Прости, что слишком длинно... Ольга Ланская

Проснулась от чтения кем-то прекрасных стихов и тихой музыки, их сопровождавшей.
И, еще не очнувшись окончательно, вдруг отчетливо поняла, как изменило мою жизнь ворвавшееся в нее внезапное сытое глухое варварство, с которым — и это только сейчас я поняла! — у меня не было ничего никогда общего.

Всё было иначе в нашем мире.

Мы все любили сирень и тополя, каштаны и липы, клены и роскошные ивы, чудом уцелевшие вокруг прудов Таврического Сада.

Ими засаживали в первую очередь опустошенный разбитый город наши юные тогда мамы и бабушки.

А мы, помогая им, слегка смеялись над их рвением после многочасовых смен все свободные часы тратить на эти посадки.

Мы не понимали, что так они выгоняли из Ленинграда удушливый запах  войны, возвращая в город вместе с кустарником и деревьями кислород.

Особенно боялись туберкулеза — лёгкая добыча ослабленных в эвакуациях, эвакуационном быте и дорогах детей, переживших всё-таки эту проклятую войну.
Поэтому чаще всего сажали тополя. Они росли очень быстро, насыщая воздух неповторимым ароматом, шедшем от клейких листочков, едва прорезавшихся в мир.
Но кто-то потом сказал, что от них пух и слишком много листвы осенью — дворникам много работы.

А потом появилось, понеслось, полетело словечко «аллергия». И в городе вырубили тополя.

А потом новым приезжим по оргнабору — ленинградцы-то не долго жили, а городу нужны были рабочие руки,  стали мешать каштаны, липы, сирень.
И пошла рубка.

А когда она дошла до нашего дворика, и мы ничего не могли изменить, судьба моя изменилась.
Сначала мы занавесили все окна, глядящие на разоренный двор, плотными шторами и попытались жить по-новому.
Еще несколько недель прилетал Карлуша и кричал, спрашивал.
А что мы могли ему ответить?
Потом его не стало.
Наверное тот, кто срубил во дворе кусты сирени и роскошный каштан - да, несъедобный, но спасающий отваром из плодов своих людям кровь и вены! — наверное, он убил Карлушу.

Потому, что никто не приветствовал нас больше у Фонтанки, куда бы мы ни шли, как это было годы прежде.

А может быть, его званный обед в Аничковом саду, усыпанном небывалой рябиной, был прощальным? Помните, мы собирались в Кунсткамеру, а он утащил нас в сад, утопающей в зрелой рябине?..

А, может быть, он предчувствовал эту беду. поглядывая с крыши на дядек. примерявшихся к цветущему каштану?

Долго пишу, оттого, что изменилась вся наша «малахитовая» жизнь: я перестала писать по ночам, зная что уже свет из моего окна не нужен никому напротив, где был роскошный ствол и на котором спали до утра две большие птицы.

Стало пусто и тихо. И зло. Странные люди начали ненадолго поселяться в нашем дворе. Видимо, многие наши соседи решили заработать сдачей своих квартир...

Я перестала писать, и мне незачем стало жить.

А вчера Серж принес мне что-то мутное в бокале и сказал:
— Пей. По чайной ложке. 3 раза в день.

Я глотнула. Отвар пах странно, даже неприятно.
Но на языке возникло вдруг знакомое  с детства послевкусие — вязкая смолистость сосны, ели, вкус лиственничной смолы-жвачки…

Мне хватило дня, чтобы подняться.
Болезнь словно рукой смахнуло. Видимо, война научила долго не болеть, и это вспомнилось глубинным, неосознанным НЗ.

Мы переживем.
Мы переживем и это.
И вернем себе нормальную жизнь. Обязательно.

Ольга ЛАНСКАЯ,
Санкт-Петербург

24-08-2015,
2-10 ночи