Петря

У справного, по нынешним дням, мужика, Трофима Степанова, приключилась в доме неудобная история. Прямо сказать, незадача. Дочка его Анфиса как раз окончила школу-десятилетку и  думала, что ей дальше делать: остаться ли в деревне или искать в городе занятие и место. Веселье её школьное к тому времени приугасло. Стала она часто уходить из дому. По целым дням пропадала в поле, в лесу, всё о чём-то думала. Пока она так грустила, лето почти прошло, и стала дочка какой-то беспокойной. Всё чаще заставал её отец перед зеркалом. Как-то раз, увидев, что дочь перешивает новое, недавно купленное платье, наставляет клинья с боков, мимоходом призадумался. А потом стал замечать и округлившийся живот, и синие подглазья, и коричневые пятна на прежде чистом лице, и то, как маялась девка да хватала кисленького. «Нагуляла-таки», — с похолодевшим сердцем подумал он. И стало понятно, отчего дочь и жена поглядывали на него в последнее время с каким-то испуганным ожиданием. «Вольные дюже стали, — разговаривал он сам с собой. — Своего ума больно много».
Он ещё день-другой подождал, приглядываясь к домашним. Но те как воды в рот набрали. И Трофиму стало обидно. Ай, он не отец? Враг дитю своему? Да и девку жалко. Такая девка, слова худого никто не скажет. К отцу-матери ласковая, ни с пьяницами, ни с этими лохматыми по улицам не шаталась. На дискотеках, правда, тряслась, да кто ж теперь из молодых без этого обходится? И на тебе! Попутал бес, обавил, помутил разум. И то сказать, девка в поре. Бог жениха не послал, так чёрт блудню подсунул.
Трофим учинил дочке допрос. И та созналась, что согрешила с Петрей, молодым неженатым мужиком, время от времени приходившим из города в деревню пожить на вольных хлебах. Ныне перебиться можно даже и без большой деньги в кармане. Коли ещё и огород вскопать да засадить всякой овощью, жить оченно даже можно.
Петря огорода не вскапывал; так кое-что воткнул в землю, зелень всякую, картофеля кустов пять. На том и остановился. Не околею, дескать. И, правда, не околевал. Полдеревни, почитай, родня. Там выпьет, там закусит — глядишь, неделя-другая прошла в сыте да в мёде.
Редко вился дымок над избой Петри, доставшейся ему в наследство от отца-матери. Всё в ней понемногу ветшало. Петря  хотел было продать хату, да жалость вдруг заскреблась в сердце. Когда подумал в первый раз, как продаст, получит деньги да загуляет на приволье, аж душа заулыбалась. А чем дальше шло время, чем жальче становилось. К тому же, и  покупателей не было. От дороги далеко, удобств никаких, магазина рядом нет, кроме винной лавки, да и та недавно открылась. Не дюже хотелось с родимым гнездом расставаться. Помотается в городе, иной раз и бомжом, а вернётся в деревню — чувствует себя не последним человеком, хозяином, собственником. Потому и держался без приниженности, вроде как на отхожий промысел пришёл, захочет, уйдёт, он свободный человек. Зимой приезжал редко. В городские туманные и метельные дни представлял себе белую равнину, длинную дорогу от станции до деревни, избу, занесённую снегом аж до самых окон, утонувшее в сыпучей крупе крыльцо. Снегу столько, что утонуть можно. Зато летом простор, приволье. И пусть вокруг хаты цветёт никем не тревожимый чертополох, а изба, даже и с запылёнными окнами, она всё равно своя, верный приют. Всё в ней: и земляной пол в сенях, и скрипящие доски  настила в горнице и спаленке, и печка, заждавшаяся дровяного тепла, и фотографии отца-матери, висящие на необшитых бревенчатых стенах, — к сердцу прикипело, не оторвать. Старики говорили, в каждом доме живёт, де, домовой, хранитель очага, защитник.
