Хадж

ХАДЖ
(повесть о «невозможной» Любви)




От любви к женщине
родилось все прекрасное на земле...
М. Горький


Сейчас все это может показаться бессмысленным, -
мы так далеки друг от друга!
Изредка,
встречая тебя в коридорах нашего института,
я с любопытством ожидаю твою реакцию на мое появление.
Реакции - никакой!
Воистину, достойное поведение!
Уже спокойным взглядом пробегаю по чертам твоего лица.
Ищу признаки того, что я любил когда-то.
Ищу то, что теперь не люблю.
Ловлю себя на том, что не нахожу в тебе недостатки, о которых мне говорят другие,
(тревожная мысль!)
Может быть, еще не все высохло в старом кувшине любви?
Но нет!
Сердце спокойно, и я продолжаю свои наблюдения.
Не вздрагивай, я не раздену тебя этим взглядом,
только лицо представляет сейчас интерес,
то лицо, которое было так близко,
когда-то давно.

Прекрасный момент!
Ты, словно на сцене сейчас предо мной, занята чем-то своим.
Брови и нос, - спокойны их линии,
с них не писали портретов пока,
и это, наверное, плюс.
Я не охоч до буйных красот амазонок.
В них скрыт раскаленный металл,
который жжет руки в миг прикосновенья,
но сердце не тронет огнем.
Но губы!...
Как бы их не кривила гримаса,
они к поцелую зовут.
И вот еще удивляюсь чему - глазам!
Сейчас ничего мне не скажут они,
Но помню мгновенья,
они непохожими были на эти.
Они мне казались другими совсем,
когда я касался волны шелковистых волос,
золотыми потоками, лежащими на твоих плечах.
Я внешне, спокоен, но кажется мне,
что я пред тобою в долгу.
Я сил набираюсь, чтоб выполнить долг!
И вот, совершаю свои  х а д ж,
шагая в пустыню печали,
к священному источнику, дающему крылья поэтам.
Теперь, я - ХАДЖА! В стране любви побывав,
я в силах поведать о  т а й н е.
Источник далек, но я помню
тернистый, петлящий путь.



Пустота.
Небо искрится от звезд, а за ними, если сумеет мой ум представить, прячутся другие звездные облака. Так трудно стоять, подолгу глядя ввысь, задрав голову! До боли в шее! То и дело ловлю себя на мысли: а вдруг я потеряю равновесие, и упаду!"
Под ногами - лишь твердь и мягкий ковер травы. От земли веет ночным хо-лодом, и я, даже не могу подумать о том, чтобы упасть в эту покрытую тонкими иг-лами инея перину, от прикосновения которой мое сердце превратится в комочек льда. Мне страшно, но  н е ж н о с т ь  превыше всего, и долг. И я снова и снова смотрю в безмолвную высь, поскольку то, что БЫЛО КОГДА-ТО, глупо искать под ногами. Его не подберешь, как упавшую монету, и не вернешь себе. Оно теперь там, среди далеких звезд.
(Как все-таки страшно упасть!)
Прижмись скорее спиной к моей спине! Будь мне опорой! Взгляни на небо вместе со мной! - Быть может там, в небесах, среди строчек моих не отправленных писем, ты разглядишь Высокое, Светлое и Невозвратимое; что-то  наше, среди далеких звездных облаков.

Это все произошло в те памятные для меня дни, когда я умирал от любви. Симптомы смертельной болезни становились все более очевидными, а ее течение принимало все более острый характер. Промежутки медленно протекающих в орга-низме патологических изменений, когда я чах, в глубокой тоске глядя в потолок, лениво перебирая струны старой гитары, часто сменялись приступами жестокой агонии, полной бешенства и бессилия. Нередко они кончались выпивкой в случайной компании, а значит, упреками родных, а то и горькой пьяной слезой на почве полного нервного истощения. Долгие бессонные ночи я лежал один, напряженный, как струна. Противоречия между желаемым и возможным рождали во мне множество мыслей, нежных и скверных, и, я чувствую, что я никого до сих пор так неистово не любил, и никого так яростно ни ненавидел, как тебя. Боль поглотила во мне способность мыслить простыми и ясными категориями. Это не категорийно! Это было, скорее всего, похоже на то пьяное состояние, когда голова идет кругом, но это головокружение не приносит блаженства, а, наоборот, - от него уже тошнит.
Близился год, как мне отказали в райских кущах, то есть - указали на дверь, и я ушел, в глубине души надеясь, что "это" - лишь случайная вспышка гнева, а если нет, то я скоро утешусь, и жизнь снова будет ко мне щедра. В последнем я был прав, но только с некоторой поправкой, - к этому моменту жизнь уже наградила меня тем, что, судя по моим наблюдениям, не каждому дано! Она подарила мне ЛЮБОВЬ.
Милая! В забвении и усталости я лежу на траве, повторяя твое имя, а звезды летят надо мной, вычерчивая круги, и я даже не в силах представить, что на твоем месте могла бы оказаться другая. Твой взгляд кричит мне: "Забудь!", "Забудь все!", а я лишь кротко смотрю в твои очи.
Как часто я бросал на тебя этот взгляд! Он - не тяжелый, ведь правда?! Что же ты горбишься под ним? Втягиваешь голову в плечи - зачем?
Впрочем, вопросов  я мог бы задать тысячи и даже больше. Но кто даст мне ответ, если ты молчишь? Быть может на дорогах своего долгого  х а д ж а  я смогу разобраться во всем!


С чего начинается эта история? С того, как я женился? Но и об этом не рас-скажешь без предисловий. Что за чертова жизнь?! Не начинать же мне рассказ о любви с доисторических времен?!

Помню, лежал я на армейской койке. Неделя до "дембеля". Комроты ушел куда-то и роту забрал с собой, а я - писарь, бумажки - в сторону, и - на койку! Самое удачное время для отдыха. В эти минуты чувствуешь удовлетворение от пройденных лет службы, и гонишь упрямо мысли о доме прочь, потому что еще семь дней (чуть меньше, или чуть больше) и ты станешь Гражданским Человеком. А пока - эти дни ползут, как муравьишка по соломинке и лучше о доме даже не думать,
Пришел дневальный и принес письма. Было и мне одно,  от подруги студен-ческих лет, - есть такие леди, которые делают нам добро, не ожидая от нас ничего, кроме нашей дружбы. И письма в армию приходят, в основном, от них! И все было хорошо в этом письме, и новости приятные, да только... Эх, неладная выходило из письма, что я - отец, и не много, ни мало, как уже полтора года. "...Видела твою бывшую зазнобу - Л.Л.. У нее мальчик, полтора годика…" И так, и сяк я прикидывал сроки, - выходит что "мой". Я вспомнил то непутевое лето, за полгода до призыва, когда мне эта Л. Л. здорово потрепала нервы, Я уже месяц хотел с ней порвать, но у нее была «задержка», и мой уход мог быть представлен "классическим мужским свинством по отношению к бедняжке". Наконец, она сообщила мне, что ее опасения рассеялись и я, со спокойной совестью сказал ей, что мы - не пара,
- "Неужели она солгала?" - подумал я, Я закрыл глаза, обхватил голову рука-ми и тяжело застонал. – «Господи! - произнес я, - Что же это происходит? Живешь, как в тундре, - ничего не знаешь. Ну и урод! (это я о себе, одновременно журя и ласково)».
Всю дремоту, - как ветром сдуло, Я встал, медленно оглядел казарму...

