Гражаднин Ч

                I

  Человек в хорошем черном пальто, вечно носящий строгий галстук, недавно перебрался в большой город. Туда его привела мечта. Он желал устроиться на хорошую работу и коротать спокойную размеренную жизнь в дорогих апартаментах; создать с какой-нибудь красавицей семью и вместе воспитать детей, что позаботились бы о них в старости; завести новых товарищей, с которыми после женитьбы виделся бы все реже и реже, до тех пор, пока их времяпрепровождение не сократилось бы до недолгих одиночных посиделок в баре пятничными вечерами.
 
  Работать он собирался бухгалтером в местной крупной фирме, куда был приглашен. Человек знал, кем станет, еще с раннего детства, ибо отец и дед, дали, вместе с непрозрачным намеком, ему пример, работая долгие годы специалистами по учету. Мужчина в галстуке даже не предполагал, чем занимается  компания, да и ему, в общем-то, и не было интересно – дела работодателя не касались его.
 
  Новый город был очень красив. Все эти дома, поднимающие горделивые головы высоко вверх, царапая резкими углами своих черт далекое небо, и длинные разводные мосты поражали его воображение; воображение человека, родом из сонной глубинки. Но больше всего гражданина восхищало метро. Он много слышал о нем, но никогда до переезда не путешествовал на этих красно-белых поездах. И вот, когда, наконец, человеку удалось прокатиться на них впервые, а случилось это в тот самый день, когда ему впервинку пришлось направиться к месту работы, то он пришел в восторг. Эта скорость, с которой ему удалось добрался до конторы, вдохновляла его, ведь буквально за считанные минуты он оказался в самом сердце мегаполиса, будучи до этого на окраине оного. Человек полюбил метро и никогда не понимал, почему окружающие его люди ездят в нем с таким отвращением, стремясь скорее покинуть кабину электропоезда, как только у них появлялась возможность.
   
  Город, раскинувшийся у берегов океана, имел множество достопримечательностей и развлекательных заведений. Музеи, театры, галереи заполняли его, однако бухгалтер в ухоженном пальто не спешил выбираться на улицы для светских прогулок, он считал, что обязательно посетит знатные заведения, но чуть позже. Сейчас ему предстояло обстроиться и хорошо показать себя в коллективе, зарекомендовав свою персону перед персоналом фирмы, как добросовестного и трудолюбивого гражданина.
 
  Он никогда не испытывал трудностей при знакомстве. Так еще учась в школе, а после в институте, человеку всегда удавалось окружить себя многочисленными друзьями, точнее беспроблемно стать частью круга знакомых, посему и сейчас он не столкнулся с каким-либо непринятием со стороны общества. Однако, даже показав себя перед коллегами и обставившись в новой двухкомнатной квартире, он не выбрался ни в музей, ни в театр, то ли забыв о существовании оных, то ли все, перенося и перенося их посещение на будущее. Меж тем работник фирмы частенько выбирался после трудового дня вместе с коллегами в ресторан или бар, где он каждый раз знакомился с одинокой барышней, а после недолгой ночи расставался с ней навсегда. Там же человек с парой приятелей катал старым кием шары в бильярдной комнате, попивая недорогой коньяк и обсуждая злободневные происшествия или же других работников конторы.
 
  Как-то раз по неудачному стечению обстоятельств или же из-за хмельной невнимательности мужчины, любовница, с которой он планировал встретить рассвет лишь однажды, а после, перетерпев пару случайных встреч, забыть навсегда, забеременела от него. Человек, конечно же, никак этого не ожидал, но страшась того, что, случись скандал, о нем начнут думать плохо, он предлагает девушке выйти за него. Вот так… без всяческой романтики, заменив ту на пошлый флирт и скучные комплименты, без страстей, променяв их на пьяное влечение.
 
  Однако человеку повезло, барышня, которая теперь носила его ребенка, действительно оказалась достойна тех комплиментов, которые он столь неумело разбрасывал налево и направо. Она была красива, обаятельна и ему было действительно интересно с ней общаться. Не менее интересно, чем со своими коллегами – ресторанными спутниками. Со временем молодые люди, заключенные в столь неловкие обстоятельства, привязались друг к другу некой болезненной, неестественной тягой, и вскоре пара сыграла свадьбу, после которой они втроем зажили в  тесной квартирке бухгалтера. Человек полагал, что эти обстоятельства временны, и что он сможет позволить себе новые апартаменты, попросив своего начальника о надбавке к зарплате или о повышении.
 
  Мужчина чувствовал себя виноватым, что его ребенку и жене приходится жить в столь неблагоприятной обстановке. Но то не являлось для стороннего наблюдателя сюрпризом, ведь когда он предстал перед этим неожиданным поворотом судьбы, то был просто финансово не готов к нему. Однако давайте не станем винить бедолагу, он был молод и легкомыслен. Но теперь-то все точно будет по-другому, ныне он прозрел и в одночасье превратился из ветреного мальчишки в мужчину - зрелого человека, готового принимать ответственные решения.
   
  Начальство хорошо относилось к своему сотруднику, оценивая его труд и упорство по достоинству, переводя все выше и выше по должности. Однако, как бы высоко человеку в галстуке не удавалось забраться по карьерной лестнице, зарплата от присуждаемого поста росла совсем незаметно, посему ему все так же, как и ранее приходилось тесниться в двухкомнатных владениях, и, что немаловажно, все так же ездить на работу в тесном метро. Тогда-то человек и стал понимать, почему люди в кабинах красно-белых поездов путешествуют со столь хмурыми минами…
 
  Он охладел к поездкам, и их скорость уже не поражала его, как когда-то, однако он все еще получал небольшое удовольствие всякий раз в тот момент, как его вагон выезжал из однообразно мрачного тоннеля подземки на мост, и за окном кабины показывался пейзаж города. Типичный работяга и заурядный отец замирал, стоя у самого выхода, перед раздвижными дверями с вставленными в них стеклами, принимаясь разглядывать выскакивающую на него из темноты картину.  Каждый раз вид этого бескрайнего гиганта, сотканного из бетона и стекла, заставлял его оторопеть и погрузиться в раздумье; в размышление столь глубокое, что он сразу забывал обо всем, начиная от мелочей и заканчивая важными дилеммами, нависшими над ним, словно темные грозовые тучи: запамятовал о том, как он не любит запах своего дорогого одеколона, который покупал и использовал только из-за того, что его аромат нравился окружающим, отдавал забвенью мысли о постоянных ссорах с женой, о проблемах сына в школе, о том, что этот маленький “идиот” настолько глуп, что даже не смог избрать себе более высокую мечту, нежели быть, как и его отец, бухгалтером, и, наконец, о том, будто ему следует с ним как-нибудь об этом поговорить. Когда на него выскакивал этот пейзаж, он становился по-настоящему свободным.
 
