Сюда мы больше не придем...

                «Чувства жизни нет без чувства смерти.
                Мы уйдём не как в песок вода,
                Но живые, те, что мёртвых сменят,
                Не заменят мёртвых никогда».

                (Евгений Евтушенко)



        На другой день после погребения мамы, перед своим отъездом из деревни, я   в последний раз  навестил опустелый отчий  дом.   
         Подошёл к калитке со стальной щеколдой со стороны двора, с подвязанным к ней  кожаным ремешком, продёрнутым наружу через дырку в доске.  Потянув за ремешок, вошёл в осиротевший двор.
         Слева от калитки - старенькая банька, с противоположной стороны – оконце неказистой зимовьюшки.  За ней в глубине двора – стайка для скотины, бревенчатый сеновал.   Вдоль восточной глухой стены дома пристроенная  когда-то отцом кладовка с домашним скарбом.  Невдалеке от зимовья бочка для питьевой воды (воду  по  деревне развозили на тракторе  с водокачки и  разливали во дворах в емкости).   
         На этом месте, вплотную примыкая к забору, когда-то росла  развесистая береза с толстым, в причудливых корявинах и разрывах коры стволом. При строительстве дома в конце пятидесятых годов отец не решился ее срубить: так она  была красива, величава и  пышна. Но прошло время, и береза стала усыхать, при порывах ветра  роняя вниз  тяжелые сухие  сучья.
      «Так и до беды недалеко, угодит кому-нибудь в голову », – решил отец и спилил умирающее дерево под корень.
      Через небольшие сенцы  с крылечком в  две ступеньки вошёл в избу. Как же волнительно  через годы войти в родительский дом, где ты родился, где вырос, откуда ушел в большую жизнь.
      В пустой, нетопленной  бревенчатой избе холод, тишина, запустение, отсутствие всякой жизни.
     Слева от входной двери  – куть с остывшей  кирпичной печью на манер русской,  с  чугунной плитой.
     У порога в прихожей – круглые коврики, связанные мамой крючком из разноцветных дранок из старого тряпья.  В зале – подобные же  домотканные дорожки-половички. На небольших окнах – светлые ситцевые занавески - задергушки, а над ними тюлевые полушторки.
      За стёклами окон  просматривается занесенный снегом  огород, полуразвалившаяся  теплица для выращивания помидоров, посаженная отцом ель у дощатого забора с уже срубленной  каким-то негодяем под новый год верхушкой,  мощно разросшийся куст черёмухи в палисаднике.   
       На старом комоде – фотопортрет  отца  в солдатской гимнастерке и брата мамы – Александра.
       Здесь же  ручная швейная машинка с надписью: «ГОСШВЕЙМАШИНА» , которую я помню с самого раннего детства. Эти машинки выпускались  Подольским механическим заводом-дочерним предприятием   американской компанией «Зингер».  Машинка  искусно украшена  по корпусу замысловатыми узорами(стиль модерн в то время был очень популярен). Сейчас таких  изящных и красивых швейных машинок уже не выпускают.  Компания “Зингер” была основана в 1851 году. Её продукцию покупали во всём мире, в том числе и в России. Но  было экономически невыгодно поставлять машинки в Россию из Америки. Поэтому руководство “Зингер” решило построить завод в Подольске. Уже к началу Первой мировой войны  завод выпускал в год более 600 тысяч машинок. Конструкция и дизайн их долгое время не менялся: настолько  они  были удачными. Машинки подольского “Зингера” высоко ценились и за рубежом. Их заказывали из Японии,  Персии, Китая.  Подольский “Зингер” существенно не  пострадал во время войны. В 1923 году производство швейных машинок «Зингер» было восстановлено, но  теперь они выпускались под названиями «Госшвеймашина» или  «ПМЗ» (Подольский механический завод).
