Личная война Ивана Николаевича

Не хочу я быть Иваном – родства не помнящим! Откуда мы взялись, почему мы такие, что до нас было? Лучше всего об этом очевидцы расскажут. Записал я на пленку воспоминания моего тестя Николаева Ивана Николаевича. Сейчас переношу на бумагу всё в точности. Мои только вопросы и знаки препинания.


Начало

–  Дед, расскажи, а как для тебя лично началась война?
– Учился я тогда в педучилище в Старой Руссе. Сессию сдавали за второй курс. Двадцать второго июня, днём в воскресенье, мы сдавали экзамены. И нам объявили, что началась война. Поговорили между собой и продолжали экзамены.  А 27 числа, когда уже сдали их, мы, шестеро парней,  пошли в военкомат – на войну проситься (он рядом с училищем был). Нам  отказали: если надо, вызовут повесткой. Делать в Руссе  было нечего и пошёл я домой в деревню Вячково, двадцать километров до неё.
– Чем ты в деревне занимался?
– Ничем особым. По хозяйству, в огороде. Через пару недель ребятам деревенским, кто постарше меня, прислали повестки. Брат за керосином поехал на станцию и попал под бомбежку. Я еще раз в военкомат в Руссу пришёл, оказалось, он уже эвакуировался. Пошёл я обратно в свою деревню: навстречу мне отступала армия… Огромная масса людей, по всей дороге и еще по краям. А страшная жара, пыль. Спрашивал солдат, где немцы. Не знали… Из оружия у солдат видел только две винтовки. Даже кухни у них не встретил. Страшно… Свернул в свою деревню. Тут стали бомбить поле недалеко, так двух лошадей убило… Хотел утром на станцию, уехать, но ночью прошли два паровоза и как-то разломали всю железную дорогу (рельсы, шпалы), чтоб немцам не досталась. И это месяц прошёл с начала войны...
– А когда ты впервые немцев увидел?
– В то же утро! Очень рано в деревню заехали человек с десяток. На велосипедах, с винтовками. Женщины собрались. Солдаты просят «млеко»,  «яйки». Бабы по-немецки не понимают, за мной послали. Думали, я, будущий учитель, немецкий знаю. А мы его по книжке чуть изучали. Нашли меня. Я тогда в окопчике сидел. Мы такой окопчик выкопали около дома, чтобы от обстрелов да от бомбежек прятаться. Пришел я, а немец меня не понял, по шее дал, первый раз. Эх, сколько мне от них колотушек еще предстояло получить – не знал я тогда. Я повернулся и ушёл. Немцы скоро из деревни уехали. В это время на дороге показались два наших броневика – со стороны деревни Олёксино. Немцы их увидели, залегли в канаву. Когда броневики поравнялись с ними, немцы бросили в них гранаты и сожгли, вместе с экипажами… Вот так я в первый раз увидел настоящую войну своими глазами. К вечеру деревню заполонили обозы (большие закрытые фуры). Лошадьми управляли поляки, немцы сидели на телегах или шли рядом. Остановились около кузницы, стали лошадей подковывать. Там недалеко была пасека. На немцев я был очень злой за утреннюю затрещину, за броневики. Хотелось отомстить. Мы с дружком и скинули крышки с пчелиных домиков. Пчелы налетели на них! Немцы сначала понять ничего не могли. Потом двое погнались за нами. В меня чем-то кинули и попали в задницу. Но убежали мы за деревню – в рожь.  Вот так я встретился с немцами.
– Чем всё закончилось?
– Да ничем. Вернулись мы потихоньку. Разговорился с поляками. Они были в старенькой немецкой форме без знаков различия. Я спросил их, как они оказались в немецкой армии. Так поляки были нашими военнопленными после войны тридцать девятого года. Немцы освободили лагеря и тут же их мобилизовали. Кто отказался, тех расстреляли.

