ПАПА ЖОРА. Часть 3

   Аба – так звучит на иврите папа. Так называет меня сейчас младший сын. Он учится в иешиве и теперь знает об иудаизме куда больше меня, даже, наверное, больше, чем его прадедушка и прабабушка. Мы были лишены даже элементарного знания «Десяти заповедей», не говоря уже о комментариях к ним. Теперь я счастлив, что нашим детям известна и доступна вся цепочка от Адама до Мошиаха, и они точно знают, что человек произошел не от обезьяны.
  В рождении детей всегда участвуют два человека. Правда, эти хитрецы-еврейцы определяют национальность ребенка не по папе, а по маме, из-за чего у других весь этот сыр-бор. На определение национальности евреев по матери, даже при самом приблизительном рассмотрении, есть несколько очень веских причин.
  Мама, во-первых, главнее. Почему? А потому, что для того, чтобы выносить этого самого мужчину, изначально нужна материнская плацента. Конечно, до сих пор одним из самых спорных является вопрос: а кто же выносил саму маму и кто оплодотворил первую яйцеклетку. Но давайте об этом когда-нибудь позже - трудная задача. Сейчас о другом.
  Мужчины, попрошу без эмоций, но кто из вас, с полной уверенностью скажет, что он папа? Злая шутка. Однако определить момент рождения от конкретной женщины не только не трудно - эта взаимосвязь очевидна. Что ни говори, а так мы пережили и столетия гонений, и катастроф. На самый крайний случай: и Кир все-таки еврейским царем был. А вот процесс зачатия - дело интимное, вряд ли какая либо пара согласится пригласить свидетелей. И вот досада! Стоит поссориться близким людям, например, из-за взглядов на воспитание, как папа на весь дом кричит: «Он - мой сын! Он должен  быть похож на меня». На что мама с лукавинкой вставит: «А ты уверен, что твой?». Каждому понятно, что дальше происходит с мужчиной. Это всего-навсего шутка; правда, такой юмор многим непонятен.
Авраам родил Ицхака, когда ему было сто лет. Языки тут же не задержались дать себе волю: «И фараон к Саре чувства питал, и Эли Мелех». Аврааму было тогда все-таки за девяносто девять, и Саре за девяносто. Но Всевышний в одно мгновение доказал родство отца и сына полным сходством на уровне сходства близнецов. Более того, показал это не только через единство форм, лиц и движений, но на полном интеллектуальном, эмоциональном и психологическом уровне.
   Но о маме с отцом и обо мне злых языков слышно не было никогда. Когда со мной случалось что-то экстраординарное, а такое происходило практически всегда, слышалось: «Понятно, чей сын. Вылитый папуля», или «Конечно - Беллин ребенок».
Легко представить любовь на уровне эмоции? Здесь акценты очевидны. Женщина всегда желанна, а мужчина – завоеватель. Но выбирает как раз женщина, а не мужчина. Конечно, если выбор происходит в тяжелых условиях или, не дай Б-г, при изнасиловании, тогда выбора вообще нет, тогда история сплошь и рядом видит интересы мужчины предельно очевидно и реально. Но и тогда принадлежность к еврейству определить просто. А вот когда национальность определяется по папе??? Смотри первый случай.
   И напоследок скажу вот что.
   Если обижается еврейский мужчина, женившись на нееврейке, - пусть пеняет на себя. Он ведь нарушил основной принцип Торы, отказавшись защищать извечное материнское начало собственного рода. И пусть не ищет «папин еврейский» сын защиты в синагоге, когда его дети получают по физиономии. Ведь ребёнок даже раввину пожаловаться не может. Хотя на самом деле все просто, и в действительности скоро половина Израиля русскими будут.

   Как говорили мои родители, меня в их планах не было. Просто так получилось. И несмотря на это, хотя я рос в семье третьим ребенком и самым младшим, был самым любимым.
