Исповедь умирающего

- Я хочу умереть.
Эти слова говорю я  себе, прикрыв глаза.
      - Я хочу умереть...
Повторяю я снова и снова.
     Но жена взывает вновь к скорой помощи. Мое тело вначале складывают, затем сбрасывают на носилки: несут, везут, трясут. Возразить бы, произнести вслух,  последнюю волю умирающего: Оставьте на месте, дайте сосредоточить усилия на разговоре с Господом, который почему то медлит забрать меня из мира живых. Я хочу понять, что незаконченно мною.
     Но моя женщина  сочтет это за бред измученного болью. Ей все представляется: я справлюсь с болезнью и найду необходимые силы, для того чтобы сбросить с имени груз клеветы. Она ждет справедливости, и это от людского суда?! И возврата к прежнему течению жизни, где ее муж был уважаемым членом общества. Был - вот найденное слово. Ах, родная, если бы ты только знала и понять могла бы, как судьбу благодарю за посланные испытания.
     Моя семья продолжает считать, то, что случилось - оговор. Но рассматривать разыгравшуюся трагедию - кознями одного человека, глупо. По обывательским меркам успешный московский товарищ всегда останавливался у меня, приезжая в город общей юности. И когда то именно с моей руки,  и подачи он вошел в поэзию. После отсидки мы встретились как пострадавшие. Мальчишки из тайного общества. Я вышел на свободу раньше, успел адаптироваться и начать  работать и одновременно учиться. Мной получаемое образование, сотрудничество с местной газетой давало мне возможность опробовать перо, несложные зарисовки на принятые темы тех лет, а затем и публикации  уже собственных стихов. Он же из мест лишения явился прямиком ко мне. Мы понимали, что незнание реальных дел в стране толкнуло нас на мечту, которая осталась в камерах, где из нас выбивали показания. Чтобы выжить, нам надо было вытеснить из памяти обиду невинно пострадавшие. Мы взрослели, обзаводились семьями. Мой друг удачно выбрал спутницу жизни, что позволило ему покорить столицу и обрасти нужными связями в Москве. Да, как я раньше этого не понимал. С детства он дружил только с нужными людьми, с мальчиками, детьми местных партийных работников и правоохранительных органов. Дружба с нами и привела его к участию в организации нами и созданной. Как наивны и слепы были наши отцы, их озабоченность по поводу врагов народа, что не дают стране богатеть и процветать, передалась нам. Головы мальчишек заболели идей, как не допустить вредителей во власть. Мы додумались надо приходить в нее проверенным обществом. Мы готовились, когда вырастим пополнить ряды управленцев, хорошо учились, занимались спортом, любили товарища Сталина. Мы не догадывались, что враги народа являлись спланированной придумкой, чтобы оправдаться партии и лично горячо, и всеми уважаемому,  почему страна буксует на месте. Героический труд народа  дал в первые годы сказочные результаты. Заводы и фабрики по всей стране росли как грибы. Но прорванное кольцо изоляции вокруг государства рабочих и крестьян оказалось формальным,  страна принималась на международной арене,  но само  и препятствовало участию народных масс в общение с миром. Ученые, были оторваны от общего технического прогресса и настал момент, когда усилия народа, а вернее руководства над массами, толкающего всех на сверхурочные, ночные, праздничные труды больше не являлись эффективными. Страна не знающая новых технологий , передовых машин не могла уже обгонять и перегонять Америку количеством рабочих рук. Америка олицетворяла чуждую нам идеологию, тех главных врагов, которые и вербовали, и вскармливали наших собственных. Правда, где они с ними контактировали.? Каким образом, когда выезд из страны строго контролировался, а если и случался, то сопровождался . Но нужны были вредители, а если их нет или недостаточно, надо создать. Армию врагов быстро пополнели смешливыми, говорливыми, что то оценивающими и  по делу критикующими. А совесть народа интеллигенцию заставили не возникать, репрессии стали нормой коммунистического завтра. Но завтра так и не наступило. Наши отцы преданные исполнители воли выше стоящих отдали  и своих кровинок в общую мясорубку. Они нас не защитили. Это и было  фактом предательства, но мы их простили и более того оправдали.
