Гамак из паутины. Гл. 22

Глава 22. 
 
Лучи восходящего солнца, наконец, осветили зубья стен; по камням, по ступеням ночная тень нехотя сползала книзу.
Соединённые крутыми лестницами и тайными переходами крепостные башни, грозно нависая надо рвом, вставали из темноты, предъявляя взорам величие и неприступность города.
 
- Я и не думал, что ты сможешь… - сказал Варга, когда закрылись ворота.
- Поспешим, - не оглядываясь, ответила Эсфира.
Варга не стал спорить. Дорога вела к Космидии. И там… но что ждёт их там, он не знал.
Некоторое время путники шли молча. Чем дальше они уходили от города, тем легче и полнее вдыхала грудь прохладный утренний воздух и тем спокойнее бились сердца. Напряжение последних дней и этой ночи уходило, оставляя место другим мыслям и зарождавшейся надежде…
- А откуда ты знаешь того стражника? – вдруг, повернувшись к Варге, спросила Эсфира.
Варга остановился. С грустью посмотрел он на уже далёкие стены города.
- Что я могу сказать. Диметрий не просто товарищ, но и друг! Мы с ним одну накидку в походах на двоих делили и одной ложкой из одного котла похлёбку добывали. И то, что сегодня мы его встретили – это счастье для нас. Не всегда так везёт. Видишь ли, все люди разные. Что ещё можно сказать, когда у каждого своя жизнь, а защищать кого-либо – во вред себе и близким – мало кому захочется. Но Диметрия это не касается, не тот он человек.
- Да, я поняла это. Поняла, когда молодой стражник прямо-таки устремился тебя осматривать.
- Верно. Но Диметрий каков, а? И имени моего он не назвал и сразу за торговца рыбой выдать решил, - Варга засмеялся, - от одежды, видишь ли, тухлятиной пахло. Придумал же!
Эсфира улыбнулась:
- Так и я не догадывалась, что втайне от всех ты ещё и рыбой приторговывал. Да, неужели тебе мало домов доходных?
Но спохватившись, что сказала лишнее, вспомнив в городе огонь и панику, она отвела глаза сторону и замолчала.
- Не расстраивайся, - успокоил её Варга, – твоей вины в том нет. Сейчас нам до монастыря добраться важно, пока погони нет. А там монахи нас укроют.
Затем он забрал у Эсфиры малыша.
- Так быстрее будет, - сказал он.
- Осторожнее его неси, - заволновалась Эсфира. – И не забудь, что икона  в одеяле запрятана.
Варга, не отвечая, кивнул. Он помнил.

