Я больше не буду петь

- А он боится. Боится, чтоб я сдох!

И дикий хохот вслед за этим. Как будто смеется тысяча демонов сразу. Дрожу. Весь, весь дрожу.

- Ну, чего засел? Джефф, ну-ка, дай ему! Давай-давай!

Кто это Джефф? А, черт, наверное, вон тот громила, который сейчас меня…

Так, теперь попытаемся все забыть. А вернее, сначала вспомнить, с чего началась вся эта фигня. Вроде с того, что нам в группе не хватало аппаратуры.

Только не говорите, что вам не знакомы подобные случаи. Ребята из дыры, до тошноты воняющей провинциальностью, решают вдруг стать суперзвездами шоу-бизнеса. Да, именно бизнеса, а не какого-нибудь там рок-н-ролла. В итоге одному приходит в голову идея поправить бедственное положение с исполнительским барахлом, но не совсем честным образом.

Да, проще простого. Когда нет денег и ветер свистит не только в карманах, но и в мозгах, проще всего – сунуться в ближайший ломбард или что там еще находится на главной улице небольшого города, где торгуют всем и всегда, причем закрытие глаз на возраст покупателя, если даже его сделка не совсем легальна, покрывается милосердием представителей закона. При условии, конечно, что сделка совершается за наличный расчет и почти никем не видима. Наличный расчет, старые добрые хрустящие купюры. Это милосердие куда-то пропадает, когда тот самый покупатель (были деньги – денег нет, сядешь, и допет куплет) становится подозреваемым в грабеже. Хуже того, когда он, этот самый подозреваемый, становится обвиняемым. Тут уж точно милосердия ждать не приходится. Ждете сенсаций? Ура, вы их дождались. «Малолетний грабитель признаётся в содеянном». Неплохой заголовок, а? Или вот: «Молодежь предпочитает грабеж честной работе». Тоже недурно. А самую вкусность я напоследок оставил: «Юному гангстеру звуковая техника дороже, чем честное имя гражданина».

Теперь представили, кто я? Да идите вы все к черту, читайте досье, пока живы, если уж так неймется. Меня уже несколько раз изнасиловали, так что я вам дам личную характеристику по-своему: семнадцать лет, юношеские прыщи почти сошли, позвоночник пока не изогнут, нос прямой (или был, ха-ха), волосы ниже плеч, и о-о-очень привлекательные карие глаза. Будущая рок-звезда без оснований насчет карьеры. Теперь последнее: задний проход от среднестатистического диаметра за последнюю неделю был резко увеличен.
Вот так и было.

-//-

- Дружочек, ты влип, - радостно сообщил мне какой-то придурок в форме, явно старше меня года на три, не больше. – Тебя замели с поличным, поэтому дело твое труба. Сядешь, сядешь, сядешь. Так-то, дорогой мой.

- Я тебе не дорогой, - попытался огрызнуться я, хотя прекрасно понимал, что дело мое действительно безнадежное. Пожалуй, огрызаться сейчас – вот действительно самое последнее дело.

- До-о-орогой, - нараспев протянул этот гад, который наверняка не отличил бы до от ля. Я почти в этом уверен. Моя гитара, конфискованная, между прочим, вместе с этим долбанным усилителем… ну ладно, и синтезатором, почему-то стояла в углу той секции полицейского курятника, в которой мы в тот момент заседали. И чего она там делает?

- Тебя полюбят, - нараспев, хотя и совершенно атонально, завел этот вертухай, - полюбят о-о-очень сильно… друзья должны быть друзьями…

Я заткнулся. Пришлось простить ему и извращение над гениальным творчеством «Queen». После этого я затыкался еще очень много раз. А чего же вы хотели? Потерять половину зубов в том возрасте, когда только начинаешь ими наслаждаться, сознавать, что почти наверняка будешь евнухом, или кем-то вроде, на всю оставшуюся жизнь, чувствовать, что твои почки и анус претерпели… гм-м… значительные изменения – это вам что? Жизнь? Да к чертям собачьим такую жизнь, если я потерял все простые удовольствия из-за полудерьмового усилителя и клавишной самопукалки общей ценой в семь сотен зеленых!

Ба-бах! Ой, какой оригинальный, красивый и точный удар в мой живот… черт подери, я никому не желаю жизни в таком мире, где цена праведных (но недоступных, вокруг мир денег, раньше против этого были были хиппи и бла-бла-бла) желаний оборачивается кровавой блевотиной. Из моего горла, из горла желавшего таких, блин, недоступных удовольствий и благ. Нет, чтоб вам всем сдохнуть.