Но как им жилось с этим грузом, как они умирали с покаянием ли? Как жаль, что нельзя взять интервью у покойников? Мы владеющие, словом так мало даем людям фактов. Нам за это не платят. Вот он крошечный фрагментик глупой правды:
Ночные допросы, яркий свет, направленный в глаза, побои, сортировка по тюрьмам и лагерям. И груз вины, что подвели отцов. Дети из благополучных, проверенных семей. Мы, не знавшие в семье грубого оклика, не участвующие в уличных драках примерили на себя ад или плоды работы машины бесправия. Наши матери выстояли, они продолжали искать возможность помочь оступившимся детенышам, добивались свиданий и смягчения приговоров, впервые они не думали, правильно ли себя ведут, и как их  поведение повлияет  на карьеру мужей.
       Мой товарищ был из народа, какие чувства и прозрения испытывал он во время допросов, и каким по счету он был взят, я не знаю, все годы так называемой дружбы между нами подобные темы в разговоре не всплывали. Но мой сотоварищ написал книгу, в которой обвинял в частности меня в лучших условиях содержания и в том, что именно я отстучал его фамилию, как участника тайной организации. Называть его поступок не благодарностью, когда самим им же уже найдено для меня слово предатель. Показывать журналистам, как делает жена многолетнюю искреннюю переписку, сколько можно, демонстрировать его книги с автографами и наилучшими пожеланиями дорогому, родному, близкому человеку.
     Если нужна  другая реакция - обратить общественность на демократические перемены в стране через конфликт друзей. Деятелям культуры, бросили, кусок мяса и все забурлило, каждый пытается отгрызть что-то для себя. Шоу активных на разрешенную тему с заданной комбинацией. Игра!
     Боже, в провинции мое окружение поддержало его, по принципу он большего достиг, имя громче, связи, а я всего лишь местный авторитет. Редактор маленького Областного радио, краевой поэт...
      Теперь, я понимаю и ясно вижу. Ему всегда хотелось, выделится из общей толпы, чтобы уважали, бережно руку жали. Он единственный из нас пострадавших оглядывался на свое лагерное прошлое. В компании, дружеской беседе можно было дорассказать глазами и жестами, то что пережил в лагерях. Речь не о том, заслуженно или нет, он столько лет ходил в героях, сидел то при советской власти. Один ли он заставил на себя отработать   ад испытаний. Думалось, это его право. Кто знал, что страна ринется в новый опасный поворот. Многое бросят в обывателя. И голос невинных жертв прозвучит. Мой старый друг окажется перед выбором писать или не писать о своих камнях. Созданный имидж героя обязывал, московское окружение, добродушные критики торопили: давай. Он решил убрать меня как главного очевидца, методом клеветы. Отчего главного? Я, он - пишущие. Терзаясь или нет, но он назвал меня так как назвал. Другим  бывшим единомышленникам не до разборок. Не все пережили трагедию юности и вернулись полноценными людьми в  жизнь. Психические расстройства не являлись редкостью среди бывших членов тайного общества. А те, кто сделал выводы и понял, по каким законам жила тогда страна, хотели больше молчать, чем говорить. Трудно признаваться седеющим в своей подростковой глупости, винится в душе за потерю родителей, они уходили один за другим, не услышав криков внуков, это больно. Были и те среди нас, которые перестали ценить собственную жизнь, ввязывались в опасные предприятия в скоростные гонки со временем, словно играли в русскую рулетку и погибали в расцвете сил цинично.
Но есть игры в системе. Демократия, утверждаясь, решилась пройтись по судьбам.