Бои местного значения

– Сидели мы в своей деревне… Никто к нам не приходил, ничего не говорил. Не знали мы первое время, что вокруг творится. Старая Русса горела: видно было из деревни. Потом, по указанию немцев, старосту выбрали. Меня предлагали, да я не пошёл. Урожай с колхозных  полей  поделили – и спрятали (хороший урожай был). В соседней деревне – колхоз свиноводческий, так там свиньи разбежались по лесам, мы их себе ловили. Жара не спадала, дождиков не было. В августе со стороны леса ночью кто-то  обстрелял нашу деревню – полдеревни сгорело. Дома никто и не заливал, все прятались в окопчиках. Наш дом уцелел – спасли тополя вокруг. Не пострадала и школа с черепичной крышей. Утром со стороны Пскова на  деревню стала наступать наша армия. Бежали наши солдаты и кричали: «За Родину! За Сталина!» Оружия у них – одна винтовка... Она у нас потом осталась. На другом конце деревни были немцы – они успели подойти со Старой Руссы.
– Так и кричали –  «За Сталина»?
– Да! Мы с братом выскочили из окопчика возле дома и тоже кричали: «За Родину! За Сталина!» Тут нам один солдат сказал, и сейчас дословно помню: «Ребята, нас предали. Нам не выжить. Полезайте обратно в окопчик». К вечеру в деревню пришли немцы, на этот раз надолго. Всех наших, кто в деревне наступал, в плен взяли – тысячи две. Нас с братьями избили здорово: фрицы откормленные, кулаки большие. После всё успокоилось, по деревне можно было ходить свободно. Мы с братом вышли за деревню, посмотреть. Все поле между нашим Вячково и деревней Выдеркки заполнили  военнопленные, они сидели на земле. Через неделю немцы мобилизовали наших жителей хоронить убитых в  округе. В лесу мы встретили солдата. Он рассказал, что все их три дивизии предало командование. Он собирался пробиваться к своим, попросил еды. Мы дали ему хлеба, сала. За это солдат отдал нам один наган. Мы с братом захоронили 34 человека, дядя мой,  глухонемой, похоронил десять человек.
– А как вы их собирали?
– А никак. Собирать их было нельзя. Мы подкапывали рядом ямку и спихивали туда убитого. Оружия и боеприпасов много в лесу осталось. Стали мы потом с дружком-одноклассником в лес ходить, собирали и постреливали  баловства ради. Однажды около брошенного танка стреляли мы в лес между деревьями. Вдруг в ответ кто-то по нам открыл огонь! Мы подумали, что там наши ребята, такие же, как мы. Тогда я из карабина, а дружок из пулемета Дегтярёва – как начали шмалять в ту сторону! Оттуда стрельба прекратилась. Послышался шум моторов – и с той стороны показались два грузовика с солдатами. Так вот с кем мы устроили перестрелку! Побросали всё и по речке убежали домой. Потом кто-то донес и к нам приходили оружие искать…
– А если бы нашли? Что бы сделали?
– Расстреляли да и всё…   

Новая жизнь

– Ну и как началась новая жизнь? Кто что говорил?
– А кто и что скажет? Где фронт, мы не знали. А жизнь успокаивалась. Комендатура была на станции Тулебля. Немцы объявили: «За раненого немца расстрел десяти человек. За убитого сжигать всю деревню с жителями. За невыполнение распоряжений – расстрел. За хранение оружия – расстрел». Так и делали. В Волоте на гумне согнали людей в ригу и сожгли, за что, не знаю…
– А как объявили?
– Собрали народ посерёдке деревни и через переводчика объявили. А у меня был карабин и 20 гранат на чердаке... Жили мы своим хозяйством. Денег никаких в ходу не было. Раз на мельницу ездил. За помол брали гарцевый сбор, определенную часть зерна. Еще летом подобрали раненую фронтовую лошадь. Выручала она нас хорошо. Потом померла. В деревню вернулся старший брат Василий, которого призвали в армию в первые дни войны. Под Лугой он попал в плен, оттуда убежал и вернулся домой. В декабре к нам поселили четырёх немцев. Они ремонтировали моторы своих машин прямо у нас дома (снега уже много выпало, морозы начались). У нас они ничего не трогали, еду носили с кухни (устроили в школе), пили шнапс. Наливали в котелок его, воду и добавляли сахар. Потом кипятили на печке и потихоньку пили. Но нам не давали. Жили мирно, не хамы. Я немного понимал по-немецки.   
               
 Прощай, Родина!

