Погост 1

Вступление.
Уважаемый читатель, действие рассказа происходит на охоте, но к охоте не имеет никакого отношения. Так что,  читать его могут даже слабонервные и вегетарианцы. Особо подчёркиваю, что во время написания рассказа ни одно животное не пострадало.
Что ещё? Да, маленький словарик:
скололся - потерял след зверя.
выжлец и выжловка - так охотники называют кобеля и суку гончих собак.
Десятка - здесь линия электропередач в 10 киловольт. Вроде всё.
Да ещё: "Зауэр" - марка немецких ружей.
С Богом!

1

Несмотря на то, что собаки скололись уже минут десять назад, я всё ещё держал свой «Зауэр» наизготовку, всматриваясь в молодой ельник, проросший вдоль старой лесной дороги. Заяц, судя по его замашкам, облапошив собак, должен был вернуться обратным следом, как раз через эти небольшие, в пояс, но частые елочки.
 
Но едва моё длительное ожидание не было  вознаграждено – по ту сторону поросли послышался (или мне, всё-таки это показалось?) тихий шелест опавшей листвы, - как заиграла труба. Таких её переливов я не слышал больше нигде, только здесь, у моего старого друга, местного егеря Зосимыча. Этот запев трубы оповещал весь лес, всех его обитателей и охотников, что собаки, бросив зайца, вышли к хозяину, что косой, как победитель, может быть свободен, а охотникам нужно поспешить на её звонкий голос.

С Иваном Зосимовичем Прохоровым я охочусь уже более двух десятков лет, и всю его хитрую систему  знаков изучил почти досконально. Почти - это потому, что знаю каждый сигнал, предназначенный для охотников, а вот то, что он напевает своим гончим, для меня, как и для всех остальных, кто имеет счастье с ним охотиться, до сих пор остаётся страшным секретом. Сколько раз за все эти годы я, да и не один я, просили его посветить во всю премудрость переливов его трубы, но он твёрдо и неизменно отвечал каждому одно:

- Ну зачем тебе это? Ты что, выжлец?
Так что, несмотря на то, что сейчас при мне у Зосимыча меняется уже третье поколение гончих, всё так же подвластное звукам его трубы, я до сих пор не знаю, о чём он там с ними на весь лес разговаривает. Точно могу сказать только одно: на его запев «та-та-ти-ту-ту» («Гнесинки» я не заканчивал, так что это как-то так, очень приблизительно), все его гончие отдавали голос сразу же, в каком бы острове леса они не находились.

К слову, Зосимыч  все окрестные угодья делил на так называемые «острова» – небольшие участки одного леса, границами которых служили овраги, ручьи, редкие в этих глухих местах электролинии или дороги.

- Вот смотри, - поучал он меня первые годы нашей дружбы, -  этот остров Лосиный (здесь зимой в делянках лоси часто жируют) начинается от оврага, потом его граница идёт по десятке  на Паново, затем выходит на Булагинское поле, и уж потом по Запашкинской дороге снова вертается в этот овраг. Понял?
Я кивнул.

- За десяткой - остров Бобриха. Место тебе уже знакомое - мы там с тобой на прошлой неделе зайцев гоняли, а вот за Булагинским полем – Термос.
- Термос? Что за название такое неместное? – удивился я.
- Хе…- неожиданно весело начал Зосимыч. – Было дело по молодости… - теперь он вроде как смущённо потупил глаза, но было видно, что рассказывать об этом ему будет приятно. - Хорошо мы с дружком моим Егоркой тогда на охоте назюськались. Хо-ро-шо, – повторил он по слогам так, что сразу стало понятно, что слово это определяло то состояние его души, а никак не служило мерой выпитого.

- Я тот раз даже термос потерял. А ведь мой термос был гордостью всей деревни: их во всём районе было два - один был в райцентре у председателя райисполкома, а второй - у меня. За щенка горожанин отдал. Прямо с кофеем. Так он рад был, что я согласился. Трофейный термос, немецкий, не то что у председателя - «Семилетовский завод ваку-умных приборов», – не без издёвки проверил старик свою память. – Потому пришлось исходить остров вдоль и поперёк. Искал неделю, не меньше. С тех пор наши деревенские то место Термосом и прозвали. Не в укор, но в напоминание, – Зосимыч улыбнулся.

– Так вот, - спохватился он, - от Термоса мордохлёстом выйдешь на большак. Где тут теряться?
Мордохлёстом Зосимыч прозвал подрастающую иву, молодой осинник, и всё то, что в молодости своей имеет прут тонкий, длинный и частый.
- Почему «мордохлёст», Зосимыч?
- А ты вот поди, полазь по этому мутовнику, тогда не будешь задавать непутёвых вопросов, - хитро подмигнув собакам, ответил мне старик, и мне тогда ещё показалось, что собаки в ответ посмотрели на меня с сочувствием.

Совсем скоро, той же осенью, когда по неопытности своей я донимал Зосимыча своими городскими расспросами, при попытке перехватить очередного зайца, и, продираясь через первую в моей жизни поросшую молодняком делянку, я, наконец-то, вслед за Николем Васильевичем смог оценить всю прелесть родного русского языка. Правда, "память" об этом «приобщении к литературе» долго ещё оставалась на моём лице. Но с тех пор лишних вопросов я не задавал, понимая и принимая, что Зосимыч, как всегда, предложит  мне проверить точность своего суждения на практике.