  Изо дня в день человек путешествовал из точки A в точку B этим кратким маршрутом, но всякий раз в его памяти от прожитых суток наиболее ярким событием оставалась лишь поездка в метро. И, несмотря на то, что каждый день на работе его ожидали новые цифры, в мозгу счетовода запечатлевался именно этот панорамный вид. Тяжелые дни в офисе и пресные вечера дома, становились все более и более призрачными, он помнил их словно через некую полупрозрачную туманную завесу, будто те были лишь сном. И одновременно с этим тревожным процессом поездки ранним утром на работу и поздним вечером с нее, которые он видел сквозь слипающиеся глаза, выталкивали события жизни вне метрополитена из памяти, обращаясь в некие лучшие моменты существования. И со временем в рассудке человека от пройденной недели оставалось лишь четырнадцать поездок в красно-белом поезде, лишь четырнадцать абсолютно разных взглядов на один и тот же пейзаж, ведь только виднеющийся вдалеке город казался для него чем-то по-настоящему свежим день ото дня.
 
  Эта постоянно повторяющаяся гамма чувств, плавно сменяющихся от легкого отвращения к блаженному, воздушному восторгу, являлась более живой для человека в пальто, чем та, которую он мог испытать только однажды, когда его случайный сын сделал свои первые шаги. Тот далекий вид центра города, на чьи широкие улицы он так и не выбрался с прогулкой, казался человеку в галстуке более реальным, нежели его собственная жизнь.

  Человек не спал и не ел, он всегда был в одном и том же дорогом пальто, с галстуком на шее и ехал в стучащем колесами вагоне, сначала вперед, а потом назад. Он уже не помнил, когда впервые перешагнул через порог этих раздвижных дверей. Не понимал куда едет, кто он, и что это за город всякий раз открывается перед ним, стоит вагону лишь выехать на мост. Человеку не было известно, кто эти люди, что его окружают, да и как он мог их знать, если лица и образы незнакомцев постоянно менялись. Он воспринимал эти фигуры, как некую студенистую субстанцию, что возникала из неоткуда и уходила в некуда, заполнявшая собой уже готовые фантомные контуры типажей пассажиров. Она наделяла их определенными чертами, но сохраняла при этом шаблонность формы. Иными словами, человек замечал, что его спутник меняет внешность, однако его поведение, манеры и даже выражение глаз оставались неизменными. Мужчина давно смирился с этой мыслью, однако только совсем недавно, пожалуй, где-то на 4570 – 4580 кругу своей бесконечной поездки, он задумался, а не видят ли случайные попутчики его в таком же сюрреалистическом свете.  Остается ли он самим собой, или же сейчас в красно-белом поезде держит путь в пустоту некто другой, наделенный его нутром? Быть может, он есть его сын, или правнук? Быть может, что он свой собственный отец или дед?

  Время, за которое поезд доезжал до точки B, а после, не разворачиваясь, направлялся вновь в точку A, нещадно уменьшалось, будто подземные тоннели становились короче. Однако даже если это было правдой, то длина открытого моста оставалась неизменной. Посему через какое-то время из окон вагона, залитого лучами, толи рассвета, толи заката, вовсе виднелась исключительно панорама безымянного города. Она медленно плыла перед затуманенными глазами человека, все так же вызывая неподдельные эмоции. Они в свою очередь, конечно же, изрядно притупились и смешались между собой в тягучую массу, да так, что теперь человек не мог точно ответить, когда его восторг спадает, а когда же стремиться к своему апогею, но он до сих пор осязал этот необъяснимый трепет перед лицом города. Это чувство можно сравнить с ощущением беспомощности, которое настегало всякого, кто хоть единожды оказывался в священном храме чуждой ему религии, эта была гремучая смесь сковывающего по рукам и ногам страха пред чем-то неизведанным и великим с абсолютной свободой.
 
  Но вдруг… совершенно неожиданно, лицо исполина начало искривляться. Прямо в самом сердце пейзажа тонкая полоска картины города заколыхалась сначала медленно, а после все быстрее и быстрее, так, как судорожно дребезжит струна гитары или же воздух в знойный безветренный день. Разрастаясь и утолщаясь в своем явлении, она достигла повсеместности: куда бы не отводил свой взгляд на картине мрачный пассажир, он везде встречал эту необъяснима тряску. После это шипящее колыхание распространилось, подобно газу на стены вагона поезда и на его призрачных пассажиров, жадно захватывая каждый уголок пространства, разъедая, превращая его из твердого статичного в постоянно изменяющую форму жидкость. И захватив все обозримое наблюдаемое целиком, оно – это дикое явление, продолжило нарастать, как бы поедая само себя. Казалось, будто бы панорама вот-вот порвется на части или же, скорее, разобьется, подобно стеклу, и единственное, что останется не уничтоженным в этом повсеместном коллапсе будет человек в дорогом пальто. Однако вместо этого произошло нечто другое.
 
  Расплавляющее или же расстрясывающее все вокруг дребезжание резко прекратилось, и пространство, окружающее мужчину вновь заимело постоянную форму. Однако вместе с тем, это колоссальное, чудовищное вмешательство неких потусторонних, космических сил в саму суть устройства всего существующего не прошло бесследно. Буквально сразу же после того, как глаза мужчины оправились после невероятной нагрузки, которую им пришлось вынести, и вновь стали способны внимать картину мира, человек лицезрел тот невероятный метаморфоз в самые первые мгновения жизни оного.
 
  Поначалу путник с тупым блеском в глазах просто наблюдал, не выказывая никаких эмоций. Это поведение можно было сравнить с повадками дождевого червя, которого только что поместили в чуждую ему среду. В полном смятении и непонимании, оказавшись в неком животном остолбенении, человек не решался выказать хоть что-то, будь то едва заметным телодвижением или же чувством, ибо, действительно, сейчас он был жалким червем, который не в силах постичь то, что неожиданно окружило его и стало новой действительностью. Его глаза видели, разум смиренно воспринимал, но душа отрицала реальность образа, потому что в том не было абсолютно никакого смысла, и, несмотря на очевидное существование его, быть реальным он не способен.

  Но знаете, винить мужчину в подобного рода поведении, не имеет морального права, пожалуй, никто из ныне живущих, ведь этот пейзаж, который открывался сейчас перед ним, по своей природе был обязан вызывать отрицание у любого здравомыслящего человека. Если предшествующее явление своей активностью и шумом вызывал испуг, то эта картина зарождала в самых глубоких недрах естества пассажира неприятие. Она была неизменна и спокойна, текла во времени, как течет повседневный вид, что давало ясно понять, что теперь именно она и есть новая реальность, что теперь мирок точек A и B, который когда-то знал человек, выглядит именно так: чуждо и странно, подобно дурному сновидению.
 