А времена стояли послевоенные, тяжелые и не всегда еды было вдоволь. Деликатесом считался черный хлеб со смальцем, а пирожным служила осыпанная сахаром и смоченная водой горбушка. Родители всех нас вырастили и дали образование.
Папа говорил, что я, как он и все в его роду Крюканов - последыш, хоть и самый маленький, но самый смышленый, удачливый и наделен силой и ловкостью двух человек. Последыш – то же самое, что в еврействе первенец, только наоборот. Однако до двенадцати лет моих, мне было и не по-русски, и не по-еврейски.
Жили мы тогда вблизи старого, еще польско-австрийского кладбища, в цепочке двух-трех-этажных польских домов, с утрамбованными земляными улицами, которые заасфальтировали только в начале восьмидесятых. Был я маленьким, щупленьким - «метр с кепкой». В садик не брали, и мама с папой воспитывали меня «в пересменку». Папа, работая в мастерской, между холстами, и мама - дома, чаще по вечерам, а то и утром, до работы. Конечно же, сестры тоже возились со мной, но я им быстро надоедал, а когда они пытались меня учить действием, заканчивалось такое синяками и царапинами. Да, вот еще - с самого раннего детства отец постоянно брал меня на охоту. Мама сердилась, но отец, несмотря ни на что, держал отличных охотничьих собак, и, что ни воскресенье, вешал на меня рюкзак и подсаживал в электричку.
    Вместе мы ходили по лугам и полям, спали в стогах сена, делали норы-ночлежки в торфяниках и по уши забирались в самые непроходимые болота, а в воскресенье поздно вечером возвращались домой.
    Улицы тогда не были запружены машинами и с успехом служили нам, мальчишкам, и стадионами и катками. Тогдашние львовские дворы представляли собой каменные колодцы или открытые с одной стороны четырехугольники, вовнутрь которых выходили подъезды и балконы. Часто в двориках разбивались небольшие палисадники, а если это была окраина, то и несколько огородиков.
    Соседи жили дружно: поляки, евреи, русские, украинцы. Не обходилось, конечно, без детских потасовок, но все равно держались один за одного, стараясь друг друга не обижать. Взрослели, мужали, старились – все вместе, все в одно время, улицами и дворами.
   Только вот был у меня тогда национальный враг, можно сказать, антисемит во всей своей натуре. Полнота его чувств ко мне не знала границ и удержу. А ненависть не имела предела.
   Алик был на четыре года старше меня, крупный, дважды второгодник; он жил внизу улочки, возле самого входа на кладбище, в особняке с небольшим двориком. Отец его был каким-то ответственным работником, и в гараже стояла белая «Волга». Сколько раз встречал меня на улице Алик, ровно столько раз приходил я домой с синяками. Укрыться от него было невозможно. Он называл меня маланцем, жидом пархатым, цеплялся и за слова, и за молчание, и за действие, и за бездействие. В общем, везде и всюду, утром и вечером, в подъезде и во дворе был мой враг Алик. Мне доставалось повсюду. Но и дома было не лучше. Стоило прийти зареванным, как тут же получал подзатыльник и обычную в таких случаях фразу: «Не умел дать сдачи, не плачь и не жалуйся». А в следующее воскресенье, в обязательном порядке, меня укомплектовывали на охоту. Потом очередное побоище, снова подзатыльник и снова охота. Так длилось годами. Я получил тогда прозвище «Боря-Шишкин».
  Кстати, вы помните, что такое корнер? Я тоже не помню. По-моему, это когда футбольный мяч уходит за пределы поля, где-то в районе линии ворот.Ах, да! Корнер – это угловой.
Как-то мы играли в футбол. Штангами были портфели, не отнесенные домой. Я был вратарем.
- Гол! - кричал Алик.
- Нет, не было! - кричали все.
- Не было гола! – орал я во всю глотку.
