Сюда мы больше не придем...

               

                ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
                Сюда мы больше не придем


         На другой день после погребения мамы, перед своим отъездом из деревни, я в последний раз навестил опустелый отчий дом.   
         Подошёл к калитке со стальной щеколдой со стороны двора, с подвязанным к ней кожаным ремешком, продёрнутым наружу через дырку в доске. Потянув за ремешок, вошёл в осиротевший двор.
         Слева от калитки — старенькая банька, с противоположной стороны — оконце неказистой зимовьюшки. За ней в глубине двора — стайка для скотины, бревенчатый сеновал. Вдоль восточной глухой стены дома пристроенная когда-то отцом кладовка с домашним скарбом. Невдалеке от зимовья бочка для питьевой воды (воду по деревне развозили на тракторе с водокачки и разливали во дворах в емкости).   
         На этом месте, вплотную примыкая к забору, когда-то росла развесистая береза с толстым, в причудливых корявинах и разрывах коры стволом. При строительстве дома в конце пятидесятых годов отец не решился ее срубить: так она была молода, красива, величава и пышна. Но прошло время, и береза стала усыхать, при порывах ветра роняя вниз тяжелые сухие сучья.
      «Так и до беды недалеко, угодит кому-нибудь в голову», — решил отец и спилил умирающее дерево под корень.
      Через небольшие сенцы с крылечком в две ступеньки вошёл в избу. Как же волнительно через годы войти в родительский дом, где ты родился, где вырос, откуда ушел в большую жизнь!
      В пустой, нетопленной  бревенчатой избе холод, тишина, запустение, отсутствие всякой жизни.
     Слева от входной двери — куть с пустой нетопленной  кирпичной печью на манер русской, с чугунной плитой.
     У порога в прихожей — круглые коврики, связанные мамой крючком из разноцветных дранок из старого тряпья. В зале — подобные же домотканые дорожки-половички. На небольших окнах — светлые ситцевые занавески-задергушки, а над ними тюлевые полушторки.
      За стёклами окон просматривается занесенный снегом огород, полуразвалившаяся теплица для выращивания помидоров, посаженная отцом ель у дощатого забора с уже срубленной каким-то негодяем под новый год верхушкой, мощно разросшийся куст черёмухи в палисаднике.   
       На старом комоде — фотопортрет отца в солдатской гимнастерке и брата мамы — Александра.
       Здесь же ручная швейная машинка с надписью: «ГОСШВЕЙМАШИНА», которую я помню с самого раннего детства. Эти машинки выпускались Подольским механическим заводом-дочерним предприятием   американской компанией «Зингер». Машинка искусно украшена по корпусу замысловатыми узорами (стиль модерн в то время был очень популярен). Сейчас таких изящных и красивых швейных машинок уже не выпускают.  Компания “Зингер” была основана в 1851 году. Её продукцию покупали во всём мире, в том числе и в России. Но было экономически невыгодно поставлять машинки в Россию из Америки. Поэтому руководство “Зингер” решило построить завод в Подольске. Уже к началу Первой мировой войны завод выпускал в год более 600 тысяч машинок. Конструкция и дизайн их долгое время не менялся: настолько они были удачными. Машинки подольского “Зингера” высоко ценились и за рубежом. Их заказывали из Японии, Персии, Китая.  Подольский “Зингер” существенно не пострадал во время войны. В 1923 году производство швейных машинок «Зингер» было восстановлено, но теперь они выпускались под названиями «Госшвеймашина» или «ПМЗ» (Подольский механический завод).
         Подольские швейные машинки в нашей деревне появились во многих семьях. Некоторые сельские умелицы- портнихи серьезно занимались пошивом женской одежды. Я помню, в те годы стали пользоваться большой популярностью среди жителей нашей деревни изделия из крепдешина и креп-жоржета. Эти необыкновенно тонкие, воздушные, полупрозрачные, струящиеся по фигуре, с приятной к телу зернистой поверхностью ткани вырабатывались из китайских натуральных шелковых, максимально скрученных нитей. Ткань была не из дешевых, но очень желанной для девушек и молодых женщин. Они любили ее за легкость, прочность и красоту. Крепдешин и креп-жоржет за счет своей упругости и плотности сохранял в изделиях пышные сборки, устойчивые легкие падающие складки, плиссировки. Работницы местного леспромхоза, получающие для тех времен высокую заработную плату, могли себе позволить заказать деревенской портнихе-мастерице сшить из этих тканей красивые женские наряды: струящееся по фигуре платье, пышную юбку, легкую блузку, яркий невесомый платок. У женщин-колхозниц таких возможностей практически не было. Я помню, что и у моей матери, и у тетки Марфы платья из крепдешина и креп-жоржета были (мой отец и супруг тётки работали в леспромхозе).
