Комнатный мальчик

В то яркое желтое лето мы с двоюродным братом отправились в Тамбовскую область, в деревню Хомутовка, где у нас жила бабушка. Там ждал нас еще один наш брат, мне – двоюродный, а Шурику – родной. Лехе, как и мне, едва стукнуло тринадцать, а Шурику шел пятнадцатый; в этом возрасте разница ощутимая.
В поезде мы, конечно, пили пиво, чтоб все, как по-взрослому, а Шурик рассказывал про деревню, я был там только в детстве и ничего не знал о местной жизни: что детки подросли и ходят на дискотеку и играют по ночам в «бутылочку»; расписывал Светку, которая тоже приедет из Москвы, и что она уже во всю «вошла в формы». Шурику выпало с ней целоваться прошлым летом. «Она умеет», — авторитетно заверял он.
Еще была Оля, в Москве на Пражской живет, но она – «толстая». На самом деле Оля не была толстой, она как раз «вошла в формы», но разве пиз..юкам это объяснишь?
Я тогда волновался, слушая рассказы, старшего братца: получится ли у меня в «бутылочку»? Не дрогнет ли губа? Все-таки играть дома в приставку было как-то безопаснее, там все уже понятно и знакомо, а здесь поджидала неизвестность. Но она манила, отказаться и не попробовать было невозможно.
Хоть у нас с братьями были разные фамилии и семьи, в деревне мы все стали Капечкинами, потому что там всех определяют по дому. Раз жили в этом доме всю жизнь  Капечкины, значит, и мы теперь будем Капечкиными. По крайней мере, пока не вернемся в Москву. Я не очень понял, но меня тогда это и не сильно волновало, думал я только о том, как примут меня или не примут девочки.
Леха второй месяц разбирал и собирал свой Ижак, и уже достаточно поднаторел в этом, так что даже девчонки его теперь интересовали меньше мотоцикла. Он даже не пошел с нами, когда мы в первый же день отправились проведать Светку, которая уже неделю скучала в деревне: не опали ли ее формы.
Мы обнаружили ее на лавчонке возле дома, она сидела и ковыряла прутиком в земле. В деревню ее, судя по всему, затащили насильно. На меня посмотрела один раз, впрочем, и Сашка ее не сильно порадовал. Наверно, оставила в Москве кого-то по-настоящему важного для нее. Трудно было представить, что она сейчас возьмет и сядет играть с нами в «бутылочку». Первое фиаско кружило на головой, как мухи, привкус разочарования и обиды щипался во рту.
Наконец, Светка сказала, что скоро поедет домой:
— Скучно здесь.
Делать было нечего, мы развернулись и ушли.
— Ну как тебе она? – спросил Саня.
Помню, что мне чем-то не понравились ее пальцы на ногах.
— Пальцы?! — удивился Шурик. Он посмотрел на меня, как на еб..нутого:
— Не знаю, что ты там себе намечтал и кого тут хочешь найти, — сказал он, как бы умывая руки от дальнейшего участия в подборе мне девчонки.
Потом мы пошли к «толстой» Оле. По ней видно было, что в деревне ей хорошо и никуда отсюда она не собирается. Саня разговаривал с ней по-простому, даже грубовато, без жеманства. Они с братом дразнили ее «барашком» за ее короткостриженую кудрявую голову и пощипывали за ляжки и задницу. Вскоре даже я, подражая братьям, стал разговаривать с ней без волнения: мы как будто не замечали в ней девушку. А Оле было тогда почти пятнадцать, и она терпела все эти приставания, но, когда очень надоедало, могла и оплеуху залепить. Братья ржали, как кони, пердели при ней, и ничего на них не действовало.

Нам нужно было свое убежище, чтобы никто не контролировал, и днем мы сидели в полуразваленном сарае — все, что осталось от сгоревшего дома бабки Марфутки. Так называла ее наша бабушка, которая приглашала Марфутку в дом и кормила, она жалела ее, а братья ненавидели. Она раздражала их своей нищетой. Она ходила, ворчала, что мы лазаем по ее сараям и трясла реденько поросшим седой бородой подбородком. Где-то в другой деревне у нее был брат, он подкармливал ее гнилой картошкой, которой расплачивался за прополку грядок. Спала она где попало и от нее плохо пахло.