Алик ринулся на меня всей своей массой, выкинув правую руку прямо мне в скулу. Дальше всё врезалось в память настолько четко, что, наверное, смогу это повторить и на смертном одре. Я сделал нырок под руку, полшага вперед, удар в корпус по печени - словно паровозный шатун - вошел в его тело справа, и такой же шатун тут же вошел слева. Еще раз полшага вперед, правое колено туда, где только что были два моих кулака, и вот уже пальцы рук сцеплены вместе, и два локтя, опускаясь вниз, бьют по затылку и шее.
Я был в шоке! Сам не понимал, как это произошло.
Все замерли… Нет! Застыли на месте! Алик полз по земле и плакал, точнее, откровенно ревел, размазывая слезы вместе с песком и пылью по щекам и шее.
Победа - великое дело! Она придает уверенность, кураж мы; больше не обращали внимания на Алика, продолжали играть дальше. Но враг не сдается. Алик появился из своего двора с метровым обрезком водопроводной трубы. Он подбежал ко мне и труба взлетела над моей головой. Но тело работало куда быстрее мозгов. Левая рука вверх под его правую руку, правая снизу вверх в скулу, до лязга челюстей, корпус в мгновенном развороте тазом в живот или чуть-чуть ниже, рывок на себя, уже прихваченной кистью руки с трубой, и Алик, в красивом кувырке, перелетев через меня всем телом, приземлился на спину. Он перестал двигаться. Минута, две… Движения не было.
Ошарашенный собственным поступком, я тихонько прихватил портфель и, вроде не боясь никого, но так чтобы не привлекать внимания, обогнув угол здания, вошел в свой дом с парадного: с улицы через подъезд, а не со двора, как обычно. Удобнее было все-таки с черного хода, и так делалось всегда.
Но теперь, никем не замеченный, бочком-бочком, совершенно неслышно, мимо нашей двери и наставленных тумбочек, удалось пробраться в туалет в конце общего балкона. Это было проверенное убежище. Туалетов было два, и в одном можно было отсидеться достаточно долго. Когда мама сердилась, я прихватывал книжку и скрывался здесь. Или часами на перевернутом ведре сочинял вслух баталии и коллизии. Первые мои сказки родились именно так.
   Вскоре у нашей двери появился отец Алика - большой, сильный мужчина.
Его голоса до этого практически никто не слышал, лучше бы и не слышали. Он всегда был серьезен и обособлен. Улица была для него чем-то ниже колес его машины. Он молча проходил до крайнего дома и садился в служебный автомобиль. Я не помню, чтобы он с кем-то поздоровался. Так же он возвращался, ни с кем не заговаривая. Посадив семью, он выезжал за ворота своего особняка, даже не выходя, чтобы закрыть ворота. Это делал Алик. Правду говорят старые люди: «чем дольше молчишь, тем дольше можешь слыть умником». Когда в двери показалась моя мать, двор заполнил мат, или, если сказать более культурно, непереводимые лексические обороты. Маму отодвинул папа. Против двухметрового крикуна он смотрелся мелковато, но, что удивительно, он смотрел прямо в глаза отцу Алика - ни капельки его не боялся.
- Перестань орать, - вполголоса сказал отец, - прекрати сквернословить. Извинись перед женщиной.
Но большой человек, мгновенно покраснев, напрягся и двинул раскрытой ладошкой отцу прямо в лицо. Тот, как бы растворившись в одном кадре и материализовавшись во втором, оказался лицом к лицу с нападающим, мгновенно навернул его поясной ремень себе на кулаки и, оторвав того от пола, перекинул грузное тело через балконные перила. Отец ещё раз тихо, но предельно отчетливо произнес:
- Извинись перед женщиной, а то отпущу...
Вечером мне долго выговаривали о недопустимости избиения людей – часа три. Когда я не выдержал и разревелся, мне снова дали подзатыльник и сказали: ” Если за дело, то стой до конца, дерись до последнего вздоха, и тогда никто не сможет тебя победить. Никто! Таков наш род Крюканов. И мамин род тоже не из слабаков”.
Огонь в печи согревал нас с отцом и плясал по полу и стенам рыжими отблесками, а мама с сестрами почему-то все не возвращались и не возвращались, они очень кстати задерживались у тети Лели с дядей Илюшей. А мы с папой говорили и говорили.