Милая! Ты видишь это? Уродливые голые стены не лучших тонов, решетки на окнах. Четыре ряда двухъярусных коек, блестящие полы проходов, ровненькие полоски на тощеньких одеялах… Тебе здесь нравится? Не лги, я знаю, - да! Ты же любишь «армейскую подтянутость». А мне – нет! Как это осточертело. Полная подавленность воли, - все по приказу. Подъем, отбой, туалет, сон, обед: хочешь - делай, не хочешь - тоже делай! Все за тебя придумало и решено. Все, что "за забором" - запрещено. Высочайший из принципов - принцип единообразия! Это забавно, когда это на день или на неделю. Когда на два года - это тошно! "Но "это" охраняет наш покой!" - скажешь ты, но я охранял бы его как-нибудь по-другому. Теперь, быть может, ты понимаешь мой скепсис в отношении средств массовой информации, газетных передовиц, телика и радио. Ненавижу единообразие, Я сторонник живой индивидуальности.
Два года единообразия и прекрасней мечты о прекрасной свободе за воро-тами, - знаешь, это делает людей наивно простыми и добрыми. Быть может, та но-вость и не перекроила мою жизнь, потому что была ложью. Л.Л. была замужем и муж ее по праву, да и по всем срокам был отцом маленького Кирилла, которому отроду тогда было всего два месяца. Но я, всерьез, глядя на своих армейских друзей, задумывался о том, что пора и мне присоединяться к тем, кто женаты и, готовясь к демобилизации, покупают своим детишкам обновки и игрушки.
- Будь, что будет - подумал, в конце концов, я - Л.Л. не писала мне в армию писем, и я не знаю, как она встретит меня дома.
Над этим решением я думал четыре дня, а мужички, проведав о моих со-мнениях, хлопали меня по плечу в курилке и спрашивали: "Папаша, огоньку не найдется?"

Милая! Моя тайная радость, моя беспросветная грусть! Бывают дни со-мнения, когда я полон бессилия и безразличия. Все валится у меня из рук. Душа ноет. Горло сохнет. Хочется кричать, а крика нет. Горькие мысли овладевают мной, и мне кажется, что мое сердце превращается в часовой механизм. Его холодный, мерный стук леденит умирающую душу, и я, потерянный, выпускаю из рук послед-нюю надежду, - что в мире есть ты, и моя любовь. Кто мне поможет в эти минуты? Кто способен переубедить меня? Мне бы увидеть тебя в этот миг, но ты так далеко. Да, и я в эти минуты холоден, как снег, и опустошен. Поэтов я не рвусь к тебе на-встречу. Так я чувствовал себя вчера, а сегодня, как видишь, я настолько окреп, что могу снова взяться за перо. И все это произошло благодаря тому, что я нашел свое старое (тех времен, когда мы были еще вместе) стихотворение. Я, вообще-то, весьма посредственный поэт, но все же напомню тебе его:

Спасенья нет, ведь ты со мной повсюду,
Но нелюбим, - увы, мораль проста!
Я предаю, Быть может и  Иуда
Из-за любви послал на смерть Христа?
Да, ты - мой Бог, и мне ли не бояться,
И не взывать к чужим богам с мольбой,
Ведь ты - одна, апостолов - двенадцать,
И все простерли руки пред тобой!
Двенадцать их, и всяк любви достоин,
В глазах - огонь, кровь в жилах горяча,
А я - измучен, я - почти покойник,
И губы ищут твоего плеча!
И обойден тобою на Вечере,
Сойдя с ума, продам свою Весну!
Ты так чиста, что все в тебя поверит,
Ну, а меня. Иуду, проклянут!

Сам-то я, правда, не люблю книжек про любовь. Меня больше тревожат «глобальные проблемы», но когда я думаю о тебе, когда я переполнен нежного сострадания, мне становится мучительно жалко это хрупкое и тонкое чувство, и молчать я уже не в силах, И как мне - 8 -
не жалеть любовь, если повсюду я то и дело наталкиваюсь на фразы; "Любовь, право, мораль и политика созданы для того, чтобы люди обманывали друг друга", "Не рассказывай мне о любви, не надо! Лучше ступай в школу и устрой старшеклассникам диспут о ней". Мое сердце наполняется гневом и скорбью, ибо люди, сказавшие это, оскверняют мой храм, на алтаре которого я отдал тебе свою душу.
Несчастные! Могу ли я казнить слепых за слепоту? Я прячу свой гнев, как кошка убирает когти и ухожу прочь.
Стоило бы продолжить разговор о себе, не так ли? Но сперва еще несколько слов. Хочешь, я подарю тебе звезду? Правда, восточные мудрецы расхватали все ярчайшие звезды в небе, подарив им названия много лет тому назад. Но разве это беда? Я подарю тебе звезду, которую не видели древние. Пусть ни тебе, ни мне не дано ее увидеть, зато, может быть, целому миру еще много лет не удастся ее постичь. Над ее загадкой бьются тысячи астрономов со всего света, хочешь, она будет твоей, и будет носить твое имя? Да будет так! Ныне и присно, и вовеки! Свершилось!
А раньше ее звали S433.
Не сердись, пожалуйста, но, по-видимому, это - черная дыра.

И все-таки; я возвратился из армии. В 8 утра я позвонил в дверь родного дома. Какой это был радостный миг! Час, а может быть полтора, все бегали по квартире, шумели, расспрашивали, а потом кормили, мыли меня и укладывали спать. А потом я выспался, облачился во все гражданское и пошел в город. Была зима, мела метель. Она била в лицо. За ее густой пеленой не было видно даже противоположного берега реки, укрытой ледяным панцирем. В моем районе я не встретил ни одного знаком моего лица, и пошел по Новому мосту в центр. Старый мост был закрыт на ремонт, его ощетинившийся лесами силуэт, как призрак темнел в тумане. Два года я мечтал побыть одному здесь, вдали от примелькавшейся день ото дня солдатни, и вот внезапно ощутил себя одиноким. Мне показалось, что мой родной город стал чужим, и люди вокруг - чужие, и ритм жизни не тот. И что-то светлое кончилось, что-то может даже не начаться. И когда я повстречал одного знакомого, то оказалось, что жизнь он ведет не ту, что раньше, что он весь в делах, у него жена и ребенок, и его улыбка, чужая, но вежливая, говорила мне: "Я не так рад тебе, как ты бы хотел". Она говорила мне; «Женщины забыли тебя, лучших друзей нет на месте, или они заняты текущими делами больше, нежели ты занят желанием увидеть их». Это чувство преследовало меня несколько недель. И тут, наконец, повеяло Новым годом, который принес мне множество перемен. Сам праздник стал для меня сумбурной головоломкой. Я, честно говоря, немного перебрал, и утром искренне жалел об этом. Тем утром начался тот самый год, когда я женился, и когда встретил тебя.
Послушай же, милая! Немудрено жениться, если душа твоя полна боли, а из-под пера вырывается иной раз такое:

"Подбери меня на улице, утомленного и печального,
В суетной и праздной толпе.
Подбери меня на улице.
День и ночь, много дней я иду от порога к порогу, мимо окон, по мостовым и тротуарам.
Иду, заглядывая в лица в поисках друга.
Ищу тебя.
Я вижу, как ты летишь по ветру, расправив крылья плаща, и по этому мне ветер только в лицо.
Но я не печалюсь.
Я даже ликую!
Я счастлив, ведь слезы мои высыхают, не успев выделится из
глаз.
Ты меня не узнаешь?
Действительно - это трудно.
Мои глаза не похожи на глаза затравленного раненого зверя, -
- глаза полные печали и боли.
Я смотрю зло и ищуще .
А иногда устало.
А, вообще, я похож на других.
Как тебе догадаться обо всем?
Раньше, пришел бы сатана и предложил бы продать ему душу.
А теперь?
Я готов отдать ее тебе даром, -
Просто подарить, даже не будучи уверен, что ты умеешь с ней
обращаться,
Но я боюсь чего-то.
Того, что она тебе не нужна.
Мне бы подойти к другому,
Но как угадать: кто примет ее ?
Подбери меня,
Сделай шаг мне на встречу.
Ночь.
Я по-прежнему ищу тебя,
А народ уже разбежался по квартирным норам.
Все закрыто.
Открыт лишь вокзал.
Вырвал минуту и прибежал сюда, чтобы написать объявление.
Руки дрожат.
"Продается душа..."
Неправильно!
Я не прошу ни копейки!
Нервно зачеркиваю и снова пишу:
"Имею душу, в неплохом состоянии,
В употреблении с такого-то года.
Мужская. Нужен ремонт.
После ремонта гарантированы радость и сила,
Чувство юмора и, если хотите,
Любовь.
Нуждается в ласке, покое, касании губ и волос.
Хочет поплакать, но слез не имеет.
Обращение бережное, иначе возможна жестокость.
Ранима, но терпелива.
Ищите ее круглосуточно в городе.
Не ходите искать в рестораны, театры, кино, магазины.
Идите по ветру, расправив плащ.
Снимите перчатку с правой руки, - мне это будет сигналом, как
символ рукопожатия."
И я отправляюсь, как прежде, во тьму...
Не ошибись лишь!
Найдешь ли до лета?
Ведь летом перчаток не носит никто."

И мы успели. Я подобрал свою будущую (а теперь уже бывшую) жену именно на улице. Она шла навстречу, не видя ничего из-за пелены слез, но когда я окликнул ее, и она повела глазами в мою сторону, слез уже не было.
Мы учились вместе в школе. Восемь лет назад (точнее, до нашей встре-чи)...
Она шла от другого, беспощадного и красивого, измученная его безразличием, бессильная и опустошенная. Я шел к другой, купив с первою послеармейской получки букет алых тюльпанов, совершенно нереальных в этот январский морозный вечер.
Смешно повторять ничего незначащие фразы, которые мы говорим и слу-шаем каждый Божий день, встречая случайных знакомых или старых друзей, инте-ресы которых потеряли точки соприкосновения с нашими. Единственное, пожалуй, отличие было в том, что она, не знаю, в силу ли приличия, или по другой каком причине, пригласила меня в гости. А я, толи из приличия, толи из-за послеармейской всеядности, сказал; "Конечно, зайду".

Милая, тебе интересно?
Сейчас, когда, мне даже представить трудно, что ты, ставшая
для меня пределом желаний и недостижимости, могла любить меня, и даже любила, скажи: ты ревновала меня к ней? Я помню, как, однажды, я показывал тебе свои фотографии. Ты тогда порвала фотографию совсем другой женщины, хотя я так и не понял - зачем? О жене ты сказала, что она - красивая. Знаешь, я слышал это не только от тебя, однако, то ли мы привыкаем к тому, чем обладаем, толи у меня другою вкус? - Не знаю.
Может это хорошо, что я не успел привыкнуть к твоему очарованию, и ты так и осталась в моей памяти прекрасной и желанной?

Любовь моя! Я был часто зол на тебя, не знаю, почему, Видимо, это было еще одним проявлением моего бессилия. Но сейчас могу сдержать свою злобу, по-скольку увлекся медитацией и "любовью ко всему земному". Поэтому, в горькие минуты воспоминаний, я повторяю "про себя" строки написанные мною когда-то:

Горькие слова: "Она ушла"
Гордому мужчине не подходят, -
Мы расстались в пестром хороводе,
Наши тени поглотила мгла.
Крика нет, не тронулись умом,
И глаза сухи, хотя печальны.
Не "ушла", а бросив взгляд прощальный,
Дальний путь благословила мой!
Жаль, что я так и не получил твоего благословения»
Сейчас я, неожиданно, подумал о том, что ты, читая эти строки, наверняка, высказываешь себе такую мысль:
- Какая же он - мразь! Жену с ребенком бросил, шатается по бабам, и еще восклицает: - Ах, какой же я - несчастный!
Это твое право. Суди меня такого, какой я есть на самом деле. Но я клянусь тебе, что не пожелал бы врагу такой жизни, как моя.
Ты скажешь: "Сам виноват. Сидел БЫ дома. Любил БЫ жену» Воспитывая БЫ сына, и был БЫ счастлив." Но есть одно НО!
Я безумНО и безнадежНО полюбил тебя, и сюда никакие БЫ не вставишь!

«Мне кажется, об этом знают все! Несмотря на то, что я сдерживаю себя изо всех сил. Боже, если Ты есть, заклинаю тебя, сделай мое сердце холодным, или верни все назад! Верую в Тебя, Боже.  Трудно не верить, когда душа на грани отчаяния. Поддержи меня, если Ты не можешь, или не хочешь, сделать большего!» - так я кричал в сырой осенней ночи, но никто не ответил мне на мой крик. Я бежал, останавливался, прислушиваясь к каждому шороху в глубине улиц, и ничего не найдя, возвращался домой, А дома - храп моей многочисленной родни. Чайник на плите. Сигарета в ванной комнате. Валерьянка, мепробомат, - чтобы уснуть, хоть на несколько часов, холодные простыни и моя неутолимая жажда твоего тепла.
Порой я вскакивал, словно ужаленный, от мысли: "Как мог я полюбить такое презренное создание, как ты?" И я кричал, сжимая кулаки: ЭТО ВСЁ - НЕ  ТВОЁ! Это – моя любовь. А тебе - проклятья. Большего ты не достойна!"
Однако, ложь! Ведь лгал, подонок! Ведь подай ты хоть признак надежды, и я, смиренный, упал бы перед тобой ниц, вымаливал бы прощение, воистину рыдал и целовал твои ноги. Горе мне! Горе безумцу!

