Семнадцатое сентября

     Еще три минуты. Еще две. Вот сейчас, сейчас...
     Я шире раздвинул шторы, открыл балконную дверь, прислонился к косяку. Сейчас я поймаю этот миг!
     И не успел я подумать, как розовое зарево, висевшее над фиолетовым морем, вдруг осветилось ярким светом, словно кто-то включил лампочку, и вот она, эта лампочка - оранжевый шарик солнца - стал медленно вылезать из бронзовеющей воды. Сейчас, сейчас... Вот шар достиг уровня моего третьего этажа, нашел мой угловой балкон, нащупал мою богатырскую фигуру , и, удостоверившись, что это именно та цель, что ему нужна, подбавил пару тысяч ватт в свой прожекторный луч и щедро плеснул жаром мне по глазам.
     Вот так мы здоровались по утрам,  одни во всем мире, я и Солнце, и происходило это уже десятое утро подряд.
     Мне нравилось наблюдать за восходом, нравилось  рассуждать, развлекая себя, в метафизическом ключе, мол, солнце встает только для меня одного, и только я один способен оценить  чудо наступающего дня и отблагодарить светило.
     За десять дней я исколесил почти все города и деревни этого благословенного края: Приморские Альпы, Прованс и Ривьеру, занесенные Историей в особый список. Последние дни до отъезда оставил на Рокебрюн и Ментон. Эти места принадлежат Кокто и Ле Корбюзье.
    
     ...Солнце уехало куда-то вверх, это был уже не шарик, а безбрежный сияющий диск. Море тоже давно проснулось и, обласканное лучами, покрылось веселой золотой рябью. Эх, я не догадался взять флешку с «Шехерезадой» - сейчас такая тишь на воде! Замирающие звуки первой части с кораблем Синдбада здорово украсили бы всю картинку: та-та-та... Та-та-та-а-а... И - тишина.
   
     Я давно мечтал об этой  поездке. С того самого дня, когда на одной из моих лекций вдруг раздался писклявый голос какой-то девицы: профессор, а вы сами видели? Пришлось поднять с места любопытствующую девицу и переспросить, что она имеет ввиду. Лекция была посвящена периоду модернизма в архитектуре, и, помнится, я подробно рассказывал о своем любимом Ле Корбюзье. И девушка повторила свой вопрос: «а вы сами в этой корбюзьевской хижине бывали»?
      Нет, не бывал я на Лазурном Берегу, не пришлось мне заглянуть в «Le Cabanon» великого француза. Хотя для смягчения неловкости я могу рассказать – что я и сделал на той памятной лекции – что видел немало воплощенных работ этого гения, побывал, например, в Токийском Музее Западного искусства и в Культурном Центре Гарварда, а это, кстати, были последние крупнейшие проекты, придуманные Корбюзье как раз в тесноте хижины «Le Cabanon».
     И вот я здесь, в Рокебрюне и завтра мне возвращаться домой, в Чикаго, а по злой иронии судьбы заглянуть в «Le Cabanon»  пока не удалось. Видимо, как-то слабо я по утрам благодарил Солнце,  раз перестала мне сопутствовать удача. А хижина эта буквально за углом. Вон, если смотреть с моего балкона налево, видно всю набережную, которая тянется далеко на восток, по берегу и Рокебрюна и Ментона, мимо Музея Жана Кокто, к самой итальянской границе. А если смотреть направо, на запад, то сразу же под балконом начинается пешеходная тропа – тропа Корбюзье. Она идет аж до Монте Карло, извилисто, вверх-вниз, по самому краю обрыва над морем – иногда глядишь вниз и прикидываешь : сорвешься – погибнешь? Она и приводит к этому знаменитому пристанищу архитектора, маленькому домику, сарайчику, хижине. Французское «le cabanon» можно переводить по-разному. Я, например,  придумал говорить «избушка». В ней  Корбюзье жил и работал последние пять лет жизни.
