвивает седые космы зимы, и в сердце забиралась тоска. Стать разменной монетой в игре ушлой бабы — не лучшая перспектива!

Нужно в город. Маменька всегда говорила: там, где люду больше, затеряться проще. Отсидеться, пока вся эта «охота на васпов» схлынет. А потом — потихоньку да полегоньку — жизнь налаживать.

— До города далеко? — спросил внезапно, и девушка вздрогнула, а лежавший у её ног кот снова вздыбился и заворчал.

Веретёнце в проворных пальцах Дарьюшки крутилось быстро, так и вьюга за окном пряла снежную кудель.

— Вёрст двести по хорошей дороге, а сейчас — в объезд — и того более... А тебе зачем?

— В город хочу.

— Там же тятько мой с товарищами. Они же ваших бьют. Кто тебя пустит!

Кир встал, подошел, сел на скамью подле Дарьюшки.

— А если ты попросишь?

— С чего бы? — начала, было, девушка. Но взглядом с ним встретилась, зарделась, веретено уронила.

— Ради меня, — вкрадчиво сказал Кир и за руку тронул: — Бажена меня не влечёт, а за тобой бы я везде пошёл.

— Правда?

Он не ответил. Лишь приподнял пальцами личико за подбородок да шепнул ей на ухо:

— Стань моей.

— Я давно твоя. Как только глянул на меня первый раз, — пролепетала Дарьюшка, краснея.

Поцелуй их был тягучим и сладким, как патока. Но не продлился долго.

Буран с силой ударил в дверь, да так, что крепкая изба вздрогнула.

Дарьюшка охнула и отпрянула. Руку к груди прижала, затихла, будто прислушиваясь. Затем — шикнула, палец к губам поднесла и промолвила тихонько:

— Слышишь, Кир?

— Да что опять? — разозлился он, и протянул руку, чтоб удержать добычу. Но Дарьюшка только отмахнулась, засеменила к окну.

— Неужель не чуешь? — с волнением произнесла она. — Собаки вовсю брешут... Вон, Тузик Бобрихин, вон, Мухтар Фомича... И свет, погляди! Словно кто бросил на деревню рождественскую гирлянду... Огоньки, огоньки...

И тут заколыхались и поползли в этих самых огнях косые тёмные тени.

Дарьюшка с испуганно-радостным «ой!» опустилась на скамью.

А у Кира сердце ухнуло в пятки.

В надвигавшихся сумерках в деревню вошли они...

 

— 3 —

 

Ликование перекидывалась со двора на двор вскриками и причитаниями: «Вернулись! Кормильцы! Счастье-то какое!».

Дарьюшка подскочила, накинула на голову пуховый платок.

— Тятенька! Обещал же к Рождеству! — и метнулась на двор, только дверь ходуном заходила на несмазанных петлях, да в горницу дохнуло морозом, просыпало на порог снежную крупу. Стужей опалило и сердце Кира — всеобщей радости он не разделял, но придумать стратегию не успел: в дверь тёмным вихрем ворвалась шустрая Бажена — от соседки вперёд мужа прибежать успела.

— Ты это... — отдышавшись, сказала она Киру, — больше молчи. Я сама говорить стану. А то благоверный мой на расправу скор. Ещё подумает не то.

Кир хмыкнул про себя: мужик как раз то подумает, только вот рогачом быть ему не понравится. Значит — права Бажена — лучше язык за зубами держать.

Кир отодвинулся на край стола, забился в угол потемнее.

Женщина едва успела скинуть шубку, как в избу, следя снегом, вошёл и сам хозяин. На его плече повисла плачущая Дарья.

Бажена поклонилась низко да проговорила сладко, будто пирог вареньем умастила:

— Здравствуй, возлюбленный лада мой. С возвращением!

И поднесла чарочку величальную на серебряном блюдце.

Невзор осушил угощение махом, крякнул и рукавом занюхал. Но на супругу — глянул хмуро, и, судя по скривившемуся лицу, не поверил ни слову. Отстранил и Дарьюшку, и подставленные для поцелуя губы жены, на что Бажена обиженно фыркнула. А Невзор передал дочери тулуп, стянул отороченные волчьим мехом сапоги и лишь тогда вошёл в горницу и присел у стола. У ног тут же, урча, завертелся кот, бросая на остальных презрительные взгляды: мол, сейчас-то хозяин про все ваши шашни узнает, не порадуетесь...