Потом был судебный процесс. Знаете, даже если бы я сидел в зале, я вряд ли бы получал удовольствие от происходящего. Мое-то место было другим, в сторонке, на маленькой такой узенькой скамеечке, в забранном решеткой углу. Но эти скучные дядьки и тетки явно находили в этой ситуации удовольствие. Да, признаём. Да, прискорбный случай. Да, наша молодежь, к сожалению, катится неизвестно куда. Виновен, конечно же, виновен.

А у судьи были чуть заметные, но отчетливые красноватые пятна вокруг его выдающегося, как член из ширинки Супермена, кадыка.

И он тоже сказал: «Виновен».

-//-

Ночь. Какая по счету? Календарей тут нет, а в общей камере не очень-то поведешь зарубки на стенах, а-ля граф Монте-Кристо. Наверное, не так и много их было, ночей этих. Но мне хватало.

Подленький шепоток внизу:
- Ну, кто сегодня в гости к нашей красавице? Волосики-то, попка-то – ой-ой-ой… - и снова смешок, клянусь, похотливый, как…
- Джордж, иди на хрен, - какой-то тоскливый голос, хотя явно кого-то из амбалов в татуировках. С чего ему, голосу этому, так звучать?
- А, недоноски, тогда я сам.

Шорох одежды, тюремной робы… поднимается, чтобы сотворить, ха-ха, маленькую мужскую шалость. На верхнем, продуваемом осенним сквозняком ярусе, лежит маленький безобидный паренек, который и ударить как следует не может. Все, что он может – это слащаво подергать струны гитары и затянуть что-нибудь типа «Давай отправимся в Сан-Франциско». Его можно очень просто взять…

- Подъем! Подъем, черти бы вас взяли!
Хряск служебной дубинки по решеткам в коридоре. И… а может, послышалось? Или это эхо? Внизу, вверху… я знаю звук, я работал с акустикой… и те же самые вопли? Ну вот, начинаются психованные тюремные глюки.
- Подъем, кому сказано!
Распахивается дверь, и на пороге появляется старший по этажу. В эту смену сержант Блюм, или не сержант Блюм, все они на одно лицо, с их командными замашками, нечищеными зубами и бьющими без промаха дубинками. Все они одинаковые.

И, наверное, уже у каждого тюремного козла есть на шее красные пятна.

-//-

Ой, как же горевали мои родители… Прямо мелодрама какая-то. Ну разве нельзя сразу понять, раз сказано: никакого залога, ваш сын послужит образцово-показательным примером другим гражданам его возраста. Пусть знают, что красть грешно, даже во имя великого, гы-гы, искусства. Мне было их жалко. Но я посмотрел немало ****ских фильмов и прочел чуть меньше книг. Я знал, что меня ждет. Они могут считать себя живущими в раю, несмотря на все сожаления обо мне. Пусть сами об этом и не знают.

Они отправились домой после судебного заседания. А больше идти им было некуда. В этом – и, пожалуй, единственном, - я им никак не завидовал. Почему не завидовал – я не знал.

Вам знакома процедура оформления нового заключенного? Это, знаете ли, очень своеобразная и весьма выгодная в известном смысле процедура. И очень многие в ней замешаны, очень многие совершенно очевидно и неприкрыто жрут свою долю пирога. Да что вы, нет, конечно, бухгалтерия, представитель налогового департамента и прочее ку-ку благополучно остается в сторонке, неизмазанным. Под «процедурой» я имею в виду надцать раз показанные и описанные в литературе и кинематографе, осточертевшие всем работникам этой сферы ритуалы, которые, тем не менее, необходимо неукоснительно выполнять. Блюдешь ли ты субботу? Еще как, шеф. В этот день окатить заключенных из шланга необходимо вдвойне, ибо должно воздаться им. Холодной водой. Грядет возмездие за…
- Куда прешь, козел! – выражение типично-тюремно-командное, и интонация – угрожающе-ухмыляющаяся, небрежная, этакий нож из-под полы… ребята, вам бы самим в заключенные – авторитетами бы стали.
Да, конечно, я молчаливо стою. Весь голый. Руки за головой. Я не перевозил героин или другую какую серьезную наркоту, но все равно у меня в заднице пошуровали пальцами так, что я понял: прелюдия состоялась. Не враки это все. Наклонишься подобрать кусок мыла с пола в обществе зеков – вот и готово дело, парень… или не совсем уже парень, хи-хи?
- В сушилку, - монотонный голос, усиленный средствами внутренней связи, о, боже всеблагой, равны творения твои перед тобой, - предварительная дезинфекция, форма номер сорок восемь, рост шестой. Размещение - изолятор. Левое крыло, общая номер двенадцать – «бэ».