         Подольские швейные машинки в нашей деревне появились во многих семьях. Некоторые сельские умелицы-портнихи серьезно занимались пошивом женской одежды. Я помню, в те годы стали пользоваться большой популярностью среди жителей нашей деревни изделия из крепдешина и креп-жоржета. Эти необыкновенно тонкие, воздушные, полупрозрачные, струящиеся по фигуре, с приятной к телу зернистой поверхностью ткани вырабатывались из китайских натуральных шелковых, максимально скрученных нитей. Ткань была не из дешевых, но очень желанной для девушек и молодых женщин. Они любили ее за легкость, прочность и красоту. Крепдешин и креп-жоржет за счет своей упругости и плотности сохранял в изделиях пышные сборки, устойчивые легкие падающие складки, плиссировки. Работницы местного леспромхоза, получающие для тех времен высокую заработную плату, могли себе позволить заказать деревенской портнихе-мастерице сшить из этих тканей красивые женские наряды: струящееся по фигуре платье, пышную юбку, легкую блузку, яркий невесомый платок. У женщин-колхозниц таких возможностей практически не было. Я помню, что и у моей матери, и у тетки Марфы платья из крепдешина и креп-жоржета были (мой отец и супруг тётки работали в леспромхозе).
       А в середине  1960-х  писком моды  стала одежда из синтетики.  Помню, как в это время пользовались  неимоверной популярностью  изделия из кримплена.  Из этой синтетической плотной, мягкой, рельефной, с эффектом шерсти, немнущейся, износостойкой (и относительно недорогой по цене) ткани женщины шили себе платья, юбки, костюмы и с удовольствием носили их и  в праздники и в будни.  Чуть позднее появилась дорогая и дефицитная ткань-плащевка  болонья. Плащи, куртки из этой плотной, гладкой, водонепроницаемой, с легким блеском синтетической ткани коричневого, синего цвета периодически выбрасывались на прилавок нашего деревенского магазина и быстро раскупались.
        Швейная машинка Подольского завода появилась и в нашей семье. Помню, мама часто шила на ней наволочки, простыни, простенькие платья из ситчика, детскую одежду из сатина. Меня привлекал этот красивый механизм в доме, и мама учила меня шить. Мне это очень нравилось. Я и теперь с удовольствием сажусь за швейную машинку, чтобы укоротить себе брюки, приталить рубашку, подрубить простынь, пошить мешок для отправки по почте посылки.
      Над комодом - репродукция картины  Ивана  Айвазовского «Девятый вал», счетчик  электроэнергии,  установленный отцом  на стене у самого  потолка, у матицы, чтобы дети по шалости не получили электротравму.
       В углу круглый стол, покрытый льняной скатертью в клеточку. Рядом с ним в   простенке между окнами -   зеркало-трюмо, над ним   -  репродукция картины Василия Ивановича Сурикова  «Меншиков в Березове», купленная мамой в сельпо, когда я  был  еще школьником   начальных классов. Это одна из самых известных и популярных картин художника. Маме нравилась эта работа Сурикова с историческим сюжетом, отражающим  судьбу выходца из низов общества, алчного фаворита Петра I.  Меншиков отличался смелостью, мужественностью, высокой работоспособностью, принимал участие во многих сражениях,  руководил строительством и благоустройством Санкт-Петербурга. Царь Петр доверял ему безмерно.
      После смерти своего покровителя и  воцарения малолетнего Петра Алексеевича (внука Петра I)власть Меншикова становится еще больше. Светлейший князь Александр Данилович продолжает бесцеремонно вмешиваться в государственные дела, сурово обращается с малолетним государем, бывает с ним груб и резок. В результате придворных интриг конкурентов Меншикова - семейства Долгоруковых -  блестящий царедворец был низвергнут и вместе с семьей, еще недавно популярной, модной и невероятно богатой, оказался в ссылке на русском Севере, в сибирском городке Берёзове, где зима длится 7 месяцев, где мороз доходит до 40 градусов.  Здесь еще  по указу Петра I был построен острог для содержания особо важных государевых преступников. У Меншикова отняты чины и ордена, 90 тысяч крепостныхв,130 миллионов рублей, более двухсот пудов золотой и серебряной посуды.