     Кому рассказать, не поверят. Я попробовал прошагать по этой тропе позавчера, но с неба хлынул такой ливень c громом-молнией и почерневшим небом, что возмутил даже мою невозмутимую хозяйку гостиницы – никогда такого в сентябре на Ривьере не было. Пришлось отложить. Я пошел на следующий день, вчера. Полкилометра оставалось до цели, и вдруг вижу - поперек узкой тропы лежит громадная старая  лиственница, отжившая свой век, не выдержавшая встречи с молнией. Всю тропу заняла толпа рабочих, пилят-распиливают вручную - кто же им сюда на узенькую тропку подвезет механическую пилу, разве что осел Буридана? К вечеру, говорят,  убрали.
      Так что сегодня я наверстываю - надо быстро спускаться завтракать и в путь.
      Хотя нет, надо сначала собрать чемодан, завтра старт в пять утра.
      Не знаю, знакомо ли кому еще, кроме меня, это чувство приятной приподнятости. Когда я собираю чемодан, неважно, отплываю ли вдаль или, наоборот, собираюсь приплыть домой, мне становится необъяснимо радостно. Наверное, все дело в этом – в предвкушении перемен.
      Я включил лэп-топ, вставил флешку. Лара Фабиан. Во Франции надо слушать французов. Или француженок.
     «Je suis malade
     C’est ;a je suis malade
     Tu m'as priv; de tous mes chants
     Tu m'as vid; de tous mes mots...»
     «Я больна, я действительно больна, вы лишили меня моих песен, моих слов...»
     А у Цветаевой было более иносказательно: «Мне нравится, что я больна не вами...»
     Ну, пусть, пусть Лара поет свое.
     ...Чемодан собран. Я пошел к лифту. Мне бы только не встретить на дороге моего нового знакомца. Хочется сегодня – без долгих разговоров.
      Впрочем, он вполне симпатичный молодой человек, подбирающийся, правда, уже где-то к пятидесяти. Ну так в сравнении со мной – мальчишка! Я, правда, не совсем разобрался, что он из себя представляет. Кажется, это Борис Носик однажды смешно выразился: «девица невыясненного поведения». Вот и мой шапочный знакомый тоже для меня пока невыяснен. Кстати, почему прижилось это слово «шапочный»? Точнее ведь было бы «шляпочный» - в старину при встрече приподнимали шляпы, а то и цилиндры, какие там могли быть «шапки»? Крестьяне шапки не приподнимали, они «ломали» шапки перед барином... Ну, не в этом дело. Мне, чикагцу, приятно было встретить на французской набережной симпатичного русского парня.
      И сам эпизод с нашим знакомством тоже был забавным.
      Всю публику, фланирующую по безбрежному променаду Рокебрюна-Ментона, я делю на две категории, вернее, она сама так четко делится. Одна толпа – Собачники, народ среднего и старшего возраста. Это люди с печатью довольства на лицах, с непременной полуулыбкой, чувствуется, что в любую минуту эти счастливцы готовы остановиться, поговорить с вами. О собаках, разумеется.
    Вторая категория – Инопланетяне. Еще можно сказать – зомби, люди заметно чем-то озабоченные, может быть, даже несчастливые, потому что, видимо, их забросили на землю, а как жить, не объяснили. И вот теперь они не отводят глаз от своих маленьких приборчиков и не вынимают из ушей тоненьких проводочков. Слушают и читают указания. И вокруг ничего не видят, не слышат, в человеческой жизни не участвуют. Жаль их, право. Они такие еще молодые, а вырастут явно ущербными, недоразвитыми или эгоистами – в лучшем случае.
      Мой знакомый, слава богу, собачник. Нельзя сказать, что он так уж и гуляет с улыбкой на устах, нет, он как раз задумчивый, но зато все, кто идет ему навстречу, просто млеют, завидя его песика. Песик обычно сидит подмышкой, высовывается  одна только мордочка. Не мордочка, а лупоглазый шерстяной комочек с черной мокрой кнопкой носа посередине.  Пучки рыжей шерсти – настоящие маленькие фонтанчики – торчат у него во все стороны, над ушами, над бровями, а один главный фонтанчик на лбу перетянут для пущей привлекательности голубой ленточкой. Обычно личность хозяина - при такой бросающейся в глаза внешности его собаки - как-то тушуется, уходит на второй план, но не таков мой знакомец – он и сам с усами! Модно одет. Какого-то немыслимого покроя рубашка с синим подбоем у ворота, не с красным, конечно, с красным был бы перебор. Правда, что-то меня в его одежде зацепило, что-то не так сочеталось. Да, Бог с этим. Зато он добрый, видимо, широкой души человек. Я видел, как с ним все вежливо здороваются и как он однажды купил мороженое – нес веером в обеих руках штук десять эскимо на палочке – и раздал его кучке детворы на пляже. Он - плечистый, загорелый, мускулистый, шагает грудью вперед. Как это теперь на русском новоязе – «качок»! Вот бы мне такие бицепсы, подумал я, когда увидел его впервые, и тут же посмеялся над собой – в мои семьдесят я выглядел бы с этими бицепсами столь же уродливо, сколь уродливо и само слово «качок».
