Чужие тараканы

Дядя Сеня Бляхман ни с кем из нас не здоровался. Только с папой и старшей сестрой. Потому что одна училась на юриста, а другой служил в милиции. Остальных в упор не видел. И проходил всегда мимо меня и мамы и других сестер, ни сказав ни слова и гордо вознося огромный нос, из пещер-ноздрей которого вились переходящие в рыжие усы волосы. Глаза круглые, как у рыбы, да и сам он, в молчании своем, походил на загадочную рыбу, важно проплывающую всегда по своим делам.
С другими Бляхманами сообщение кой-какое было налажено. Виталик, младший из них, учился с моей другой сестрой в одном классе. И когда меня не с кем было оставить и она брала брата с собой в школу, то я, рисуя на последней парте в тетрадке войнушку, имел возможность наблюдать его придурковатое поведение, которым он, в отличии от остальных Бляхманов, отличался. Он выказывал его каждый раз, когда учительница покидала класс: то запрыгивал на стол и бил в грудь, изображая, видимо, гориллу, то кричал на весь класс какие-то глупости. Помню, что все смотрели на него с явным сожалением, как на дурачка со справкой, но его это нисколько не смущало. Я был удивлен, увидев его в амплуа идиота, потому что на лестничной клетке мы всегда встречали его важным, подражающим своему папаше в манерах.
На нашем этаже жило три семьи, и не то чтобы Бляхманов не любили, но даже вторая, тоже еврейская, семья относилась к ним с подозрением. Потому что они как-то нарочито скромно и серо одевались, носили по многу лет одни и те же выцветшие вещи. Разве что Виталик нацепит какой-нибудь индийский свитер и немного запестрит на общем фоне: в семье не без урода, как говорится. Но понятие об уродстве у каждой семьи свое, как бы сформулировал Лев Толстой.
Не всегда я ходил на работу с мамой или папой, или сидел на задках на уроках сестры, иногда мама оставляла меня и у тети Лили, другой нашей соседки. Те жили, как говорится, на зависть: дутые обои «кирпичиками», видеомагнитофон с диснеевскими мультиками, модельки автомобилей на полках, и я уж не говорю про ковры и модные дребезжащие разноцветными палочками шторы на входах в кухню или зал. И ничего похожего не было у Бляхманов, но прежде, чем начать описание их квартиры, в которой я тоже бывал, сказать надо особо об их запахе. Из квартиры их частенько пахло жареной на сале картошкой, и этим запахом пропитаны были и сами Бляхманы.
Еще тогда же, в детстве, я заметил, когда ходил в гости, что у каждой квартиры есть свой индивидуальный запах, у тети Лели пахло роскошью, но какой запах был у нашей собственный квартиры я не помню, потому что наша дверь находилось рядом с Бляхманами, и возле нее тоже всегда пахло жареной картошкой с луком, салом и чесноком.
Не подумайте, что я в силу литературных тенденций хочу обозначить так контур своей травмы, нет, жареную картошку я и сам любил, правда, не на сале, а просто – по-деревенски, с луком, черным хлебом или молоком.
Как-то раз Бляхманы уехали надолго всей семьей, а ключи доверили тети Лили, видимо, как человеку своей крови. Но это условное землячество никак не спасло их тайны, которые были сразу же, по их отъезду, раскрыты. И хоть и по секрету, но весьма демонстративно. То есть, в один из дней Тетя Лиля просто открыла их квартиру и впустила туда нас с мамой, поглядеть, как живут соседи. Конечно, не мне предназначался этот щедрый жест, но раз уж я не ходил из-за не сделанных прививок в сад и все время крутился у матери под ногами, то пришлось показывать квартиру и мне.
Конечно, тетя Лиля вряд ли тогда могла подозревать, надо оправдать ее, что я когда-нибудь это опишу, но – и на старуху бывает проруха.
— И что же там такого вы увидели? — зачесался уже на своем месте досужий читатель. — Кости младенцев? Не томи, рассказывай уже.
Так вот докладываю. Ничего особенного там не было: с квартирой творилось все то же, что с одеждой Бляхманов. Она не обновлялась. Если у Бляхманов были деньги (а они были, забегу вперед), то вкладывались они точно не в обустройство этого временного пристанища. Облезлые обои, старые вещи, грязный пол, не мытая посуда (а вовсе не Россия), и самое ужасное, ради чего, собственно, весь смотр и затевался, это были разбегающиеся по углам тараканы. Особенно они разбегались на кухне, когда тетя Лиля открывала дверцы шкафчиков, где хранились кастрюли. Вот из этих кастрюль и бежало больше всех тараканов. Некоторые бежали тяжело, обожравшись застывшего жира с этих кастрюль. А другие неслись порезвее, целыми семейными кланами, большие и маленькие, все вместе.
Зрелище было отвратительное, что и говорить. Но больше всего волновало всех, что эти тараканы могут перебегать к другим соседям, да и не просто могут, а уже это делают.