Бывает, милая, так, что, продвигаясь по жизни методом  проб и ошибок, мы оказываемся в плену опасного заблуждения и начинаем думать, что всякая наша "проба" заканчивается "ошибкой", что наши идеалы не воплощены в реальных лю-дях, и кого бы мы не взяли себе в спутники, все будет одинаково, с точностью до презрительно малой величины. Тут-то и всплывает вечный лозунг: "Стерпится - слюбится!", уводящий нас в пучину лжи, рождающий будущие измены, а порой и разводы. Кто-то говорит о том, что от этого лечит чувство ответственности. Презираю ответственность! Она эквивалентна лжи. Ложась на супружеское ложе, и думая о тебе, я ощущал себя последней паршивой проституткой, продающей себя за эту самую ответственность, за сознание выполненного долга.
Я знаю, те дни, когда мы были вместе, были для тебя нелегкими. Но мне то-же было не просто.
Я сам виноват во всем. Это непререкаемо! Я должен был искать тебя. Я не должен был поддаться фатализму и равнодушию, идя под венец всего лишь за полгода до нашей встречи!

Я не хочу пересказывать историю нашей с тобой любви, Эту историю ты, наверняка, помнишь. Помню ее и я. Все это было так, или почти так, как это бывает не только у нас. Два человека, почувствовав симпатию друг к другу, ловят каждый шанс для того, чтобы увидеться, и каждый повод становится самым лучшим пово-дом для новой встречи.
Кто-нибудь вспомнил бы о чем-нибудь своем, читая эти строки, но сего-дня они касаются лишь нас. Я разговариваю с тобой наедине!
Хорошая моя! - повторяю я, улыбаясь, слова из старых, не отправленных тебе писем. Я осмелюсь напомнить тебе лишь несколько эпизодов, и буду больше говорить о том, что я чувствовал в себе самом, то, о чем ты не знаешь.
Одно из самых сильных воспоминаний! Мы сидим в твоей комнате. И я даже не помню, чем я тебя обидел, но из твоих глаз брызнули чистые, как капли весеннего дождя, слезы.
- Ну, что ты вечно ругаешься, как цыган! - воскликнула ты.
Я был так тронут этим внезапным проявлением любви, что готов был упасть на колени, целовать твои руки, отдать тебе всю свою нежность, чтобы тебя утешить.
Я обнял тебя за плечо, но ты, объятая своей обидой, отстранилась от ме-ня, и я, крепко прикусив губы, отошел к окну. За окном падал снег. Я смотрел на этот снег и шептал: "Моя родная! Ты даже не догадываешься, как я люблю тебя! Ты даже не замечаешь этого!"
Через полчаса мы окончательно помирились, но мой порыв уже угас.

Единственное место, где мог быть свободен - это работа! Здесь я мог позво-нить тебе, если на улице поздний вечер, и ты уже дома. Именно поэтому, в то вре-мя я работал особенно много, и не спешил домой. Однажды, уже около полуночи, я позвонил тебе с одним единственным желанием - услышать твой голос, а услышав его, я захотел увидеть тебя.
И я летел через весь город на такси, чтобы увидеть, как ты взмахнешь мне своей рукой из окна в четвертом этаже.
Порой я был расточителен.
Иногда, мы покупали вино. Помнишь, милая?
За те два месяца после Нового года я растратил все свои сбережения и к тому моменту, когда мы расстались, моя сберкнижка была пуста. От твоего дома до моего на такси рубль двадцать. Я помню даже это. Не странно ли? В те чудесные дни контраст радости и боли доводили меня до полубезумного состояния. В лучшие из дней я писал:

Ты помнишь? - печальная фраза.
За нею разлук пелена.
Хочу, чтобы в жизни ни разу
Для нас не звучала она.
Хочу, чтобы не уставали
Глаза от твоих черт и чтоб
Твой взгляд не твердил о печали,
Не морщился в горечи лоб.
Чтоб губы стремились навстречу
Моим оробевшим губам,
Чтоб миг расставанья, как вечность,
Был долог, и страшен был нам.
Чтоб все для тебя мог исполнить.
Пока час беды не пробит,
- Ты помнишь? - не спрашивай! - Помню!
Я это не в силах забыть.

Беда, которую я каким-то фантастическим чувством ощущал, казалось, витала в воздухе. Моя жена была уже в роддоме. Страсти накалялись. Чувство вины росло. И стоило родиться моему сыну, как какой-то подсознательный рефлекс, могучий и всевластный, беспощадно стер в твоем сердце то робкое и слабое чувство, которое было обращено ко мне. Я не сомневаюсь, что твоя нежность умерла именно в тот день. Вспоминая его, я скажу после:
Над полями и над тополями
И над древними учителями,
И над теми шляпами с полями
Вьется черный дым.
А за дымом гарь, за гарью копоть…
А кругом - окопы и подкопы.
Что ж я твой не ощущаю локоть, -
Или нет беды?
Или ветер не срывает листья?
Или шаг мой не исполнен риска?
Иди Судный день совсем не близко?
Не прольется ль кровь?
Иль ржавеют пушки год от года?
И сдружились всей Земли народы?
Или пуповиною при родах,
Наша не задушена любовь?
Где любовь, которой жить хотелось?
Где глаза, глядящие вдаль смело?
Где мечты? - Затеряны в метелях?
Или меж людьми?
Пустота! Гниющая усталость!
И хотя ночей и дней не мало
Впереди, но, кажется, осталось
Жить всего лишь миг.

Я пришел к тебе. Ребенок родился слабый, и я, стыдно сказать,
хотел, чтобы он не выжил. Он был последней преградой между
Накаченный элениумом, я опьянел с первых же рюмок водки, и
домой совершенно пьяный.
Дома был скандал.
Дома кричали, что я скот.
Что моя жена при смерти, а я пью и развлекаюсь! (это ложь!)
Что мой ребенок родился уродом (это тоже ложь!)
И в этом виновен только я (я заставлял нервничать).
Что все извелись, не спят ночами, ремонтируют квартиру, а от меня, как от козла молока.
Что... и многое другое.
Я стерпел, сжав зубы. В моей душе было спасающее оцепенение и
мрак.
Сын выжил, скандалы утихли. Но что-то во мне оборвалось:


Я изменился. Свет померк как будто,
И горьким нынче кажется вино.
Не хочется ни смеха, ни уюта, -
Мне вое равно!

Пустое все: и горе, да и счастье.
Я больше не смотрю уже в окно,
Которое вчера раскрыл я настежь.
- Мне всё равно!