       При встречах мы молча кивали мы друг другу, кивали, пока однажды его песик, отпущенный на длинном поводке, не подкатился прямиком к моим кроссовкам. И давай крутиться, прыгать на задних лапках. Я не удержался. Ах ты, красавец, ну иди, иди сюда, пробормотал я. А парень услышал.
       - Хха! Так вы – русский!? - В голосе его было столько неподдельной радости, словно он узнал о присуждении ему незаслуженной Нобелевки.  - Надо познакомиться! – твердо резюмировал он и протянул руку: - Игорь!
        Я протянул свою и улыбнулся: - я тоже Игорь!
        Этот момент нам обоим понравился. Он сел рядом.
        - Вообще-то, пацаны зовут меня Игорек. Игорек и все, хоть тресни. Только Игорек.
        - А много у вас сыновей?
        - Сыновей? Не-е-е, у меня дочки. Пацаны – это мои ребята, ну, партнеры по бизнесу.
        - А, понятно. – протянул я. Надо было продолжать разговор. – А мои домашние зовут меня Игрек.
        - Хха! Ты смотри - Игорек и Игрек! – и мы оба от души рассмеялись. Потом я спросил:
        - А как песика вашего зовут?
        - Ети.
        Странное имя, подумал я, но пока размышлял, удобно ли выяснить - почему, Игорь объяснил сам:
        - Это сосед наш, дома, в Москве, как увидел пса, говорит – ну, вылитый Ети. Знаете, это Снежный человек, лохматый такой?
         - Ах, Йети! Знаю.
         Лезть со своими грамматическими поправками я не стал, а вот Игорь охотно пустился в подробности.
         К его жене на все лето приехала погостить сестра со своим выводком – аж четверо, мал мала меньше. И хоть квартира в Москве у них приличная – купили по случаю весь четвертый этаж в старом доме  – а все равно, бардак такой начался, что Игорь сбежал. Прихватил с собой Ети. И вот теперь скучает от безделья. Ходит, бродит, виллы разглядывает.
        - Кстати, насчет вилл! – Он развернулся ко мне всем корпусом. – Вы где здесь живете? – Я махнул рукой на свою скромную гостиницу. – Ту-у-т? – Игорь вытаращил глаза. – Небось и лифта нет? – И с неподдельным вдохновением  воскликнул: - А давайте ко мне! Ей Богу! У меня весь третий этаж пустой. Я ж виллу купил у французика одного, вон на горе колонаду видите? Белую башенку видите? Ага, она. Вот приехал документы получить. Сестра жены как узнала, что я на Лазурке решил закрепиться, стала трепыхаться, руки заламывать:  ах, Ривьера, ах, там Бунин жил, ах, поезжай посмотри виллу Бунина. А мне – что, без этой виллы и жизнь не в жизнь? Ну Бунин, ну, писатель, может, и великий, но у меня к нему... с ним... Ну, никаких... – он стал подыскивать слово.
       - Ассоциаций.
       - Да, да, ассоциаций.
       - Что ж, - я старался говорить миролюбиво. - По крайнем мере, вы честны и с собой, и с Буниным. Если никаких ассоциаций...