– Двадцать девятого января пришла повестка: «Явиться в комендатуру станции Волот». Это далеко. Зачем, не говорилось. Такая же повестка пришла моему дружку Семёну. Немцы-постояльцы предположили, что снег разгребать на станции. Надел я валенки подшитые, пальто старое рыжее. Только перед этим прямо на дороге немцы забрали у меня полушубок и валенки новые, хорошо дом был недалеко. Немцы, наши постояльцы, дали мне котелок, кружку алюминиевую плоскую и вилку-ложку. Взял я с собой картошки и мяса на три дня, рано утром пошли мы с дружком своим на станцию – неизвестно за  чем. В комендатуре мне выдали белую тряпочку (на ней я написал номер 412, какой приказали). Загнали в клуб – под охрану полиции. Там уже полно народу. Молодые ребята и девчонки. Два дня просидели. Едой делились. Что дальше будет, никто не знает. Ночью попробовали убежать через окно. Первого, кто вылез, пристрелили сразу. Мы сразу от окна. На следующий вечер погрузили нас в вагоны, всех вместе – ребят и девчонок – закрыли дверь. Печка была в вагоне. По дороге несколько раз останавливались, в туалет сходить. Все снова вместе. Бежать нельзя, пристрелят. Где-то остановились: «Выходи!» На домах крыши соломенные, народ по-польски разговаривает. Дорожный указатель с надписью –  Граева. Прошли мимо города к воротам лагеря…
 
 Борьба за жизнь

– Поселили нас в неглубокие траншеи, наверху крыша домиком. Кормили так: пол-литра баланды и батон хлеба в полкило – на шестерых. И миллиарды вшей всюду. Раньше это был лагерь военнопленных. За ним оказались три траншеи, где они и захоронены – двенадцать с половиной тысяч…
– Неужели  всех расстреляли?
– Нет, тиф: эпидемия.
– Чем занимались? На работу гоняли?
– Нет, работы никакой не было. Внешнюю охрану несли немцы, внутри командовали полицаи. Избили однажды надсмотрщики кабелем и палками страшно. За то, что попытался съесть найденную полусгнившую брюкву и хохла-полицая предателем обозвал. Ходить не мог. Спасибо моему дружку Семёну, на поверки на себе таскал, а то бы конец. Решили мы с ним бежать. Двадцать седьмого февраля, ночью, выждали, пока часовые отойдут, пролезли под проволокой в несколько рядов и овражком ушли. Собак не было. Ходили мы до третьего числа.
– Как ходили? Прямо по дорогам?
– Ну да. Такие санные дороги. Стороной нельзя, под снегом вода. Спасибо полякам. Подкармливали, ночевать пускали, дорогу в Россию показывали. Сначала мы говорили, что идем из России – они только смеялись: «Из какой России, вы из лагеря  и вы не першие...» Никто не выдал. Утром сами налетели на полицаев на дороге. Вечером уже снова в лагере. Утром должны получить двадцать пять палок по почкам. Староста траншеи, пожилой мужик с рыженькой бородкой, сказал: «Ну, Ванька, ты покойник. Завтра тебя убьют обязательно». Выбора у нас не было. Решили, пусть на проволоке расстреляют, чем палками забьют. Старым лазом, но уже вчетвером, опять убежали. С нами пошли еще двое, дядя с племянником. В лагере начиналась эпидемия, они тоже бежали от смерти. Мы втроём пролезли, а Семен застрял под проволокой. Сидим в кустах, ждём. Сейчас должны подойти часовые – и конец Семёну... В это время началась стрельба на другой стороне лагеря, видимо, там тоже устроили побег. Все часовые бросились туда. Это и спасло Семёна. Он выпутался и присоединился к нам,  мы двинулись на свободу. Убежали на Пасху. Добрые поляки помогали едой. Даже самогоном угощали. Ночевать не оставляли, побаивались немцев. С попутчиками разошлись, остались с Семеном вдвоём. При переходе через ручей попались полицаям! Посадили они нас в сани и повезли. Знали мы, что нас ждёт в конце пути. Перемигнулись мы с Семёном. Он первого на себя взял, а я того, что сзади сидел. Сбросили мы полицаев в ручей. И винтовки туда же. Лошадь пошла сама по себе по дороге. Мы же пошли в сторону Гродно, в сторону Советского Союза…
– Как так? Они с винтовками, а вы с голыми руками?
– Ножи у нас были.
 