Вначале и сам я себя ощущал жертвой игры, но пришло и открылось: словно свежий ветер влетел в комнаты домашнего уюта, я хочу перемен, любых и даже с перечеркиванием имени и заслуг. Я бывало, и сам чьи-то судьбы вершил, и не всех в печать пропускал. Почему же нельзя предо мной опустить черный занавес и сделать это логичнее всего близкому другу, от которого не ждешь подлой подножки. Но брошены камни, упал... Ничего, что выпороли публично, посмеялись, поплевали в лицо. Но зажатый в углу, я вдруг ощутил , как записалось - слова наполнились  мудростью, весом. Глаза с душой раскрылись на жизненные явления. Да и кто я, когда сам Христос обвинялся злобной толпой. Кукловоды всех стран и народов продолжают вершить игры по одним им понятным схемам. От философии такой оскорбления в мой адрес притупились, и жалеть я стал людей, что не знают как правильно им себя вести в той или иной  ситуации,  подставы. Но линию поведения каждый выстраивает самостоятельно. И когда я отказался участвовать в большой игре, не удивительно, что нашлись желающие отразить нападения на мое имя, ничего, что они являлись перебежчиками из стана обвиняющих. Практика вызывания в стерильно чистые кабинеты осталась, только беседы вероятно проводятся немного по - другому: доброжелательно и мягко намекают до чего додуматься и в каком направлении двигаться на благо обществу, разумеется. Как легко выстреливать словами, травить... и защищать, если  своя задница, выражаясь американским слогом, в это самое время в тепле и крепко сидит на бронированном стуле,  а тебе самому и семье  спокойно, сыто.
     Белый голубь садиться на мою грудь, и боль отступает, белый легкий комочек, но от него исходит мощь воздушных чистых пространств, он отделяет меня от мира живых и я растворяюсь во времени, прошлое рекой течет мимо, я не судья, не пристрастный свидетель, наблюдатель. Жена порывисто наклоняется над носилками, я ощущаю ее сильные властные пальцы на моем пульсе. Она сама врач и думает, что имеет  право распоряжаться в покоях любых больниц, женщина кричит: Быстрее.
Навстречу нам  с каталкой бегут, выплывает медсестра с капельницей. Голубя спугнули, он улетает и воздуха не стала. Тошнит. Кислород. Я плачу, но слез нет, сушняк и в душе, и гортани, губы отказываются шевелиться, лишь трескаются: воды, кончик языка немеет. Я скоро сгорю. Но жена умоляет: Борись и прикладывает к моим губам влажную марлю. Ресницы мои начинают дергаться вверх, в жизнь. Вспоминаются луговые цветы в каплях утренней росы. Но в приятные видения врывается боль. Боль, как груда камней. Я открываю глаза
и смотрю в лицо постаревшей, поседевшей женщине и мысленно говорю с ней: Век другой, нет дуэли и двери, которой можно хлопнуть. Отпусти, я уйду  в могилу  и с собой заберу надоевшие разборки. Жизнь не оборона. Вы, моя семья, отчего на линии огня?
    Белый голубь мне обещал, что слово для защиты он мне даст, но надо простить. Простить - это понять. Боль не дает, сосредоточится, и  я снова закрываю глаза и пытаюсь изображать живой труп. Но жена в яростное идет  наступление, но неожиданно дежурная врач ее выгоняет: Домой, слышу я. Охрана, удалите посторонних.
   Усталая рука врача касается моей щеки, я возвращаюсь. Вы верите в Бога, - спрашивает она.
- Раньше не задумывался, а как заболел, от работы отстранили, все приходил к храму, слушал колокольный звон, но войти, в  церковь не смел. Было стыдно своих новых чувств и робел, что делать среди икон, не умеющему молиться и не знающему как перекреститься? А недавно ко мне белый голубь прилетал - это галлюцинация?
- Голубь в православие Святой Дух. Что ж хотел он?
-Чтоб я простил бывшего друга. Я простил всех и его, но мало простить, нужно понять, почему он так поступил? Мне мешала жена, а теперь боль.