       Я сказал это, а в памяти промелькнула недавняя смешная мизансцена. В Париже, полторы недели назад, встретился я со своим приятелем, поэтом М.К. Ну, гуляем по городу и вот на каком-то перекрестке останавливаемся  - красный светофор.  Я смотрю на дом напротив и вижу красивую изысканную вывеску. Читаю вслух: «Hotel Istria». Приятель переспрашивает: «Истрия?» Та самая Истрия? И вдруг встает в позу чтеца-декламатора, театрально откидывает несуществующую гриву и, чеканя фразу, как и полагается у Маяковского, читает:
      
      Я стукаюсь о стол,
      О шкафа острия –
      четыре метра ежедневно мерь,
      Мне тесно здесь
      В отеле Истрия
      На коротышке Рю Кампань Премьер...

      И мы подходим к углу улицы и читаем: «Rue Campagne Premiere».
      ...Ассоциации.
    
      Игорек между тем продолжал гневаться на сестру жены.
      - А то у меня других дел нет. Она мне будет указывать, куда мне ходить и что смотреть. Отмечаться, значит, и потом отчитываться. Может еще, как тот придурок, вырезать ножичком «Я здесь был. Коля»?
      - Вы правы, Игорь. Ножичком – нехорошо. В истории, знаете, был один единственный случай, когда такую хулиганскую выходку – подпись «я здесь был», выскобленную на памятнике старины, государство... взяло под охрану. Ее даже накрыли стеклянной крышечкой, чтобы не портилась от времени. Памятник старины – это Шильонский Замок в Швейцарии, а хулиган – Лорд Байрон.
      - Да-а-а? – с большим подозрением взглянул на меня Игорь.
      - Да. Но вы не Байрон, вы другой... – поспешил я успокоить его, но он ничего не заметил.

      ...Однако, мне действительно надо торопиться, что это я расслабился.
      Обычно на завтрак в отелях у меня уходит пять минут – налил из кофеварки кофе, взял из-под стеклянного колпака круассан и готово! Правда, надо признаться, хотя в этом нет никакого преступления, я всегда прихватываю в свой рюкзак банан или яблоко: заранее никогда не знаю, где в пути остановлюсь, где найду еду, а так - яблоко есть, вода с собой, вот и передышка. А еще в моем рюкзаке непременно лежит книжка - сегодня как раз Бунин, - альбом, фломастеры, карандаши и, pardon! – надувная резиновая подушка. Она гарантирует мне свободу выбора – сажусь рисовать, где мне угодно, на любом берегу, на любых скалах...
       Забрасываю рюкзак на плечо, сдаю ключи от номера и выхожу на дорогу.
       Утро – бархатное. Сентябрь!  Выходит, сегодняшнему восходящему солнцу понравились мои молчаливые молитвы. Над синим морем – ни облачка, воздух прозрачен, на чистом горизонте видны даже очертания ближайшей к французскому Ментону итальянской Вентимильи. И на всем морском просторе недвижно стоят парусники – словно уставшие летать бабочки присели на воду, плотно сложив белые крылья.
       Иду легко, солнце – в спину, туристов нет. И это главное, потому что узкая бугристая  «Тропа Корбюзье» – слева глубокий обрыв в море, справа колючие скалы – требует внимания. И если народу много, ты только и делаешь, что либо прижимаешься к скале, чтобы пропустить встречного, либо ускоряешь шаг - подгоняет задний.
      Когда первый заасфальтированный километр сменился на песчаную тропу, я заметил в кустах скамью, в прошлые походы я ее не видел. А скамья, оказывается, установлена как раз напротив бюста Ле Корбюзье. Скромный такой памятник, скромнее некуда. На бронзовом лице - очки, узкие плечи, воротничок, полгалстука. До его «Хижины» еще далеко, может, этот бюст отмечает место, где он утонул? Шагаю дальше. Наконец, издали вижу кружевную решетку забора, догадываюсь, что это ограждение территории хижины, которую, как известно, с дороги не видно – она стоит ниже, на самом берегу. На решетчатой калитке вижу фанерную дощечку, на ней черной краской от руки - две фразы.
      Даже моего ущербного французского хватает, чтобы понять эти жестокие слова: «Ле Кабанон закрыт для посещений. Идут ремонтные работы».