К мирной жизни

– Через несколько дней в одной деревне встретили человека: бывший военнопленный, бежал из лагеря Сувалки. Местные его звали «большевик». Кстати, поляки всех русских, бежавших из лагерей, звали так, нас тоже. Он сказал, что до Гродно не добраться. Посоветовал идти в веску (деревню) Стоцк, там поляки работников спрашивали.
– Слушай, а как вы так открыто по дорогам ходили? Не страшно?
– А куда денешься. Прямая, далеко видно, щебеночная дорога Варшава – Гродно, а по краям её болото. Мои стихи, придумались:

Болота польские широки,
куда ни глянь, везде ковыль.
Лишь по дороге на Варшаву
от ветерка струится пыль…
 
Потом я записал их в тетрадь, у меня их много было, таких строчек. Тетрадь со мной всю войну!. Потом уж наши забрали, так и не вернули… Ну да ладно. Семёна в работники взял староста, а меня одна женщина. Хозяйство у нее было, две коровы, детей четверо, муж в плену. Долго расспрашивала, знаком ли я с крестьянским  трудом.
– А на каком языке вы разговаривали?
– На русском как бы, на смеси польского с русским. Взяла она меня на работу за харчи.
– Немцы не преследовали поляков за то, что у них русские работники?
– Нет. Чего не было, того не было. В нашей деревне пять беглых было. На нас устраивали облавы. На 1 мая, на мой день рождения, ко мне в гости пришел Семён. Ещё пришёл брат хозяйки из деревни Герасимовичи. Самогоном меня угостил. Я хорошо отработал на посевной, заслужил. Потом пошли в деревню Ячно. Там православный храм и католический костёл. С людьми пообщались, беглыми такими же. Я потом пришёл домой, а Степан и Иван, это мои земляки, не вернулись. Оказывается, их предупредили, что второго мая будет облава на «большевиков», и они смылись куда-то. Наутро, точно, началась облава. Забежала в дом Владя, хозяйка моя, сказала.
– Кто проводил облаву?
– Староста Зайковский и с ним два полицая. Деваться было некуда. Я забрался на печь в другую комнату, взял в руки каталку, думаю, хоть одного, да прикончу. Заходят они в дом, командуют хозяйке: «Сдавай своего “большевика”» И тут Владя как заревёт! Глядя на маму, заревели и ребятишки. Она додумалась: «Ой-ой! Он меня ударил и сбежал. Вот и ногой о кровать стукнулась!» А я на печке сижу с каталкой, притих. Они повернулись и ушли. Я на кухню, взял еды – и через окно. Направился на восток.
– А во что ты был одет?
 – В чем из Вячкова ушел. Пиджачок, пальто рыжее. Прошел несколько деревень. Кормить кормят, но не оставляют. Боятся, кругом облавы. С тех, кто не сдал «большевика», штраф две тысячи марок. Походил, походил, да и вернулся на свой хутор. Залег я в рожь, дождик накрапывает. Утром рано Владя коров привела, вышел я к ней. Что делать? Денег таких, чтобы заплатить за меня, у хозяйки не было. Порешили, что я пойду к её родителям в Герасимовичи, и прикинусь глухонемым родственником. Прожил я там два месяца, торф заготовлял. Один раз тайно приходил к хозяйке: нужно было муки намолоть. Дело в том, что немцы запрещали иметь в хозяйстве жернова,  требовали зерно возить на мельницу. А там надо платить гарцевый сбор. Сижу я на гумне в сарае, по-польски в стодоле, кручу жернова, а ребятишки вокруг бегают и слышат их звуки. Побежали в дом, кричат матери, что у них в стодоле кто-то млеет (мелет). Мать их как могла успокаивала, что никого там нет. Потом ушёл я обратно в Герасимовичи. Кстати, в Герасимовичах одна семья не сдала двух «большевиков» и штраф не заплатила – так немцы дом сожгли (дома через четыре от Владиных родителей(). Опасно всё это было.
– Тебя-то кто-нибудь видел?
– Нет. Я ходил из дома на болото и обратно. Ни с кем не разговаривал – глухонемой и всё. В августе облавы кончились, и я вернулся на хутор. Начались уборочные работы. Зерно, свинину в сундуке в земле спрятал. С местными ребятами сдружился. За дровами ездили с соседом.
– На заготовку дров нужно было разрешение?
– Нет. Там лесник определял: можно только сухостой брать. Мы привезли ему сала, самогона, и он нам всё разрешил. Тут вышло указание, хозяева должны были «большевиков» в гдмине (сельсовете) зарегистрировать, и больше нас никто не тревожил. Работы меньше стало. Домой хочется – в Советский Союз! Решил я податься в сторону Гродно. По пути догнал на лошади один поляк – предложил подвезти. Только заехали в город, остановили нас два жандарма. Мужик вез свинину на продажу, что категорически запрещалось, да еще беглый «большевик» в санях! Короче, выход один, – мужик застрелил этих жандармов, остались они лежать на дороге, а мы уехали. Потом я с саней все-таки спрыгнул и пошёл обратно на свой хутор. Через несколько дней,  лошадь пришла к дому. Вычислили, кто убил жандармов, начали разыскивать хозяина (фамилия его была Матушевский). Из каждой деревни взяли по два заложника и увезли в Белосток. Хотел я пойти признаться, да хозяйка не отпустила (лошадь не наша была). Третьего марта 1942 года вышел приказ: «Хозяевам сдать всех большевиков. Кто не хочет, заплатить 5 000 марок». Денег таких у хозяйки не было – и привела она меня утром в гдмину...