Коридоры, коридоры, коридоры. И не показалось ли мне, что я слышу тот же самый голос, но чуть более одушевленный? Откуда-то сверху, или сверху и сбоку… да неважно… голос, говорящий: «Док, это аллергия? Скорее всего, аллергия, черт ее дери».

Чтоб вы все сдохли.

-//-


- Посмотрите, кто к нам пришел!

Угу, дорогой Иисус, сакраментальная фраза. Голливуд там или не Голливуд – все одно, все едино. Сейчас надо мной учинят…

И вот тот самый Джордж. Любитель позаострять отношения. Неважно, с кем: охрана, соседи по камере, он сам… Да сдалось мне его имя, будь он хоть Зеленвеленбиндером. Представьте себе, что вас собираются изнасиловать (устроить любовь, здесь это так называется), причем, возможно, в групповой форме, и все это будут делать не прилизанные метросексуалы с кокетливыми бачками и в скользких полимерных прикидах, а несколько истосковавшихся по свежей плоти тюремных заключенных. Без смазки и прочих причиндалов. Вот тогда вы поймете, важны ли для вас их имена.

Когда началось, я закрывался, как мог. Лупил руками, беспорядочно и бестолково. Пинался, но тоже безрезультатно. Один только раз (я почти потерял счет дням и дракам, но эта была далеко не первой) мне удалось схватиться за чью-то шею. И шея эта показалась мне мощной, как у культуриста, но в то же время горячей, как хер самого Сатаны.

И он - хотя я могу ошибаться, это мог быть кто угодно, я не считал, не видел, не понимал, все равно - издавал запах тления. Он пах, словно мертвый. Он был мертв уже тогда. Я знаю это, будь я проклят.

А еще нас кормили. Думаете, раз тебя так отделали, то есть не хочется? Еще как хочется, будьте уверены. Общей столовой не было, наверняка опять экономия бюджета на зарплатах персоналу, да оно и к лучшему. Я запомнил две схемы подачи тюремной еды: первый – когда открывается широкая квадратная заслонка в нижней части металлической двери и внутрь вползает впихнутый чьей-то ногой поднос с шестью порциями баланды, или, на обед – кусковой хренотни коричневого цвета. Второй – торжественный: это когда отворяется дверь и плюгавый выпускник полицейской академии, пытаясь строить из себя Мистера Крутого, бочком вносит внутрь тот же поднос… но в его глазах виден животный страх даже не перед находящимися внутри заключенными, а перед самой жизнью, которая дала карт-бланш супердерьму, и где ему самому придется проводить жизнь до самой пенсии.

Я ел. Пил. Спал. Мне приходилось делать это, разве вы не понимаете? Деваться некуда, доступно и наглядно. Мне приходилось жить.
Я искренне желал смерти всем, кто находился со мной в одной камере. Что там, я почти молился о том, чтобы вымерла вся тюрьма – от шефа до последнего заключенного. Я желал выйти… но железная воля закона заставляла меня думать, что и выход должен быть законен. Иначе – иначе вновь тюрьма. Не в Нью-Джерси, так в Орегоне, не в Орегоне, так в Алабаме, какая разница? Пока есть люди, будет и закон.

Однажды ночью я услышал голос. Голос в моей камере.
Кто-то (я надеялся, что это был Джефф, наверняка это был он) монотонно бубнил, куда там проигрывателю с нарочно ускоренным воспроизведением, о том, что он умирает, умирает, умирает. Поначалу это монотонное «быр-быр-быр» перемежалось невнятными угрозами насчет того, что если долбаный хрен надзиратель немедленно не придет и не проводит его в госпиталь, то он устроит надзирателю и всем его родственникам до четырнадцатого колена такое родео, что не снилось никому из всемирных козлов… но в итоге угрозы и все прочее превратились в один не поддающийся расшифровке гундеж. Одно было понятно: он просил помочь.

Признаться, в этот момент я испытал дикое злорадство.

Обитатели камеры молчали.

Утром (а, вернее, когда солнечный свет позволил это увидеть) все поняли, что Большой Джефф мертв.
Что ж, в тюрьме бывает всякое.

А внеурочный подъем, конечно же, был.

Может, вас заинтересует, с какой целью он был устроен?

-//-

Крутые заключенные не любят жаловаться. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы убедиться в этом. Личный опыт подсказывает мне то же самое. Но всему на свете приходит конец.