      Я ухватился обеими руками за решетку – иначе бы упал. Это было точно то, что надо понимать под - «обухом по голове»! Обида, досада, разочарование, злость, гнев – какие только волны не захлестывали меня в этот гибельный миг. Я почувствовал даже стыд. Да, мне было стыдно за свое невезение, за эту смехотворную нелепость. За полторы недели объездил Париж, Ниццу весь Прованс, а за три дня не сумел попасть в эту простяцкую хижину, что буквально за углом! И я почему-то в первую очередь подумал об Игоре. Да, мне перед ним, таким ловким, бодрым, уверенным человеком станет стыдно, если он узнает о моем очередном проколе.
      Я отцепился от решетки и медленно побрел назад до ближайшей скамейки. На удачу она оказалась в тени, и я сел перевести дух.
      Про себя я знал – я из той категории людей, что способны утешить сами себя - как старина Мюнхгаузен. Вытащить себя за волосы из болота и из минуса сделать плюс. Сегодняшнее невезение превращается само собой, как куколка в бабочку, в повод приехать на прекрасный и Лазурный Берег во второй раз.
       На край скамейки подсел парень-очкарик. В ушах у него блестели наушники. Инопланетянин. В руках он держал серебристую штуковину, из нее негромко, но отчетливо лилась мелодия. Я прислушался. Бог ты мой, это же Пьеро Чьянти и моя, то есть, его, любимая песня «Il vino»! Я готов был обнять очкарика и простить ему его инопланетянство  – за то, что он слушает достойную музыку.

        Vita, vita, vita,
        Sera dopo sera,
        Fuggi tra le dita,
        Spera, Mira, spera...
      
        Да, это уж точно: жизнь течет и днем и ночью, убегает сквозь пальцы и остается только надежда, Мира, только надежда...
        Моя недавняя обида куда-то улетучилась, и я решил взяться за дело. Я давно заприметил прекрасную точку для работы - напротив моего отеля берег делает поворот и там на мысу стоит мощный одинокий платан. Я прибавил шагу, достиг этого платана, сел под ним и тотчас вспомнил, как интересно сказал А.Иличевский о платанах: «это удивительные деревья – к ним всегда хочется прижаться щекой, обнять, и, кажется, некогда я был платаном...»  Я не стал прижиматься щекой к платану, но удобно сел под ним и прислонился к его теплому стволу спиной. Позади меня шуршали волны, а впереди открылась великолепная панорама. Облитые солнцем силуэты Рокебрюна и Ментона на фоне гор буквально просились на бумагу. 
        Я достал блокнот, коробку с фломастерами и тут услышал над ухом – аж вздрогнул от неожиданности – голос Игоря. Определенно, он добровольно заделался моим оруженосцем.
        - Хха! А мы с Ети вас дожидаемся. Ну, как сарайчик? Классный?
       Я покачал головой.
       - Там ремонт, - буркнул я. Мне не хотелось распространяться.
       Игорь шумно хлопнул себя по бедру:
       - О-от ублюдки! Гомики недобитые. Нашли время репэрить, когда самые туристы! И вы не могли с ними перетереть? Мол, из самой Америки! А?
      Он отпустил собаку на длинный поводок и присел рядом со мной.
      Я продолжал молчать.
      - А с другой стороны - чего вам дался этот... Ле... Курвуазье? – Игорек чуть не захлебнулся смехом от своей, как бы это назвать... находки. – Чего вы там, в этом сарае не видали?
     - Да видел я все – в тысяче снимках, в сотне ракурсов! – меня вывел из себя его смех.
     И тут мне пришло в голову, что я не к месту, не ко времени, и не с тем собеседником веду эти разговоры. Меня накрыло тоской. Почему я вообще откровенничаю с чужим человеком? Не знаю, не знаю. Такова, значит, наша человеческая природа, известно же, что легче всего открываешься случайному попутчику в поезде... ну, и так далее, и так далее.
      И я зачем-то стал ему объяснять.