Германия

– Куда дальше завела тебя судьба?
– Дальше была Германия. Днём нас посадили на телеги и привезли в городок Сокулька.
– А кто вы такие, откуда взялись, никто не спрашивал?
– Нет, никто не спрашивал. Определили нас в тюрьму – большой бывший гараж из бетонных блоков. Жили все вместе, девчонки и ребята. Кормёжки никакой, стояла только бочка с водой. Утром и вечером через узкую дверь выпускали в туалет. По обе стороны стояли охранники – одной с куском кабеля, другой – с карабином. Они, развлечения ради, колотили нас. Кому чем достанется, кому кабелем, а кому прикладом. Мы старались скопом проскочить. Я всё голову берег, но один раз попало прикладом. Вот видишь шрам? С той поры и остался. Еще прикладом выбили плечо. Один мужик не выдержал – заехал кулаком полицаю в харю, разбил нос. Тому  на подмогу прибежали другие полицаи и избили мужика так, что идти он не мог. Мы затащили его на нары. Через день нас увезли, а он остался. Умер, наверное. Привезли нас в Гродно. Там тюрьма хорошая. Екатерина еще строила. Камера большая, человек на шестьдесят. В тюрьме нас даже помыли, одежду прожарили. Нам добавили еще девчонок – полячек и из Белоруссии. Через некоторое время оказался я на площади немецкого города Бартенштайн среди таких же юношей и девчонок: нас выставили на продажу… Покупатели ходили и выбирали! Потом вели на регистрацию и платили деньги. Купил меня бауэр (помещик) за 25 марок (девушка стоила 15 марок). Бауэр здоровый, пузатый, кулаки большие, лет под шестьдесят ему. Пока он покупку оформлял, я смылся. Через два квартала меня жандарм остановил. Объяснил я ему, что город хотел посмотреть. Привел он меня обратно на площадь, а хозяин меня потерял. Бегает, кулаками трясёт – на поезд опаздывали. В поезде разговор с хозяином. Спросил я его: «Ты что, меня купил?» Немец хитрый оказался, не признается: «Нет, не купил. Заплатил за то, что тебя привезли». Привез он меня к себе домой – в город Фридленд. Перед хозяйкой покупкой похвастался, что купил поляка, который по-немецки разговаривает. Комнату мне определили. Хозяйка мне пиджак и брюки подарила.
– А  твое рыжее пальто?
– Со мной еще было. Я с ним и на Урал потом приехал. И номер 412 сохранился. Так вот, хозяин позвал врача. Тот вправил мне плечо, забинтовал, вылечил руку. Началась обыкновенная хозяйственная крестьянская работа. Дом был богатый: коровы, лошади, овцы, куры. Вот ведь, и двух проституток держал. Ресторан был. И тридцать два гектара пахотной земли. У хозяина еще был работник, старый немец. Познакомились. У хозяина работал давно. Фашистскую власть не любил: два сына на фронте (один к тому времени уже погиб).  Через пару недель хозяйка принесла желтый ромбик с буквой «Р», пОляк, значит. На одежду надо было нашить. Я отказался: не поляк, а советский человек. Разругались мы с хозяйкой, я по-русски, она по-немецки. Вечером приехал бауэр, она ему нажаловалась. Он мне кулаком по шее, а я ему в живот. Топор у меня в руках был, ручка такая длинная, дрова я тогда колол. Я и кинул. Хозяин увернулся, а топор дверь пробил. Полицию вызвали! А работник-немец меня похвалил потихоньку: «До тебя здесь поляк работал, так хозяин его постоянно колотил. А ты отпор дал». Через полчаса я уже сидел в жандармерии. И всё снова могло перемениться – дальше путь был в концлагерь.