Все сорняки, какие только были в округе, лезли к Петриной  хибаре, как будто их что-то притягивало. А ему, похоже, всё было трын-трава. Чем он занимался в городе, никто толком не знал. Кто говорил, что вышел Петря в большие толкачи. Что это значит, ни одна душа в деревне не ведала, но толковали так, что зашибает он большую деньгу, сбывая, что ни попадя и верховодя ватагой таких же бродяг, собирая с них плату за покровительство, говоря новым словом, занимается рэкетом. Другие, посмеиваясь, рассказывали, что видели «непутёвого», оборванного и грязного, с синяком под глазом, на барахолке, толкавшего с рук какие-то железки. Другой, завидев своих, смутился бы и спрятался или, по крайней мере, повернулся боком, чтобы его не узнали. Петря же и глазом не моргнул, поздоровался с мужиками, как будто вчера расстался.
Объявлялся он на деревне неожиданно. Всегда, прежде чем зайти в хату, надолго застревал у недавно открывшейся винной лавки, хозяином которой был то ли армянин, то ли азербайджанец. Хозяин знал Петрю за отчаянного человека, не любившего, когда ему долго смотрели в глаза. В таких случаях Петря глаз не опускал ни перед кем и если поединок продолжался долго, приходил в непонятное мужикам бешенство.
— Чего глядишь? Не нравлюсь? — спрашивал он противника.
— Ты чео? — поначалу оговаривали его мужики. — Лучше всех? Ай на тебя поглядеть нельзя? Барин какой! Гляди, петух, курицей не закудахтай!
— Ты на кого хвост поднимаешь? — не отводя глаз, сквозь  зубы цедил Петря.
— Отчаянный! — не то с восхищением, не то с завистью говорили мужики.
И, правда, быть бы Петре воем в какие-нибудь давние времена, сшибаться с татарами, или ходить в ватагой ушкуйников по Оке да Волге, забредать в степь с дружиной да стрелять змея-тугарина. И ведь снились ему не раз, правда, больше в юности, лихие поединки, в которых решались судьбы сражений, участь войска, судьба целого племени, народа.
Возле винной лавки находились собутыльники, и время для Петри или останавливалось или, наоборот, неслось слишком быстро. И когда доползал он домой, того никто, кроме дружков, не видел.
Наутро выходил из избы опухший, серьёзный, смотря прямо перед собой неломким взглядом стальных серых и ничего вокруг не замечая, будто думал важную и нужную думу. Зайдя к соседу и плеснув в себя огуречного рассолу, шёл к реке. Долго плескался там и выходил чистый, просветлённый, совершенно не похожий на вчерашнего. Мимо винной лавки шёл, как мимо пустого сарая, и на зазывы вчерашних дружков не откликался.
Однажды в округе разнёсся слух о каком-то «чёрном парне». Больно, де, грозен, неуступчив, сильно бьётся и ходит королём. Мужики приопасались. Только Петря мечтал встретиться с незнакомцем, искал его, ходя из деревни в деревню. И набрёл. Шли они по дороге встречь друг другу. Дорога проезжая, широкая. Телеги разъезжались, не то что люди. Но эти двое шли так, словно им было тесно, и столкнулись плечами. Драка завязалась сразу. Вспыхнувший, как порох, Петря, давно ждавший встречи, бросился на чужака и своим коронным приёмом перекинул его через себя. Аж земля застонала, так увесист был чужак. И ещё дважды бросал его Петря. А тот на лету изворачивался, уже опрокинутый на спину, ускользал. Ловок был, бес. И Петре, полагавшему, что борьбе конец, приходилось всё начинать сначала. Всё же он прижал «чёрного парня» к земле, удержал на лопатках…
Приближались осенние престольные праздники. На Покрова Петря появился в деревне, да в таком раскладе, что видавшая виды деревня ахнула. В какой-то истлевшей рубахе навыпуск, коротких, до щиколоток штанах, с  жёлто-лиловым от сходящих побоев лицом, походил он на зловещее чучело. Дня через три, однако, поправился. Раз появился на гулянке и своим красивым, сильно осипшим голосом пропел какую-то новую похабную частушку, от которой девки смутились, а парни пришли в восторг.
Вскоре после гулянки, когда лиловые пятна почти совсем сошли с лица Петри, Трофим Степаныч, встретив его возле винной лавки, завёл разговор.
— Смотрю я на тебя, — начал он, — орёл ты парень,  только трюхаешь низко.