   Пространство вокруг человека обратилось зеркальным отражением самого себя. Будто бы некто неведомый, что существует в измерении более высоком, для которого мир человечка в галстуке лишь игрушка, подставил к одной половинке былой реальности свое псише, в той самой полосе, в которой когда-то зародилась загадочное колыхание. Стеклянные дома, разводные мосты и нарядные улицы – все это тянулось, а поле пропадало в бесконечно-узкой полоске, где происходил стык двух идентичных половинок. Теперь вагон метро и вид, открывавшийся перед человеком, двигались в обе стороны одновременно, посему зеркальные проекции равномерно приближались друг к другу, исчезая не оставив и следа, сливаясь с собственным отражением. Так раздвижная дверь, через, которую он когда-то вошел в этот красно-белый поезд, подобно попутчикам, не успев появиться где-то в дали, вновь пропадала, соскальзывая в зеркальную бездну. И в самом сердце этого завораживающего зрелища находился он. Казалось бы, человека должно было перетянуть в одну из сливающихся сторон или же раздавить, как простого жука, однако он все также твердо, как и прежде, стоял посреди вагона, не ощущая на себе никакого воздействия, будто ничего и вовсе не переменилось.
 
  Набравшись смелости сделать хоть что-нибудь, человек выпрямился и отпустил руки, встав из первобытной боевой стойки в привычное для себя положение. После он, вытерев испарину со лба, томно дыша, начал активно водить глазами, изучая изувеченное неведомой силой лицо голубого великана, пытаясь прийти к какому-либо логичному умозаключению. Однако очевидно, что ответа хоть сколько-нибудь вразумительного мужчина для себя не находил – природа этого неописуемого метаморфоза лежала далеко за рамками понимания человека и обходила все известные нам аксиомы. Болезненно внимая величие картины, смотрящей прямо на него, мужчина нелепо отшагнул назад, будто отталкиваемый ее сильнейшей атмосферой полотна. Человек ощущал одновременно смятение и восторг, в стократ превосходящий тот, что распускался в нем, когда перед ним после длительной поездки в темноте неожиданно открывалась панорама города. От такой гаммы чувств его сердце начало бешено колотиться, словно мячик, отскакивая от солнечного сплетения вглубь грудной клетки снова и снова, пока, наконец, путник не отвернулся, сгорбившись, то сливающейся в одной полоске картины, испуганно закрыв лицо руками.
 
  Застыв в подобной жалкой позе, он тот час же принялся активно растирать лицо руками, да так, что оно сильно покраснело, а капилляры глаз налились кровью, вздувшись. Пересилив самого себя, пассажир все-таки раскрыл свой лик. Медленно отстраняя трясущиеся кисти, он пристально и одичало смотрел на них порозовевшими глазами так, словно те принадлежали не ему, а кому-то другому, с кем он сам лично никогда не был знаком. Не разгибая спины и не выпрямляя коленей, человек в галстуке, по-прежнему оставаясь в своей рабской, пристыженной стойке, бесконечно аккуратно и не спеша, перевел свой затуманенный взор и устремил его вглубь вагона. По нему было видно, что в его голову пришла ужасающая идея, которую он боялся для себя подтвердить… и которой, к сожалению, было суждено стать реальностью, стоило только путнику этого сюрреалистического вагона перевести внимание, нацелив оное в серое нутро поезда.
 
  Там, в угрюмых недрах металлического червя, ему виднелся с каждой секундой все вернее приближающийся к нему конец машины, ознаменовавшийся закрытой железной дверью. Он, зависший в одной точки пространства, оставался неподвижным, в то время как электропоезд неумолимо следовал своему маршруту, ведущему его в зеркальную пучину, где бы он мог бесследно исчезнуть в тонкой полосе. От чего абсолютно закономерным являлось то, что рано или поздно человеку было уготовано столкнуться с запертой дверью конечного вагона. Но если это так, то оное означало лишь одно: за его спиной в зеркальной проекции этой картины навстречу ему летел тот же самый последний вагон, запирая тем самым ни в чем не повинного путешественника в фатальную ловушку, откуда ему некуда было бежать. Осознание больно ударяло в голову, заполняя свинцовым туманом разум и звучно отзываясь пульсом в ушах, очевидным ныне для него стал факт того, что Судьба уготовила ему ужасающую гибель – быть раздавленным, изничтоженным в кровавое месиво, под невероятным натиском бездушных стен. Человек, с болью принявший устройство того чудного измерения, в котором оказался, уже прекрасно понимал какая картина ожидала его за спиной. Ведь по правилам этого сюрреалистического пространства страшащая действительность была неизбежна, но он все равно боялся посмотреть назад. Мужчина в галстуке не желал встретиться лицом к лицу с неумолимой действительностью, наверное, где-то в глубине души надеясь на то, что все на самом деле не так безысходно, и пока он не обернется черная неизбежность остается нейтральной неизвестностью, хотя, казалось бы, правда томно дышала ему прямо в ухо.
 
  Колени человека судорожно тряслись, и силы спешно покидали ноги, посему вскоре путник вовсе занемог стоять. Сев на пол, он, широко расставив руки, уперся ими об ускользающий из под него пол и уставился вниз. Сердце продолжало безумно колотиться, дышать стало невыносимо, вскоре в его кружащемся взоре начало темнеть, будто бы холодный и сырой воздух вокзала был отравлен неким ядовитым газом, что медленно, но верно убивал мужчину. Человек в дорогом черном пальто понимал, что сейчас его собственный страх садистки не спеша сводит его в могилу, но какая теперь была разница? В любом случае его конец неизбежен, и как бы ему не хотелось верить в том, что ныне за спиной по мановению не иначе, как чуда полотно реальности вновь изменилось, дабы вызволив его из смертельной ловушки, он понимал, что этому не бывать. Действительность оказалась необъяснимо жестока к нему, а за что мужчина и сам не знал.