Вскоре показалась апельсиновая роща.
Путники сошли с дороги и направились к монастырю, стены которого уже виднелись меж стволами деревьев.
Укрывшись от дневного света ветвями и листьями, заросшая травой узкая тропинка вела не к воротам монастыря, а к неприметной для посторонних глаз калитке.
Среди лоз винограда, скрывавших вход, Варга отыскал железное кольцо и ударил им по широкой шляпке гвоздя, вбитого в деревянную перекладину. Прислушавшись, он постучал ещё раз, а  затем отошёл к стене и присел спиной к холодному камню.
- Скоро кто-нибудь выйдет, - сказал он. – Монахи рано встают.
Ждать пришлось недолго. Варга оказался прав: вскоре кто-то (и кто ж, как не монах…) потянул на себя дверцу. Послышался занудливый скрип давно не мазаных петель. Эсфира и Варга поднялись и стали напротив.
Лозы раздвинулись. Сквозь листья обрисовалась, окаймлённая не созревшими гроздьями, в меру упитанная физиономия. Вот только физиономия эта высматривала пришедших на уровне живота.
- Ты чего там ползаешь? – присев и глядя в лицо монаху, спросил Варга. – Ты что, ходить не умеешь? Или не вырос?
Лозы сомкнулись. Через несколько мгновений они раздвинулись на уровне плеч. Монах безудержно зевал.
- Ну?
- Что, ну? Впускай быстрее!
- Зачем?
- У тебя, наверное, мозги на жир переварились? Или их не было?
- Были, - заверил монах и почесал затылок.
- Так ты впустишь нас?
Варге не терпелось кулаком подтвердить стремление оказаться по ту сторону монастырской стены.
- Зачем? – не почувствовав угрозы, упрямо гнул свою линию не проспавшийся монах.
Варга глубоко вдохнул свежий от утренней росы воздух. Задержав дыхание, он закрыл глаза и, лишь когда в голове загудело, шумно выдохнул.
- Слушай меня внимательно, – медленно, но стараясь не повышать голос, произнёс Варга. -  Сейчас ты пойдёшь к настоятелю, то есть к отцу Константину и скажешь, что пришёл человек с поручением от Вышаты.
Варга хотел ещё что-то сказать, но монах, оглядевшись по сторонам, опередил его словоизлияние:
- Не продолжай. Я тебя который день дожидаюсь.
Удивлению путников не было предела! Из заспанного обрюзгшего монаха слуга Божий, вдруг и в один момент, превратился совершенно в другого человека – от безразличия ко всему, лени и глуповатого на постной физиономии выражения скуки не осталось и следа. Острый изучающий взгляд выдавал в нём чело¬века незаурядного, способного действовать разумно и без колебаний.
С неподдельным интересом монах осмотрел незнакомцев. Видя растерянность путников, он решил сразу же их успокоить:
- Говоришь, что пришёл с поручением от Вышаты – значит, ты и есть Варга. Верно? Я не ошибся?
- Нет, не ошибся.
- Тогда скажи мне, почему Вышата сам не пришёл?
Варга насторожился. Его удивила неосведомлённость монаха. Если тот знал Вышату, то должен был знать и больше…
- Он не может прийти.
- Почему?
- Его нет в городе.
- Правильно, - улыбнулся монах, - и долго ещё не будет. Не обижайся, я про¬сто проверял тебя. А теперь проходите.
Посторонившись, он отодвинул лозы так, чтобы путники могли, не цепляясь и не обламывая кисти винограда, пройти через калитку.
Оказавшись в пределах монастыря, Варга и Эсфира огляделись. До стены с узкими окнами – это и были монашеские кельи – и невысокой двери  оставалось шагов двадцать или… около того. По левую руку шагов на сто - да так же и по правую - на всей этой площади, разделённой на квадраты рядами ягодных кустов, радовали глаз изобилием, ухоженностью и разнообразием плодов овощные грядки. Вдоль наружной стены росли, сплетаясь ветвями, невысокие раскидистые персиковые саженцы.
- Хорошо у вас тут, - с какой-то печалью сказал Варга. – Жалею, что не могу здесь остаться.
- Не зарекайся, и я не собирался в монахи. Да так уж, видно, по судьбе начертано, а пока в послушниках хожу, но до того как отец Константин решит, - монах посмотрел в глаза Варге и усмехнулся, - да что-то не торопится он.
- Почему? Не говорил, не знаешь?
- Думаю, я в мирском обличье ему зачем-то нужен. Так ведь он одного меня в это дело посвятил и никого больше – вот и гадай теперь, что он дальше задумал.
Монах замолчал, а затем кивнул в сторону Эсфиры:
- О ней ничего сказано не было. Кто она? Если жена… то, что с ней делать, мужской монастырь, всё-таки? Но если не жена, тогда как…
- А это я сам настоятелю объясню, можешь не беспокоиться, - заверил Варга. – Ну что, идём?
- Да, конечно, - ответил монах.
Но на середине дороги он обернулся и, как  извиняясь, попросил Эсфиру:
- Ты понеси ребёнка сама, хорошо? И вот ещё: накинь платок и завяжи так, чтобы волос не было видно и лоб до бровей прикрыт. Видишь ли, у нас по православным канонам так предписано. А на веру свою постарайся ни словом, ни действием не указывать.
Эсфира и не думала противиться - сделала всё так, как сказал монах, но, не утерпев, спросила:
- Откуда ты знаешь, что я родом из Иудеи?
- Вера ваша в твоих глазах особую печать оставила, - улыбнулся монах. Развернувшись, он продолжил путь. 