- Боль уберем.
- Но я жить не хочу.
   По медицинским показаниям вам рано умирать. Я буду делать свою работу, а на все Воля Божья.
вы верующая?   
 - Я врач реаниматор, видела многое, сталкиваюсь с Его присутствием постоянно. Он возвращает  в жизнь порой без всяких на то оснований с точки зрения науки и забирает к себе,  тех,  кому по нашим понятиям  жить да жить. Его воля и смотрение, сортировка заставляет меня смертную не умствовать. Но ваша жена будет меня обвинять, оскорблять, если не спасу вас.  Кричать, что специально ее прогнала, чтобы убить. Да поможет мне Бог. Отдаю свою репутацию врача  на Божий промысел.
     Она вышла, но вскоре вернулась с иконой, свечами.
-  Вы не против ? - спросила.
  Мои веки тяжелели и слипались, тело обволакивала легкая истома, словно спиной лежишь на прогретом песке, и животик, и грудь нагревается от солнечных лучей, вроде бы хочется встать и бросится в воду, но и вздремнуть тянет, лень блаженства наполняет.
- Вы поспите, я посижу, почитаю молитвы и посмотрим на что даст вам силы очередная капельница.
   Я проваливаюсь как в теплое парное молоко, даже вкус его на губах и последнее, что слышу: Царю Небесный, Утешителю, Душе истины...
     Я понимаю он не мог написать правду. А как же имидж пострадавшего поэта при диктаторском режиме. У него оказалась кривая душа, отсюда и карикатурное изображение. Вчерашние школьники мы слепо любили Родину, Сталина, нас огорчало, что у нашей страны столько врагов народа. Дети партийных работников, правоохранительных органов создали тайную организацию. Цель спасти страну от вредителей. Кстати, он и был представителем народа. Культ личности, диктатура , слепые котята, могли ли мы  замахнутся на понятия, значений которых даже не понимали...
     По кругу, по кругу скачут воспоминания и мысли, я повторяюсь. Белый голубь вновь со мной, вижу огромную воронку песочных часов. Первый осторожный поцелуй и глаза, что столько раз предавал. Всегда ждала мужа и прощала, из гадкого утенка сделала меня мужчиной , отцом. Вот уже  собой любуюсь солидным господином, в хорошо сидящем  костюме, накрахмаленный воротник рубашки, галстук, завязанный любимыми натруженными руками. Замелькали руки, руки, чай подают в ночи, когда в своем домашнем кабинете засиделся, заработался. Руки бережно будят и уводят от письменного стола, укладывают в широкую, удобную постель, пахнущею свежестью и ласково укрывают одеялом. Падают на стол, забирают грязные тарелки и стаканы, а вижу лишь друзей раскрасневшиеся хмельные лица. У двери останавливают руки и протягивают мне заботливо перчатки, зонт.... Обнимают руки приходящего с работы ли, снимают пальто. Стоп, но она же тоже работала, когда приходила, уходила. Вся вокруг меня. Любил, наверное, да, любил, но были ли у нее подруги, кроме утюга и кастрюли. Вот руки протягивают мне телефонную трубку. Ее гордость за мужа, ее преданность и любовь в какой - то момент мне настолько вскружили голову, что я возомнил себя неотразимым мужчиной, на которого грех не посмотреть всякой умной женщине. Мой грех, грех, грех ей то единственной нужен был я сам, а знакомым дамам...Другая же, о постыдная страсть, я себя обокрал. Мы, достигающие положения кабинетного и начальствующего забываем ,что жена с нами с самого начала и ничего мы не стоили и не значили бы без ее труда, и веры в нас. А может именно этого мы ей и не прощаем, она то знает все наши страхи, сомнения и те трусливые в нас моменты холодного пота и ожидания, утвердят ли нашу кандидатуру  ...