Все ваши крики, суета, заботы
Я к ним уже привык давным-давно,
И отвечать на них мне неохота
- Мне все равно!

Вся ваша жизнь! - зарплаты и утраты,
Все ваши души, где всегда темною...
Гоните прочь! Зовите ли обратно –
- Мне все равно!

Я так устал! Не шевельну и пальцем!
Желанья в Лету канули давно.
Теперь плевать, остаться иль расстаться
- Мне всё равно!

Ремонт продолжался ускоренными темпами. Помню, как в разгар этого пре-словутого ремонта мы договорились созвониться с тобой после часа ночи, но в тот же вечер, отделяя плинтус пола, тесть оборвал телефонный кабель, и я "рвал и ме-тал" от досады, крайне сожалея о том, что ты напрасно будешь ждать моего звонка.
На следующий день, я позвонил утром тебе из лаборатории, готовый молить о пощаде, но ты была на редкость спокойна и буря, которую я ждал, так и не разра-зилась. Тогда это не могло меня насторожить, -  я был полон счастья, и хладнокров-но рассуждать просто не мог.
Я пил очень много! Горе мне, Я ДОЛЖЕН БЫЛ ВЗЯТЬ СЕБЯ РУКИ ! Я помню твои предупреждения, что ты увлекаешься не глубоко, не сильно, и что мои ошибки могут подточить силу твоих чувств.
Твое расположение таяло на глазах. Моя ревность вырастала, как облако из тумана, принимал причудливые, зачастую уродливые формы» Постой! я что-то помню об облаках!
-   Есть камень, воздух и облако. Из чего прикажите вылепить душу?
-   Воздуха мне предостаточно, Только все затхло, Подайте ветер!
-   Ветреному не быть надежным. Может быть, - камень упорства и воли?
-   Камень, дружище, тяжел. С места не сдвинуть порой. Нужно полегче!
-   Может быть, облако?
- Да! Облако бури!
С ветром упорным, как камень,
С силой и мужеством, полным воздушной прозрачности,
Мысли, как молнии.
Слезы, как дождь.
Гнев, словно гром,
И пусть солнца кусок
Для того,
Кто беды не боясь,
Всей душой ко мне был всегда устремлен.
Что ж ты молчишь?
Слишком дорого это?
- Возможно, всю жизнь
Вам придется отдать,
Сокрушась грозой в океан одиночества?
-    Решено! Я беру!

Быть может, один глоток оптимизма - и я смог бы быть более желанным для тебя гостем.
Слабых не любят.
Кислые лица не любят.
Всем нужна поддержка.
Всем нужны оптимисты.
Всем!

А откуда мне взять эту радость? Ты говоришь, что должен быть благодарен своей жене за сына. Я бы согласился, но мне хочется крикнуть: "Замолчи!"
Как не стыдно, с таким непосредственным выражением добропорядочности выносить моей душе смертный приговор!
Не хочется чересчур драматизировать события, иначе ты, милая, можешь привыкнуть к тону моего рассказа и потерять ощущение той остроты, которою были наполнены те памятные дни.

В тот день я знал, что мой дом будет пуст. Сестра в колхозе, мать в доме от-дыха, отец на работе. В тот день я сказал тебе, что мы пойдем ко мне, и ты сказала "да".
Я сорвался с работы, закрыв глаза на трудовую дисциплину, купил бутылку "Суздальской" и побежал домой. Бежал долго и без остановок, морозный воздух обжигал горло при каждом вдохе. Надо было успеть хоть чуть-чуть навести порядок в доме. Я бежал по укрытой льдом Волге, карабкался по обледенелой крутизне бе-рега, бежал, пряча бутылку за пазухой, не обращая внимания на прохожих, а по-том... Потом такой же стремительный и изнуряющий бег обратно, к павильону иг-ральных автоматов, где мы назначили встречу; боясь опоздать, боясь, что замерз-нешь и уйдешь.
Я успел вовремя. Тебя еще нет, но пройдет лишь несколько минут, и мы, не спеша, пройдем путь, по которому я пронесся только что со скоростью экспресса, путь, ведущий туда, где нас ждет тепло, музыка, и где меня ждет еще одно открытие - открытие твоей красоты. Мы идем по волжскому льду, не зная, что будет дальше.
Ты помнишь это?
Я запомнил это навсегда!
Ты можешь удивиться моей уверенности, но, по-моему, в этом нет ничего удивительного. Для того чтобы я забыл тот день, мне необходимо, чтобы такие дни стали для меня привычными. Но этого быть не может! Не бывает таких острых чувств и желаний регулярно! Нельзя представить, что мы, воочию, любуемся еже-дневно столь совершенными творениями Бога. Поэтому я забуду тот день, лишь только полностью потеряв память.
Мне показалось, вдруг, что Боттичелли был обделен натурой в выборе прототипа для "Венеры, рождающейся из пены морской". Я на его месте, рисовал бы ее с тебя!

Твой дом. Время уединения кратко. Но теперь не нужно спешить.
Еще мгновения нашей истомы не истекли. Ты лежишь рядом со мной, излучая тепло. Простыни волшебно шелковисты. Я хочу разглядеть тебя получше, восхититься тобой снова и снова, прикоснуться к искусству, изваянному из живой плоти. Увидеть твои глаза, твое лицо, окрашенное красками любви. Но ты застенчиво поворачиваешься на живот и моему оку "эстета" достается твоя спина и золотые волны волос, лежащие на ослепительно-красивых плечах стыдливой богини.
Ты зла на меня из-за моего языка! Но в том, что я говорил о тебе когда-то не было ни капли смысла. Лишь междометия! Междометия восторга (о прошлом), и междометия утраты (о будущем).
Виновен ли я, что кто-то услышал мой стон в беспробудном бреду любов-ной горячки?!

У многих "романы" тянутся годами, чтобы потом завершиться спокойным "они жили долго-долго, и умерли в один день". У нас все пронеслось, как вихрь, как карусель проходит по кругу, Как молния срывается с неба! Так вспыхивает новая звезда. Она горит ярче тысячи солнц всего несколько недель, чтобы потом, исчерпав свои силы, угаснуть, оставив о себе на память легкое облачко звездной пыли.

Когда я вспоминаю ЭТО, и то, что было до ЭТОГО, и то, каким я стал после ЭТОГО, все представляется мне одним монолитным видением.

Я стою, вглядываясь в далекую водную гладь, и эта гладь светла и спокойна. Лишь вдалеке я вижу, что она изменила цвет, потемнела, и вот-вот заискрится белой пеной. Воздух недвижим, но граница встревоженных вод, между штормом и штилем стремительно приближается ко мне. Я стою в оцепенении, не зная, что мне делать, что предпринять. Броситься прочь, но можно ли бежать быстрее этого сметающего все на своем пути ветра? - Бессмысленно. И я делаю глубокий вздох, как ныряльщик перед тем, как броситься в воду, со скалы, в головокружительную бездну» Я еще полон надежды, что шквал не заставит меня отступить, что он утихнет, едва набежав, и я, останусь прежним, непреклонным и свободным.
Вот он уже близко, - черная рябь у самых моих ног! И тут, в последний миг, когда поздно прятать голову под крыло, я замечаю, что этой бурлящей лавине не видно конца, что это не просто порыв, это - буря, и море кипит до самого гори-зонта.