Окончив утреннюю молитву, отец Константин, настоятель монастыря Косьмы и Домиана отпустил братьев по насущным делам, а сам отправился к Храму св. Бессребреников. Не заходя, но оставаясь у входа, осматриваясь по сторонам, он нервно вышагивал по плитам паперти, ожидая.
В течение нескольких дней, несмотря на ненастную погоду, совершал он этот путь - от монастырской церкви к дверям Храма – и оставался там до тех пор, пока не приходил послушник Аристофан и говорил, что ждать в этот день никого, видимо, уже не стоит.
«Если бы и пришёл, - убеждал он настоятеля, - то пришёл бы рано утром, но никак не к полудню». Так продолжалось до этого дня, когда надежд на благополучный исход дела почти не оставалось.
Не прошло и получаса, как открылись ворота монастыря и оттуда с накрытой головой вышел послушник Аристофан. Увидев отца Константина, он быстрым шагом направился к храму.
- Они пришли, - не дожидаясь разрешения на слово, сообщил он.
- Они? Почему они, почему он не один?
Аристофан усмехнулся.
- Не знаю. Там, между прочим, ещё и ребёнок, если не считать женщины.
- Кажется, я знаю кто эта женщина. Зови их.
«Зачем он её привёл? Странно, - думал отец Константин, - должен один быть. Говорил мне Михаил, да было, что девчонку уберечь надобно. Но с другой стороны, теперь ни её, ни сына искать уже не придётся – это к лучшему. Получается, что Варга за меня дело трудное разрешил».
Аристофан махнул рукой. От ворот монастыря поспешили двое. На руках у  женщины Константин увидел ребёнка. И странное действо сотворилось или так  показалось на расстоянии: он единственно видел малое существо, кое, как по воздуху и без чьей-либо помощи, приближалось к храму. И был этот маленький человечек словно в ауре, и не было никого с ним рядом.

Константин отворил двери, Варга и Эсфира прошли вовнутрь. Тишина и спокойствие, своды куполов, охраняющие таинство, удивляли входящих величием увиденного и совершенного.
Настоятель позвал за собой Варгу.
Но перед тем как они отдалились, Эсфира спросила:
- А где Михаил?
Отец Константин указал на плиту, что находилась по левую от входа сторону. Плита на ладонь возвышалась над уровнем плоских отшлифованных каменных квадратов, уложенных для поступи приходящих.
Но и узором камень не был обделён. Поверхность его пронизывали линии, которые в незримый и нежданный глазу момент сходились воедино и паутиной исчезали в тёмной глубине. Линии, словно вырвавшись из плена, каким-то непостижимым образом соединялись с пространством храма.
- Вот здесь… как наказывал, - сказал отец Константин и, не оборачиваясь, пошёл к ризнице.
Эсфира освободила ребёнка от одеяла (у нищенки взяла, оно всё в дырах было и с растрёпанными краями), разворошила лохмотья и нащупала, наконец, в этом хламе дощечку, из-за которой ей случилось здесь оказаться. А может, что другое заставило её здесь быть, но всего знать она не могла.
Положив на надгробие иконку, Эсфира собрала лохмотья в узел - полагала, что после выбросит где-нибудь подальше – и облегчённо вздохнула. Успокоение пришло к ней, страх и тревога отступили.

К этому дню Максим мог уже довольно уверенно сидеть и, тем более, ползать. Широко открытыми глазами, удивлённо поднимая еле означившиеся брови, желал он видеть из мира этого всё, что могло быть полезным, то есть достойным созерцания.
Но и сидеть просто так ему уже надоело. Расшвыривая надоевшие игрушки, он переворачивался на живот, подтягивал коленки и, не в силах ещё первым делом поднять голову, по-взрослому кряхтя, выпрямлял ноги. Такими действиями старался он придать своей фигуре более достойное положение. Спотыкаясь и падая, набивая шишки и получая ссадины, Максим делал первые шаги, которые давались ему пока с трудом, но радость приносили немалую – весь мир, казалось, лежал у ног его!
Правда, мир этот иной раз оказывался вверх ногами, иногда вертелся, подпрыгивал и уходил куда-то вбок - и эта изменчивость  временами озадачивала.   

Испуганный возглас заставил  отца Константина и Варгу обернуться.
Прикрыв ладонью дрожащие губы – на мгновение безумно оглянувшись - Эсфира смотрела на каменную плиту надгробья. Чёрная поразительно ровная поверхность завораживала матовой глубиной, притягивала взгляд. Эсфира прижала к себе сына, пытавшегося дотянуться до камня, на котором лежала икона.
Отец Константин оставил Варгу одного. Вернувшись, он наклонился к надгробной плите. Почему-то торопясь, но не глядя в глаза Эсфире, он поднял икону и спрятал её в складках одеяния.
«Незачем тебе того знать, - сказал он, - не пришло время».
«Но я видела, слышала, и Михаил говорил со мной, - утверждала она, - он здесь».
Константин посмотрел на подошедшего Варгу.
- Она безумна?
- Нет, не думай так. Оставим её в покое. Все мы очень устали.