  Ведь теперь оглядываясь на пройденный путь своей жизни, он не видел за собой никаких тяжких грехов. Он вообще ничего там не видел. Да, дорога его века была скушан и пустынна, на ней лишь редкими одинокими монолитами виднелись вдали неординарные события. Из-за их малого числа жизнь бухгалтера казалась невероятно короткой, ибо призрак памяти, проносясь по всей биографии своего владельца, лишь изредка натыкался на значимые явления и в остальном не за что не мог уцепиться – его история была практически абсолютно пуста. Точнее не так. Он прожил обыкновенную жизнь, полную типичных событий и радостей, но самого ощущения полноценно пройденного бытия за собой человек почему-то не ощущал. Но почему? Ведь он имел верных друзей, уважаемую работу, женился и воспитал ребенка, имел цели и даже ощущал в груди нечто похожее на счастье. Разве не в этом заключаются прелести жизни? Разве не именно в оном скрыт долг каждого живущего? Бесспорно, это было так, и сам мужчина до сих пор был убежден в верности данного суждения. Однако мог ли человек сказать, что эту историю пропустил сквозь себя именно он? Жила ли его персона, будучи собой, а не кем-то другим? Являлась ли она на этом пустынном пути чем-то целостным, чем-то законченным? И задав этот вопрос самому себе, он понял, что не дает ему сейчас умереть, ни о чем не жалея.

  Его, как такового, никогда и не было. По земле блуждал сосуд, наполненный уродливой массой небрежно сшитых между собой кусков стереотипов, целей и ожиданий. Это существо  не  есть кто-то конкретно, и, скорее, просто является множеством отдельно взятых людей перемешанных вместе  с безликой общественностью. Угрюмого человека, как и всех, создала среда, в которой он родился и вырос, однако при этом он не приложил усилий, дабы вырваться из-под ее влияния и стать чем-то самостоятельным. Части массы, заполнявшей его, никак между собой не коллаборировали, а от того и не срастались воедино, образуя что-то новое, чего ранее никогда не было. Вместо этого они оставались первозданными кусками гниющей плоти, яро отторгающей соседние заплатки. Именно поэтому все его мечты, рачения и чувства принадлежат не исконно ему, а кому-либо другому, и человек в дорогом черном пальто лишь проигрывал на протяжении всего времени только их копии, словно старый патефон. Его жизненную дорогу уже несчетное количество раз проходили другие люди, столь же безликие, как и он. Мужчина, сам того не подозревая, стал продолжателем самого бессмысленного и жалкого дела – жизни по списку; он направлял русло свое существование будто бы по магазинному листу покупок, ставя все новые и новые галочки, достигнув на самом деле не нужных ему вершин. Но если это так, и все заполученное им не имеет именно для него настоящего совершенно никакой ценности, то, что же тогда ему реально важно? Этот голубой городской пейзаж с зеркальными домами и широкими пышными улицами, а точнее те сумбурные эмоции, что он ему дарил? Он не мог дать для самого себя ответ… потому что его не существовало.
 
  И тогда, с безмолвным ужасом открыв для себя эту шокирующую истину, человек первый раз за всю свою жизнь ощутил, как в его груди рождаются настоящие, принадлежащие исключительно ему эмоции. Этими сумбурными чувствами явились порывы ярости и ненависти, прицельно направленные на его слепое невежество. Теперь он не понимал, как все то время такая простая правда оставалась для него не досягаемой. В одно мгновение мужчина так ревностно возненавидел самого себя, что все его тело буквально сковало ощутимой болью. Не выдержав этого, он упал грудью на пол и в исступлении вцепился руками в шевелюру, а после отчего-то перевернулся на спину, задыхаясь, и нацелил свой остекленелый взор куда-то ввысь. Он принялся тихо поскуливать, однако вскоре его жалкое нытье переросло в звучный умалишенный вой. Человек непроизвольно шевелил ногами, сгибая их в коленях и волоча по полу, то к себе, то от себя, каждый раз при этом перекатываясь с боку на бок. Его агонизирующие движения были цикличны, будто повинуясь какому-то дьявольскому метроному. Человек всем своим естеством ощущал, как разум медленно покидает его, рассеиваясь в бесконечном пространстве, а кровь наполняется ядовитым безумием. Но не это космическое самобичевание помутнило рассудок пассажира злосчастного поезда, его подкосили призрачные образы, показывающие ему, чего он лишился, плывя по течению.
 
  Мужчина с галстуком на шее, что теперь казался ему петлей для виселицы, родился в примерной семье, повзрослев, он подыскал себе работу, обеспечивающую ему крышу над головой, в его холодильнике всегда было, что поесть, и именно это делало его богаче целой трети населения Земли. Именно эти блага отгородили его от лишних проблем, дав ему возможность заполнить то время, которое треть планеты тратит на то, чтобы не умереть от голода, чем-то важным и истинно полезным. Он мог изучить десятки языков и познакомиться с загадочными красотами величайших предметов искусств. В его силах крылась возможность стать потрясающим художником или же ученым и создать нечто новое, вписать свое имя в летописи историй. Внутри человека не было ответов на все загадки Вселенной от рождения, однако он мог превозмочь себя, дабы достать их извне. Но так же он мог ничего не добиться… и взамен просто жить. Жить, но не существовать. Понять самого себя в совершенстве, дабы точно знать чего он хочет на самом деле успеть за свой век.
 
  Но человек в черном пальто потратил это бесценное время на нечто другое, а на что теперь и он сам не помнил. Наверное, мужчина упустил эти часы на мелкие увеселения жизни. Однако он и не подозревал, что все время эти, казалось бы, безобидные забавы являлись сильным обезболивающим, не позволяющим ему ощущать всю пустоту и никчемность его жизни.
 
  Путник знал, что сейчас его кончина не только неизбежна, но к тому же невероятно близка. И пускай ранее он уже негласно достиг на фоне внутреннего смятения нечто отдаленно похожее на смирение с безжалостной действительностью, однако теперь же мужчина воспылал синим отчаяньем с двукратной силой. Ныне ему суждено умереть просветленным. Сейчас он лишится жизни, полной не только чуждых ему вещей, но и существования, в котором ютилось нечто крошечное и невероятно ценное для него. Сама мысль о расставании с этой крупицей настоящей жизни была невыносима. Посему на мгновение человек в галстуке замер, не двигаясь, обмякнув на полу, словно труп, да так, что о том, будто в нем все еще теплиться жизнь, можно было судить исключительно по судорожному трепетанию его губ, на которых в бормотании застыла молитва.  А затем он начал медленно подыматься, отрываясь лопатками от ускользающего пола, двигая свой лик к тому зеркальному отражению, в чью сторону некогда боялся посмотреть. Пройдут считанные секунды, и перед остекленевшими от боли и отчаянья глазами откроется неутешительный вид. Как и шептало ему аналитическое сознание, там, за его спиной, все это время был все такой же быстро приближающийся последний вагон поезда. Он, стремительно настигая свою недвижимую жертву, невольно убил ее еще до того, как ему бы удалось врезаться своим массивным холодным телом в беззащитного человека, дробя его кости и размазывая грязью мышцы по стенам. Ведь, как бы то ни было, но каждый из нас все же жив ровно до тех пор, пока в его сердце еще есть место для надежды.
 