Невзор подхватил его, спинку почесал и, сощурившись, басовито произнес:

— А чего это ты, яхонтовая моя, змейкой въёшься? Лучше сказывай, что за молодец у моей печи сидит? И ты, Дарья, подь сюда! Никак, хахаля без отцовского ведома завела? — и хватил кулаком по столу: — Обе, отвечайте!

Жена и дочь вздрогнули, захлопали повлажневшими глазами.

На какой-то миг Киру даже стало неловко, что женщины, его приютившие и обогревшие, теперь ответ держать будут. Однако на лице Невзора прочёл чуть ли не приговор себе, и геройствовать сразу расхотелось.

Бажена затараторила:

— Как же, Невзорушка? Я ж рассказывала тебе как-то — племянник мой, сиротинушка.

—  Окстись, женщина, что ты несёшь? — рыкнул муж. — У тебя ж отродясь сестёр-братьев не было? И неча мне здесь эту непутёвую покрывать, — дёрнул Дарьюшку за косу, та тонко взвыла и отбежала к печи. — Да и сама хороша! Матерью назвалась — изволь девку блюсти! У-у-у!

Бажена ловко увернулась от замаха (видать, не впервой), а Невзор повернулся к Киру:

— А ты, парень, что прячешься? Чай, голоса нет. А коли есть — вылезай, говорить будем.

Кир вздохнул тяжко: за счастье короткое — цена дорогая. И внутри шла борьба, словно монетку бросал: сказать правду или солгать? Что выгоднее сейчас? Поэтому он выбрал полуправду:

— Я убежал...

— И от кого же? — чуть склонив голову набок и взглянув с прищуром, поинтересовался Невзор.

Кир не успел придумать ответ, как влезла Бажена. Подошла, положила руку на плечо мужу, доверчиво заглянула в лицо:

— Дорогой, ты погоди гневаться-то. Выслушай сперва. Он и впрямь мне не племянник, в смысле — неродной, моя нерадивая троюродная сестра в пятый раз замуж пошла, а сын — лишний. Вот и услала к нам. Мальчонка заблудился. Да в такую переделку попал. Вишь, и так пострадал, горемычный, — она жестом указала на перевязанную руку Кира. — А убегал знамо дело от кого — там осы так и сновали.

— Это верно, тятенька, — встряла молчавшая досель Дарьюшка. — Мы и сами едва целы ушли...

Невзор задумался, переводя взгляд с женщин на новоиспеченного родича. И, приняв какое-то решение, встал, подошёл, похлопал по плечу, отчего Кира передёрнуло. Но хозяин того будто не заметил, сказал дружелюбно:

— Ну коли так — гостем будь. Бажена, чего стоишь? Неси, что есть. Сейчас мы с племянником выпьем и за жизнь поговорим. Он мне как раз расскажет, из каких краёв и чём там живы...

— Я и сама...

— Цыц, подавай первач. И оставь нас. Разговор есть, мужской.

Бажена справилась с поручением быстро, Дарьюшка молча помогла ей живо накрыть на стол, а потом обе, перешёптываясь, скрылись за дверью в другую комнату.

И тогда-то Невзор обернулся к Киру и радушно, расплывшись в улыбке, пригласил:

— Ну, что ж, гость дорогой, прошу к столу. Чем богаты, как говориться.

Невзор вернулся на своё место и вальяжно развалился, как и Барсик на подстилке у печи.

Кир же лишь вздохнул и уставился в пол.

В горнице повисла тишина.

Было лишь слышно бульканье в узком бутылочном горлышке — это хозяин разливал первач по чаркам.

А когда стопка с мутноватой жидкостью оказалась у юноши прямо перед глазами, он заволновался не на шутку: в Улье алкоголь не в ходу был, за то из прошлой жизни помнил завет матушки — рюмку в руки не брать! Да и народная мудрость всплыла: трезвого дума, а пьяного речь. И стал понятен простой, но верный расчёт хитреца Невзора.

Хозяин поднял чарку и весело подмигнул гостю:

— Эй, парень, что нос повесил? Давай, за знакомство. И капусткой сразу, капустка у моей Баженки — знатная.

И сам, будто показывая как надо, махом опустошил стопку.

Киру не оставалось ничего другого, как последовать его примеру ...

А потом была ещё одна рюмка, и ещё, и ещё...