— А я-то думаю, откуда они у меня? – простосердечно жаловалась тетя Лиля, намекая, видимо, на нас, отделяющих их семью от Бляхманов.
Помимо всего перечисленного квартира их отличалась тем, что представляла собой склад поломанной бытовой техники (преимущественно телетехники). Повсюду стояли телевизоры, полуразобранные и целые, отдельно кинескопы торчали со шкафов, кишки проводов сложены были по углам, и т.д. Но все это было совсем не секретом, все и так знали, что дядя Сеня зарабатывает частным ремонтом бытовой техники. По тем же стопам пошел и его сын Виталик (ходя джойстик для Денди он мне так и не починил: из вредности). Другой же сын — Илья,  он один из всех Бляхманов где-то официально работал и ходил на эту секретную работу с дипломатом и в очках. Впрочем, дипломат был старенький, советский, а пальто на нем — все равно облезлое, как и полупрозрачная оправа очков — из дешевого пластика.
Насколько хорошо дядя Сеня знал свое ремесло установить не удалось ни тогда, ни после, знали мы все только, что деньги этот заработок приносил, хоть и дядя Сеня был не раз бит возле подъезда поджидавшими его там разгневанными клиентами, которым он как-то не так отремонтировал телевизор или под видом рабочего продал сломанный.
Позже, в разгаре девяностых, дядя Сеня стал таскать с помойки домой даже компьютеры, это были советские компьютеры, которые с приходом в страну 386-х и 486-х Ай Би Эмов, стали никому не нужны. Один дядя Сеня стоял у помойки с сорванной с головы шапкой и заламывая ее, говорил восторженно прохожим:
— Вы посмотрите, люди компьютеры выкидывают! — Детскому изумлению его не было предела, оно искренне и просторно лилось через край души, и со всей ответственностью можно теперь заявить, что в тот момент я видел дядю Сеню живым и настоящим, отринувшим на миг условности, обиды и предрассудки. Это был взрослый ребенок, застывший в «Детском мире» перед игрушкой, которую ему никогда не купить. Разница была в том, что дядя Сеня не покупал, а брал задаром, но увидит ли он когда-нибудь еще пример столь вопиющего безрассудства, вот вопрос, на который, скорее всего, ответом будет тоже самое «никогда».
Вижу, что опытный читатель наверняка изумится не менее дяди Сени и спросит, да когда же это было, чтоб компьютеры, пусть и советские, выкидывали? Да и были-то они не у всех!
Были они не у всех. Но речь идет ведь о Москве, да еще и о таком приблатнено-спальном районе как Крылатское. Там они были в школах, оттуда их куда-то «списывали», не выкидывали. А то, что такие компьютеры были у кого-то дома, так о том и не распространялись особо и не знал никто. А вот когда выкидывать стали, тогда и увидели некоторые — с какими зажиточными соседями жили. Но тогда уже было все равно, потому что импортные компьютеры стали продаваться везде и купить их было делом почетным. И можно было даже не скрытно, а наоборот, так чтоб все видели, принести такой компьютер в коробке домой. Главное, чтоб не отпи..дили и не «обули» по дороге.
Впрочем, я сильно отошел от сути рассказа. Ремонтировать компьютеры дядя Сеня, конечно, не умел, но то, что он, довольный, притащил домой пару-тройку этих компьютеров нашу семью никак не волновало, а вот то, что с помойки он регулярно таскал домой доски, это было проблемой. Ведь таскал он не в квартиру – о, если бы! — он складывал их аккурат в коридоре, аргументируя это тем, что он общий и он заставляет свою половину коридора.
Какой только древесной продукции там только не было! Доски длинные и короткие, доски и досочки, листы ДСП, фрагменты мебели, оргалит, стекловолокно, куски пенопласта, весь этот мусор хранился у нас годами, и неизвестно бы чем это кончилось: может, дядя Сеня замуровался бы всей семьей, как религиозный фанатик, и нас заодно замуровал, но отец пригрозил ему пожарниками, если сборка мусора продолжится.
Так семьи наши окончательно рассорились и перестали разговаривать, а дяде Сени пришлось очень редко и очень расчетливо дополнять свою коллекцию деревяшек, так чтобы никто не увидел, но все мы знали каких мучений ему это стоило и как хотелось бы ему спасти от забвения побольше выброшенных изделий вторсырья, но ему приходилось выбирать лишь наиболее лакомые объекты вожделения, бросая на произвол судьбы «слабых».
Конечно, тетя Лиля могла бы, чисто по-родственному, любезно предоставить ему часть своего пространства, к тому же что она коридор свой ни с кем не делила, но она почему-то этого не сделала.