  Железная стена рьяно стремилась с обеих сторон к смертнику, издавая какой-то сверхъестественный гул, что по мере ее приближения все нарастал, пока, наконец, не достиг своего оглушительного пика. Однако человек, нисколько не опешив, гордо, но очень постепенно поднялся на ноги, превозмогая лихорадочную тряску и болезненную ломоту, и уставившись прямо в лицо своей смерти, проронил немую слезу. Эта будет единственной слезой похоронной горести, что соскользнет по щеке в траур о его кончине, ведь никто другой, из окружавших его когда-либо не был знаком с тем, кем сейчас предстал путник. Он вновь впился пальцами в волосы висков, однако заставил себя прекратить это припадочное действо, властно расставив своенравно руки в стороны, будто готовясь к схватке. Ревущие тиски становились с каждой секундой ближе, и их зловещий вопль, казалось, наливался неподдельной яростью. Но и мужчина не стал молчать. Он с полной готовностью перед ликом неизбежного, озираясь на зеркальные проекции, издал свой последний крик, с которым ему, отныне свободному, было суждено уйти в забытье могилы.

  Забавно. Ему наконец-то удалось стать настоящим человеком, существом, что на целую голову выше в собственных хитросплетениях разума, чем остальные земные звери, однако умирал он, издавая воистину животный рык. Этот последний звук, слетевший с его побагровевших губ, был наполнен не только болью и отчаяньем, но вместе с тем и некоторым безрассудным желанием бороться, желанием жить, что одновременно очень просто и в тот же самый миг тонко на столько, что весь его подымающий дух спектр чувств на белом листе бумаги описать представляется совершенно невозможным. Животрепещущий крик тотчас же перемешался с гулом катящихся вагонов красно-белого поезда, образовав гневную какофонию, не подчиняющуюся ни времени, ни пространству.

  Пройдет миг, и зеркальные близнецы концов роковой машины столкнуться, навсегда пропадая в узкой бездонной полосе стыка, унося прямиком в неизведанное вместе с собой изничтоженное тело пассажира. Все произойдет так быстро, что бедный человек даже не успеет почувствовать боль, прежде чем его душа покинет этот безумный мир. Лишь оглушительный звук вплотную подлетающих к нему стен, разнесшийся по вагону за мгновение до их слияния, озарит его разум… а за ним последует темнота.
 
  За гранью смерти человека ожидало лишь невнятная тьма, истинную форму и суть которой, боюсь, не суждено понять и осмыслить простому людскому сознанию. Так как сказать, что это небытие являлось бескрайним пустырем, до краев заполненным безответной темнотой, было бы совершенно не верно, ибо даже тень – это нечто материальное, нечто реально существующее. То безразмерное, неосязаемое и нереальное пространство, куда была помещена жизнь человека, не поддавалось описанию. Ведь там не только совершенно нечего было наблюдать, но и обозреть оный невероятно огромный простор просто было некому, ибо самого наблюдателя так же, как и всего вокруг него, элементарно не существовало. Разумного зрителя не было и быть не могло. Жизнь человека в прекрасном и, наверняка, очень дорогом пальто кончилась, а за ней его не ждало абсолютно ничего.

                II

  Респектабельно одетый мужчина, чьих заслуг пред компанией, в которой он работает на весьма высокооплачиваемых должностях, просто так с ходу не перечесть, ныне лежал на железнодорожных путях пустого метрополитена в полном беспамятстве. Он все так же, как и ранее, был облачен в строгое черное пальто и галстук, единственное, более дорогостоящие, чем те, что он одевал по утрам когда-то. Под широкими рукавами скрывались золотые часы, правда стрелки на них уже давно остановились. Не менее блистательными были и коронки его зубов, покрытые дорогим металлом. Я, конечно же, понимаю, что с переходом за порог шестидесятилетия проблемы с зубами возникают у жителей больших городов все чаще и чаще. Однако, лично мне, совершенно не ясно, какой смысл кроется в том, чтобы скрывать свои гнилые зубы, облачая их именно в ценное золото, а не в какой-либо иной куда более практичный материал.
 
  Он лежал на спине, не шевелясь, словно труп, нацелившись беспамятным взором в побеленный потолок подземной станции, как и носки его до блеска начищенных ботинок. В огромном помещении метро царила мертвая тишина, и даже ветра, потерянно шатавшиеся по темным подземным путям, на оной незнакомой станции шагали совершенно бесшумно. А посему не было никого и ничего, что могло бы нарушить гробовое молчание безымянной остановки. По крайней мере, до тех пор, пока беспросветная тьма в глазах неподвижного мужчины не расступилась. Медленно очи человека начали наливаться жизнью, и с каждой секундой взор мужчины становился все менее и менее помутненным так, словно вездесущая темнота его рассудка стала постепенно растворяться в свете, уверенно прокрадывающимся  по каплям откуда-то изнутри. Пройдет совсем немного времени, и он обессилено приподнимет голову, а затем, опершись на локти, оторвет лопатки от жесткого бетона. Окинув внимательным хмурым взором железнодорожную яму остановки, в которой ему было суждено пробудиться, человек придет к странному выводу, будто тьма тоннелей, разверзнувшимся по бокам от него, настолько густая, что, практически наверняка, в действительности представляла из себя неприступную черную стену. Однако безмолвные дуновения ветра, мчащиеся из одной мрачной пещеры в другую, уверенно доказывали обратное.
 
  Сунув пальцы в густые серые волосы, пожилой джентльмен, несмотря на тяжелую головную боль, попытался подняться. Это давалось ему с трудом, ибо каждое сгибание суставов сопровождалось болезненной ломотой, какая бывает после долгого сна на холоде. Но все-таки я должен буду отдать должное, так как, немного погодя, мужчине в строгих одеждах удалось подняться на обе ноги и встать в полный рост посреди одного из путей метрополитена, преодолев тягучую боль. Совсем немного простояв неподвижно, и, будто переведя дыхание, он направляется к возвышающейся платформе, видимо, желая взобраться на нее. И да, подойдя к ней, мужчина кладет обе руки поверх нее, а после долго и неуверенно перекладывает их, очевидно, ища самое выгодное расположение кистей для опоры. Затем человек долго еще не знал, куда поставить ноги, чтобы ему было удобнее, упершись одной из них, вскарабкаться, однако после поставил ступни на ширине плеч, по-видимому, решив залезть на платформу, подпрыгнув.
 