      - Понимаете, Игорек. «Хижина» это, конечно, шутка гения. Розыгрыш, демонстрация. Но в то же время это - вызов, это его манифест.  Он реформатор, он изменил эстетику архитектуры, и создал свою эстетику. Понимаете? Он хотел поменять отношение к привычной красоте, вернее красивости архитектуры – все эти портики, апсиды, аркады, шпили – на красоту самой формы. Голой, простой и изящной формы. Многие не поняли этого. И мой любимый Бродский не понял, ему не хотелось расставаться с привычными ему с детства петербургскими образцами «красоты». Один гений невзлюбил другого, и было бы любопытно докопаться до причин этого, понимаете, Игорь? Ле Корбюзбе потратил на проект Хижины всего пятнадцать минут. Сделал мини-жилье. Потолки – 2,26, квадратура – 3.66 на 3.66. Но! Но ведь – доказал: и жизненного пространства достаточно, и нужный комфорт обеспечен. И я, как архитектор, должен видеть это, потрогать руками...
      - Хха! Так вы – архитектор? – Игорь вытаращил глаза. – Так бы и сказали! Вот здорово, вы-то мне и нужны. Я хочу к своей вилле какой-то подъемник сделать, лифт или эскалатор, что ли. Так вы, значит, архитектор... – Снова протянул он. - То-то я как ни встречу вас , вы все пишите, пишите чего-то.
       Пишу чего-то? Как говаривал Чехов: я в своей жизни писал все, кроме стихов и доносов. Но я не стал Игорю цитировать Чехова и вслед за ним признаваться, что я тоже не пишу ни стихов, ни доносов,  я просто сказал, что в путешествиях люблю рисовать  да зарисовывать. С некоторыми комментариями.
       А он продолжал напирать. Кивнув на блокнот и слегка пихнув меня плечом – по-простяцки или по-пацански? – Игорь прямо потребовал:
      - Ну, покажите, что у вас там?
      Я наугад раскрыл блокнот, но в этот момент у него в кармане электронно заверещала  тема тореадора из «Кармен».
       Игорь всмотрелся в экран, нахмурился, ткнул пальцем и строго ответил: Слушаю тебя, Туз.
       Он не извинился, не отвернулся, не отошел в сторону, и поэтому получалось, что я присутствовал при его разговоре. И меня охватила... паника. Я слышал русские звуки, мне был знаком русский акцент, я понимал, что Игорь говорит не на англо-франко-итальянском и не на иврите или китайском, он, разумеется, говорил по-русски. Я пытался утихомирить панику... но я не понимал ни слова. Игорь произносил абсолютно бессмысленные фразы.
       - Ты, Тузик, не истери. Двигай дальше. Что? Хочешь, чтобы я тебя расфрендил? И батон не кроши! Покажи им, что мы тоже торчим. Они знают, если я бычить начну... Ну, все, хватит лохматить. Кто тупит, я туплю?.. Ну, все, все. Дай кулак. Все, перезвони.
        Я старался подольше удержать в ушах звуки последних двух слов - их смысл я понимал, и на этом решил успокоиться. И поскольку я так и сидел, застыв, словно в детской игре «замри», держа раскрытый  альбом, Игорь легко переключился:
        - Так что тут у вас? – он перетянул блокнот к себе на колени.  Долго смотрел, подняв брови. – Я вижу тут три маленьких домика и три подписи: будка, клетка, избушка. Это ребус?
       Я усмехнулся. Секунду назад я тоже пытался разгадать загадочный лексический ребус.
      - В общем, да. Ребус. Вы как всегда, правы, Игорь. Ахматова называла свою комаровскую дачу Будкой. Шагал называл свою крошечную мастерскую в парижском «Улье» - Клеткой. А Ле Корбюзье свое последнее жилье - Хижиной. Избушкой, в моем, pardon, переводе. А почему? Вот я и размышляю - почему. Простое совпадение или сходство все-таки мотивировано? Поэт, художник, архитектор... Я думаю, что творческие люди, и тем более - выдающиеся таланты, в какой-то мере аутисты.  Они живут интенсивной внутренней жизнью. Поглощены своими замыслами, придумывают сюжеты, ищут рифмы, ловят мелькнувший в голове мотив. Они самодостаточны, и им весело называть свое жилье – клеткой и будкой!
     Игорь подумал-подумал и вдруг задал вопрос, который снова выдал его главную черту – подозрительность. Замешанную на непонимании.
     - И вы вот тратите деньги, путешествуете и посещаете эти... – Он запнулся, постеснялся произнести «эти будки»  – ...эти места, где жили художники? Ну, и что интересного вы уже видели?