       А в середине 1960-х писком моды стала одежда из синтетики.  Помню, как в это время пользовались неимоверной популярностью изделия из кримплена.  Из этой синтетической плотной, мягкой, рельефной, с эффектом шерсти, немнущейся, износостойкой (и относительно недорогой по цене) ткани женщины шили себе платья, юбки, костюмы и с удовольствием носили их и в праздники, и в будни.  Чуть позднее появилась дорогая и дефицитная ткань-плащёвка «болонья». Плащи, куртки из этой плотной, гладкой, водонепроницаемой, с легким блеском синтетической ткани коричневого, синего цвета периодически выбрасывались на прилавок нашего деревенского магазина и быстро раскупались.
        Швейная машинка Подольского завода появилась и в нашей семье. Помню, мама часто шила на ней наволочки, простыни, простенькие платья из ситчика, детскую одежду из сатина. Меня привлекал этот красивый механизм в доме, и мама учила меня шить. Мне это очень нравилось. Я и теперь с удовольствием сажусь за швейную машинку, чтобы укоротить себе брюки, приталить рубашку, подрубить простынь, пошить мешок для отправки по почте посылки.
      Над комодом — репродукция картины  Ивана  Айвазовского «Девятый вал», счетчик  электроэнергии,  установленный отцом  на стене у самого  потолка, у матицы, чтобы дети по шалости не получили электротравму.
       В углу круглый стол, покрытый льняной скатертью в клеточку. Рядом с ним в простенке между окнами — зеркало-трюмо, над ним — репродукция картины Василия Ивановича Сурикова «Меншиков в Березове», купленная мамой в сельпо, когда я был еще школьником начальных классов. Это одна из самых известных и популярных картин художника. Маме нравилась эта работа Сурикова с историческим сюжетом, отражающим судьбу выходца из низов общества, алчного фаворита Петра I.  Меншиков отличался смелостью, мужественностью, высокой работоспособностью, принимал участие во многих сражениях, руководил строительством и благоустройством Санкт-Петербурга. Царь Петр доверял ему безмерно.
      После смерти своего покровителя и воцарения малолетнего Петра Алексеевича (внука Петра I) власть Меншикова становится еще больше. Светлейший князь Александр Данилович продолжает бесцеремонно вмешиваться в государственные дела, сурово обращается с малолетним государем, бывает с ним груб и резок. В результате придворных интриг конкурентов Меншикова — семейства Долгоруковых — блестящий царедворец был низвергнут и вместе с семьей, еще недавно популярной, модной и невероятно богатой, оказался в ссылке на русском Севере, в сибирском городке Берёзове, где зима длится 7 месяцев, где мороз доходит до 40 градусов.  Здесь еще по указу Петра I был построен острог для содержания особо важных государевых преступников. У Меншикова отняты чины и ордена, 90 тысяч крепостныхв,130 миллионов рублей, более двухсот пудов золотой и серебряной посуды.
       По дороге в ссылку ослепла от слез и умерла от потрясений жена Меншикова. На картине он сидит за столом в мрачном отчаянии и погружен в свои тяжёлые думы.  Рядом с отцом в убогой, холодной деревянной избе, собственноручно отстроенной Меншиковым, его дети.  Они вырваны из своей привычной среды обитания, где еще совсем недавно блистали на придворных пышных балах, маскарадах, предавались всяческим развлечениям, забавам и празднествам. Старшая дочь, княжна Мария — бледная, растерянная, закутанная во все черное, — бывшая официальная невеста юного императора Петра II, потерявшая всё: богатство, высокое положение и свое блестящее будущее русской императрицы. Через полгода она умрёт от натуральной оспы, не дожив и до восемнадцати. Месяцем позже, 12 ноября 1729 года, в возрасте 56-ти лет, теряя волю к жизни, уйдет в мир иной и сам Меншиков. По левую руку от светлейшего князя — его сын Александр. Он растерян и глубоко погружен в себя.  В изгнании сын выживет, но жизнь его будет недолгой. Александр скончается в 50 лет.
     В центре картины младшая дочь Меншикова — Александра, юная красавица в богатом для ссылки платье и тёплой душегрейке.  Она при едва пробивающемся сквозь мутное маленькое оконце избы северном свете читает книгу. Александре будет суждено пережить смерть матери, сестры, отца, но остаться в живых и вернуться ко двору.  Но и на ней лежало семейное проклятие — Александра умрёт  в 23 года в родах вместе с новорожденным.
     Выразительно изображено художником лицо Меншикова, любящего мужа и отца, талантливого, изобретательного и умного человека, но злобного, жадного и мстительного, который не смог справиться со своими чрезмерными амбициями и честолюбием и  своими руками невольно погубил свою семью. Ох, как же тяжелы для него эти раздумья!
