Такая судьба. Гл. 4. 8. Свирский

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 4.8.

     Показательным для своего времени был факт выпуска в 1928-1930 гг. десятитомного Полного собрания сочинений Алексея Ивановича Свирского (имя до крещения – Давид Вигдорович Шимон, 1865-1942). Начав литературную деятельность в конце ХIХ века, он не сразу пришел к еврейской теме: в ранних произведениях эпизодически встречались еврейские персонажи, в рассказах и повестях начала 1900-х гг. появились живые, эмоционально окрашенные образы евреев. Так, в рассказе «Искатели янтаря» (1901) еврейский мальчик спасает утопающую русскую девочку, и когда ее брат в знак благодарности хочет подарить ему янтарь, отказывается, так как рад тому, что «оценили и признали в нем человека».
     В завоевавшем наибольшую популярность рассказе «Рыжик», наряду с другими действующими лицами,  фигурирует малолетний вор Мошка Каракуль, а во вставной главе «В еврейском местечке» подробно описывается его специфический быт. После Кишиневского погрома, а в особенности после волны погромов 1905 г. еврейская тема становится доминирующей в творчестве Свирского, многократные и продуктивные обращения к ней, в сущности, и определили его место в литературе.
     Мы ограничимся тем, что приведем здесь отрывок из рассказа «Отцовская кровь», который не только дает представление о писательской манере Свирского, но и характеризует его отношение к постановке еврейской темы в русской классической литературе. В рассказе воссоздан разговор между врачом-хирургом  Николаем  Яковлевичем Гавриловым и его женой Татьяной Аркадьевной, отец которой был евреем (отсюда и название рассказа). Начинается этот разговор с того, что Татьяна Аркадьевна говорит мужу:
     «– Скажи мне, Николай, почему ты, такой добрый, в сущности, человек, так равнодушно относишься к страданиям евреев?
     – Ну, вот… А что же ты прикажешь мне делать?
     – Погоди, дай мне договорить. Я помню, как русские возмущались англичанами, когда те напали на буров; я знаю, каким негодованием пылаем мы, когда в Турции совершаются насилия над армянами. Но почему ты и все так покойны, когда насилия совершаются над евреями? Пойми, Николай, пора же наконец пожалеть этот многострадальный народ. За негров заступались. Почему же не заступятся за евреев? Ведь среди этого гонимого народа имеются миллионы детей. Дети – такие же, как наш Сереженька – невинные существа. А ты слыхал, что отец вчера рассказывал? Помнишь, как этих малюток выбрасывали из окон на мостовую? Помнишь, как их убивали на глазах матерей?
     Голос Татьяны Аркадьевны окреп и вся она воспламенилась.
     Смуглое лицо ее в черной раме распущенных волос оживилось, и темным огнем запылали большие глубокие глаза.
     Николай Яковлевич невольно залюбовался женой, и впервые заметил, что у его Тани нос еврейский – тонкий, продолговатый и с горбинкой.
     – За что? – продолжала между тем Гаврилова. – Скажи мне, за что, за какие грехи разбивали живые детские головы о камни?..
     – Послушай, Таня, прошу тебя, успокойся и ложись спать. Я в погромах не участвовал и еврейских детей не убивал…
     – Неправда! – вдруг с необычайной силой выкрикнула Гаврилова. – Ты участвовал. Да, да! И ты, и твой отец, и вся русская интеллигенция!..
     – Что ты, что ты! Опомнись, милая…
     – Это вы, – не слушая мужа, продолжала Татьяна Аркадьевна, – соль земли, ожесточаете сердце народное. Это вы, проливаете невинную еврейскую кровь.
     – О, господи, спаси и помилуй!
     – Разве народ когда-нибудь  додумался бы до антисемитизма, если бы не вы, учителя жизни, с вашими книгами, наукой, искусством и прессой? Напомни мне, кто из великих русских людей обмолвился хотя бы одним словом в защиту евреев? Никто! Великий Пушкин, вот как обмолвился… “Ко мне постучался презренный еврей. Я дал ему злато и проклял его…“ Вот все, что сказал Пушкин о евреях. А Тургенев, а Гоголь, а Писемский, а все классики – разве не были юдофобами? Уж я не говорю о юдофобствующей прессе, где наемные убийцы на всю Россию расплескивают свой душевный гной. Но возьми Достоевского – этого величайшего из великих. Разве он не запятнал свое имя грубым, жестоким антисемитизмом? А Толстой – этот величайший христианин прошлого века… Послушай, ведь Толстой – это лампада земли. Скажи же ты мне, почему Толстой молчал? Я об этом думала всю дорогу, когда сегодня возвращалась с вокзала домой. Подумай, Николай: Толстой, от зорких глаз которого не могла скрыться вошь в бороде арестанта и чуткое ухо которого улавливало чвяканье жидкого навоза между пальцами босоногого мужика – этот огромный, всеобъемлющий гений не замечал еврейских погромов. Ведь в продолжении его долгой жизни сколько было пролито еврейской крови… Почему же он молчал, скажи мне!»