Откуда она появляется другая, от нашей сытости, важности, ох, как мы сами себя любим. Так чему удивляться, что и она влюблена и прыгает на готового сделанного любящей рукой. Она моложе, жене то жаль времени на уход за своим телом, лицом, и формы ее, некогда так восхищавшие, как то расплылись, а эта свежа, гибкая кошечка, одно бесит  ей хочется быстрой карьеры, ну что ж, и тут ты всесилен, и эта сила дурманит и подогревает кровь, поиграем в любовь. Мужчины больших кабинетов закройте глаза и представьте ваше стремительное падение, свержение, в чьих руках вы будете искать поддержки. Куда деваются эти любовницы, готовые на все, когда вас целует сама удача,  тогда они и добиваются : возьми  замуж, а сейчас кто из них приползет хоть украдкой в больницу, в травлю. Господи, прости, я Подлец, убийца своих истинных чувств. Жирные поцелуи с шампанским и глупые сюсюканья. Люблю не в слове, в поступке, в служении. Родная, чем тебя баловал, забавлял, позволял стихи читать и хвалить, гордился успехами дочери, гладил ту снисходительно по головке среди дел. А появление внука заметил, удивился, как время бежит, выросла надо же дочь, и уже родила. Руки жены, вот бы их целовать, упав перед ней на колени, настоящая русская женщина, гордость моя, не заслуга. Господи, как ты был щедр, дав ее мне. А я осквернял свое тело с другой, но какая, то сила во мне не позволяла той другой увести меня из семьи. Семья являлась крепостью, началом всего. Как уйти, что сказать на прощанье, в чем обвинить. Горькие слезы, соленые слезы бегут по щекам, чувствую как щиплют глаза, щеки, гадкие, едкие. Это позор выходит наружу, моя наглость, беспечность, не прощай Господи. Хоть, ты не прощай за содеянное, нельзя такое прощать, она моя, милая женщина простила, приняла меня и такого болеющего похотью. Как же она простила, сейчас не спит, плачет, хочет, чтобы был и жил, недостойный, каждый пухленький пальчик на ее руках обцеловать бы, но уже опоздал и не узнать ей моего раскаяния, лучшая из женщин, всегда первая, моя леди. И только моя. Храни тебя Бог!
        Я слышу ход времени, идут часы, тик - так, монотонно и даже приятно, но однажды ходики бьют в тебя тик - так, выбирай, мой друг,.,вижу, как часы ворвались в его покой, дом и пошла внутри него борьба, как перестать играть в героя, есть стихи, разве этого мало, но окружение льстивое: кто же как  не ты, иди, говори.. . О, Боже он не мог вырваться из своего круга, в который когда то себя  и загнал. Есть круг и  порука из круга и в нем уже неважнокто ты на самом деле, вор, поэт или убийца.  Есть место, стул и здесь. А Божий суд? Таким, как  он что Бог и честь - абстракция. То, что за пределами данного круга, вне их понятий
Кружится голова. Я лечу, оказавшись в воронке времени и песка, а часы не останавливаются, когда убивают кого то и подраненный умирает. Что толку замкнутся в обидах и захлебнутся от боли. Мне не стыдно за мое поколение, поколение, которое способствовало просвету в шестидесятых. Милые, наивные дети из моего прошлого, у нас была родина. Родина -  пламя патетики,  романтизма из которого возгорается желание сделать все возможное и невозможное, чтобы стране жилось лучше. Гайдар и его команда, не просто прошагали по селам и городам. Литература подобного типа и дала нам всем толчок к созданию тайных обществ. Сколько их было на просторах нашей необъятной Родины. Сейчас мне представляется множество, они, как фонари, но  тьму не разогнать  мертвыми идеями, дети с чистой душой шли во служению народу, а что получили, сами стали врагами. На каких весах взвесить поровну ли им дали бессонных ночей и ударов в лицо, и ногами по телу, и унижений, ставили на колени, ломали и освещали их позор лампочкой Ильича, в глаза, они воспаленные, красные, пытали жаждой, секли и словом высокомерным, наглым, на всю оставшуюся запомнили - никакой самодеятельности, самостоятельности. От того и на всех распространился на генетическом уровне этот страх стаи, если клевать то всеми. Я перешагнул за черту своего страха, он побежден, спасибо Господи милосердный, мне выпал огромный шанс в старости, перед смертью еще раз не сломится, пересилить  волей общественное мнение, мало ли кто и кем меня считает, я чист,  как белый лист и на нем не написать всем вместе ложного доноса и обвинения ,потому что... Я вышел из игры, как древние философы и молитвенники. Что сказать обезумевшему миру.