  На мой взгляд, достойным внимания в поведении мужчины оставался элемент его спокойствия и некой, будто праведной, смиренности. Особенно хорошо это проявлялось в том, что с тех пор, как случайно оказавшийся здесь путешественник вновь твердо встал на обе ноги, он беспрестанно смотрел исключительно в пол, лишь изредка приподнимая взор на уровень груди, дабы разглядеть, что открывается перед ним. Эта черта в виде склоненной седой головы придавала горделивому образу состоятельного джентльмена некую неорганичную нотку рабского покорства.
 
  Немного помешкав на месте, готовясь к предстоящему рывку, человек в галстуке, наконец, совершает его, чуть не срывается, однако все-таки оказывается на платформе, возвышающейся над железнодорожными путями. Взобравшись на нее, он тот час же ложиться на спину и, тяжело дыша, вновь устремляет свой унылый взор в белоснежную невыразительность потолка. Дабы справиться с жаром, заполнявшим ныне его тело, деловой гражданин спешно и немного нервно расстегивает настежь пальто, а так же пару верхних пуговиц рубашки. После он лениво потирает лоб, моментально покрывшийся испариной, достав из нагрудного кармана маленький платок, и, использовав его, тотчас же прячет обратно, при этом крайне небрежно сложив. Мужчина пролежал на спине неподвижно порядком нескольких минут, ожидая пока его сбитое дыхание выровнится, а буйный стук сердца успокоится, лишь после посмел снова пошевелиться.
 
  Глубоко моргая, он повернулся в сторону большой платформы, выстеленной старыми темно-каштановыми плитками. И там, посреди хорошо освещенной мертвым ламповым светом подземной станции его утомленное внимание наткнулось на одинокую фигуру.

  Это был маленький мальчик лет шести – семи с глубокими и очень выразительными глазами, не совершенно двигающийся, будто застивший камнем, и полностью нагой. Он смотрел прямо на пожилого мужчину столь пристально и отстраненно, что создавалось ощущение, словно тот бросает взгляд не на самого человека, а, скорее, сквозь него, роняя свой взор на мраморные плиты. Образ ребенка казался путнику бесконечно знакомым и даже родным, однако он все равно никак не мог вспомнить, откуда же знает этого мальчишку. Каждый изгиб его лица, каждая родинка ощущались мужчиной настолько близкими и давно известными, что он мог бы поклясться, будто может перечесть их так же легко и непринужденно, как свои собственные. Ах, да… ведь это и был он сам. Этим маленьким мальчиком, стоящим поодаль от человека в пальто, был ни кто иной, как сам престарелый джентльмен в ту пору, когда ему было не больше шести или семи лет. Этой безразлично стоящей фигурой на самом деле явился его собственный призрак из прошлого; дух тех времен, когда угрюмый гражданин еще не облачил себя в строгое пальто, дабы направиться на свою невыразительную работу.
 
  У этого крошечного человечка пока что нет никакой мечты и каких-то планов на жизнь, однако он имеет нечто куда более важное: он открыт к чему-то новому, а оттого и весь белый свет открыт перед ним. Вокруг этого голого ребенка распростерты все дороги, однако он до сих пор волен выбирать свой путь, еще не загнав себя в ту точку, откуда ему уже не суждено было бы вернуться обратно. Мальчишке посчастливилось родиться в мирное время и никогда не ощутить на себе невзгод войны или лишений рабства, однако он пока еще не утратил беспечную благодарность за это пред Судьбой, что сотрется в его разуме с годами, как только он начнет воспринимать этот великий дар в качестве чего-то должного. И что, быть может, самое важное: этот ребенок до сих пор не внял так много ереси слепых глупцов, дабы сформулировать  совершенно бестолковое убеждение, будто, мечтая о чем-то великом, он обрекает себя на верное разочарование. И именно поэтому у оного голого мальчишки было куда больше, чем у ныне лежащего на полу состоятельного бухгалтера, по сравнению с ним человек в дорогом пальто не имел абсолютно ничего.

  Эта безграничная свобода, сосредоточенная в маленькой фигурке силуэта, сочась, буквально гипнотизировала мужчину, маня к его себе, как ночной фонарь влечет  мотылька. И оттого он, будучи не в силах бороться с чувством, поваливавшим им откуда-то из глубины его нутра, оторвавшись спиною от пола и встав на четвереньки, пристыжено и робко побитым псом повлачился в сторону непоколебимо-стоящего призрака. Нелепо просеменив конечностями по полу, он оказался у ног этого не обремененного рутинными тяготами ангела и, побоявшись поднять седую голову, дабы заглянуть своему прошлому в глаза, взволнованно проглотил вставший в горле горячий, тяжелый ком, а после снова припал лицом к пыльным плитам, обхватив в неком подобии объятья щиколотки мальчика. И в тот момент, когда его морщинистый лоб коснулся холодного мрамора, сердце человека болезненно сжалось от чувства, назвать которое осознанием или же прозрением просто не поворачивается язык. Ибо эти слова слишком мелки и банальны для того, чтобы описать то всеобъемлющего ощущения, что вмиг переполнило путешественника и с невероятной силой выплеснулось из него наружу. Да, к тому же, вряд ли бы они могли обрисовать целиком истинную суть картины. Этот многогранный чувственный всплеск являлся некой квинтэссенцией горячи и какого-то далекого возвышенного счастья, которую, быть может, позволительно сравнить с той, что переживает блудный сын, вернувшийся обратно в родительский дом.

  Пожилой господин лепетал в ногах ребенка мольбы, прося простить его и дать второй шанс, однако силуэт из прошлого стоял неподвижно и безмолвно, как жертвенный истукан. По щекам человека текли горячие слезы, но он, не стыдясь их, все-таки решился поднять свой измученный взор, собрав в кулаки остатки разрозненной смелость. Однако, обратив взгляд на лицо мальчика, мужчина не встретил там понимающего ответа милых глаз, который был ему столь жизненно необходим – нагой ребенок все так же смотрел туда, где минутой ранее утомленно лежал скучный путешественник. В его безжизненный очах отчетливо читались разочарование и обида, будто именно на тех темных плитах стоял когда-то он с петлей галстука на шее, ожидая тот самый судьбоносный красно-белый электропоезд, а после скрыться в его сером нутре навсегда. Неподвижная фигура отказывалась замечать раскаивающегося гражданина. Но тот не желал с этим мириться.