Моего Алика звали Аликом Розманом, а его отца - Ароном Моисеевичем Розманом, его мать звали Цилей Самойловной. Потом, через много лет, мы встретились с Аликом в городе, и он мне здорово помог в одном тяжелом деле. Мы сидели в кабачке, пили пиво и долго смеялись над своими детскими приключениями.

   Папу на улице уважали. Он ничего для этого не делал, но голова всегда была высоко поднята, даже немного заносчиво. Он был невысоким, всего метр семьдесят, да и ширины особой в плечах не просматривалось. До того случая на балконе я никак не мог понять, почему отец не вмешался и не прекратил моих избиений раньше, ведь было очевидно, что его побаивались. Нет, он никогда не дрался, ну, практически никогда, однако, когда дядя Андрей в очередной раз напивался, соседи спешили в художественную мастерскую, что находилась за огородиками, и звали на помощь моего папу. Он ровным шагом подходил к дяде Андрею, который твердо сжимал древко топора, и говорил ему: «Отдай». Тот беспрекословно отдавал топор и шел домой спать. Потом мне рассказывали, что был только один случай, когда дядя Андрей не захотел послушаться отца. Папин кулак вместе с предплечьем, как игла, вошел в солнечное сплетение дебошира, и дядю Андрея унесли отходить. Он пришёл в себя только минут через двадцать.
   Папа всегда был спокоен и выдержан. Вывести его из себя могла только одна мама, больше это никому не удавалось. Я удивлялся его стальному терпению.
Однажды на охоте сбитую выстрелом крякву пришлось доставать с середины торфяного канала. Пес пошел за птицей в болото, но стал вязнуть в трясине - его еле вытянули. Папа надел комбинезон и полез сам. Сначала он ушел по пояс, потом еще глубже, и комбинезона стало не хватать. Было очевидно, что ему назад не выбраться. Я запаниковал.
- В патронташе 20 патронов, - сказал он, - в рюкзаке еще пять коробок. Заряжай и иди к тем березкам, сделай по три-четыре выстрела, сантиметров двадцать от земли, потом будет легко срубить их топориком. Делай это быстро и не суетись, намости березки мне под правую и левую руки.
Неизвестно откуда, но нашлись силы, и я со всем справился. Погружение прекратилось, но выбраться все равно было невозможно, тридцать сантиметров воды над нижним пластом торфа разжижали его и мешали двигаться к твердому берегу. Любое движение приводило к еще большему погружению.
- Теперь быстро иди на станцию и домой, ключи от мастерской у меня в куртке. Найдешь дядю Сашу, возьмете там нашу раскладную лодку, на мотоцикл, и сюда. А мне сейчас ничто не грозит.
Через три часа мы с дядей Сашей вытянули папу на берег целого и невредимого. И первое, что сказал отец Саше, было:
- Не вздумай рассказать Белле, а то твоя Люба тоже кое-что узнает.
И так мама об этом инциденте никогда ничего и не узнала. Мне тоже удалось сохранить тайну, хотя меня об этом никто не просил.
   Тихими зимними вечерами мы делали в подвале кисти. Каким-то образом отец изобрел технологию изготовления чудесных художественных кистей, и получались они лучше китайских. С просьбами их приобрести обращались даже с Сахалина. Уже много лет спустя кисти выручили и меня и семью моей средней сестры.
Был еще один парадокс нашей улицы. Половина района, конечно же, женская, шла за советами к маме, другая половина, которая часто ссорилась с первой, конечно же, мужская, шла советоваться к папе. Удивительно, что после выслушивания таких, прямо противоположных, линий юридической и психологической поддержки, враждующие стороны быстро мирились. Те же, кто был виновником этих примирений, словно брали на себя часть их бед, и переживали конфликты в собственной семье. Нет, не так уж это было страшно, и они всегда, конечно, договаривались, но баталий и жестких обсуждений было предостаточно.