Константин вдруг понял, что объяснять этим двум людям что-либо сейчас нет никакого смысла, как и не обязательно знать им истину, столь далёкую от привычного понимания мирских забот.
Он хорошо запомнил слова Михаила – ещё до ухода его в монастырь –  когда они, проводя долгое время в беседах, пытались определить истинное назначение человека в этом мире. Уже тогда Константин, слушая царя, удивлённо поднимал брови и пожимал плечами. Но Михаил настолько уверенно рассказывал о бедах, которые в недалёком времени обрушатся на Византию, что настоятель искренне поверил словам царя, принял их сердцем и стал считать пророческими. Однако на вопрос об источнике этих знаний Михаил ни разу не ответил - замолкал, касался ладонью чёрной поверхности камня, привезённого им после войны с болгарами, и отрицательно качал головой.
 
- Подождите здесь, - сказал отец Константин и направился к ризнице. Послышались звуки переставляемой церковной утвари и тихие слова молитвы; но там он пробыл недолго и вскоре вернулся.

До этого дня он делал всё правильно, никак не отступая от наказа, что слышал из замирающих уст Михаила. После того, как тело несчастного было погребено, а душа его, хотелось верить, упокоилась, отец Константин отправил в го¬род послушника Аристофана - с тем, чтобы тот нашёл настоятеля храма св. Софии, старого и верного друга, и передал ему просьбу о помощи и содействии.
Послушник выполнил поручение. И вскоре – не прошло и трёх дней – Аристофан принёс известие не только о следе пропажи, но и о месте, где её хранили. Оказалось, что икона спрятана в покоях царицы Зои - о том в доверительной беседе настоятелю поведал Иоанн Орфанотроф. Сам Иоанн был чрезвычайно удивлён и даже раздосадован, когда услышал столь необычную просьбу. Но, правда, успокоившись, признал, что и Вышата просил его о том же.

В настоящее время отец Константин был в некоторой растерянности, то есть не знал, как быть дальше. Да, икона, о судьбе которой так тревожился царь - единственно и не о чём другом - теперь находилась под его охраной и попечением. И можно, наверное, с облегчением вздохнуть, если бы из памяти вновь и вновь не возникали слова Михаила: «…дождись Вышату, верни ему образ и тайно сопроводи из Византии». Конечно, он выполнит наказ, но как быть с Эсфирой и Варгой? А о них отец Константин никаких указаний не помнил - не было таковых.
И всё-таки, думал он, надо отдать должное Варге, который, поступившись имуществом своим и положением при дворе, нашёл-таки возможность найти  икону и доставить её по назначению. Нет, нельзя оставлять в беде человека, которому, быть может, придётся изменить весь образ жизни. А надобно ему это? Надобно ли, чтобы после уйти в неизвестность.
Но что заставляет его беспокоиться о судьбах людей, совершенно ему неизвестных? Он есть настоятель монастыря, которому мирное существование дороже царских милостей и пожертвований, как на храм св. Бессребреников, но так и тем несчастным, что  ютились невдалеке от обители в пещерах. И не столько отвергнутые городом убогие и калеки селились там – сколько приговорённые судьбою к близкому концу, прокажённые.
Уединившись, обращаясь к небесам, Константин воспрошал: почему то, что до сего дня ведомое, показываясь с другой стороны, являлось ему в ином свете – внятном и не спорном. Кто-то владел его умом, распоряжался. Нет, не пытался он перечить: полагал, что так во благо будет. Правда, сомнения в глубине души всё-таки оставались.
Варга, как думал Константин, должен исчезнуть, от глаз чужих укрыться, но  девчонку с ребёнком надобно определить в место защищённое и спокойное. А лучше места, где обитали прокажённые, найти было нельзя, хоть и в этом некие сомнения были. Но путь они побудут там, вряд ли в пещерах их кто искать станет. Время расставит всё по своим местам – не зря ведь Михаил утверждал это. Однако Константин и себе не мог вразумительно ответить: почему земной чело¬век, пусть даже царь, был так уверен в своих словах?
Да, не один час они провели в беседах. Рассуждая о мирских заботах, Михаил не скрыл от настоятеля порочных деяний своих и, что может стать кому-то откровением, раскаяньем не пренебрёг. Как говорил: не может быть позорнее семейной родовой поруки, когда для власти - не столько для себя, но больше для родственников - становишься ты императором случайным. А после… женщина, царица, ещё во цвете лет, тебе претит и ненавистна – но именно она на трон на место глупого царя тебя желала. Тогда ей было пятьдесят, ему всего лишь двадцать. Но в годы молодые сумел он, будучи царём, империю восстановить.
Константин понимал, что именно ему необходимо принимать решение - правильное и единственное - и не только в согласии с наказом Михаила, но и какого-то голоса, который ни днём ни ночью не оставлял его разум в обыденном покое.
Константин вышел из Храма и позвал послушника, который дожидался на паперти.
 
