Погост 2

Для любителей читать с середины напомню: рассказ "почти" не про охоту. Поэтому ни одно животное при написании рассказа не пострадало.

Снова словарик. Кому-то он может показаться  большим, но зато "разжёвано" каждое слово:
перемолчка - перерыв в "гоне" (лае гончих собак), когда собаки замолчали, сбившись со следа.
скол - собаки временно или совсем потеряли след.
подстоять - встать так, чтобы зверь сам выбежал на охотника. Именно в этом и заключается вся премудрость охоты.
послух гона - здесь: шёл, не слушая гончих.
мутовник = мордохлёст.
курковка - ружьё старой системы. Таким если не с Наполеоном воевали, то в Крымской войне 19 века использовали точно. Охотничьи курковки выпускали годов до 50-х 20 века. Точно сказать не могу. До сих пор  встречаются у охотников.
чернотроп - земля, покрытая почерневшими опавшими листьями (у нас с начала-середины октября) до тех пор, пока не выпадет снег (это уже "белая тропа". Этому времени посвящён рассказ "Когда деревья стали белыми").



2

Труба оповестила весь лес, всех его обитателей и охотников, что собаки, бросив зайца, вышли к хозяину, что косой, как победитель, может быть свободен, а охотникам нужно поспешить на её звонкий голос.

Ну что ж. Вышли, так вышли. Значит, всё-таки потеряли косого.
«Интересно, чем это он им не понравился?» - подумал я, поставив ружьё на предохранитель и направившись на призывные звуки трубы, всё ещё прикидывая, был ли заяц за ельником или шорох мне послышался. «Неужели упустил зверя?» - думал я, досадуя на старого егеря, что тот так не вовремя подал сигнал сбора.

Собаки молчали уже минут десять назад, но эта перемолчка была нормальной: ни один гон без сколов не обходится, если, конечно, не набрасывают стаю. Да кто её сейчас держит? Так что сколы - дело обычное. Бывали они и раньше, даже по часу, пока собаки распутывали следы особо шустрого зайца, но поскольку старик в ту пору и не думал подавать никаких сигналов своей чудо-трубой, то я, и остальные, кому выпало счастье охотиться вместе с Зосимычем  и его гончими, всецело доверяли его опыту и чутью собак.

Как бы собаки Зосимыча не отличались друг от друга статью и мастью, поиском и голосами, они все были похожи в одном своём  качестве - все они гоняли «до ружья». До того самого момента, когда охотник - кто-то из многочисленных гостей старого егеря вроде меня, или уж он сам, когда у нас не хватало толку подстоять косого, - мог сделать выстрел-другой по едва мелькнувшему среди осеннего листопада зайцу.  А потому я пошёл на зов трубы, удивляясь, что собаки так быстро оставили длинноухого зверя в покое.

Спорый шаг мой уже не предполагал послух гона: если все собаки собрались у ног Зосимыча, значит, так и надо, а потому, стоит поспешить туда же и всем остальным, выбравшимся на охоту к нашему старому егерю. Правда, в эти же выходные в гостях у старика оказался только я.

Опять этот противный мутовник. Снова - делянка. Продираясь сквозь частокол молодняка, краем глаза замечаю несколько лосиных закусов. Надо сказать об этом Зосимычу – вдруг он их ещё не видел, пусть сделает выводы на будущую зиму. Как он всегда говорит по поводу запасов на зиму: «лучше с мясом без грибов, чем с грибами без мяса»…

Ломлюсь, уже не стесняясь хруста, и вдруг откуда-то, почти  из-под ног, выметается очумелый от моей напористости заяц. Уши прижаты к спине, а скорость-то, скорость, с какой он бросился наутёк! Как можно вообще так скакать в такой чащобе? Но я уже сбрасываю с плеча ружьё, хоть и понимаю, что безбожно опоздал, но всё ещё ловя цевьё левой рукой, пытаясь поймать большим пальцем правой предохранитель,  указательным - спуск, и… беспросветно завязнув стволами в мордохлёсте, бросаю это бессмысленное занятие, и, чертыхнувшись, но на всякий случай ещё держа ружьё в руках, иду дальше. «Вот ты где, косой, затаился. Значит, там, в ельничке показалось», - не успел подумать я, как...

- Слав, ты чего шумишь? – услышал тихий и спокойный голос Зосимыча почти у самого уха. Поворачиваюсь и вижу его метрах в десяти от  себя. Зосимыч стоит в большом лесу у самого края моей непроходимой делянки.
- А где собаки? – ошалев от встречи, вдруг говорю я.
- Да хрен их знает, – честно отвечает Зосимыч.
- То есть? – выдираясь на свет Божий, я уже чувствую, что здесь что-то не так, но вот что это, для меня пока остаётся тайной…
- А хрен их знает! – спокойно повторяет Зосимыч.