  А вот еще одно воспоминание. Как-то в жаркий полдень мы возвращались на станцию. Спаниэль Миг плелся позади нас, честно говоря, хотелось плюхнуться под куст и отлежаться в его тени часов до пяти, но поезд был в четыре. Идти по шпалам - дело не из приятных, кто ходил, знает: на каждую шпалу наступать - слишком короткий шаг, через одну – слишком большой. Наверное, специально сделали так неудобно, чтоб не ходили.
Как всегда, отец здорово повозился со мной, вроде бы играя, доставал меня ладошками по лицу то справа, то слева. Переводил меня то в нельсон, то в замок, не давая к себе подойти на расстоянии удара, сам он доставал с любого расстояния. Таким был наш обязательный охотничий ритуал.
Железнодорожники меняли шпалы. Кто-то что-то подваживал, кто-то что-то подсовывал, кто-то забивал костыли. Отец остановился и стал наблюдать за работой.
- Что стоишь? - спросил мастер. - Тут не цирк. Проходи дальше, а если хочешь поработать - пожалуйста.
Папины глаза цвета остывшего пепла вдруг вспыхнули живыми угольками, и по лицу пробежала неуловимая улыбка, плечи чуть-чуть поднялись, но истинную их ширину он так и не показал. Он чуть задумался, потом сбросил рюкзак и положил на него ружье.
Отец подошел к только что уложенной шпале, взял молоток, длинный такой, похожий на кирку, вставил в гнездо костыль. Несколько раз ударил по костылю, чтоб держался, потом выпрямился, отвел молоток–кирку к отставленной правой ноге и на мгновение замер.
Быстрый круговой замах высоко над головой, и все услышали чмокающий звук ушедшего в гнездо по самую шляпку костыля.
Папа положил на землю молоток, поднял рюкзак и проворчал, вроде про себя: «Не забыл науку».

   Если меня спросят, что я знаю о своем отце, то, к своему стыду, скажу: «Очень мало». К сожалению, есть лишь немногое, что слышал от отца о его молодости.
Не знаю, когда это точно происходило, но только в большой и ухоженный дом в деревне Щетинино, Чимбарского района, Пензенской области, может быть губернии, прибежал в сумерках работник и, запыхавшись, рассказал, что их собираются раскулачивать. А как же - две пары лошадей, гумно, волы, всего в достатке. А на то, что все в семье: и отец, и мать, два брата и три сестры, все здоровые, сильные и совсем не ленивые люди, можно внимания не обращать.
Не хотели они в колхоз – вот и вся причина.
В уездах еще помнили ярмарки, торги и праздники - для всех веселье и радость. Заканчивались эти праздники всегда кулачными состязаниями. Выходил сначала один малец, против него другой, потом против победителя из этой пары выставляли хлопца немного постарше, и так доходили до самых знаменитых. Дрались по-честному, до первой крови. Когда выходили Крюканы, против уже никто не становился. И, главное, кончалось все веселье на деде Федоре, самом маленьком из всех, ростом не вышедшем, всего метр семьдесят, как папа и я.
Еще о моем деде Федоре ходили легенды. То он в сорокаградусный мороз оборвавшиеся на санях постромки размял в руках и в узел связал, то жернов мельничный в одиночку на круг поставил, то играючи, с двумя мешками картошки на плечах по перилам моста прошел.
Но вот еще интереснее история. Купили три деревни вскладчину племенного быка, а тот ушел погулять и назад не собирался – взбесился, наверное. Стал на людей нападать и скот калечить. Попробовав крови, бык уже не мог остановиться, и успокоить его было невозможно. Решил дед Федор народ расшевелить, заставил взять самый крепкий невод - половина деревни на один конец, половина - на другой. Сам пошел прямо на быка, а когда того неводом немного сдержали, ухватил животное за рога, уперся в землю ногами и приказал отпускать, так лоб в лоб с быком минут пятнадцать простояли. Когда у быка сил поубавилось, крутанул резко вправо, потом влево, руки отпустил, бык на землю и повалился, больше не встал. Мясо деревни поровну поделили.