***

Глаза разлеплялись с трудом, и, едва приоткрывшись щёлкой, тут же захлопнулись: потому что свет, проникавший через прорехи между досками сарая, полоснул, словно лезвием.

Кир мучительно застонал.

Голова раскалывалась. Да и попытка пошевелиться отозвалась болью во всём теле. Только теперь он понял, что грубая бечевка больно стягивала руки и вонзалась в кожу.

Больше не было мягкой перины и нежной красавицы, будившей его поцелуями. Не было и тепла. Холод пронзал до костей. А под боком — сноп подгнившей соломы.

Что же произошло вчера?

Последнее, что он помнил, как кричал на него Невзор. Потом, кажется, началась потасовка, а после — тьма...

Чёрт.

Жизнь у него последнее время полосата, как брюхо осы. А ведь неудачи начались со встречи с этим гадом Иржи.

Перед мысленным взором возникло некрасивое лицо связиста, и ледяные серые глаза вновь — почти физически ощутимо — до дна пробуравили душу, а неживой голос произнёс: «Ты что-то скрываешь...»

Обожгло ненавистью. Кир сжал кулаки и подумал, что когда-нибудь (он верил в это) они встретятся вновь, и вот тогда...

Додумать не успел. Дверь скрипнула и, словно нехотя, открылась.

— Эй, комар, спалось сладко? — самодовольно осклабился бородач, закрывший своим массивным телом весь дверной проем.

Юноша насупился, отвернулся.

— С тобой говорят! — разозлился мужик, подошел и пребольно пнул его сапогом под рёбра. Кир скорчился на прелой соломе, заскулил, пытаясь унять боль в поврежденной руке. Потом грубые пальцы рывком подняли его за плечо, встряхнули, отчего тело снова мучительно содрогнулось. Заметив, как скривился Кир, мужик ухмыльнулся и произнес:

— Пошли, судить тебя будем.

И подтолкнул в бок. Кир едва удержался на ногах — они тоже оказались опутаны веревкой, но так, что приходилось семенить за конвоиром. Поэтому на выход Кир пошел осторожно, по стеночке. Перед глазами еще вертелась похмельная карусель. К горлу то и дело подкатывал ком, и навалилась апатия. Правда, одно желание на этом сером фоне полного безразличия было особенно ярким — страстно хотелось, чтобы не мучили, а порешили сразу, без суда...

***

Судилище Невзор устроил прямо на крыльце своего дома. Накинул вывернутый тулуп на стул — трон вышел. Сидел, подбоченившись, одну руку в колено уперев.

Кира встретил улыбчиво, как давешнего знакомца:

— С добрым утречком, племянничек.

От этого панибратства Кира передёрнуло: ещё и издеваться будет! Но промолчал, зато Невзор осклабился и подтрунил снова:

— Что смотришь букой — вчера эвон какой речистый был. Все, как на духу выложил. И что нелюдь, и что из приграничного Улья сбежал. Так?

Кир глянул исподлобья, но бородач, что конвоировал его до места, перебил:

— Приграничный три дня назад «конторские» разнесли. Одного из них, — он кивнул на Кира, — взяли, так он у них врача и его помощника, безоружных, искрошил. Зверьё!

Мужики, толпившиеся вокруг самопровозглашенного судьи, загудели. Но Невзор поднял руку, призывая к тишине.

Кир закусил губу. В голове шумело от похмелья и досады.

— Я не такой, — тихо произнес он. — Потому и ушёл.

И глянул на Невзора с вызовом. Тот в ответ уже знакомо сощурился, будто сытый кот, и протянул:

— Не такой?

— Да! — упрямо подтвердил Кир. — Я — человек!

— Не верь ему, Невзор! — влез бородач, конвоировавший васпу, но командир осадил его:

— Молчи, Кузьма! Сам решу! — и снова повернулся к Киру: — Ос не любишь, значит?

— Всей душой! — с жаром заявил тот, и глаза его фанатично блеснули. — Они мою семью убили! Жизнь сломали! — Голос срывался. Воспоминания нахлынули. Душили тенетами, пуще людских верёвок, аж сердце заходилось. — Ненавижу!

— И к людям хочешь? — в противовес ему — спокойно и чуть насмешливо проговорил Невзор.

— Хотел бы...

— Возьмём, а, ребята? — весело обратился к своим Седлак.

— Пусть заслужит! — фыркнул бородач, и снова ткнул Кира в поврежденное плечо, отчего тот болезненно покривился.