Днем мы занимались херней в Марфуткином сарае, мерили линейкой члены и пытались бренчать на гитаре, а ночью ходили на дискотеку или шлялись по деревне. Преимущественно по своей, потому что в чужой нас один раз отпиз..или. Но не сильно, просто покатали немножко москвичей по земле и отобрали сигареты.
Дискотека проходила далеко, нужно было пиз..юхать несколько километров пешком, в Пахотный угол, это такое село; оттуда днем шли автобусы до Тамбова. На дискотеке нам один раз повезло, мы «подцепили телок». Это были такие же желторотые девчонки, не умеющие целоваться. Мы залезли с ними в заброшенное здание, что-то вроде бывшей поликлиники, и играли в «кис-брысь-мяу», это игра по сути являлась чуть переделанной «бутылочкой».
Поцелуи наши были робкие, помогала темнота, мы едва различали друг друга ночью в заброшенном пустом здании; оттого хорошо работала фантазия, мы «дорисовывали» себе образы наших пассий.
Один из поцелуев оказался влажным, это получилось как-то случайно, мы сами не поняли как, девчонка отскочила от меня, закрыв ладошкой рот, будто ее укусили, и больше не играла в этот вечер. Я тоже смутился, но больше был все-таки рад.
Двигаясь ночной дорогой в сторону дома, мы обсуждали наши подвиги и «наших» девочек; мы распределили их между собой: чья кому принадлежала. Наверное, тем же примерно занимались и девочки. Разве что не ржали по дороге и не пердели так громко, пугая в сельской тишине птиц и кузнечиков. Во всяком случае, оставалась надежда, что они были не такие.
Ночью мы встречались с девчонками, наделяя их лица несуществующими чертами, а днем набрасывались на Олю со своими глупыми шутками и щипали за задницу. Она терпела нас только из-за скуки, вся ее «бурная» деревенская жизнь проходила, так же, как и наша, по ночам, а днем она принимала вид, что делает уроки или шастала с нами, пока ее крепкие деревенские парни пасли скот или занимались еще каким-нибудь неведомым нам делом.
Мы их видели только на дискотеке, которая представляла собой пятачок вытоптанной и освещенной фонарем земли, там же где-то ставился магнитофон и включалась «дискотека», которую в народе так и называли: «пятак». Или: «ходить на пятак». Мои братья тащились от Prodigy и дома постоянно гоняли их в плеере, но на пятаке такое включали очень редко, потому что музыка была достаточно агрессивная, и все могло закончиться в любой момент мордобитием. Собственно, это миф, что деревенских хлебом не корми, дай подраться; на самом деле они старались избегать драк и хотели просто танцевать и веселиться, хотя драки все равно случались.
Последняя наша дискотека была таковой не для нас одних: многие уезжали, расставались, потом писали друг другу и признавались в любви, поэтому ставили напоследок в магнитофон все подряд, а не только «Руки вверх» и группу «Демо». Бухали самогон, какой-то местный чуть не заехал в толпу на своем мотоцикле, в заблеванной коляске которой сидела какая-то пьяная «шмара». Мы стояли в сторонке и охреневали, угощая то и дело местных сигаретами, зажмотить которые было прекрасным поводом получить пиз..ы. А мы не хотели. Один парень с нашей деревни получил-таки от инвалида, который неумело срезал медные провода со столбов и остался без руки. Он ходил на дискотеку, злой как собака, и только и ждал случая с кем-нибудь подраться. Бить его в ответ считалось недопустимо, за это могли отмудохать уже другие — с руками и ногами. Поэтому Семин наш, так его звали, стерпел зуботычину и не ответил. Но теперь это не так уж и важно, потому что в будущем его сбила машина, когда он переходил дорогу пьяным.
Ольга в тот вечер была накрашенной; косметика ей не шла, она выглядела, как шлюха. Полезла ко мне, вся прокуренная, целоваться, хотела что-то вроде «совратить юнца». Расхохотавшись, оставила мне помаду на щеке и ушла, неуклюжая на каблуках. Мы тоже нашли самогона, выпили и пошли танцевать. Братья – туда-сюда, а я совсем не умел. Кто-то залепил мне в затылок огрызком яблока. Очень метко. Я все понял и больше не выходил выплясывать.