- Пошли, Слава, – сказал старик, и я, ещё раз проверив предохранитель ружья, удивлённо повернул вслед за ним.
Не знаю, что дёрнуло меня за язык, но я смущёно всё же буркнул ему в спину:
- А где же собаки, Зосимыч?
- А не будет собак, Слава, – спокойно ответил он. – Заяц на погост забрёл. Здесь охотиться нельзя. Это даже собаки знают. Вот и ушли домой… - спокойно сказал старик, разряжая свою курковку.

- Какой такой погост? – спросил я, ещё не веря в окончание охоты, которая так славно начиналась – до него ещё добрый километр, а то и полтора! – но вслед за ним переломил свой «Зауэр».
- Какой-какой? – удивился в ответ Зосимыч. – Деревенский! Аль не видишь?
Я не видел. Ни креста, ни холмика...

- Ну как ты не видишь? – удивился Зосимыч. – Вот же: посмотри под ноги…
Я посмотрел. Ничего, кроме поросшей травой кочки, там не было. Такая же кочка была справа. И слева. И дальше, дальше, дальше... В общем-то весь этот остров леса от свежей делянки – сплошь вековой сосновый бор безо всякого подроста и только кочки, кочки, кочки. Но не как на болоте круглые, а чуть вытянутые и покрытые белым мхом, постоянным спутником наших сосен.
- Неужто не видишь? – спросил старик, доставая свой исторический портсигар.
- Нет… - смущённо признался я и покраснел.

У нас, городских, при всей нашей надменности, весь городской гонор уходит в пятки, стоит оказаться нам в лесу. Выбравшись в большой мир, мы, неожиданно для себя, теряемся в непривычном для нас месте, и  единственным звеном, связывающим нас в лесу с электричеством и машинами, вдруг оказывается такой вот мужичок в драной фуфайке ватой наружу, в видавших и песок, и глину кирзачах, в треухе, несмотря на начало октября, и старенькой курковочкой за спиной. И больше всего мы, люди учёные и образованные, боимся его насмешки над собой. Тем более, что я не какой-нибудь шляпа-грибник, а охотник. Следопыт…

- Так вот же… – Зосимыч показал мне прямо под ноги. Потом присел и, как-то даже нежно и ласково, притронулся к кочке. – Это могилка.
- А где крест? – спросил я.
– Какой тебе крест, если ей лет пятьсот? – удивлённо поднял на меня глаза егерь.
- Сколько?
- Считай сам: селу здешнему полтыщи уж скоро будет. Так то - село. А сколь веков до этого в нём храма не было? А люди-то были. Жили,  значит, и мёрли. Тут их и хоронили. За это время не то что деревяшка, но и железо-то сгниёт напрочь…
- Пошли! – вдруг скомандовал Зосимыч, резко, не по-стариковски, поднимаясь. – Пошли, пошли…

Я, проклиная беспутного зайца, которого занесло туда, где даже собаки отказываются работать, дабы не побеспокоить мёртвых, поплёлся вслед за стариком.
Но он уже остановился и спросил:
- Видишь?
Как я не напрягал своё зрение, ничего интересного заметить не смог.
- Нет…
- Ну как же? Вон у той двойной сосны, – Зосимыч, несмотря на солидный возраст, об очках был наслышан только благодаря известной басне дедушки Крылова. – Чуть правее.

Опустив взгляд в рост человека, я действительно заметил… крест. Цвет его был точно такой же, как и у стволов сосен, что стояли и рядом с ним, и повсюду, а потому он в сосновом бору был совершенно неприметен.
- А почему он такой рыжий? – спросил я старика, уверенный в том, что он ведает все местные тайны.
- Пошли, – вместо ответа сказал Зосимыч, и я поспешил за ним, стараясь, так же, как и он, не наступать на попадающиеся почти сплошь холмики.
До креста оставался ещё добрый десяток метров, как Зосимыч предостерегающе сказал:
- Только руками не трожь!
«Почему?» - хотел спросить я, но успел догадаться: крест был настолько ржав, что железа подо ржой могло не оказаться вовсе.

Несмотря на всю свою древность, крест был красив. Красив тем, что на его когда-то массивном теле не было ни одной лишней детали. Нет, они не отвалились, не сгинули во времени, а их не было изначально, и это чувствовалось, это шло от его массивности, грубой, как сказал бы плотник, топорной работы, без изысков. Крест был прост и строг, как вечность, половину которой он уже простоял на своём посту.

- Сколько веков он тут стоит, Зосимыч? – спросил я.
- А кто его знает… - пробурчал старик так, как он делал всегда, когда не мог дать ответа. Потом пожал плечами: – Никто уж не скажет, кто здесь похоронен и когда это было. Может там, под землёй, - философски заметил он, - и костей-то не осталось, а крест всё стоит. Единственный на всю округу, до самых новых времён.

- Такая вот история, Славка, - вдруг сказал старик, пока я рассматривал взбугрившуюся слоями ржавчину, очень похожую на кору старой сосны и цветом, и глубокими трещинами, поверхность креста - настоящая история, которую никто не помнит… - Ээээ! Шелудивый! – старик резко вскочил, увидев, что я отщипываю кусочек ржавчины от креста. - Щас как дам! – он сжал не по-стариковски жилистый кулак.