       Страна, ты в положении умирающего, прозрение дается с выше на пороге катастрофы, гибели. Осторожно, страна. Но в редких случаях человек, приговоренный к смерти, или приговоривший сам себя выживает. Сохраняет ли он мудрость умирающего? Но какое, то время память его удерживает добытую истину, но вскоре она начинает ускользать, забываться. Только труд души, духовное перерождение закрепляют истины в общественном сознании.
Время моего ухода, бурное, злое. Потомки с высоты вашего дня все объяснимо. Просто, куски времени сложились воедино. А тогда паника инстинктов, на страну спустили прозрение, но не с духовной высоты, а от земной власти, в ломку, гибель. Поступки нравственные как проступки. Растерянность поколений, демократия, как агония закружила. Голая нравственность на панели. Имейте.
            Что это, я погружаюсь в темноту, глухоту ночи, запахи догоревших свеч, я распластанный на кровати, в руке игла и в жуткой тишине кап- кап. Я больше не ощущаю присутствия святости, неба. Боль возвращается, вновь на грудь возложили черные камни. Больно ударил в глаза свет. Какие - то люди в белом. Капашатся. Что им нужно?  Зачем я вернулся? Мысли путаются. Начинает казаться, меня и позволили оклеветать, как сына. Папа, и твою боль в свой черед я оплатил, чтобы им можно было открыть и продемонстрировать гласности архивы. Папа, неужели все палачи среди вас, или нравственные уроды, не верю. Почему они тебя, себя так подставили. Стыд девушки на выданье. Голова раскалывается, сковорода. Грудь угли жгут. Господи забери. Я не хочу возврата .Где я? Иду по улице. Папа к тебе и в тебе, словно воздух наполнен тобой, но не показной строгостью, а нежностью и любовью. Где ты? Весь уместился в табличке. Чья теплая ладонь на моем лбу, рука я не знаком с вами. Что требуется, завещание своему роду? Не ставить карьеру выше человеческой боли. Люди, я любил вас и прощайте. Не дай Бог не кому из живущих пережить моей боли. А переживая столкновения с шантажом,  угрозами, клеветой вспомните обо мне, вспомните, кто будет в поддержки нуждаться, я приду в ваш сон, подсознание и отдам то тепло и понимание, которых мне недодали при жизни. Вырывайтесь из круга, если даже он покажется вам спасением. Из круга замалчивания и покоя вырывайтесь. Резкое торможение колес, куда я приехал. Палата, врач. Она говорит: Мы выкорабкались. За меня она спокойна. Прощается, ее дежурство закончилось. Уходит.
И мне пора уходить, вновь призываю Господа. Тороплю, скоро придет жена, она удержит, вновь удержит. Давай, Господи без нее. Прости, родная женщина, оторвись от меня и оторви внука и дочь, живите, я ухожу, чтобы вы вырвались из круга.
Сердце вначале рванулось, но, кто то сидящей внутри, словно птичку за хвост дернул назад и поджег. Сгораю и отлетаю и слышу музыку, в ней связь между умершими, живущими и теми, кто еще не рожден. И эта связь любовь Господа к своим тварям. Душа окунулась и растворилась в этой любви. Хо-ро-шо. И вы кто знал меня и не знал простите, как я прощаю всех. И любите, любите, любите друг друга, расставания нет, есть любовь. В ней силы, знания, разум, наши души. любовь свыше, изначально.