Запретный плод сладок, поэтому и мне помнится не только шикарная квартира тети Лели, ее красивая, похожая на цыганку дочь, которая включала мне мультики на видаке, ее сын Эдик, хранитель коллекции машинок, к которым я не смел прикоснуться даже в отсутствие кого-либо в комнате и только зачарованно смотрел на них, но и хорошо и с должной теплотой помню я тот вечер, когда единственный раз побывал в гостях у Бляхманов не скрытно, а официально.
Мои куда-то все уехали и за мной надо было присмотреть, или еще какой-то заурядный повод стал тому виной, но я оказался с Бляхманами. У них был длинный стол, и они все сидели за ним и ели. Это я помню. Я бы очень хотел причаститься трапезе, но маленький я был брезглив и есть в гостях не мог. Но ребенку можно и это простить. Так что в целом, это был хороший вечер. Дядя Сеня даже говорил какие-то слова, типа: проходи сюда, садись туда, посмотри с нами телевизор, и т.д. А потом я, с разрешения, зашел в комнату Виталика и долго глядел в окно, потому что окна в нашей квартире выходили все на другую сторону, и я никогда не видел наш двор с девятого этажа. Это было интересно. И я вернулся домой, полный новых впечатлений и с носками, обросшими собачьей шерстью.
К слову сказать, у Бляхманов была собака.
Это была обычная рыжая дворняга, всклокоченная вся и чумазая, а звали пса Диком. Единственная особенность этой собаки, заслуживающей упоминания, было то, что пес Бляхманам принадлежал номинально, а жил по большей части на улице. Как это назвали бы сейчас, на свободном выгуле. Никто поблизости больше так собак не содержал. Иногда, конечно, Бляхманы запускали его домой, кормили, но потом мы снова видели его круглыми сутками на улице.
Появление этой собаки у Бляхманов не случайно, а можно сказать — закономерно. Так как дядя Сеня гордо носил на своем лице не только огромный, как корабль, нос, но и иногда фиолетовые фингалы под глазом, то логично было представить, что рано или поздно ему понадобится охрана. И охраной этой вызвался быть Дик. Никто его не просил, просто дядя Сеня, таща в очередной раз с помойки какие-то доски, увидел этого бедолагу и угостил случайно имевшемся при нем куском колбасы. С тех пор пес и увязался бегать за Сеней и лаять на прохожих, а вскоре и получил свое прозвище Дик. Пес не лаял только на нас, соседей, потому что часто видел и привык. Вот такая милая история, а теперь развязка.
Каждый кто видел бляхмановскую кучу стройматериалов у нас в коридоре задавался (не всегда его озвучивая) вопросом: куда же все это пойдет? Какой великолепный ковчег будет построен однажды из всего этого добра? Но вот пришел день, и вся эта куча вернулась ровно туда, откуда была взята. То бишь, на помойку. Некоторые этого ждали, но многие были поражены очевидностью завершения истории. А все потому, что все семейство Бляхманов внезапно уехало, как говорили тогда, на ПМЖ в Америку. В самое сердце русской эмиграции город-герой Чикаго. Сначала тихо улизнул «дипломат» Илья, старший сын, женившись там на какой-то бабе, а вслед за ним перебралось и все семейство.
Дик же, брошенный на произвол судьбы, носился целый день по помойкам, ни на одной не находя любимого дядю Сеню, и лаял с одури на всех подряд, а для ласки, в отсутствии Бляхманов, довольствовался нами, их соседями, к ногам которых бессовестно льнул, виляя хвостом и выпрашивая какой-нибудь бляхмановской требухи, которой они кормили его и которой у нас отродясь не водилось.
Много лет спустя, как пишут в больших романах. Впрочем, не так уж и много, смотря с чем сравнивать, но я прогуливался под хмельком в тех краях, которые оставались мне родными, хоть давно я там и не жил, и встретил этого барбоса, и очень удивился, что он все еще жив.
Опутанный перепрелой весенней ностальгией, я брел по знакомой улице, мысли разбредались по закоулкам сознания, как чужие тараканы в своей голове, небо было необычайно близкое и голубое, а в кармане грела руку початая четвертинка «Голубого топаза», и вдруг из-за помойки выбегает тот самый Дик. Морда его была вся мокрая, клочки слипшейся длинной шерсти свисали с морды, а в пасти висела связка каких-то прокисших сосисок.
«А здесь по-прежнему выкидывают на помойку ценные вещи», — заметил я вовремя. Но Дик меня совсем не узнал, и вообще он потерял свою былую активность, ни на кого не тратя больше сил для лая; все его старое и больное существо было занято теперь добычей насущного пропитания.
Гораздо позже я случайно узнал от сестры, что та как-то поинтересовалась и нашла в «Одноклассниках» одного из Бляхманов. И там же фото: вся семья стоит рядком на берегу моря в праздничных разноцветных рубашках. Штаны засучены, голые ноги – в песке. На лицах — солнце, поэтому глаза прищурены, и выражения кажутся недовольными. Но это обман, потому что губы их застыли в торжественном движении улыбок.