Всё это время Аристофан, волнуясь и даже злясь, то сходил по ступеням на песок, где старательно затаптывал следы пришедших, то снова поднимался на паперть. Поднеся ко лбу ладонь, он осматривал ближайшие окрестности: мало ли кто ещё мог появиться здесь. Медлительность настоятеля начинала его раздражать.
«Что-то долго они там свои дела решают. Совсем не ко времени нерасторопность, а вдруг за Варгой уже отправлена погоня?» - уже возмущался Аристофан, когда услышал:
-  Не топчись там, зайди.
Послушник мотнул головой: «Ну, наконец-то…» и быстро поднялся по ступеням.

Аристофан остановился возле Эсфиры. Ожидая дальнейших указаний, он огляделся вокруг. Его удивило мрачное выражение лица Варги, который, сжав губы, выслушивал какие-то наставления от отца Константина. Обрывки фраз не составлялись в понимании Аристофана в единое целое.
Эсфира, подняв узел с ненужным, как ей казалось, хламом, повернулась к выходу, но двинуться с места не могла: Максим, обхватив ногу матери, не отрываясь, смотрел на плиту.
Но что она и Максим могли в той в плите увидеть?
- Не будем торопить события, - мягким и спокойным голосом сказал отец Константин. - Пока же, надеюсь, мои указания будут исполнены без колебаний, но восприняты сердцем и с верой в Господа.
- Необходимо - продолжил настоятель, - быть готовыми ко всему. Время уходит. Недруги могут спохватиться и отправить погоню. Ты ведь лучше меня знаешь, - обратился он к Варге, - что при дворе ни одного из преданных Михаилу слуг и соратников более не осталось.
- Да, знаю. Но и вам не ведомо о том, что Орфанотрофа новый ставленник в покое не оставил. Когда Иоанн морем направился для примирения с племянником, тот обманом пересадил его на корабль, то есть на триеру, где зелье и забавы с почтением преподносились и туманили голову пленника. А триера взяла курс в обратную от Константинополя сторону. И как только судно бортом коснулось причала острова Лесбос, слуги царя отдали Орфанотрофа в руки тюрем¬ной стражи.
- Так ли всё, как ты рассказываешь?
- Я знаю это от людей, что сопровождали корабль Орфанотрофа. Им я верю. Не думаю, что Иоанна кто-нибудь ещё увидит.
- Тогда и мы не будем медлить.
- Ты прав. Но, знаешь, мне не безразлична судьба Эсфиры – сказал  Варга.
- Пусть так. Я помогу тебе, да только в помощи моей ты будешь обязан царю Михаилу. Он так хотел.
- Но почему?
Константин посмотрел на чёрную плиту, жестом отозвал Варгу в сторону и,  решившись на что-то, сказал:
- Ты хозяин Эсфиры и, конечно же, был осведомлён о её связи с Михаилом.
- Да, я знал.
- А кто-нибудь ещё, кроме царя, встречался с ней?
В ответ Варга усмехнулся:
- Она на моих глазах выросла и всегда была рядом, и под моим присмотром.
- Значит, для тебя не тайна, что Максим и есть сын Михаила.
- Кому как не мне этого не знать. Но разве в том моя вина?
- Нет, твоей вины я ни в чём не нахожу. Однако же поговорим мы после, у нас ещё будет время. Сначала отправим Эсфиру и ребёнка к пещерам. Послушник проводит и устроит их, там всё готово. А ты переоденешься в монашескую рясу и останешься в монастыре.
Варга внимательно и испытующе смотрел в глаза настоятелю.
- Вижу, что ты давно всё решил. Хочу верить, что поступаешь правильно, - сказал он, - поэтому перечить не могу. Надеюсь только, что Эсфира и ребёнок будут в безопасности.
- На всё воля Божья, - еле слышно произнёс настоятель.