Что сказал их работник, когда за полночь, после собрания тройки домой прибежал, не знаю, только не стал мой дед как в деле с быком упорствовать. Отчего так, не понять ни отцу, ни тем более, мне. Может, выбрал единственно верный путь. Если те, которые отобрали все добро, не найдут хозяев, может и гнаться за ними не будут. Приказал тут же собрать котомки, как есть всё оставить, ничего не портить, только денег каждому сунул. И ушли все в разные стороны. Не такой он был, как другие, совсем не такой. Всю семью спас. Но единственно о ком сейчас ничего неизвестно, так это о нем и о бабушке.
    Разошлись по разным концам страны мои дядьки и тетки – тридцать шесть лет ходили. Одни в Магнитогорске прижились, другие - на Северном Кавказе, третьи - в Золотоноше, а потом в Минске. Но больше всего, конечно, последышу досталось. Семь лет мой отец бродил по Амуру то с одной стороны, то с другой. Наверное, там он набрался всего, что мне потом в поединке с Аликом пригодилось и что впоследствии преподавал я своим спецназовцам. Тогда еще ни про каратэ, ни про кунг-фу никто не слышал. А я уже преподавал эти отцовские техники своим бойцам. Слава Б-гу, все они сейчас живы и здоровы.  И было это учение, которое передал мне на охоте папа, кувыркаясь, играя и балуясь со мной. Драки на полянках, на лужайках сохранили жизнь совсем чужим ему людям. Именно эти навыки были заложены им в мое сознание  на наших охотах. Он вырастил меня, сумев не активировать ни злость, ни агрессию. Спасибо тебе, мой дорогой папочка.
Не помню, чтобы отец когда-то меня ударил. Он говорил, что это нечестно, ведь сдачи я ему дать не могу. Когда мать проходилась по моим задним местам ремешком и говорила, что в Талмуде написано, что воспитание без наказания, что борщ без свеклы, он отворачивался и молча соглашался с маминой большей ученостью.
И все же один раз мне от него досталось, и досталось с запасом на всю жизнь.
   Конец улицы за кладбищем упирался в Ботанический сад, в котором находился елочный питомник. Очень красивый питомник с очень красивыми елками.
Тридцать первого декабря я не согласился, что у соседки Ирки снова не будет ёлки. Они с бабушкой и мамой каждый год шли на ёлочный базар и подбирали несколько «лап». Они украшали ими квартиру - такой у них был праздник. Я решил, что такого больше не будет, и именно я это должен изменить!
Немного снежило, но мороза не было, самая лучшая погода для охоты на зайчика. Я по-пластунски пролез в ёлочную посадку. Когда ствол деревца оказался перепиленным, и я начал отползать, над головой кто-то засопел. Я медленно обернулся и застыл - надо мной, недоуменно склонив две мохнатые морды, стояли большие собаки, а еще выше со строгим укором смотрел на меня сторож питомника.
Уже говорил, что папу в районе знали все, и все знали, что искать его надо в мастерской. Конечно, это спасло меня от праведного гнева мамы, но участь мою ничуть не облегчило.
   В мастерской было натоплено, пахло пиненом и красками. Когда меня привел сторож наш спаниэль завилял хвостом, но сообразительности у него было намного больше, чем на одну собаку, и он благоразумно отошел в угол за мольберт. А вот мои тылы оказались совершенно не прикрытыми, ну совершенно! И вы понимаете, что осталось от елочки из питомника и от моих штанов.
А потом снова стали происходить чудеса, обычные чудеса, моего чудесного папы.
Поведение его было вне всякой логики. До сих пор никто не верит, что поступил он именно таким образом. Он извинился перед сторожем, дал ему десятку и тот ушел. Тогда он протянул мне ещё несколько рублей и сказал: «Пойди и купи Ирине елку. Поставь под дверью с надписью «от Деда Мороза» и советую, чтобы она никогда не узнала, от какого именно».