Про нас начали забывать. Эти мерзавцы, похоже, вовсю занимались чем-то другим, так как даже глухой услышал бы доносящийся то сверху, то снизу топот, какие-то резкие крики, пару раз даже сирены. Можно было подумать, что из соседней секции зеки взяли и свалили по-дружному, забыв поставить в известность начальника тюрьмы. Может, так оно и было.

А какое еще объяснение можно придумать, если вместо положенного трехразового питания, хоть оно и насквозь говенное, нам за последние два дня подали еду только один раз?

Однако я заметил, что большинство из моих сокамерников это не волновало. Их волновали красные пятна, появившиеся на их шеях чуть ли не одновременно.
После того самого неурочного шухера, когда нас просто выстроили в шеренги, перед которыми взад-вперед ходило несколько дежурных и надсадно дышало нам в лица, кто-то пустил слушок, что по всему городу распространяется какая-то зараза. Вроде валит всех без разбора, и никто не принимает никаких мер. И начинается все с этих самых красных пятен. Ну не вздор? Сам я чувствовал себя неплохо, насколько неплохо можно чувствовать себя в тюрьме. По крайней мере, ко мне никто ни разу не пристал за целых два дня. Боже ты мой, да это почти счастье. В первую ночь я, как всегда, обреченно дрожал на своей койке, думая, кто же явится на сей раз… но никто не появлялся. Ничьи лапы ко мне не тянулись. Вместо этого снизу доносился тихий монотонный бубнеж, изредка прерываемый чем-то похожим на всхлипы. Всхлипы. Впрочем, какое мне до этого дело? Я был почти счастлив, и, несмотря на бурчание в животе (пожрать довелось только раз за день), убедившись, что моей заднице на сей раз ничего не угрожает, заснул как младенец.

А следующим утром нас никто не будил. Где-то слышалась все та же беготня, но как-то глухо и редко, как будто не люди бегают, а крысы. Часов в камере ни у кого не было, но время однозначно перевалило за подъем – окошко-то из стены никуда не делось. Черт, прямо выходной устроили, можно сказать: ни тебе тычков дубинкой в спину, ни отупляющего, и, на мой взгляд, - бесцельного труда (состоящего в основном из сворачивания картонных коробок, кручения веревок дебильным механизмом и зачистки пластикового бытового хлама микроскопическим, а потому бесполезным ножом)… ни завтрака, ни обеда, ни ужина. Я к тому времени, как тень от оконной решетки коснулась низа двери, уже здорово проголодался.

Да, вот что интересно. Хоть я весь день и провалялся на койке, хоть ни один вертухай и не сунул к нам носа, хоть ни один сигнал и не думал звучать, - кретины-сокамерники все так же сидели в почти правильном кружке и чего-то бубнили друг другу, а может, просто себе под нос.

Но лежать стало скучно. Вдобавок хотелось есть.

Я никогда не любил проявлять инициативу в камере. Не доводит до добра, знаете ли, особенно в таком случае, как у меня. Поэтому двадцать раз посмотрел на застывших в кружке моих разлюбезных гамадрилов, и только потом (причем очень тихо и аккуратно, это уж я вам клянусь) спустился вниз и бочком подошел к двери.

Для страховки я оглянулся пару раз на бубнящих козлов, а затем вполголоса сказал в верхнюю решетку: «Эй».

Никто не ответил.

Я повторил. Снова. Снова и снова. Под конец я кричал, вопил благим матом.
Не отозвался никто, а за моей спиной продолжался монотонный бубнеж.

Мне стало страшно. А я не хотел, чтобы так было.

-//-

- Не хочу умирать. Не хочу умирать. Не хочу…

Вот такая нескончаемая мантра длилась сутки напролет. Я жутко хотел есть, мне уже по барабану было, что придурки с громадными бицепсами по-прежнему обитают в том замкнутом пространстве, которое называется камерой. Я орал, прыгал, колотил кулаками в дверь, даже пару раз саданул кого-то из этих говнюков по голове.

И не добился ничего. Они вдруг все задумались о другом.

- Козлы! – я истошно вопил, я превращался в урода, я ободрал себе все руки о дверь… но, знаете ли, иногда все попытки бывают бесполезными. Как говорится в рекламе зубной пасты, вы это почувствуете, если попробуете.

Потом эти дебилы начали дохнуть. Один за другим.