Когда со стороны монастыря на тропе показались монах и женщина, в тёмных глазницах пещер незамедлительно проявились серые лица. С неодобрением и опаской, рассматривая непрошеных гостей, выглядывали они из темноты, мелькали человеческими силуэтами, тыкали корявыми пальцами в сторону дороги и щербато кривили ртами.
Могло казаться, что здесь люди обязаны жить в мире и согласии – судьба уровняла всех, кто волею обстоятельств заполз в тихую дыру или упал на дно никчёмного существования. Но насколько различна  жизнь у каждой особи (не обходя стороной бездомную собаку – что норовит цапнуть за ногу, не видя в твоей руке кусок вчерашней лепёшки - ни кошку с мусорной кучи) – и различна до того момента, когда сам оказываешься там. И что остаётся делать, если все границы между пониманием, сожалением и ненавистью - что к бывшему другу или неверной жене - навсегда стёрты из неприхотливого сознания? Да, тяготы, радость и, возможно, любовь остались в далёком прошлом, но в душе и остатках сознания уже нет ничего, кроме удушающей пустоты и ежеминутного чувства голода.
Понимая, что выбраться из этого угла им уже не удастся, люди больше не отряхивали пыль с одежд, не искали эликсира от давно приевшегося зуда, не выискивали вшей на коже. Всеми правдами и неправдами они каждый день пробирались в Константинополь, где не только просили милостыню и откровенно воровали, но и – если на то доставало сил и здоровья – грабили. Возвратившись в ущелье, устав от дневных забот, они устраивали обязательные попойки, часто переходящие в разгул и пьяные потасовки.
Правда, не было среди обитателей пещер никакого спора: где лучше горит костёр или у кого более сухое место для сна. Все, кто там жил, оставались в неведении о своём будущем, да и надежд на лучшую долю более не питали.

Узкая тропа вела путников всё ниже. Стены оврага отходили от плеч и с каждым шагом удалялись не только вширь, но и поднимались ввысь. И вот впереди можно было рассмотреть дорогу. По сторонам по пологим стенам карабкались пробитые в известняке узкие тропинки, по которым обитатели этого места могли добраться каждый до своего логова. Возле дороги, спускаясь от нижних и верх-них пещер, текли ручьи зловоний – что с одного склона, так и с другого. Пенясь и смердя, ручьи вливались в канаву, которая уносила смрад и вонь к дальнему концу ущелья, где неизвестно каким образом пропадали в глубине узкой каменной расщелины.
Эсфира повернулась к послушнику.
- Зачем мы здесь?
Аристофан рассмеялся:
- Видишь ли, девочка, рожать детей, не знающих отца, а потом ещё и спасать их – это почётно; но как твои дети будут жить после тебя – это совсем другое. Не говори, что ты ничего не знала, то есть не ведала, каких кровей твой сын.
- Каких кровей? О чём ты говоришь?
И только сейчас Аристофан понял, что сказал лишнее. Неужели, думал он, эта женщина не знала, что её сын и есть наследник царского престола - значит, это тщательно скрывалось. И всё же странно, что она до сих пор сама не догадывалась, не видела: сколько незнакомых людей принимали участие в её судьбе - и только затем, чтобы укрыть Максима от нездорового интереса дворцовой стражи. Конечно, здесь не обошлось без Зои. А эта женщина – уж он-то знал! - не остановится ни перед чем.
- Красивый малыш, - решил исправить свою ошибку Аристофан, - его и за сына царя можно принять или… султана. Да, и такое бывает.
Замедлив шаг, Эсфира пристально посмотрела в лицо послушника, улыбнулась – видно, малая лесть к ребёнку не оставит равнодушной женщину, мать.  Наклонившись, она сняла с головы платок и встряхнула кудрями тёмных волос.
- Ты не всё договариваешь. Но я знаю больше, чем ты думаешь, - и Эсфира откровенно рассмеялась. - Не сердись на меня и делай своё дело. Худшее должно быть позади.
Что мог ответить послушник, которому мирская жизнь ещё не столь далека? Но спокойствие Храма внушало доверие, сообразно истинному состоянию мыс¬ли.
«Что она здесь делает? Я не настолько глуп, чтобы не понимать людских стремлений. Теперь я должен знать и видеть другую жизнь – раньше молод был, не видел чужих бед, но чем же я отличен от других? Уйти обратно в мир?»
Но Аристофан не хотел быть неблагодарным, отец Константин принял его с душой и верой…