   Война достала его уже в самом начале, когда по призыву попал в пехоту. Отец все делал основательно, и если на инструктаже говорилось, что саперную лопатку нужно носить впереди на животе, значит, так и надо было делать. Когда поднялись из окопов, в эту лопатку и попала мина. В самую серединку. В результате - сильная контузия, осколком зацепило ногу и ухо. Он до конца своих дней плохо слышал на левое ухо и старался повернуться к говорящему незаметно правой стороной лица.
Компаний он не любил. Его никогда не видели ни в баре, ни в чебуречной, но последние лет десять он частенько выпивал. Не так, чтобы доходило до пьянства и дебоша, но винцо употреблял в приличных количествах, а тайника, чтобы мама могла от него что-то спрятать, в доме не было. Легкое «подшофе» стало для нас нормой его поведения. Еще чаще такое стало происходить после операции, когда перед самым нашим отплытием по Днестру на собственноручно построенном катамаране, он экстренно угодил из-за воспаления уха в больницу. Его основательно долбили, сказали, что все ненужное убрали и теперь болеть больше нечему.
Но пить он стал больше, конечно, не безобразничал, однако маму это сильно раздражало, и оставить его выпивки без внимания она не могла и доставала его, что называется по-еврейски, мы дети были на её стороне.
- Дай по шее, – советовал отцу дядя Андрей, а папа только улыбался, это было тоже папино кредо. Он отшучивался:
- Женщину нельзя бить даже цветком, и мужчина, поднявший руку на женщину, статус мужчины теряет навсегда.
Мужчина в его понятии должен быть крепостью и ратушей, а женщина - тем, что находится между ратушей и стенами. Если нет второго, то зачем первое?
Тогда я услышал первую в своей жизни лекцию. Прошли времена, я сидел в профессорских аудиториях, был на курсах многих выдающихся раввинов, но ничего подобного, более мощного и действенного узнать не пришлось. Не понимаю, где получил эту информацию папа, но думается, что её по цепочке рода, через любовь и доверие передала ему наша мама. Так бывает, когда два человека живут долго вместе, они прорастают друг в друга и получают знания многих поколений уже не своего, а перекрестного рода, не через слова и поступки, а каким-то, может быть, даже интимным, половым путем.
Весь мир построен по единому алгоритму, и он состоит из шести этапов. Идея, план, подбор материалов, реализация, коррекция и эксплуатация.
Идея, это Всевышний, Тот же Всевышний для плана и его реализации создает материю. Это выглядит примерно так: идея – мужчина, план – женщина. Подбор материалов – мужчина, реализация - женщина, коррекция – мужчина, эксплуатация - снова женщина. Когда Б-г создавал человека, он сделал его двуполым, а потом разделил. Только не ребро он у мужчины вырезал, а всю его противоположную сторону, то, что всегда будет единой целой, но второй половиной. Для противостояния. Мужчина и женщина всегда ищут друг друга. Полной целостностью они могут стать тогда, когда женщина и мужчина снова вместе сойдутся. Оттого ни мужчина без женщины – не человек, ни женщина без мужчины тоже. Вроде, от Всевышнего тянется шнур питания к роботу-исследователю. И задача этого механизма мир изучать. Он по шнуру и питание получает, и всю информацию от вышестоящего начальства. Еще в механизме и в шнуре - встроенные аварийные батареи, чтобы они, в случае чего, автономно могли существовать. Этакие меры безопасности. Но нет шнура – и аккумуляторы быстро сядут. Никакого толку от робота уже нет, очевидно, что и шнур без машины ни на что не будет годиться. Ведь шнур питания - женщина, робот-исследователь, - мужчина, получающий питание по этому шнуру. По сути, в жизни все немного сложнее – женщина может мужскую работу делать, но это только на аккумуляторах, на длительное время она для этого не предназначена. Мужчина с женскими делами тоже может управиться, но в таком случае он своей работой заниматься не сможет. И тогда функция созидателя по «образу и подобию» - не выполнена. Снова причина в постоянном или батарейном питании. Так что у каждого своя работа, у каждого своя функция, хотя задача едина. И все беды в мире от того, что женщина и мужчина забыли для чего созданы.