Впрочем, чего я удивляюсь? Этот человек живёт в совсем другой реальности, где всё достаётся трудом. Коса и колун, лопата и топор, вилы и тяжеленные пятнадцатилитровые вёдра воды с колодца, которые Зосимыч сам, а то и его хозяйка, играючи вносят в высоченное крыльцо дома – всё это до сих пор привычно стариковским рукам и не даёт слабины мышцам. Поэтому Зосимыч хоть и заплыл слегка жирком, что простительно в его-то годы, но при необходимости в нём вдруг обнаруживается совсем не старческая сила, упруго зажатая в витые мускулы.

- Зосимыч, - оправдывался я, не от страха, а не желая раздувать конфликт, спрятавшись от старика с другой стороны креста, но не касаясь его, - я же химанализ сделаю. По примесям можно будет узнать, когда такое железо изготовляли, – старик всё ещё недоверчиво смотрел на меня. Я же продолжил: – В каком веке. Сиди потом в музее, ройся - кто там из известных жил в это время. Может, Пересвету какому крест этот поставили, что с татарами воевал! Явно ведь не простому мужику, значит, что-то где-то могло остаться о нём в летописях.
Зосимыч не спеша снял с плеча ружьё, потом приставил его ко второму от креста дереву, и стал снимать свой сидор.

 - Я думал, что ты на сувенир сколупнул… – словно извинился Зосимыч. – Так негоже это. А то, что человек в те времена был знатный, так ты прав: других таких крестов нет не только на этом погосте, но и во всей округе. Значит, было за что, раз такой памятник  отгрохали… А вот кто о человеке этом помнит? Стёрлась память. Точно так же, как и о всех тех, кто лежит вокруг, и от чьих деревянных крестов и следа не осталось… вот тебе, Слава, и слава... – старик закурил. – Это не то, что сейчас: любому дураку гранитный монумент ставят. А гранит, он - камень вечный… на нём и через пять веков имя твоё прочесть можно будет. Да что толку? Кто вот хотя бы меня через двести лет вспомнит?
- В смысле?

- Ну вот, положим, помру я. Отгрохает мне моя старуха монумент не хуже других. Такой же гранитный. Благо, на это дело у нас с ней припасено. Обоим хватит. И вот лет через двести-триста, если людям за это время жить совсем не надоест, придёт кто-то и прочитает мою фамилию. А что толку? Кто такой Иван Зосимович Прохоров? Какой он человек был? Никто уже не скажет. Правнуки пока-то появятся да подрастут, меня уж и не вспомнят. За родителями своими и дедами пусть ухаживают. А мы с Марьей чертополохом вокруг гранита зарастать будем. Да и поделом. Что я за жизнь такого сделал, чтобы через столько лет моё имя кому-нибудь о чём-то сказало? С тобой что ли зайцев по чернотропу гонял? – Зосимыч усмехнулся, выпуская струйку дыма. – Так ты даже и не профессор есчо.

Это «есчо» он ввернул специально, чтобы на фоне моей никчемности представить себя ничтожеством: «Куда уж, мол, таким, как я, памятники ставить. Деревянного крестика вполне достаточно. Лет двадцать простоит, а там, если кто помнить ещё будет, другой поставят. Но тоже чтобы деревянный».

- Зосимыч, - я предпочёл пропустить его грустное настроение мимо ушей, - а деревянные кресты скоро будут?
- Если проверить что сможешь, то, конечно, возьми, – старик вдруг вернулся к мысли о кресте. – Может, что и разузнаешь…
- Тебе в метрах или в веках? – спохватившись, что отстал от разговора,  Зосимыч начал ехидничать. Такое состояние, хоть бывало у него не часто, и не сулило лично моей гордости ничего приятного, но всегда было поучительно, так что после того раза с мордохлёстом, когда я по незнанию обиделся на старого егеря, обрадовался такому повороту.
- И так и эдак, Зосимыч!

- Так ведь одно с другим не сходится: раньше народу было мало, и жили люди долго, так что векА на погосте много места не занимали. Это потом уж в города полезли за красивой жизнью, а жить долго разучились…
- Это ещё почему? Медицина ведь даже в вашу глухомань пришла.

- Твоя медицина, Славка, природу не заменит. Я сам помню, когда старики за восемьдесят сами корову держали, а ведь это и накосить надо и отметать. И навоз вывезти. А ведь навоз совсем не сено – тяжёлый… А сейчас сколько городских твоих до этого возраста доживает? И то - в немощи. Так что, за последний век погост так быстро засеяли крестами,  что в прошлом бы не одну сотню лет на это потребовалось. Живём теперь быстро, от того быстро и помираем. Только и проку, что памятник каменный. Ну, или уж железный. По нищете полной. А тут хорошему человеку всей волостью деньги собирали на крест кованый. Да что с того толку? Кто его теперь помнит? Так-то…

- Согласен, – сказал я.
- А я – нет, – поднимаясь, неожиданно ответил Зосимыч. –  Но об этом позже поговорим. Метров через двести-триста...

Продолжение: http://proza.ru/2015/08/24/1721