– Не страшно было, убить  ведь могли?
– Ты знаешь, нет. Я тогда уже ничего не боялся. Убьют, так убьют. Но рано утром за мной явился хозяин. Забрал меня, пора коров доить. Дома еще раз сцепились с ним. Только зашли во двор, он мне своим кулачищем как врежет: «Ты что, рус-большевик, делаешь?». У меня ж силенка была, заломил я ему руку: «Убью!» Старая подключилась, кричит: «Йоган, Йоган!» Вырвался хозяин, убежал в дом. Вот ты знаешь, рассказываю, смешно теперь. Выходит он тогда из дома, протягивает пачку сигарет и спички: «Закури!» А я не курил, отказываюсь. Хозяин настаивает! Я достал сигарету, прикурил. Ему предлагаю в черёд. Он, оказалось, сигареты не курил, а только сигары. Позвал старуху, она принесла ему сигару. Отломил кончик, тоже задымил. Так и замирились. Хозяйка две бутылки пива принесла. Вместе выпили (хорошее пиво, светлое). И пошёл я к коровам. Как потом выяснилось, хозяина уговорил забрать меня из жандармерии немец-работник.  Работать я любил, и хозяин был доволен, позже велосипед он мне подарил новенький. 
– Тебе за работу платили?
– Нет, не платили. А кормили тем же, что и хозяева ели. Дали деревянные башмаки для работы, удобные вполне. За хорошую работу хозяин каждую субботу давал две бутылки пива и пачку сигарет (курево я ребятам знакомым отдавал). Хозяйка вскоре принесла мне на одежду уже другое, голубые прямоугольники  с надписью «OST». С ними я и проходил до конца неволи. Звали меня все окружающие и местные жандармы: «Рус большевик Крюгер» (по фамилии хозяина). Жандармы даже здоровались! Он, хозяин, в первую мировую в Польше был, так мы иногда с ним по-польски говорили, но старуха запрещала такое общение. Возил молоко сдавать на приемный пункт. Молоко нужно всё сдавать, мяса половину, такой приказ был. Заготавливал дрова для местных пожилых и старых людей. Они меня за это уважали, денег даже немного платили: сначала по марке, а потом, когда узнали, что я «OST», стали по три давать. Поверишь, несколько раз я пересылал деньги бывшей своей польской хозяйке, которая меня спасала в свое время.
– Как местное население к таким как вы относилось?
– Нормально. Почему-то к полякам похуже. К русским и всем остальным нормально.
– Кто остальные были?
– Много разных, со всей Европы. Сдружился, например, с бельгийцем. Он мне костюм еще новый подарил. И вот ещё про отношения. У второго работника-немца сын на фронте оказался в колхозе «Сталь» около Старой Руссы, десять километров от нашей деревни! Так я через него записку домой отправил. Этот солдат, сын работника-напарника, сам записку принёс матери – и такое случалось, как видишь. Так семья узнала, что я жив. Потом у нас, однако, скандал получился. Рожь мы убирали, втроём: хозяин, немец-работник и я. И вот ни с того ни с сего работник на меня ругается. Я ему ответил. Он за вилы схватился, я тоже. Хозяин нас развел. Увы, сын его погиб под Старой Руссой… Вот он на меня и набросился: «Земляки твои сына убили!» А я ему: «Что он там делал, сын твой, в моей деревне? Кто его туда звал?» Успокоились потом. Больше не вспоминали… 
– И так прошли два года. Чем все закончилось?
– Чем закончилось? К своим я за фронт перешёл…
 