  Быстро поднявшись на ноги, человек спешно скидывает с себя пальто, а после взволнованно начинает расстегивать белую рубаху. Некоторые пуговицы не выдерживают напряжения пальцев пожилого джентльмена и отлетают, бесшумно ударяясь о мраморный пол подземной станции. Через секунду он уже обнажает свой дряблый торс и лишь потом стягивает с себя галстук. Следом с его стоп пропадают туфли, а за ними носки. На плиты сползает ремень, и вдогонку снимаются брюки. Да, через мгновение человек полностью оголит себя, избавившись от нижнего белья, однако, оказавшись посреди разбросанной одежды, он не остановится. Мужчина понимал, что ныне он все еще оставался недостаточно первозданным, а от этого и не полностью достойным хотя бы обыкновенного внимания со стороны свободного ангела, уже даже не говоря о его благосклонном прощении. Посему, без тени сомнения, обнаженный человек, распахнув свои багровые губы, запускает мясистые пальцы прямо себе в рот, крепко схватив ими один из своих позолоченных зубов. Он, уже судорожно предвкушая грядущую боль, буквально даже сейчас ощущал на себе ее фантомное прикосновение, однако все равно собирался с духом для финального судьбоносного деяния. Мужчина был абсолютно уверен в том, что обнаженный  ребенок, бесспорно, знает о его присутствии на этой безымянной станции; знает о том, что он находится здесь не один, однако безжалостно игнорирует потрепанного человека, ожидая пока тот искупит свою вину кровью, дабы лишь тогда озарить оного своим бесценным взором.
 
  Он верил - обратной дороги уже нет, и твердо знал, что то великое сокровище, которым одарит его гость из прошлого, стоит любых страданий. Путешественник даже не задумывался о возможности неудачной развязки. Нечто неведомое, которое я могу назвать не иначе, как праведной догадкой, шептало ему откуда-то из самых глубин чертог разума этот безумный, но, безусловно, гениальный план, убеждая человека в верности каждого его движения. Это не было голосом свыше, это впервые было гласом изнутри!

  Крепко стиснув золотой зуб меж указательным, средним и большим пальцами, человек сделал глубокий вдох и, сильно нахмурившись, старательно закрыл глаза. Он собирался вырвать этот благородный клык голыми руками.
 
  Ненадолго замерев и, будто сосчитав до трех, человек резко отдергивает конечность в сторону. Однако зуб, оставшись на своем месте, очевидно, не возжелал поддаться. Тогда мужчина, обхватив предплечье второй свободной рукой, предпринял вторую попытку, но и она оказалась неудачной. Путешественник старался вновь и вновь, меняя хватки, однако все, будто ему на зло, было бес толку. С каждой неудачей злость все увереннее наполняла естество человека, разливаясь по его телу расплавленным свинцом вместе с алой кровь. И вот, наконец, когда она беспрепятственно набрала свой пик, то, вполне ожидаемо, выплеснулась наружу, проявившись в неразумном, поспешном принятии крайних мер на пути к достижению своей благой цели: мужчина, на мгновение припав к полу на колено, схватил и поднял лежащую там туфлю, а после, не задумываясь, оттянул щеку и с силой удалил себя каблуком прямо по череде золотых зубов. Его рот тотчас же озарил тяжелый вкус железа, а по вискам прокатилась пульсирующая боль. На губах выступили красные ручейки крови, и обнаженный путник с глухим криком неестественно упал на бок, словно срубленное дерево, а не живой человек. Уже лежа на холодных плитах, он вскрикнет еще пару раз, прежде чем перевернуться на живот и привстать, дабы с хриплым кашлем выплюнуть раздробленные позолоченные кости. Он оставлял их здесь навсегда в этом отвратительном ореоле алой слюны и разбросанной в одаль одежды, как змеи бросают свою старую кожу, когда та им станет тесна и чужда.
 
  Нижняя челюсть человека беспрерывно тряслась и все его лицо будто бы онемело, однако он и не думал отступиться от начатого. Не слушающимися руками ему все-таки удалось поднять выпавшую из его хватки туфлю и усадить себя на колени. Попутно мужчина невольно кинул взгляд на отстраненную фигуру мальчика, но он все так же смотрел куда-то в сторону. И не мудрено, ведь человеку предстояло снести еще не один удар перед тем, как все оставшиеся позолоченные зубы, напоминавшие ему о том, кем он был раньше, окажутся, выбиты им из своих мест, ознаменовав этим уходом о возвращении путника к полной первозданной чистоте его телесной оболочки. Но он сделает это. Вытерпит жуткую агонию, дабы смочь позволить самому себе вернуться к истокам и дать шанс окончить жизнь чем-то большим, преподнеся этому миру смиренным даром нечто новое.

  Удар. Еще один. Треск золотых клыков. Искры из глаз. Кровь. Головокружение. Боль. И..! Мгновенный обморок. Какие-то жалкие минуты и вот долгожданная развязка: он кончил и сейчас, обессилено обмякнув, словно тряпка лежал на пыльном мраморном полу. На мгновение безграничная боль вытеснила из его головы все иные думы, оставляя там в полнейшем одиночестве факт своего невыносимого присутствия. Однако никакие терзания не способны длиться вечность. С течением времени они тупятся, становясь менее ощутимыми, и постепенно отходят на задний план. Посему, я затрудняюсь сказать точно спустя сколько, однако через какое-то время человек вновь подымиться, держась рукой за раскалывающийся лоб. Он вовсе не чувствовал лица и частично шеи, однако судя по часто падающим на темные плиты каплям теплой крови, та текла из искалеченных десен по его подбородку стремительными ручьями. Раны были глубокими, но это вовсе не беспокоило путника.

  Его миссия была выполнена: тело человека окончательно избавилось от оков былого рутинного существования - и теперь, дабы, наконец-то, пройти через этот возвышенный обряд перерождения полностью, очистившись душой,  ему оставалось лишь получить прощение от своего строго судьи. Человеку хватило бы и простого взгляда, однако маленький силуэт почему-то не спешил смотреть на него. Оттого мужчина, решив, будто сейчас его образ на вид все еще почему-то недостаточно смиренен для гостя из прошлого, неуклюже поднялся на истертые колени, дабы, семеня, подползти на них к мальчику вплотную и, обхватив руками его тело, уткнуться седой головой в мягкий живот, замерев так, совсем не дыша. И лишь после, переждав какое-то время, поднять свой застланный слезами взор вверх к лицу человечка, уже неприкрыто рисуя в воображении картину, на которой тот благоразумно взирает на него в ответ понимающими глазами.