А я, голодный и снова дрожащий (ох, не нравились мне причины этой дрожи), смотрел на эти горы мяса: вот один пускает струйку слюны изо рта, любившего говорить: «А сейчас наша малюточка немножко постарается», а потом валится набок и, чуть дернувшись, замирает; вот другой, постоянно ковыряющийся в зубах, моргает одним глазом, а потом раскидывает руки и тюкается затылком в пол… Они подыхают. Почти все сдохли.

Я был рад этому. Хоть и страшновато было.

-//-

Наверное, рассвет бывает всегда.

Похоже, меня в этом убедило то, что на четвертые сутки после начала всех этих непоняток в камере, где я сидел, не осталось в живых ни одного человека.

Красивая штука – рассвет. Ей можно наслаждаться, особенно в отсутствии телевизора. Но только не тогда, когда за твоей спиной лежит груда трупов, потихоньку начинающая издавать сводящий с ума сладковато-тухлый запашок. Поэтому ловить полный кайф не удавалось. Если только я не обманывал себя этой самой рассветной прелестью.

Мозги начали сдавать; довольно быстро я понял, что нельзя скатываться в психопатию. Нельзя становиться сумасшедшим. Ну, вы понимаете: всякие там истерики и прочий кал… Я же остался в живых! Из-за отрезвляющего мозги чувства голода я выработал режим. Пять раз в сутки начинал стучать в стены и колотить в дверную решетку жестяной кружкой. Закон предписал мне находиться здесь, закон же должен и вытащить меня отсюда. Насрать на приличия и предписанные правила поведения. И насрать, что это – тот же закон.

Спать тоже приходилось. Хотя бы потому, что во сне не так хочется есть.

Не помню точно, когда это произошло, но как-то утром я увидел у самой двери гитару. Насчет того, кто ее сюда притащил, мне было глубоко плевать – пусть это будет хоть Санта-мать-его-Клаус, хоть Иисус со всем его высоколобым обоекрылым воинством. Это была моя гитара, я вам точно говорю. Вы бы не узнали джинсы или кроссовки, которые носили пару лет и в которые ваши ноги входят как влитые? Моя гитара лежала прямо напротив нижней заслонки, там, где прутья были не вертикальными, а горизонтальными, чтобы удобнее было пропихивать поднос с едой. Так вот, ширины зазора хватало, чтобы протащить инструмент вовнутрь. Голова моя в этот зазор не пролезала.

Меня не волновало, какому козлу пришло в голову унизить меня таким замечательным способом. В конце концов, я уже был готов отдать все, что угодно, за половину обеденной порции. Однако гитару я втащил в камеру.
Чтобы убить время между бесцельными стуками в дверь, я играл и пел. Я делал из себя звезду. Я трудился над профессиональным мастерством.

И вот теперь мне никто не мог помешать.

В конце концов пришел очередной вечер.

-//-

Что происходило за пределами тюрьмы? Я не знал. Может, сейчас уже найдена вакцина, и спасательные группы вовсю работают, доставляя и обеспечивая ей всех выживших. Может, чертово правительство нашло какой-нибудь иной вариант, и в живых остались считанные, застрахованные в силу своего богатства толстосумы. Может, прилетели хреновы инопланетяне, и на Земле царит рай. Все может быть.

Попытки перерезать горло гитарной струной ни к чему не привели.

Не нашел я и ни одной заточки.

Тюремное белье было насквозь гнилым и не годилось для удавки. А может, у меня просто были кривые руки. Или я недостаточно сильно желал собственной смерти.
Но смерть желанна каждому по-своему, и не смейте лезть в мои дела по этому поводу.

Здесь не было даже крыс. Может, они тоже подохли из-за инфекции, начинающейся с красных пятен на шее? Мне было нечего есть. И пить тоже было нечего.

В задницу все приличия. Однажды я попробовал разодрать голень одного из лежащих на полу моих бывших сокамерников, но из-под прокушенной кожи проступила слизистая, похожая на рыбьи внутренности, черная плоть… да ее и плотью назвать было трудно. Это было как расплавленная резина с невероятной силы запахом гнили.

Гитара стояла в углу. Я уже не понимал, как мог придавать такое значение треньканью по струнам и завыванию в микрофон: амбиции оказались чужими, когда организм превратился в дикого зверя, и требовал только одного - дать ему воды и пищи. Все остальное не имело ни малейшего значения.

И в конце концов я окончательно забыл красивые слова, которые собирался сказать судье во время апелляции, которой никогда не будет: музыка лучше, чем уличные драки; культура не может быть порочной; занимайтесь, вашу мать, любовью, а не войной…

Я молился. Неизвестно кому.

С одной-единственной просьбой: пусть и на моей шее наконец появятся долгожданные красные пятна.