Когда ветер, срывая листья и свистя в ушах, ударил мне в лицо, я, невольно, бросил взгляд на часы. Было 14 часов 15 минут. Через два дня я напишу:

Окно. Пустынный коридор.
Нет больше сил сопротивляться.
При встрече был коротким разговор...
А на часах - 14.15.

Под корень рубится любовь,
Она уже на ладан дышит.
А сколько быть могло стихов! –
Но ты уже их не услышишь.

А сколько музыки в ночи,
Средь звезд, мерцающих в пространстве,
Способной души излечить
От горя, - все теперь напрасно!

Погибли радость и экстаз,
Из сердца вырванные с кровью,
Которое в последний раз
Отмечено такой любовью!

Добрая! Мне хотелось написать этот рассказ так, как будто бы это все было вчера, и я не стесняясь, сгущаю краски, но чем дальше, тем я острее понимаю опасность этого занятия. Работая над рукописью четвертый день подряд, я почувствовал необычайный прилив сил, подъем настроения и увидел, что жизнь обретает новые краски и звуки. Я дал своей душе небольшую порцию стресса, вспомнил те несколько холодных месяцев, согретых твоим теплом, и год, - пожалуй, даже больше, -  когда мои мозги находились в расплавленном состоянии, - год траура по несбывшимся надеждам, год бури.

- Не попаду ли я обратно в то сумасшедшее состояние? - подумал я, - мо-жет быть, еще не все высохло в старом кувшине любви?
И я приписал к стихотворению еще одно четверостишие.

...И я тебе клянусь забыть
Любовь, но стоит ли пытаться,
Ведь на часах моих - о, стыд! –
Всегда 14.15.

Теперь, ты можешь прочитать его целиком.
Пошли письма! Неотправленные, недописанные, потерянные, скомканные, найденные теперь случайно... А сколько их потеряно навсегда?!
Я не буду приводить эту одностороннюю переписку полностью, но то, что приведу, скажет тебе о многом:

"...Надо бы высказаться, но я постоянно ловлю себя на мысли, что я не смогут этого сделать. Раньше, когда я был чист, как лист бумаги, на котором я писал свои полу-ночные вирши, это было легко и просто. А что теперь? Работа требует усилий и уймы времени, поскольку я застрял в ней, как в болоте.  Жена требует квартиру, которую надо искать. Искать некогда, а иногда попросту, не хочется, поскольку я не вижу перспектив нашей дальнейшей семейной жизни. Душа просит музыки, а та, в свою очередь, бесит мать, и мы тратим драгоценные силы на скандалы. Все время распирают какие-то интересы; шахматы, теннис, фотография. Хочется сбегать в кино, на концерт и т.д... А сколько вокруг замечательных книг! Но тут подвалил "кандидатский экзамен" во иглишу. Кажётся, все должны понять, что я занят по уши, и с меня - "взятки - гладки", если я что-нибудь не успеваю. Однако, не до того. Не знаю, почему, но на меня наваливается горечь и злость. Они гасят во мне последние искры милосердия.
Пока я не знал тебя, я жил спокойно и легко. Пока мы были вместе, я был счастливее, чем когда бы то ни было. Никто не вызывал в моей душе такого востор-га, такой нежности, как ты. Но тебе было плохо! Я был не твой. Я уходил тогда, когда ты хотела, чтобы я остался. Я кричал о своей любви издалека, и ты едва могла меня слышать, но самое главное: за моей свиной всегда, незримо, стояла другая женщина. Пока она была одна, ты могла терпеть, надеяться и бороться за меня. Но, когда она стала походить в твоем сознании на икону, с Мадонной, кормящей Христа-младенца, ты отступила. Несколько моих досадных срывов уско-рили наш разрыв.
Четырнадцать часов, пятнадцать минут. Около окна. Мы еще так близки, но ты собрана, ты взвесила каждое слово и неумолима. Я попытался остановить тебя, но сделал это слишком скромно, с оглядкой на "попранную гордость". Цену того, чем мы обладаем, мы узнаем только через потери! Помнишь, наш разговор о том, что гордость должна уступить стремление к счастью в любви? Тогда, после разрыва, я вспоминал его, как призыв и бросался к телефону. Я пытался с тобой заговорить. Я использовал каждый шанс для этого. Напрасно!
Помнишь, наш старый разговор о борьбе "разума" и "чувств"? Разум мне го-ворит о том, что, если бы в тебе осталась хоть искорка прежней любви, то ты не смогла бы скрыть ее от меня! Но чувства не хотят верить этим доводам! Моя слепая, безумная  душа, полна страдания и обращена лишь к тебе.
Прошло уже полгода. Чем дальше наш разговор у окна, тем  меньше у меня шансов на удачу. Но я попрежднему готов на все.
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. И теперь, еще сильнее, чем прежде. Я боюсь, что, как я и сказал тебе, - "это - на всю жизнь". Почему мне страшно? Жизнь - одна, и очень хочется быть счастливым!..."
Радость моя! (Это - фраза из дня нынешнего). Ты - умная и начитанная девочка, в, конечно скажешь мне, что ТАК писать рассказы нельзя.
- А как писать "не так", если иначе невозможно? - отвечу я,
Умница! Ты скажешь, что в рассказе должна быть фабула, раскрытие образов, вырисовка персонажей, хорошо бы связь с проблемами перестройки...
А что тебе даст измученный сюжет "про несчастную семью и безответные чувства?! Как я раскрою твой образ, если я тебя совсем не знаю, если ты была для меня непостижимой загадкой, если я ни разу(!) не смог предугадать тех слов, которые слетят с твоих уст через миг.
Хотя, - ложь! 
Я знаю тебя сегодня, и знаю, что мне ждать от тебя завтра.
- Что? - спросишь ты...
- -НИЧЕГО! - отвечу я.
Прости, милая, но я  - прав!

Еще одно письмо.