Однако, когда человек робко направил свой взгляд вверх, то понял, что мальчишка по-прежнему безразлично и холодно смотрит на злосчастный клочок плитчатого пола, так, словно кровь его раба и вовсе не была пролита в жертвенных самоистязаниях, словно он и правда не видел израненного человека, склонившегося на колени перед ним. Разум мужчины отказывался поверить в оное, однако, похоже, это действительно было так. Все указывало на то, что низкорослый силуэт ангела действительно не осознавал, что где-то совсем рядом с ним бродит его измученный и искалеченный портрет безрадостного будущего. Будто бы и не мальчик, а сам пожилой господин являлся гостем из призрачной страны, только совершенно бесплотным и невидимым. Он был мертв. Но как он умер?.. Человек не знал, однако не этот  факт сейчас тревожил его душу. Эта не желающая пропадать в мятежных волнах веры человека догадка была невыносима, ведь если это так, то все труды старого джентльмена представали напрасными, и ему уже не суждено переродиться.
 
  Тогда мужчиной не овладела космических масштабов исступленная тоска, его не обуял неистовый огонь негодования, и над ним даже не воцарилось непроглядное отчаянье. Повсеместный и безоговорочный контроль над его сущностью перешел во владения чего-то неведомомого, достался некому новому чувству, о возможности внять ощущения порывов которого на себе он раньше и не дерзнул помыслить бы. Этим необъяснимым душевным явлением было полное отсутствие каких-либо эмоций. И чувствовалось оно так, словно все беспрерывно варившиеся и сменяющие друг друга внутри человека переживания вмиг покинули его, оставляя после себя внутри сердца мужчины не столько пустоту, сколько благую незаполненность. Словно какая-то высшая сила высосала их из него и развеяла по ветру, отпуская в загадочную бесконечность навсегда.
 
  Человеку ничего не оставалось, кроме того, как примириться с фактом его невидимости пред холодными очами обнаженного ангела, и, какой бы тяжелой ни была ноша смирения, мужчина без лишних колебаний покорно возложил ее на себя. Он знал, что она влечет за собой. Осознавал то, что с этим грузом его загробная “жизнь” обернется для него настоящим адом, но все равно принимал ее. Мужчина добровольно соглашался заключить себя в разгоряченные цепи преисподние, в стенах которой самой главной пыткой для него будет бесконечное прозябание на коленях пред святейшим алтарем неподдельной свободы. Человек предпочел вечность склонять голову у ног фигуры, напоминавшей ему о самых счастливых и светлых деньках его жизни, ожидая не иначе, как чуда, вместо того, чтобы в одиночку направится куда-либо вон со станции метро, заняв себя при этом в очередной раз какой-нибудь притворной целью. Он не желал, глупо рискуя, возобновить ход бесконечной карусели рутины и вновь потерять для себя невинного мальчика. Посему человек, еще плотнее прижавшись к безответному алтарю, глубоко выдохнул, как в последний раз, а после обездвижено повис на маленькой груди, совсем не шевелясь и вовсе не подавая признаков сознания. Не словно умерев, а, как будто бы очень крепко уснув, насильно старался погрузить себя в странную некомфортную дрему.

  Избитый собственными ошибками путник сейчас страстно мечтал только об одном, он всецело возжелал, дабы его разум в один миг поглотило забытье или безумие, и тягучий ход времени стал бы для него абсолютно незаметным и вовсе несуществующим. Но все было напрасно: как бы мученик не торопил безрассудство, оно все не спешило милосердно затемнить его сознание своим зияющим ореолом.
 
  Однако тут, совсем неожиданно, обнаженный мужчина почувствовал на себе шелковое прикосновение крошечной кисти, что запустив свои тоненькие пальцы в седые волосы, принялась медленно поглаживать его по голове! В мгновение пробудившись всем телом, он тот час же ощутил, как по его коже пробежалась холодная волна мурашек. Находясь на пике изумления и даже будучи немного напуганным, человек медленно поднял свое окровавленное лицо вверх, к лику ребенка, и там его дрожащий взгляд покрасневших глаз соприкоснулся с теплым и  умиротворенный взором. Подобно тому, как домовая крыса трусливо пытается укрыться от внезапно зажегшегося света, человек резко отстранился от мальчика, шокировано сев на пол.
 
  Как странно, еще пару минут назад путник вполне нормально бы принанял ту картину, которая прямо сейчас представала перед ним, однако теперь он был дико ошарашен. Человек добился желаемого, но вместо того,  чтобы прыгнуть ему в объятия, отшатнулся от него. Видимо, в какой-то момент сама мысль о достижение цели стала настолько отвергнутой утомленным путешественником, что ее материальный плод обратился для мужчины чем-то совершенно чуждым и неведомым. И именно поэтому мечтателю ныне вновь приходилось постепенно тупо принимать осознание всей необъятной ценности этого щедрого дара, дабы хоть оно смогло пробудить в нем самое первое высокое чувство, которое вытеснило бы собой наполнивший его в одночасье первобытный испуг.
 
  Так и произойдет. Посему, когда маленький человечек, дружелюбно улыбаясь, протянет седому джентльмену свою руку, то тот с подкошенными ногами еще долго будет приподниматься, плача от счастья и утирая слезы, прежде чем, не веря в собственное счастье, чувственно бросится к мальчишке с распростертыми объятьями вместо того, чтобы просто аккуратно взять распахнутую кисть ребенка. Похоже было на то, что маленькая фигура никак не ожидала подобной оживленной реакции со стороны искалеченного мужчины, ибо она далеко не сразу в ответ сомкнула руки у него за спиной, сначала немного удивленно помешкав. Однако все-таки этому символичному объятью было суждено случиться. Пожилой господин плакал, чуть ли не навзрыд, то и дело, давясь встающим поперек горла комом, ощущая на своих морщинестых щеках обжигающий путь тяжелых слоеных слез. Однако при этом маленький человек даже не пытался успокоить клокочущие внутри мужчины чувства. Он знал - так все и должно быть.
 
  Пройдет еще пара минут, но обнаженный человек все также будет стоять посреди безымянной станции метро. Вокруг мужчины по-прежнему останутся лежать на плитчатом полу беспорядочно разбросанные одежды, принадлежавшие не ему, а кому-то совершенно иному, и, как то было раньше, по просторам подземной остановки продолжат безустанно бегать бездомные ветра. Однако это все совсем ненадолго. Теперь путешественник держался с улыбающимся мальчиком за руки, и уже очень скоро ангел первозданной свободы поведет его прочь отсюда, а тот послушно последует за ним.
 
  Он покажет человеку миру за пределами метрополитена и отведет его туда, куда тому так безгранично хотелось попасть на протяжении всех этих лет. Мальчик из прошлого выйдет с пожилым джентльменом на широкие улицы стеклянного города, дабы посетить вместе с ним все музеи, театры и галереи, заглянуть на пару в пышные библиотеки и крошечные часовни, в которых им суждено было бы встретить огромные сборища народу или же совершенно никого. И, что самое главное, он напомнит человеку о том, как звучит его имя.