— Дело говоришь, Кузьма, — одобрил Невзор и замолчал.

Только вот разговор этот Киру не понравился. Дурное предчувствие сжало сердце, холодным потом стекло по позвоночнику.

— Мы тут ос знатно потрепали, — задумчиво продолжил Невзор, — но и они — всё ещё кусачие. Осерчали, дикие. Так просто — не взять. А ты — повадки их знаешь. Вот и поможешь нам. Вот и испытаем. Поедете прямо сейчас! — и к бородачу: — Кузьма, глаз с него не спускай. Чуть что не так покажется — в расход!

— Есть, командир! — отсалютовал тот и смерил Кира ехидным взглядом.

Юноша сжался. Накатило отчаяние.

Люди тоже повязывали кровью. И дорого ценили право жить среди них.

А теперь — пришло время платить...

 

— 4 —

 

День близился к середине, и небесная серость густела. Облака отяжелели и уныло тащили свою животы, но просыпали на землю не снег, а сажу ...

... Киру чудилось, что половицы вот-вот проломятся под тяжестью шагов. Чужак прошёл в комнату и остановился. В сгустившихся сумерках, подсвеченных сполохами пожара, его сапоги казались белыми из-за налипшего на них пепла...

Незнакомец молчал, должно быть, осматривался. Потом — уверено двинулся к столу, словно кто-то шепнул ему заранее про Киров схорон.

Но матушка опрометью, как давеча Мурыся, бросилась наперерез. Забежала вперед, закудахтала:

— Пан, пан! Голубчик! Ой, не надо!.. — и завыла вовсе неразборчиво.

Кир видел, как мать отшвырнули, словно тряпичную куклу. Она со стоном осела на пол — как раз там, где, вертикально застряв между досками пола, опасно поблёскивал осколок зеркала. Острие вошло в ее висок, как нож в раскатанное тесто. Мать приоткрыла  рот, словно последний раз хотела назвать по имени своего любимого сына, но вместо звуков с губ сорвались маслянистые капли, потом тело ее несколько раз свело судорогой, и взгляд остановился, остекленел.

И тут с рёвом вылетела Весняна.

Плюхнулась на колени, закричала страшно:

— Мама, маменька!.. — и подняла побелевшее, искаженное ненавистью лицо. — Ирод! Ты что же это натворил!

Она кошкой бросилась на чужака. Испачканные пеплом сапоги отступили, затем до Кира донесся звук оплеухи. Весняна покачнулась, упала на стол, и тот пошатнулся. Кир отполз назад, глядя во все глаза, как край скатерти съехал вниз, и остались видны только белые ноги сестры. Они дернулись, разъехались в стороны, и Кир услышал пронзительный бабий визг. Весняна забилась, продолжая голосить. Стол затрясся, и бахрома скатерти заколыхалась вверх-вниз.

Еще не понимая, что происходит (но наверняка что-то очень страшное), Кир зажмурился, заткнул уши, тихонько молясь про себя, чтобы это поскорее закончилось. И поэтому, ничего не слыша и не видя, не сразу понял, когда именно затихла его сестра. А лишь ощутил, как об пол стукнулось что-то тяжелое и живое. Немного высунувшись, он увидел прямо перед собой зареванное лицо сестры. Ее глаза были широко распахнуты и пусты. Груди белели в разорванном вырезе сорочки, а на неприлично задранном подоле застыли капли крови.

Накатила тошнота, Кир закусил губу и отвел глаза. Но тут скатерть откинулась, и к нему склонилось другое лицо — бледное, неживое. Пожаром вспыхнули рыжие всклокоченные вихры. Голубые глаза обдали Кира водянистой мутью.

— Нашёл, — почти обрадовано проговорил чужак и осклабился так, что Киру захотелось слиться со стеной. Потом пальцы (как показалось мальчику — когтистые, будто у чёрта, что был изображён на церковной фреске) ухватили его за шиворот.

— Слава Королеве! — утробно проговорил поймавший. — У нас — неофит.

И потащил Кира наружу. Мальчик завопил, попытался уцепиться руками за ножки стола, но слабые пальцы соскользнули с дерева, и в ладонь вонзились обломанные щепы.

Снаружи было светло от пожарища. У ворот — корчился, отхаркиваясь кровью, отец. Воздух полнился воплями и вонью горящей плоти, и Киру снова захотелось зажмуриться крепко-накрепко, но он — смотрел.

