Раечка

   Когда я думаю о Раечке, у меня в памяти возникает запах её пирожков с картошкой и сливочного крема на домашних эклерах. И ещё — её шёпот. Неуверенный, чуть дрожащий, как будто стены могли слышать больше, чем положено.

Я долго сомневалась, стоит ли рассказывать эту историю. Но теперь понимаю — стоит. Потому что она, как зеркало. В нём отражается не только одна судьба, а целая эпоха — со своими иллюзиями, катастрофами, детьми и чёрствостью под красивыми обёртками.

В Израиль я приехала не с сионистским флагом в зубах. Скорее, с обломками прошлого — реабилитированным отцом, порванной партбилетной биографией и парой чемоданов. Не выпускали меня из Союза долго. Видимо, родословная моя — недостаточно благонадёжная, даже после всех реабилитаций и спортивных заслуг. А после 87-го, когда я торжественно порвала свою «красную книжку»... ну, как сказал бы один знакомый Абрам: «Сняла бы хоть там калоши, прежде чем влезть обратно в говно».

Первые пациенты принимались у меня дома. «Антисанитарные» условия? Да. «Греческий зал», как я называла нашу крошечную кухню, мог бы многое рассказать — о боли, страхе и странной вере в лучшее. Среди них была она — Раечка Злотник.

Женщина полноватая, ухоженная, говорящая с лёгким дореволюционным акцентом. Жила в нашем районе( в те годы абсолютно светском), в роскошной квартире, где каждый шкафчик был антикварным, даже ложки казались музейными экспонатами. Как они всё это вывезли из Союза в 70-х — было загадкой, достойной отдельного детектива. Но вопросов я не задавала. Тогда ещё — не задавала.

  У Раечки было двое детей: дочь Алла — врач, и сын Александр — художник и  скульптор с мировым именем. Алла подтвердила диплом, вышла замуж за столичного соотечественника, но тот в Израиле попал в аварию и стал инвалидом. Алла сочла, что страдание — не её путь. Оставила мужа с больной матерью и упорхнула в объятия израильского дельца. Через некоторое время она уже осваивала Лос-Анджелес и калифорнийскую медицину.

Сын же нашёл свое счастье в арабской стороне — женился на женщине из Бейт-Лехема и вскоре покинул Израиль ради Парижа.

Раечка стала для меня чем-то большим, чем просто пациентка. Она приходила без повода — просто на чай, на разговор. У нас было что-то общее — возможно, тоска по недосказанному. Она, между прочим, спасла мою личную жизнь, когда я сомневалась, стоит ли выходить замуж за моего израильтянина.

— Нелька, — сказала она тогда, — дети вырастут и уйдут. А ты останешься одна. С таким, как он, — хоть на край света. Он у тебя красивый, высокий и, главное, любит. Хватит сомневаться, выходи.

Я послушалась.

Однажды она позвонила — странно, почти шёпотом:

— Нелечка, я срочно уезжаю. Продаю квартиру, мебель — всё. Уезжаю к дочери в Америку. Навсегда.

Я помчалась. Точнее, прошла пешком пять минут, но ощущение было, будто бегу спасать кого-то на край света. Раечка была одна — дочь с мужем на «объектах» в Тель-Авиве. И снова — шёпот. Будто боялась, что стены услышат.

Я пыталась её переубедить. Нет необходимости в продаже квартиры, достаточно её сдать.  А поживёшь у дочери, если уж зовёт. Раечка плакала, но ничего не говорила.

  А к вечеру ко мне пожаловала дочь. И не просто так — со скандалом. Кричала, обвиняла, называла «деревенщиной, не понимающей жизни», «вмешивающейся». Пришлось проглотить. И понять: чужая семья — тёмный лес, да ещё и с крокодилами.

Годы шли. Раечка исчезла из моей жизни. Ни писем, ни звонков. Иногда мы с дочерью вспоминали о ней, и я старалась себя утешить: мол, всё у неё наладилось. Живёт с дочерью, довольна, просто... не хочет меня вспоминать из-за вмешательства.

Но однажды раздался звонок.

— Нелечка, это я. Я — на улице. Мне некуда идти. Помоги...

Я не сразу поняла, где она. Подумала даже — может, старческая дименция? Может, она звонит из Америки? Но нет. Она была рядом. В Иерусалиме. У центральной автобусной станции. И в трубке — не голос, а сплошной плач.

Раечку привёз сын, с двумя чемоданами и сумкой. Я предложила им брать такси и ехать к маме. Моя мама, мягко говоря, была в шоке. Принимать совершенно незнакомых ей людей...Нонсенс.

— Мамуль, прими гостью. Покорми, напои, уложи. Остальное — потом.

 Мама долго не могла прийти в себя. Раечка всё время молчала. Лицо у неё было такое, будто её вынули из какой-то страшной сказки — где стариков не спасают, а списывают со счетов.

Оказалось, что в Америке дочь «оформила» маму как статью расходов. Каждый день — чек: еда, туалетная бумага, прогулка, тепло в доме. Всё — с ценником. А когда деньги от проданной квартиры закончились, появилась проблема. Дочь — в сторону. Сын — привёз, высадил Раечку у мамы и уехал. Словно посылку без адреса.

Так она осталась у моей мамы. Не на пару дней, как мы думали, а на шестнадцать лет. Шестнадцать тихих, вечерних лет. С пирогами, разговорами, воспоминаниями.

Раечка умерла в возрасте девяносто шести лет. С чужой, но любящей семьёй рядом. От детей — редкие звонки и визиты на несколько часов.

Светлая память тебе, моя дорогая Раечка. Ты осталась во мне — пирожками, шёпотом, советом, смехом. Ты — из тех, кого не забывают. Даже когда все вокруг делают вид, что не было.