А после того эксперимента, когда я еле вылез из той злосчастной делянки, Зосимыч, как его звали все охотники местные и приезжие, посочувствовал:
- Ты, Славка, главное не переживай: морда у мужика - не самое главное. Настоящий мужик другим ценен, - и на мой ответный смешок он тогда с пренебрежением ответил: - Руками. А то, про что ты сейчас засмеялся, есть у каждого кобеля.
- Так некоторые даже гордятся, когда их кобелями зовут, – я хотел рассмеяться, но разбитые в кровь губы не дали даже усмехнуться.
- Велико счастье, когда тебя с псом сравнивают. Даже не с собакой, – возмутился Зосимыч. – Вот уж заслуга…
- Так пёс – это собака и есть. Пёс, кобель, выжлец, главное, что "он", - сказал я.
- Ээээ! Ты мне выжлеца с псом не ровняй, а то другоряд на охоту с псом пойдёшь, а не с моими собачками.

Собачки, хорошо откормленные, статные русские пегие гончие, больше напоминали диких зверей, чем домашних собак, и только тихий нрав этой породы делал их безопасными для всех окружающих. Кроме, конечно, зайцев и лис. Но случалось, доставалось и лосям.

- Ты моих собачек знаешь… – гордо повёл рукой старик, предлагая оценить их взглядом. – Вот! У них чутьё, вязкость, верность отдачи, - он потрепал Заиграя по холке, - они зверя гоняют до ружья. А что пёс? По деревне бегает, заборы мочит, да возле сук вьётся. Эко дело, когда те в пустовке. Чем тут гордиться? – пожал он плечами. – Настоящему мужику руками гордиться надо. Если они оттуда, откуда надо растут, а не вместе с ногами. Головой тоже можно гордиться. Хотя… - старик призадумался, что-то отмеривая в уме, - это одно и то же. Рук без головы не бывает… А уж если и гульнул раз, так помалкивай, а не треплись на всю ивановскую. Немного подумав, старик добавил:
– Жизнь, Славка, с этого начинается, но не для того создана.

- Так в чём же смысл жизни, Зосимыч? – я улыбнулся во все тридцать два минус четыре, оставленных у стоматологов зуба и забыл даже о разбитом лице. – Скажи, коли знаешь!
Старик усмехнулся.
- Я-то, может, и знаю, да как рассказать? – старик замолчал, открывая серебряный портсигар, который я тогда впервые увидел у него в руках, и очень удивился. До этого он всегда носил с собой кисет махорки и свежую районную газету, которую звал не иначе, как сплетницей.

- Смотри! – вдруг щедро разрешил мне старик, словно пытаясь избежать назревающего разговора, и, достав сигарету, протянул своё сокровище.
«Тов. Прохорову Н.З. от тов. Дзержинского» - неожиданно для себя прочёл я вслух выгравированную надпись на белёсом боку, уже потёртую от беспрерывного шарканья портсигаром о грубую суконную ткань.
- Дед мой. Николай Захарович,  – буркнул Зосимыч, раскуривая сигарету. – Грехи наши тяжкие! – вдруг, вроде как невпопад, сказал он.
- Смолю чуть не с пелёнок, от того и дыхалка не та. Сил уж нет и самосад курить, и по лесу бегать. Пришло время выбирать, от которого счастья отказываться.

Я промолчал, чтя стариковские печали, как бы мне не хотелось разузнать поподробнее про Дзержинского и деда Зосимыча.
- Так вот, что тебе сказать, Славка, - видя, каким завороженным взглядом я рассматриваю портсигар, сказал тогда Зосимыч. - Кроме отца, у моего деда ещё семеро детей было. Они с бабкой Настасьей всех отстояли, всех подняли и на ноги поставили. Выучили, как смогли: кому один класс, кому - три, и в люди выпустили. Как бы тяжело это ни было, ведь каждого одень, обуй, накорми, да к делу приставь. А хвори детские при тогдашней медицине – поп да бабка с травками – страшное дело… У меня ведь три тётки было: Анна, Зина и ещё одна Анна…
- Это как?

- Старшая Анна в два года так заболела, что совсем при смерти  была. Дело-то в ту пору - обычное. Если в детстве не помирали, так до ста лет жили, но вот детьми мёрли часто. А тут как раз бабка Настасья ещё девку народила. Вот и назвали Анной, чтобы по старшей меньше тосковать. А потом… потом и старшую отмолили, и младшую Анной окрестить успели. Что делать? Не перекрещивать же – поп ни в какую. Так и было две Анны – Большая да Маленькая. А когда через двух парней третья девка родилась, ту уж Зинкой назвали. Для разнообразия, - старик усмехнулся.
- До ста-то лет дожила Анна Большая? – поинтересовался я с иронией.
- Нет, – честно ответил Зосимыч. – Болезнь та, видно, всё же сказалась: в девяносто девять Большая Анна померла, – я сначала подумал, что он смеётся, но он на полном серьёзе продолжил: – Вот Маленькая Анна не болела так сильно, так и померла в сто один год.

Зосимыч неспеша затянулся, и, посмотрев на меня с некоторой укоризной, что, мол, отвлекаю его от рассказа, продолжил семейную летопись:
- Ну и нас у отца с матерью - пятеро. И если бы не война, так не пришлось бы матери одной нас поднимать. Разве ж думали родители, нас затевая, что так всё получится…

Зосимыч, докурив сигарету, замолчал. Потом стал искать, обо что бы загасить окурок, и, наконец, повертев его о голенище сапога, стал подниматься. Надевая рюкзак, старик продолжил:
- Как-нибудь, при случае, я покажу тебе кое-что интересное.
Случай этот долго не выпадал, но, наконец-то пришло и его время.

Впрочем, это не конец всего рассказа, а только первой его главки.

Продолжение: http://proza.ru/2015/08/23/1783