От плетня отделилось трое. Впереди — коренастый, седой. Всё лицо его — изувечено шрамами, а от этого перекошено, будто в кривом зеркале. Поравнявшись с рыжим, которому едва доставал до подбородка, он сказал:

— Горжусь тобой, Отто. Иди. Дальше — я сам, — и тяжело зашагал к дому. Двое других потянулись за ним.

Кир запоздало подумал про младшеньких, что спали в своей колыбельке...

Рыжий подобострастно глянул вслед седовласому и выдохнул:

— Слушаюсь, отец.

И прежде, чем он успел опять обернуться, Кир сорвал с шеи и проглотил нательный крестик. И тот, благословленный материнской молитвой, стал наперекор всем проискам тьмы...

Машина подпрыгнула на ухабе, и Кира вытряхнуло из сна.

Надо же было так не вовремя отключиться!

Он приоткрыл глаза. Вокруг, опираясь на ружья, сидели хмурые молчаливые ополченцы. От них веяло морозом. Сердце ледяными пальцами сжимала тоска. Сразу вспомнилось и недавнее судилище, и приговор. И ненависть — слепящая, раскаленная добела — выжгла изнутри: и люди, и васпы — одним миром мазаны. Багряным, как предгрозовой закат. Кровью. И его измарают.

В одном люди ошиблись — он убивать не станет, дабы не уподобляться ни тем, ни другим.

Кир не шевелился, стараясь ничем не показать, что проснулся. А мужики не обращали на него внимания: они оживленно переговаривались вполголоса, и Кир понял: значит, скоро прибудут на место.

Он сосчитал сопровождавших: в кузове — пятеро, ещё двое — в кабине. Решил: действовать надо быстро. И впервые порадовался, что в Улей попал: там учили драться так, что даже неопытный юнец вроде него мог совладать с деревенскими увальнями.

Кир улучил момент и молнией взвился с места. Хватило нескольких минут, и его конвоиры кулями полетели за борт, некоторые — даже понять не успев, что произошло.

Почуяв неладное, водитель резко затормозил. Грузовик занесло на колее, он покачнулся и встал, подняв облако снежной пыли. Пересыпая отборным матом, в кузов полез Кузьма. Подтянулся на руках, грузно перевалился через бортик, ногой зацепился за ржавое крепление. Ружье соскользнуло с плеча. Кир оказался проворнее: дернул за лямки, отчего мужик кубарем влетел в кузов. Кир перехватил ружье, снял с предохранителя и прежде, чем Кузьма успел подняться, в его лицо уставилось черное дуло.

— Что же ты творишь, ублюдок? — рвано прохрипел Кузьма, будто пёс пролаял. Но с места не двинулся, только дышал тяжело.

— Они — живы, — отозвался Кир, не выпуская ружья из рук. — У вас есть рация. Можно вызвать помощь. Я не хочу вас убивать. Никого не хочу. Вы отдадите мне машину, и я уеду. Никого не трону.

Кузьма глянул исподлобья.

— Врешь ведь?

— Зачем мне? — пожал плечами Кир и отшвырнул оружие за борт — оно упало в сугроб, прикладом вниз.

— Эй, Кузьма, — крикнул от колеи водила, — да брось его. Пусть катится. Свои же пришьют ... Но это будут уже их, осиные разборки.

Кузьма медленно поднялся. Постоял, раздумывая. Потом хмыкнул, сплюнул под ноги и сиганул на снег. Обернулся и бросил:

— Горючего осталось вёрст на пять. За оврагом — топь и чащоба. Удачи, осёныш.

И двинул вслед за шофером, что размашистым шагом печатал снежный покров. Долетели помехи включенной рации и обрывистые слова: должно быть, вызывал помощь. Мешкать времени не было.

Кир перебрался в кабину, трясущимися пальцами вцепился в руль. Только что он прошел по краю, бросил вызов судьбе. Большая удача, что мужики не ввязались с ним в драку и удивительно легко сдались на милость победителя. Плакать не получалось, но очень хотелось.

Облака прорвались и из серых прорех посыпался пепел. Первые хлопья оседали и таяли на горячем капоте грузовика, но следом ложились новые и коркой застывали на обшивке.

Кир потёр глаза, на которых так и не появилось ни слезинки. И выжал сцепление.