Девчонок мы «наших» не встретили. Шли домой злые и подрались с Лехой. Брат нас разнимал. Потом снова ржали, вспарывая ночную тишину, и даже напугали мужика с удочкой на велосипеде, выпрыгнув на него из кустов, а потом убежали от него в поле. Уже возле нашей Хомутовки мы увидели на дороге тот самый Ижак с заблеванной коляской, блевотину, правда, уже подтерли. Мы пробрались вглубь тихо, как зайцы, по следам примятой травы, туда, где в кустах возились и слабо постанывала наша Оля.
Мы решили не шуметь, и даже пукнуть никто не посмел, потому что это тебе не мужик с удочкой на велосипеде; и пошли себе дальше. Перед уходом с «пятака» мы видели, как она залезла к нему в коляску, и поэтому можно было не проверять.
Кошка насрала на подушку, и, если бы я не включил вдруг свет, кто-нибудь из братьев лег бы на дерьмо головой. Меня, однако, не отблагодарили, и утром я подвинул загнанную под кровать подушку поближе к их носу, а сам пошел умываться. Кошку бабушка выгнала и перестала ее кормить.
Хоть и «пятачка» такого для нас больше не предвиделось: скоро нужно было возвращаться, пару дней в запасе еще было. Проторчав в сарае все утро, мы поперлись от нечего делать к Оле. Она сидела на терраске, приняв вид, будто делает уроки. Впрочем, она и правда пыталась что-то учить. Даже брови нахмурила. И как-то вся сгорбилась над книгой. На ней было простое цветастое платье без рукавов, типа: сарафан, в котором многие деревенские девушки ходят летом. Оно было достаточно свободным, чтобы я разглядел сосок на ее груди – самый краешек, когда она наклонялась над столом. Он был розовым, а грудь сама небольшой – только назревала. Братья тоже заметили, стали щериться и шутковать, но Оля сохраняла серьезность на лице и нас не стеснялась.
Потом мы все-таки уговорили ее пойти с нами на пруд, учить-то все равно не давали. Нехотя она согласилась, с таким видом пошла: мол, что с вами, что здесь куковать – один хрен.
На пруду основной забавой для братьев было тащить меня с гиком и криком в воду, потому что я плавать не умел и воды боялся страшно. Лешка тоже плавал плохо, но по-собачьи все же как-то придрочился. Но в этот раз они принялись тащить в воду не меня, а Ольгу, потому что она не хотела плавать, хоть и взяла купальник, а пока тащили, заодно и затискали всю, обзывая снова барашком и дергая волоски у нее из-под мышек. Я не встревал: боялся проявить себя. Так они довели Ольгу до слез и отпустили потом. Она подобрала свое платье, обулась и пошла прочь, заплаканная. Но я догадывался, что плачет она не из-за них. Братья, тут же забыв о ней, с ревом набросились на меня и потащили в воду, и, как бы я не отбивался, им все равно удалось зашвырнуть меня пару раз на глубину, и, нахлебавшись сырой воды, мне хотелось драться с ними и плакать.
Мне вспомнилось в тот день, как когда-то давно, когда мы были еще совсем маленькими, я нашел на грядке у бабушки огромную клубнику, и Сашка сказал с завистью: «Раздави ее!» И я раздавил, потому что хотел показать, что мне неслабо.

Так получилось, что когда мы уезжали, то увидели на вокзале одну из девчонок, с которыми гуляли по ночам и целовались. Сначала мы долго не могли ее узнать при свете дня. Она сидела с мамой в автобусе, у окна, а мы стояли на улице и думали: она, или не она? «Твоя, или не твоя?» — вопрошал Сашка.
Она была вся в веснушках и курносая, не очень красивая, не такая, какой я представлял себе, и Сашке хотелось, чтоб это была «моя», потому что если это так, то «его» здесь нет, и мы так и не узнаем, красивая она или нет. Может быть, красивая. А когда автобус ее уезжал, она помахала нам рукой и сразу отвернулась. Значит, это была одна из них: она тоже узнала нас. «Твоя, твоя, страшная!» — заржал конем Сашка.
Когда доехали до вокзала, опять закупились в дорогу пивом и в поезде пили его полпути, а другие полпути спали. Домой мы вернулись уже не Капечкиными: даже помыслить было трудно, чтоб назваться так в Москве.

*
Прошло лет пять-шесть, и я случайно встретил Олю в Москве. Просто увидел на подступах к метро, я выбирался наружу, а она наоборот – спускалась. Она меня не заметила. Без лишних подробностей можно сказать, что это была очень эффектная девушка. И вряд ли бы кто назвал ее теперь «барашком».