Эсфира успокоилась, она всё больше проникалась доверием к своему спутнику. Дорога близилась к концу.
Но разве можно предвидеть встречу с человеком, о котором – событий много за эти дни произошло – ты позабыл.
Эсфира только и успела удивиться, когда перед ними из какой-то норы вдруг выползло сгорбленное существо и нагло разлеглось поперёк дороги.
Это существо она уже видела, а в памяти глаза и взгляд его остались.
- Дай две номисмы, дай, - зашипело оно и подползло к ногам.
Эсфира отшатнулась. Сделав шаг в сторону, она лбом уткнулась в бок Аристофана и коротко произнесла: «Он узнал меня».
Аристофан повернулся, положил ладонь на затылок Эсфиры и легко прижал её лицо к груди; она не препятствовала этому действу – она поверила в защиту.
Послушник знал, что его присутствие в этот момент здесь совершенно необходимо.
- Постой рядом, - сказал он, - и не убегай, потому как тебе того не надо и… непристойно.
Аристофан повернулся к «куче костей», наклонился, ухватил рукой за лохмотья, приподнял тело и тихо - почти ласково -  спросил: «Ты что, не собираешься выполнять наши условия?»
Не услышав ничего, кроме невнятного мычания, он сказал:
- Не напоминай больше о монетах, не то отправишься в клоаку. Но ты чело¬век понятливый. Так что сними с лица маску глупости.
Человек тихо засмеялся, поднялся на ноги:
- Да это я ради веселья притворствую. Не беспокойся, монах, договор наш я не забыл.
- Вот и хорошо, - Аристофан отпустил нищего и протянул руку, чтобы взять Максима. – Ты, наверное, устала.
- Нет, я сама. Далеко ещё? – спросила Эсфира.
- Совсем рядом, - ответил за монаха нищий, - там для вас и вода, и одежда приготовлены. Еду я к полудню принесу - не знал, когда и как скоро вы появитесь.
Нищий, улыбаясь беззубым ртом, посмотрел на Максима, который, обняв мать за шею, с интересом разглядывал склоны ущелья, изрытые тёмными дыра¬ми пещер. И что выдающегося, подумал он, малыш увидел в этом безобразии?
- Что ты на нас так смотришь? – повернув голову и поцеловав лобик сына, спросила Эсфира.
- Я после отвечу, - отказываясь вступать в разговор, ответил нищий.
Аристофан, стараясь не навредить здоровью владельца рваного хитона, подтолкнул «кости и лохмотья» к дороге и сказал:
- Хватит болтать, веди нас.

По правую сторону появились ступени, нищий развернулся и стал подниматься. Эсфира пошла за ним, Аристофан остался на дороге.
Монах повернул голову в одну сторону, затем в другую, посмотрел туда, откуда они пришли, и лишь затем направился за ушедшими.
Эсфира и нищий поднялись по ступеням. Скоро они подошли к портику, который скрывал вход в жилище. Появился и монах.
«И как он нашёл такую пещеру? И чтобы вход в неё был обложен камнями до самой груди. Может он сам это сделал? - задался вопросом Аристофан. – Кажется, не зря тогда оставил его в живых».
 
В памяти Аристофана ещё остались мольбы о прощении.
Один из убийц царя Романа, предлагая Аристофану деньги и вечную преданность, ползал у него в ногах, пытался расцеловать сандалии последнего благодетеля; другой злодей, опустив голову, стоял на коленях и молчал.
- А ты что молчишь, почему не просишь милости? – обратился к нему Аристофан.
- От кого милость или прощение будет? Не от тебя ли? Ты такой же убийца, как и я.
- Я никого просто так не убивал, - почему-то стал оправдываться Аристофан.
- Жди, убьют и тебя. Если не убьёшь нас, то Зоя уничтожит и тебя. Когда она узнает, что нас нет в живых, то и тебя, в любом случае, постигнет та же участь.
Человек оскалил зубы.
- Интересно, а ты когда-нибудь убивал?
- На востоке, когда с арабами… царь Роман от них убегал, но тогда война была.
- И много ты мечом варваров покрошил?
- Не знаю, не считал.
Злодей ухмыльнулся, обречённо наклонил голову.
- Маши мечом, - донеслось от каменных плит, - мне уже всё равно.
Аристофан почувствовал, как что-то больно кольнуло под сердцем, как сострадание к чести и правде оставило неизгладимый след в душе.

Им не составило особого труда найти - а в городских трущобах всё возможно - тело какого-то несчастного, обезображенное, которого и узнать-то было нельзя, и перенести в гавань Вуколеон. Там они, оглушив и подельника злодея, сбросили тела с причала. И тогда, будучи уверены в своей правоте, они удалились от гавани.
Аристофан, уняв дрожь в коленях, повернул голову к морю и горестно вздохнул.
- Что мне теперь делать? – спросил злодей.
- А что делать мне, если за мной будут охотиться люди Зои, - усмехнулся  Аристофан.
- Беги, если успеешь.
- А ты?
- Не знаю, но если будет нужно, найдёшь меня в пещерах, что недалеко от Космидии. Поверь, то, что ты для меня сделал, я никогда не забуду.
Тогда они, так и не пожав друг другу руки, разошлись с миром.