— Ничего, друг, — привычно приободрил железного коня, — выдюжим как-нибудь.

Грузовик взревел, обещая сделать все возможное, и понёс Кира навстречу судьбе. А взметнувшаяся следом позёмка затирала свежий след от шин. И пути назад не было.

***

Небольшой хуторок — серые приземистые избы на белизне снега — показался карандашным наброском из книжки со сказками, которую показывала ему Дарьюшка. Сказок Кир не прочёл, а рисунки посмотрел и запомнил. Те, нарисованные домишки, манили теплом. В этих же — тишь мёртвая. Ни лая собак, ни дымка из труб.

Кир невольно поёжился: приём тоже будет холодным.

Тоска по вновь обретённому и опять потерянному теплу ножом вскрыла сердце. Аж дышать стало больно. Но сейчас вспоминать недавнее ослепительное счастье — нельзя: беда рядом.

Подтверждая это, по колёсам полоснула автоматная очередь. Грузовик вздохнул, дернулся и присел.

Из придорожного сугроба поднялись двое. Снег скользнул с маскировочных плащей, и Киру показалось — мертвецы из могил поднялись: худые, шатаются, глаза загробным огнем горят.

Сейчас они надвигались медленно, но неотвратимо. А он оцепенел и не смел даже дышать. Нет, ему не было страшно. Просто пусто от обречённости.

Лишь вздрогнул, когда со скрипом откинулась дверь. Глянул на открывшего и отшатнулся, порезавшись о кривую ухмылку. За прошедшие дни Кир уже и забыл, насколько омерзительны васпы.

— Вылезай, — глухо просипел тот, словно ему было лень ворочать языком.

Кир сглотнул пересохшую слюну, обдирая горло, и спрыгнул на снег.

По нему мазком скользнули неживые взгляды. Прощупали, изучили, будто изнутри выскребли. Как же противно!

Преодолевая отвращение, Кир тоже хмуро оглядел противников и мысленно усмехнулся: чего бояться? Ободранные, всклокоченные, едва на ногах стоят. Жалкие.

А всё равно несут с собой угрозу и смерть.

— Кто таков? — теперь Кир разглядел, что вопрошавший — мальчишка его лет. И это удивило. По Уставу должен говорить тот, кто взрослее. А второй, старший, стоял поодаль, молчал и смотрел в землю.

Кир ответил, не таясь:

— Я из приграничного Улья. К людям попал, но сбежал от них.

Не хотел лгать — это могло бы вызвать злость и агрессию. Но и откровенность его поддержки не нашла.

— Интересно, — промолвил собеседник. Но лицо его при этом оставалось застывшим, как маска. Сдвинь её — а там чернота да бездна.

Кира передёрнуло. Даже головой тряхнул, чтобы морок отогнать. Не придумал ничего лучшего, как спросить:

— Чем заинтересовал?

— Слышали про одного из приграничного Улья. Тоже любитель бегать. Ты?

Под ложечкой засосало: дезертиров васпы не любят. Но ещё больше — тех, кто юлит и оправдывается. Поэтому сказал тихо, под ноги глядя:

— Я.

— Ублюдок, — незло и лениво прокомментировал его оппонент. — Пошли. Подробнее командиру расскажешь, — и подтолкнул его в плечо. Мол, иди вперёд, но помни: мы — сзади.

И Кир поплёлся, не сопротивляясь. Получить свинец в спину — не лучшая идея, а васпы, сколь бы хилыми и измождёнными не казались, — стреляют наверняка.

Кир молчал. Его провожатые — тоже.

Остановились у крайней хаты. Тот, что помоложе, постучал.  Дверь открылась не сразу, и из темноты проема полыхнуло медью.

Перед глазами всё поплыло. Кир схватился за поручни крыльца, чтобы не плюхнуться в снег. На несколько мгновений мир рассыпался осколками зеркала, раня и вспарывая душу. Всколыхнулась глубинная ненависть... А с нею — поднялся страх.

Легко умереть не получится. Если позволят ему вообще такую роскошь как смерть.

Кир узнал и рыжие волосы, и водянистые глаза. Отто — вербовщик и тренер, монстр, перекроивший когда-то его жизнь, за эти годы стал ещё гаже.

И теперь на нём был мундир преторианского офицера.

— Проходи... сынок, — глухо выдавил он.

И оскалился в улыбке — узнавая, почти дружелюбно.

Только вот Кира это расположение не порадовало.