  Если вернуться к сравнению с крепостью и городом, то когда город не защищен и управления сильного не имеет, придут захватчики и разграбят его. А если городские власти и войска не создадут условия для нормального проживания жителей города, то никто из них не согласится солдат и судей кормить.
- И запомни, - сказал он тогда, - как ни крути, я без мамы ничего не стою, и ей без меня трудно прожить будет. Кстати, если мужчина в одиночку чего-то добивается, то у него все равно это отбирают и семейным передают.
Окончив институт, я поехал к молодой жене. Она завершала учебу в другом городе, и мы поселились на гребной базе, на берегу красивейшего озера. Это сейчас городок, в котором мы жили, окружил озеро, а тогда мы жили там, как в лесу, в доме отдыха.
В тот вечер мы долго не могли заснуть. Взошла полная луна. Она бессовестно заглядывала в почти витринные окна, а мы были молоды, сильны, романтичны и очень любили друг друга.
  Родители жены не слишком меня приветствовали, и когда мои друзья помогли с этой комнатой, мы были счастливы. Мы лежали и смотрели на освещенные фонарями деревья и на ультрамариновое с молоком небо. Почему-то я сказал: «Эта луна, как космический корабль инопланетян. Он за кем-то прилетел и обязательно кого-то с собой заберет».
В три часа ночи почтальон разбудил стуком в дверь. В телеграмме было написано: «Папа умер. Приезжай».
   Я вышел на трассу и через несколько минут меня подобрал большой грузовик, который тянул на жёсткой сцепке еще один такой же. Стояла лунная ночь.
Дорога раскручивалась длинной асфальтной лентой, чуть поблескивая, словно вода или разлитое масло, а я вспоминал последний, случайно подслушанный, но так и не понятый тогда мною разговор между отцом и матерью.
  Это был один из тех редких моментов, когда отец не был выпивший и мать согласилась его выслушать. Более того, видимо, тема была шокирующей для мамы и ставшей чуть-чуть понятной для меня только теперь, через тридцать лет папиного отсутствия.
- Ты, Беллочка, права. И всегда была права. Моя вина, что тебя не послушал. Зачем была та моя гордость, да и где она, гордость, – одна гордыня. Надо было тебя понять и сделать по-твоему. Какой я, к черту, русский? Да нас в деревне за «своих» никто не считал. Все говорили - думаем мы по-другому. Не только рук не покладаем, но и головы от мыслей ненормальных кипят. Дед мой говорил, что дальние корни идут к староверам, к тем, кто, кроме Ветхого завета и Единого Б-га, никого не признавали. Тогда, Беллочка, мы с тобой одной крови не только по браку. Ведь твоя Тора и есть то, с чего Ветхий завет перевели. Надо было мне тогда, когда ты предлагала, с тобой соглашаться и чемоданы собирать. И не только это. Надо было и гиюр принять. Теперь детям было бы легче, чем они виноваты в нашей двойственности. Еще раз правы наши предки, утверждавшие, что есть поле для экспериментов, а есть вопросы, которые нужно беспрекословно выполнять.
Если бы я тогда понимал, как выстрадал он эти слова!
После похорон ко мне подошел Андрей Николаевич, паталогоанатом, который делал вскрытие. По какой-то, опять не понятной причине, папа с ним охотился, но тот никогда не знал, где папа живет, и с нашей семьей знаком не был.
- Да, дружок, - сказал он, - с отцом тебе повезло. Таких сильных людей я не встречал. Умереть он должен был еще лет пять назад. Ту операцию на ухо более качественно сделать не смогли, да и не смог бы никто. Не всесильна медицина. Все время его сопровождали страшные головные боли. Он их глушил. Пил, наверное.
Я промолчал. К чему были слова?