          К своим

– Заготавливал я дрова в лесу – 14 июля 1944 года, в тот памятный день. Только пообедал. Так захотелось песню русскую спеть. Затянул я о Стеньке Разине. А по тропинке проезжали на велосипедах два паренька в красивой форме «Гитлерюгенда» да с кинжальчиками. По знаку «OST» определили, кто я. Кричат: «Русиш швайн». Мало того, на меня набросились. А у меня топор под рукой, само собой. Короче, остались они в кустах лежать – под дровами. Вот теперь точно убираться надо было из этих мест… Тут группу таких, как я, направляли на следующий день на копание траншей. Пристроился я с ними, и оказался около города Шаки, в Литве. Убежать сразу хотелось. Под вечер собрал я еще троих – и ушли мы с этих траншей. Да поймали нас литовские полицаи-эсесовцы около деревни Лукши. Никогда не забуду! Я объясняю им, что нас не кормили, и мы идем обменять новый костюм на еду у литовцев. Вот где пригодился мне подарок бельгийца. Они, правда, нас слушать не стали, а посадили в сарай под замок. Вся деревня собралась: партизан поймали! Через некоторое время явились два полицая и начали нас избивать. В основном по голове и шее пистолетами, пока мы не свалились. Утром на телеге привезли нас, бедолаг, в Шаки в тюрьму. В камере сидели двадцать восемь человек, якобы, за связь с партизанами. В тюрьме я еще раз рассказал историю про костюм. И ведь поверили. За нами приехал с траншей наш надсмотрщик, маленький толстенький Пикуле-бочонок с пивом. Забрал он нас из тюрьмы и привёл в комендатуру. Завтра нас ожидали 25 палок… К счастью, на следующий день обстрел начался. Всех работающих погнали на запад, а мы, человек десять, с лопатами, чтобы отбиться от полицаев, – подались лесом на восток, в сторону фронта. Нам навстречу по дороге бежали отступающие немецкие войска. Пересидели мы ночь в лесу, а через день встретили наших солдат-разведчиков на лошадях.

 У своих

– Что первым делом наши сделали?
– Накормили. Потом я рассказал  разведчикам, кто мы и откуда. Их заинтересовал рассказ о противотанковых рвах. Повели меня прямо к генералу. А немцы как делали?! В одном месте настоящий ров копали, а в другом только дёрн снимали. Аэрофотосъемкой не определить, где что. Показал я большому командиру, как на самом деле всё есть. Поблагодарил он меня, вызвал танкового командира и сказал: «Вот Иван Николаевич нам всё  рассказал. Теперь действуй». Поговорили мы с ним. Я ему всё о себе рассказал, как тебе сейчас. Попросился к ним в разведку, не оставили. Определили в запасной полк. Ни в СМЕРШе, ни в Особом отделе нас не допрашивали. Через три месяца примерно половину полка направили на фронт, а другую половину, где оказался и я – на трудфронт, на Урал. С оркестром мы дошли до станции. Нас посадили в вагоны и поставили конвой. Мы ничего не понимали. На Урал, в Гремячий, приехали ночью. При разгрузке услышали звон ударов о рельс. Кто-то узнал этот звук: «Ребята, да  мы в зоне!» Но мы не были заключенными. Работать определили в шахту. Условия жизни оказались хорошими. Кормили очень хорошо, выдавали зарплату. В общем, без обиды. Через три месяца (по окончании спецгоспроверки), привели нас на работу с охраной, а домой мы возвратились совсем свободными людьми. На Урале я и встретил День Победы.

 Продолжение в наши дни,
или Да здравствует германо-российская дружба

Прошло полвека. Отшумела перестройка, отгремела демократия. Не стало СССР, а из двух стала одна Германия, как во времена юности моего тестя. Немцы тоже не сидели без дела. Они работали. А когда люди работают, появляются деньги.
И решили немцы рассчитаться с теми, кто подневольно трудился на них в войну. Сказали, мы вам деньги переведём, а вы тут сами раздайте бывшим почти узникам. Наши такое любят, деньги чужие делить. Да не просто делить, а определять, кому давать, кому не давать.  Фонд создали.
Дед обрадовался, сидит – ждёт. Не несут. Интересоваться стал, почему? Оказалось, не был он у немцев… Пришлось самому искать в архивах. И нашёл: был он у немцев, но только уехал … добровольно. Как так добровольно? Повестка была. За невыполнение – расстрел. Времена крутые были.
Мы понимаем. Но так написано в бумагах (а даже никто не спрашивал)! Ничего, мол,  не знаем – так написано.
Пошёл дед дальше бороться. Выяснилось, фраза о добровольном покидании родины была стандартной, в таких случаях писалась всем. Но это дело не меняло.
Дед же сдаваться не хотел. Написал в далёкую Германию. Видно, не один он был такой. Поняли немцы, – русские воры непобедимы. Как говорится, плюнули они на этот фонд, и стали рассылать деньги прямо старикам нашим, бывшим работникам-узникам на германской земле. И деду послали.
Вот такой счастливый конец.