       По дороге в ссылку ослепла от слез и умерла от  потрясений  жена Меншикова.  На картине  он сидит за столом в мрачном отчаянии и погружен в свои тяжёлые думы.  Рядом с отцом в убогой, холодной деревянной избе, собственноручно отстроенной Меншиковым,  его дети.  Они вырваны из своей привычной среды обитания, где еще совсем недавно блистали на придворных пышных балах, маскарадах, предавались всяческим развлечениям, забавам и празднествам . Старшая дочь, княжна Мария — бледная, растерянная, закутанная во все черное, — бывшая официальная невеста юного императора Петра II, потерявшая всё:  богатство, высокое положение и свое блестящее будущее русской императрицы. Через полгода она умрёт от натуральной оспы, не дожив и до восемнадцати. Месяцем позже, 12 ноября 1729 года,  в возрасте 56-ти лет, теряя волю к жизни,  уйдет в мир иной и сам Меншиков. По левую руку от светлейшего князя  -  его сын Александр, он растерян и глубоко погружен в себя.  В изгнании сын выживет, но жизнь  его будет недолгой. Александр скончается в 50 лет.
     В центре картины младшая дочь Меншикова – Александра, юная красавица в богатом для ссылки платье и тёплой душегрейке.  Она при едва пробивающемся сквозь мутное маленькое оконце избы северном свете читает книгу. Александре будет суждено пережить смерть матери, сестры, отца, но остаться в живых и  вернуться ко двору.  Но и на ней лежало семейное проклятие — Александра умрёт  в 23 года в родах вместе с новорожденным.
     Выразительно изображено художником лицо Меншикова, любящего мужа и отца, талантливого, изобретательного и умного человека, но злобного, жадного и мстительного, который не смог справиться со своими чрезмерными амбициями и честолюбием и  своими руками невольно погубил свою семью. Ох, как же тяжелы для него эти раздумья!
      Мама очень дорожила репродукцией этой картины Сурикова, поместила ее на самое видное в избе месте, регулярно и с осторожностью снимала её со стены и тщательно протирала от пыли.
    На дощатой,  крашеной зелёной краской  заборке, отделяющей спальню -  цветастый, в  крупных розах  матерчатый ковер. Вдоль заборки - старый диван, покрытый  яркими накидками, связанными мамой всё из тех же тряпичных  дранок.     Мамина  кровать, заправленная пикейным покрывалом с высокими подушками,  набитыми куриным пером, покрытыми  тюлевой  накидкой, еще хранила, как мне казалось, прикосновение и тепло  ее   рук.      
      Любовно связанные когда- то мамой  драниковые коврики – половички  уже небрежно разбросаны по полу, как  больше  никому не нужные вещи.
      А из включенного репродуктора  едва слышно доносились  слова песни: « Как хорошо под мамино крыло свернуть с дороги, долгой, бесконечной, хоть на денёк стать юношей беспечным и ощутить родимое тепло…»
      Я стоял у порога, сердце мое щемило, а  к глазам подступали слезы. Только сейчас, здесь, в  пустом родительском доме, я в полной мере, отчетливо ощутил, что отца и мамы  больше нет, и не будет уже никогда.
     С болью в сердце я покидал когда-то любовно прибранный руками мамы, наполненный её материнским теплом, когда-то такой уютный и родной мне,а теперь опустевший, холодный  отчий дом.
     Я чувствовал  любовь мамы  всегда. Она относилась ко мне трогательно, нежно, уважительно. Без  ее материнской  любви мне стало холодно, пусто и одиноко на этой земле. Маму в моем сердце не заменит никто.
     После  похорон  и возвращения из деревни   в «Восточке» я   прочел стихотворение иркутской поэтессы Марины  Яковенко «Сюда мы больше не придем».
     Я  был поражен тем, как предельно искренно выраженные в нем чувства автора удивительно близко перекликаются  с моим состоянием души.  Настроение поэтессы было созвучно моему внутреннему состоянию в этот скорбный  момент  жизни, когда  боль и горечь утраты были так остры и  разрывали мое сердце.
     Автор стихов с грустью повествует о том, что после смерти матери был продан ее дом:
     "Всем вышло по семьсот...\Сюда мы больше не придём,\  не отопрём ворот".
      И  далее  с грустью продолжает:
    «Никто не выйдет на крыльцо, \ Не кинется обнять, \Как мать, накинув пальтецо, \Моя святая мать. \Никто нам чая не нальёт, \Не испечёт пирог. \Никто, как мать, нам не споёт, \Сколь ни  тори дорог.\ Стою у стареньких ворот, \За щеколду держусь. \И повернуть её чуть в бок \Никак я не решусь…»
    Этими трогательными и волнующими душу и сердце строками мне и хочется закончить свои записки.


Иркутск -  Куватка – Иркутск,  2020г.

Фото: Отчий дом 

Фотографии к данным запискам смотри по ссылке  https://ok.ru/profile/562064181842/album/908269638738

(продолжение следует)