      Я молчал. Он энергично захлопнул блокнот и резко обернулся ко мне – его вдохновила новая мысль:
      - А вы вот расскажите, расскажите мне! Я потом выложу все это дома, и обе бабы у меня так и рухнут!
      Я несколько опешил.
      Ну-у-у, Игорь-Игорек, тут вы определенно дали маху. Еще надо хорошо подумать, стоит ли мне для вас и ваших баб рассказывать об этом волшебном Провансе... Не знаю, испытаете ли вы то волнение, какое испытал я в Данцигском переулке в Париже, когда зашел в сохранившийся  пансион «Улей», где ютились русские художники в начале прошлого века. Люди-самородки, бешено влюбленные в искусство. Хаима Сутина вообще прозвали «мишигинер» за манеру неистово писать одно полотно за другим и столь же неистово рвать их в клочья – одно за другим... А не менее сумасшедший Шагал! Вам, Игорь, наверняка не понравятся смешные стихи о Шагале - я их вспомнил, когда стоял перед картинами Шагала в его Музее в Ницце: «Он берет церковь – и пишет церковью, он берет корову – и пишет коровой...»  Если коротко – я увидел весь русский мир, сохранившийся во Франции. Я был и на мысе Кап Ферра, где жил и работал Михаил Ларионов, изобретший стиль «лучизм» и куда забрел и Модильяни, так до своей смерти и не узнавший, что был влюблен не просто в русскую Анну, а в великую поэтессу Ахматову. Я ездил... Я видел... Только стоит ли мне читать вам лекцию, Игорь? Думаю я только утомлю вас, да и вызывет ли мой рассказ у вас...  ассоциации?
       Весь этот, как говорят драматурги. «внутренний монолог» промелькнул у меня в голове в одно мгновение, и я уже придумал отговорку, но у Игоря – на удачу! - снова зазвонил телефон. Прижав плечом мобильник, он легко поднялся с земли и стал шагать туда-сюда мимо моего носа.
Я тупо смотрел ему вслед и вдруг меня осенило, что именно меня «зацепило» в его облике при первой встрече – при шортах он носил черные лакированные туфли на босу ногу.
       Игорь сдернул прикорнувшую было собаку с места и стал удаляться, громко крича в телефон:
       - Нифигасе! Значит, лоханулись, Тузик? Ну, ушлепки!.. Да плевал я на твою днюху!
       «Днюха» меня окончательно добила, мне казалось, что я буквально физически ощущаю мерзкое послевкусие во рту. Чем бы его заглушить? Глотком холодной воды? Был бы я сейчас в отеле – включил бы музыку. Что-нибудь намеренно светлое. Пер-Гюнта, например. Или - Морриконе.
       Я нащупал в рюкзаке томик Бунина. Не надо Морриконе! Бунин! Вот – музыка, вот самая музыкальная проза и самая чистая русская речь.      
      
       ...Я раскрываю «Темные аллеи» где-то на середине и читаю вслух. Шопотом, для себя:
       «Но вот он опять, этот вздох, вздох жизни, шорох накатившейся на берег и разлившейся волны, и за ним – опять легкое движение воздуха, морской свежести и запаха цветов. И я точно просыпаюсь. Я сбегаю с балкона, иду, хрустя галькой, по саду, потом бегу вниз, с обрыва. Я иду по песку и сажусь у самого края воды и с упоением погружаю в нее руки, мгновенно загорающиеся мириадами светящихся капель, несметных жизней... Нет, еще не настал мой срок! Еще есть нечто, что сильнее всех моих умствований. Еще как женщина вожделенно мне это водное ночное лоно...»
       Конец.
       Прикрываю глаза – хочется просто помолчать.
       И тут я замечаю дату мелким курсивом: Приморские Альпы. 17 сентября. 1925.
       Стоп, стоп. Семнадцатое сентября?..  Не верю глазам своим – сегодня как раз семнадцатое сентября!
       Я обвожу взглядом далекие, упирающиеся в небо отроги Альп. Что ж, это мне добрый знак, думаю я, это мне привет из прошлого, добравшийся до меня через девяносто лет...
      По сути дела, я за этим сюда и приехал.