     Мама очень дорожила репродукцией этой картины Сурикова, поместила ее на самое видное в избе месте, регулярно и с осторожностью снимала её со стены и тщательно протирала от пыли.
    Мама всегда уважительно относилась к увлечению отца охотой на таёжного зверя, на лесную дичь, к пристрастию его к рыбной ловле. Я помню, как много лет назад она сделала ему приятный подарок: купила репродукцию картины художника Иллариона Прянишникова (1840 – 1894) "На тяге". Подарок отцу пришелся по вкусу и занял свое место на одном из простенков нашего дома. Не могло же быть, чтобы в доме охотника не было картины на охотничью тему!
     Художник в своей работе избрал реалистичную манеру письма, чтобы передать характерную атмосферу охоты на лесного кулика — вальдшнепа. Центральное место на полотне Прянишникова занимает фигура охотника на фоне совсем еще раннего — почти зимнего — весеннего пейзажа: проталина на краю поляны, где стоит охотник, окружена талыми водами, а под деревьями еще большие массы снега. Как известно, излюбленные места вальдшнепов весной на тяге  — это   лесные прогалины с пятнами протаявшей от снега земли, где можно после брачного ритуала  найти корм и покормиться.
     Картина выполнена в  сдержанной   цветовой гамме, что подчеркивает время  года и  суток для охоты:  интенсивная весенняя тяга у вальдшнепа  начинается после захода солнца, в начале сумерек, когда и наблюдается брачный полет птицы.  Охотник должен быть терпеливым, сосредоточенным в ожидании, когда самцы в брачном полете начнут издавать характерные звуки. А до этого момента важно тихо передвигаться по лесу и вовремя замереть на месте — вальдшнеп на тяге обычно не замечает неподвижного охотника. Поэтому не стоит ему прятаться за деревьями или в густом кустарнике, а занять место с хорошим обзором, стоять неподвижно и внимательно прислушиваться к лесным звукам, ожидая характерного "хорканья" и "цыканья" вальдшнепа. Этот момент ожидания мастерски и запечатлел на холсте талантливый художник Илларион Прянишников. Работа художника отцу очень нравилась.
        На дощатой, крашеной зелёной краской заборке, отделяющей спальню — цветастый, в крупных розах матерчатый ковер. Вдоль заборки — старый диван, покрытый яркими накидками, связанными мамой всё из тех же тряпичных дранок. Мамина кровать, заправленная пикейным покрывалом с высокими подушками, набитыми куриным пером, покрытыми тюлевой накидкой, еще хранила, как мне казалось, прикосновение и тепло ее рук.      
      Любовно связанные когда-то мамой  драниковые коврики–половички  уже небрежно разбросаны по полу, как  больше  никому не нужные вещи.
      А из включенного репродуктора  едва слышно доносились слова песни: « Как хорошо под мамино крыло свернуть с дороги, долгой, бесконечной, хоть на денёк стать юношей беспечным и ощутить родимое тепло…»
      Я стоял у порога, сердце мое щемило, а  к глазам подступали слезы. Только сейчас, здесь, в  пустом родительском доме, я в полной мере, отчетливо ощутил, что отца и мамы  больше нет, и не будет уже никогда.
     С болью в сердце я покидал когда-то любовно прибранный руками мамы, наполненный её материнским теплом, когда-то такой уютный и родной мне, а теперь опустевший, холодный  отчий дом.
     Я чувствовал  любовь мамы всегда. Она относилась ко мне трогательно, нежно, уважительно. Без ее материнской любви мне стало холодно, пусто и одиноко на этой земле. Маму в моем сердце не заменит никто.
     После похорон и возвращения из деревни в «Восточке» я прочел стихотворение иркутской поэтессы Марины Яковенко «Сюда мы больше не придем».
     Я был поражен тем, как предельно искренно выраженные в нем чувства автора удивительно близко перекликаются с моим состоянием души.  Настроение поэтессы было созвучно моему внутреннему состоянию в этот скорбный момент жизни, когда  боль и горечь утраты были так остры и  разрывали мое сердце.
     Автор стихов с грустью повествует о том, что после смерти матери был продан ее дом:
     "Всем вышло по семьсот...\Сюда мы больше не придём,\  Не отопрём ворот".
      И  далее  с грустью продолжает:
    «Никто не выйдет на крыльцо, \ Не кинется обнять, \Как мать, накинув пальтецо, \Моя святая мать. \Никто нам чая не нальёт, \Не испечёт пирог. \Никто, как мать, нам не споёт, \Сколь ни тори дорог.\ Стою у стареньких ворот, \За щеколду держусь. \И повернуть её чуть в бок \Никак я не решусь…»
    Этими трогательными и волнующими душу и сердце строками мне и хочется закончить свои записки.

      Фото: Отчий дом 

      Фотографии к данным запискам смотри по ссылке  https://ok.ru/profile/562064181842/album/908269638738

     (продолжение следует)