Эсфира, наклонив голову, исподлобья смотрела в глаза нищего.
«Странно это, - думала она, - человек вдруг суёт тебе в руку коросту, похожую на проказу, и даже не спрашивает: а нужна ли она тебе. Затем берёт у тебя за это четыре номисмы, но почему-то поднимает на всю улицу крик, бежит за тобой, требует добавить ещё монет. Да, странно».
Нищий не отвёл глаз и даже не смутился. Он улыбался. Было понятно, что память его не покинула, и действовал он тогда именно по своей воле, но может и ещё по какой-то другой необходимости…
- Зачем ты хотел меня догнать? И зачем тебе нужны были ещё номисмы? – спросила Эсфира.
- Хорошо, что ты убежала, да и не нужны мне были твои номисмы, - не отвечая прямо на вопрос, сказал нищий и тут же вывернул руку, чтобы почесать спину где-то под лопаткой.
- Не понимаю, - удивилась Эсфира.
- И не надо понимать.
- Как так?
Нищий вернул руку в естественное положение, но, не утерпев, потёр большим пальцем лоб.
- За тобой следили какие-то люди, и мне пришлось тебя испугать – для того, чтобы ты скрылась поскорее.
- А зачем это было нужно?
Нищий повернул голову, кивнул в сторону монаха и сказал:
- Он сам тебе расскажет.

Аристофан в это время осматривал жилище. По левую руку от входа находился очаг, выложенный камнями и с железной треногой для котла. Рядом стоял большой чан с водой; в шаге от очага – таким образом, чтобы в прохладные дни и ночи тепло огня согревало озябшие тела – расположился широкий топчан; такого же размера тюфяк, набитый сеном и довольно толстый, скрадывал возможные неровности лежанки. В противоположной стене были вырублены ниши, где обрели своё место глиняные миски, кувшины и другая утварь, столь необходимая даже в таком малом хозяйстве. Небольшой котёл, предназначенный для приготовления пищи, стоял там же – в нише.
«А как им быть в темноте? – засомневался Аристофан, но заметив над входом железный крюк, на котором висела наполненная маслом плошка со сложившимся на дне фитилём, успокоился. – Да и нечего им по ночам разгуливать… дня достаточно».
Вход закрывал связанный из стеблей камыша толстый полог. Аристофан отвернул его и, наклонившись, чтобы не задеть головой камень, вышел из пещеры.
- Как тебе нравится жильё? - спросил он у Эсфиры, но подумал, что она ещё не была внутри пещеры и ничего там не видела. - Зайди и посмотри. Кажется, он ничего не забыл.
Эсфира оглянулась на нищего и улыбнулась. Почему-то она доверяла ему. По всему было видно, что настоящая роль ему нравится и менять что-либо в этой ситуации ему ничего не хотелось.
- Нет, - пожала плечами Эсфира, - я не буду осматривать пещеру. Верю, что в ней есть всё, что нужно для ребёнка. А мне нужна лишь самая малость –  спокойствие и защита.
- Я не буду спрашивать, - продолжила она, - долго ли я и мой сын здесь пробудем.
Видимо, думала Эсфира, он что-то слышал от настоятеля, хотя обнадёживать чем-либо бедную женщину он не мог, да и не было - теперь стало понятно - на то  распоряжений.
 - Об этом знает только отец Константин, - ответил Аристофан.
Оставлять её в полном неведении Аристофану совершенно не хотелось, но и говорить что-либо о возможном благополучии и безоблачном будущем он не считал себя в праве.
Аристофан обернулся к Эсфире, положил руку на плечо нищего и сказал:
- Ты видишь перед собой несчастного человека, который, правда, сам себе на уме. Но этот человек иногда может быть и добрым. Надеюсь, вы поладите. Придётся тебе пожить здесь какое-то время, а он будет во всём помогать, не сомневайся.
Нищий утвердительно кивнул.
- Я у входа спать буду. Человек я честный и рассудительный – этого у меня не отнять.
Эсфира улыбнулась хвастовству нового знакомого. Аристофан тоже не мог сдержать улыбки - правда, язвительной.
- Вот и хорошо. Проводи меня, - сказал он, обращаясь к нищему.

Монах и нищий по ступеням направились к дороге. Там они обменялись несколькими словами и разошлись. Аристофан направился в сторону монастыря; нищий, прижимая локтём к боку полученный от монаха кошель с номисмами, зачем-то сильно захромав, заковылял к дальней нижней пещере. Там всегда можно было приобрести не только всё необходимое для выживания и обманчивой сытости, но также и кувшин терпкой жидкости – совсем не лишнее средство для здоровья и умиротворённого состояния души.