"...как бороться с любовью?... я обессилел, но я не хочу сойти с ума. Я надое-даю тебе телефонными звонками, но, если бы ты знала, сколько раз я удерживал себя от желания позвонить еще разок, ты была благодарна. Каких, однако, это тре-бовало от меня сил! Я пробовал говорить себе, что ты меня не достойна». Я убеждал себя в том, что ты  - дьявол в юбке, не меньше! Я говорил себе более разумные слова: что  тебе нужен муж, богатый и непьющий, надежный, как железобетон, что ты достойна всяческого счастья, а я стою у этого самого счастья на пути! Помогало очень слабо.
Я пробовал внушить себе, что ты умерла. Но как только внушение начинало оказывать действие, как мои глаза заволакивало слезой, я мчался покупать цветы и рвался на твою могилу. В эти минуты я любил тебя с той же силой, что раньше.
Опыты с внушением были продолжены. "Ты любишь меня, а наша разлука - временное явление. Что-то, вроде долгой командировки". Действовало, но слишком кратковременно. Это было, пожалуй, самым легким способом приглушить боль. Командировка не могла продолжаться вечно, и я снова набирал твой номер телефона. Прости, но то, что происходит, - это выше моих сил. Пойми, я сам измучен, я не могу работать, я не могу оторваться от своих мыслей, а в мыслях - твое лицо, твой смех, твой голос... О, если бы ты говорила иначе? Смеялась иначе! - Безумие!
Борьба набирает новые обороты, хотя иногда, я думаю, что было бы легче сдаться, любить, как Петрарка - Лауру или умереть, как Ромео... Я - не трус, но, почему-то, первое - ближе..."
Лик Любви!
Сейчас я хочу поговорить о нем!
Как изменяет нас страстный порыв! Как украшает он нас! Я лгал сего-дня. Не только взмах твоей руки через окно я помню в дни моих ночных заез-дов на такси. Я помню, как ты пробиралась на цыпочках до входной двери, набросив халатик, и тихо чтобы не разбудить родных выскальзывала на лестничную площадку.  В ту ночь, заспанный и влюбленный, я обнимал тебя, нежную и сладострастную. Задыхаясь от волнения, я срывал поцелуи с твоих губ и шептал: "прости, я не умею целоваться!" Я смотрел в твое лицо, полное доверия, ищущее защиты и любви. Я смотрел и не узнавал тебя.
Третий час ночи.
Изнуренная любовью, ты могла быть только такой, какая ты
есть. Это был твой собственный лик, и, поверь мне, он тебе к лицу, как никакой другой.
"Беда никогда не приходит одна". (поговорка)
Моя душа была опустошена. Исход семейной жизни виделся очевидным. Дату крушения оставалось только определить мерой терпения, совести и лжи.
Развод, по отношению к нам, мужчинам, - беспощаден. Женщине нужно быть неисправимой алкоголичкой, чтобы ее муж мог надеяться на удачный раздел имущества, и, главное, на право забрать ребенка себе. Я понимал это. А кроме этого, был стыд. Стыд перед сыном. И доброта к нему. Но все было неизбежно. В этой неизбежности я написал:
Скорее подрастай,
Учись все понимать,
Чтобы слова мои
Не унесло бы ветром,
Чтоб понял ты все то,
О чем не скажет мать,
На что тебе никто
Не даст, мой сын, ответа.
Я чувствую подвох
Пока неуловимый:
Мы дальше с каждый днем
И торжествует зло.
Безумные слепцы!
Мы пропускаем мимо
То доброе, что нам
В беде помочь могло.
Скорее подрастай!
Дай мне, Господь, увидеть,
Как ты проснешься вдруг,
И спросишь: "Где отец?"
Простишь ли ты меня?
Припомнишь ли обиду?
Но ты меня найдешь,
Однажды, наконец.

Однажды, мои друзья подарили мне кинжал, - красивую игрушку с длиной лезвия девятнадцать сантиметров.
В дни моего безумия сестра прятала его от меня, чтобы я не убил тебя или себя.

Что мне сказать об этом, чтобы не слишком испугать тебя сегодня? Пару раз мне приходили в голову подобные идеи. Такие вот были дела.

Милая! Если ты не прекратишь шляться по кабакам, то я отыщу тот кинжал среди старого хлама!

Это тоже особая история, или почти особая. Это история последних порывов бури.

Однажды, я встретил одну знакомую, которая, как бы между делом, сказала мне, что ты выходишь замуж. Если бы ты знала, какое ошеломительное впечатление произвело на меня это известие! Но я не подал вида, точнее не подавал до тех пор, пока не наступил вечер и я окончательно не раскис. Выход оставался один: найти компанию и как следует выпить. Лучше Сереги в то время я ничего не мог придумать, тем более, что во всех вопросах, связанных со спиртным, он всегда был "за".
Мы взяли бутылку водки, выпили ее в лаборатории без закуски, завелись и махнули в ресторан. Я позвонил оттуда домой и сказал, что ты выходишь замуж, и я приду сегодня пьяный. То ли нечеткость связи, толи ее непонятливость, но, так или иначе, произошла ошибка, которой я, клянусь, не хотел. Короче, сестра подумала, что я - у тебя на свадьбе.
Одинокие женщины - созданий особенные, женщины, уже сами по себе, уже созданы для любви, а одинокие этой любовью просто - напросто переполнены. Их, не отданные вовремя мужьям и детям чувства, выходят за грани обычного, и они начинают патологически обожать своих племянников, младших братьев, а также, собак и кошек. Они их любят, как своих детей, и даже больше. Их избранники настолько избалованы излишним вниманием, что перестают замечать переживания своих патронов и возникающие из пустяков проблемы и подозрения. Так было и со мной: моя сестра испугалась за меня без видимых причин, а я даже и предположить не мог, что мой телефонный звонок вызовет в ней такое смятение.
Я пришел домой и, узнав, что она звонила ТЕБЕ(!), разыскивая меня, схватился за голову. Сестра, чувствуя за собой вину передо мной, сказала:
- Ну, хочешь, я позвоню и попрошу у нее прощения?
- Прощение за вчерашний день, может быть, ты и выпросишь, но за все ошибки моей жизни ты не выпросишь у нее прощения никогда! - ответил я.
И все-таки!
Именно с того дня мне стало намного легче и проще смотреть на мир. Ока-зывается, есть такой способ, есть такие слова, которые способны сбить внутренний огонь моей души. Есть такой камень, который делает мой меч тупым! "Чужая?" - нет, это слабовато. "Законная!" - намного сильней.
Не знаю, что со мной, почему я, вдруг, после долгой скачки, когда мне неко-гда было порой глотнуть воздух, остановился, почти в растерянности глядя на смешное безумие вчерашнего дня. Твои мечты сбываются, мои мечты меняются! Я уже же чувствую, как чешутся мои руки при виде телефона, я уже забываю твой номер, твой адрес, твои глаза!
Спустя какое-то время я смогу сформулировать свое отношение к замужним женщинам. Формулировка, приблизительно, такова: Я не могу приблизиться к ним уже из-за одного подозрения, что они ЛЮБИМЫ своими мужьями, и каждый мой шаг угрожает этим, неизвестным для меня мужчинам той же самой бурей, из кото-рой недавно выбрался я. Вот строки из письма:

"...Наши радости и тревоги, в тот миг, когда они имеют смысл, нам кажется, что каждая из них может воплотиться во что-то необычайно весомое. Сердечные бури ввергают нас в волны вдохновения, которые, накатываясь на наше сознание, дают почву для ростков гения. Пребывая в сладкой истоме, мечтая о радости вкушения недоступного нам тепла, мы вырастаем до уровня исполинов духа, и, кажется, вот-вот переступим ту грань, за которой мы научимся левитировать, проходить сквозь стены ж завоюем сердца наших любимых в битвах с драконами и сказочными чудовищами. Но вот, какая-то незримая перемена намечается в нашей "вселенной". Она, почти неощутимо прокрадывается в наш мир лёгким валетом сомнения, и мы оказываемся над пропастью тления.
Если ты сомневаешься в чем-то - спорь, и ты найдешь истину. Но если ты усомнился в себе, в своей любви, то спор предрешен в своем результате, - любви нет и ты, неминуемо потерпишь поражение, - перефразирую я Декарта, - «только ясность и отчетливость могут быть признаками истины».
Проходят дни, и наше крушение, бывшее недавно еще призраком, стано-вится фактом, холод зимы сменился зноем лета, и оно казалось нам вечным. По-стоянным остается лишь одно в природе: снег на склонах далеких гор. Чистый, как наши надежды, он не тает никогда!" Милая! Выходи скорей замуж! Поставим по-следнюю точку!

Прошло еще несколько месяцев. Настало лето. Солнце жгло нестерпимо, и я, вырвавшись из духоты улиц и расплавленного асфальта, убежал на пляж. Забыл ли я о тебе? Нет. Но я уже относился ко всему, что касается тебя лишь с долей лю-бопытства, и даже игры. На какое-то время я перенял у тебя манеру избегать встреч и прямых взглядов, это развлекало  меня, но недолго.
Я никогда не допрашивал Судьбу. Никогда ни на что не загадывал. А тут, черт дернул загадать! Я плыл вдали от берега, на котором коптилось тысячи три или четыре разных, но в основном, незнакомых мне людей. До кромки песка - метров сто, - с этого расстояния невозможно различить в толпе чье-то лицо, фигуру, кого-либо узнать.
Я плыл один, довольный своим собственным обществом. - Интересно, - по-думал я, - возможно в этой массе людей, которые купаются, загорают, играют в во-лейбол, пьют газировку, - в этой пляжной толчее нашего среднего по размерам го-рода, есть люди, которые еще не знают, что скоро они будут моими друзьями, кол-легами, что мы встретимся, мы не пройдем мимо, как сегодня. Может быть там, в толпе полуголых земляков и землячек, и прячется та единственная, которая, как и я, не ведает, что мы предназначены друг другу. Но кто она?
И тут, впервые, я загадал. Я выбрал девушку в легком платьице, появившуюся на гребне песка. Она кого-то искала, или выбирала себе место среди тел.
- Вот эта! - сказал я сам себе и, сгорая от любопытства, быстро поплыл к берегу.
Каково же было мое изумление, когда, подплыв совсем близко, я увидел, что это -.... - ТЫ!

Я - лишь песчинка в твоем одиночестве,
Случайно оказался на твоей ладони.
А ты, так же случайно, остановилась,
Пытаясь угадать мою форму и цвет.
Кто - я, такой для тебя незначительный?
Быть может лишь простой камешек?
А может быть - осколок алмаза?
Не разглядеть!
И сдунув меня с ладони,
Ты дальше идешь
По алмазному пляжу!

Конец уже совсем близко. Я пробегаю глазами по написанным строкам, по свидетельствам недавних лет. Бросаю мимолетный взгляд в зеркало. Мои глаза стали неузнаваемыми. Это - не мои слова, это говорят люди. Когда я спрашиваю их: "Какие они?" Они говорят: "Об этом трудно рассказать".
- Колючие? - пытаюсь помочь я.
- Нет, - отвечают они, - хуже!
- Холодные?
- Нет, - говорят они, - хуже!
- Мертвые? - с отчаянием вопрошаю я.
- Похоже, но еще хуже!
Немудрено! Я улыбаюсь женщинам, и лишь мои полуживые глаза не могут скрыть презрения и безразличия. Так, после изнурительной, разнузданной страсти, пришло редкое по глубине бесчувствие. "Все в природе должно быть уравновешено!"
Я снова сажусь за бумагу, чтобы послать тебе свою лебединую песню, чтобы ты смогла услышать мой слабый голос, доносящийся из бездны прошлого. Из твоего и моего (для меня это тоже теперь прошлое). За все, что осталось у меня в памяти, я хочу подарить тебе благодарные строки, и исполнить тем самым свой долг перед совестью, долг перед вчерашним и завтрашним днем
Отдав его,
я смогу
спокойно
уйти
к другим,
На поиски той,
которая ждет меня,
недождется.

Я - Твой!
Тьмы мудрецов смеются над этим!
Робость и трепет презрели прагматы,
Честность пороком считает мещане,
Щедрость - распутством!
Но пылко плебеи и гордые духом
Рукоплескают Шекспиру.
Фрейды, а их среди нас - миллионы,
Громко поют дифирамбы Петрарке.
Тот, кто забрался немного повыше:
Фюрер и Ницше!
Все остальные, в пивных и борделях,
Очередь ждут на прием в богадельню.
Я их не хуже, я такой же. Но нынче
Нынче я - твой, и поэтому верю:
Только Господь нам сегодня поможет
Сделать Шекспира - владыкою мира,
Сделать Петрарку - частицею сердца.
Боже! Я - твой!
Так да здравствует эта
«глупость»,
Как скажут об этом прогматы.
Тьмы "мудрецов" пусть смеются над нею!

Милая!
Завтра я отнесу тебе этот единственный, разноцветный, отпечатанный на гадких прокатных машинках экземпляр. Пока он пылился в моем секретере, я невольно принадлежал ему, а значит, и тебе. Прошло три года, со времени происходивших событий. Я расстаюсь со своим детищем с легким сердцем. Романом мой  х а д ж  не стал, а превратился в очень большое письмо. Посылая его адресату, я чувствую огромную и сладостную легкость. Вся моя боль и глупость, все мои ошибки, все остается позади. Завтра я перережу последнюю нить, что связывает меня с ними. За прошедшее время я изменился до неузнаваемости. Я поменял работу и бросил пить, я стал оптимистом и перестал быть мистиком. Теперь я освобождаюсь от бесполезного груза памяти, о том времени, когда я был слабым и несчастным. Какое чувство полета! Именно таким, обновленным и свежим, и должен быть настоящий хаджа. Я улыбаюсь и говорю тебе: "Прощай!"
Прощай, родная! Прощай, созданная для меня Богом! Может быть я не найду никого лучше? Может быть, я не буду так счастлив, как знать?! Но я уже не буду и страдать! Мне уже не будет так горько. Пути назад нет и не будет! Даже если ты окликнешь меня. Второго рая не бывать, а муки сомнений, что буря разразится надо мной снова, мне не к чему.
Мы уходим вдаль, каждый - своей дорогой. Но мы не пропадем поодиночке. Хотя нам вот-вот будет тридцать, мы сильны и уверены в завтрашнем две.

1986 г.