Петря, отведя глаза, молчал, ожидая продолжения.
— Ну, какой ни есть, — продолжал Трофим Степанов, — а совести вроде ещё не пропил. Не то что какой-нибудь Серёжка Жихлый. От правды бегать не станешь. Так?
— Ну, так, — согласился Петря. — И к чему ты ведёшь? Говори прямо.
— А и скажу. Анфиску мою видал? Твоя работа?
— Какая такая работа? — Петря поднял глаза. — Я к вам в работники не нанимался.
— Гляделки твои бесстыжие! — укоризненно сказал Трофим Степанов.
— Какие есть! Три десятка на свет гляжу — и ничего.
— А вот будет чего, как в суд подам. Ты думаешь, на тебя управы нет? Женить я тебя не собираюсь. Ты нам в семью даром не нужен. От твоего перегара изба прокиснет. О ребёнке подумай.
— А чего мне думать? Я-то тут причём? Она нагуляла, а я чужие грехи замаливай.
— Нагуляла? Ах, ты, выродок! Да я тебя за такие слова…
— Хто? Ты?
— Я!
— Кишка тонка. Я вас знать не знаю и ведать не ведаю. С тем меня и возьми. Что, съел?
Трофим Степанов задыхался от ярости. Всё прыгало у него в голове. Скакали слова, но всё такие, какими Петрю не ушибёшь.
А тот уж заметил, что сшиб, опрокинул Трофима.
«Мужик-то он неплохой, — думал Петря. — Да и Анфиска — девка хоть куда. Только и я не лох какой-нибудь, нахрапом меня не возьмёшь».
— Даю тебе сроку до Казанской, — задумчиво и как бы нехотя прибавил Трофим Степанов. — Дальше пеняй на себя.
Петря усмехнулся.
— Да ты никак думаешь, боюсь я тебя?
— Не боишься, знаю. И не в страхе тут дело.
— А в чём?
— В чём? Ты про совесть ещё не забыл? Или уж слова такого у тебя не стало? Забыл, как мы с твоим отцом-матерью последнюю картофелину да горсть муки, пополам с лебедой, делили?
— Помню.
— Твой отец помирал, что наказывал?
— Слушать тебя.
— Вот ты и слушай. Я тебе плохого не хочу и женить насильно не собираюсь. Дитё мы и без тебя взрастим. Ты-то с чем останешься? Проживёшь — и корню не оставишь.
Петря вздохнул. Степаныча он не боялся. То ли в жизни видал! Но если до этого всё проходило, как вода между пальцев, то в эту минуту что-то новое и важное коснулось его души. Что-то смутное, тревожное заворочалось в ней. Доводы соседа были разумны, но легко ли вот так сразу пойти на попятную, решиться на такое страшное дело, как женитьба? А как же свобода? У Петри похолодело  в груди.
— Не поперёк ли коня телегу запрягаешь? — голосом тише обыкновенного спросил он. — Я и утечь могу.
— Всё-то ты можешь. Только, как отец с матерью, да деды, жить не в силах. Неуж кишка тонка?
— Разбаловался я дюже, — доверительно сказал Петря. — Меня теперь на кол не привяжешь.
Трофим Степанов покачал головой.
— Гляжу я на тебя, Пётр, и понять не могу, — душевно заговорил он. — Отчего ты такой? Вот и имя своё на кличку променял. «Петря», — передразнил он.  — На могилке-то давно был?
— Давно.
— То-то. А ты сходи. Может, что и вспомнишь. А то живёшь, как нахапет. Наблудил — и в сторону.
— По грязной дороге иду, Степаныч, верно. А есть ли другая, не знаю. Выпью — кажется мне: красным яблочком по жизни качусь. А яблочко-то гнилое.
— А ты под бесом-то не мечтай. И собой не дюже красуйся.
Сказал это Трофим Степанов — и напало на Петрю безмолвное раздумье. "И, в самом деле, зачем живу? — впервые за много лет подумалось ему. — Ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Ни в поле не работник, ни в доме не хозяин. Жизнь моя — свечка угарная".
— Так что? — спросил Трофим Степанов. — Резать, что ли, на Казанскую порося?
Петря ничего не ответил, мыслями был в это время далеко. Точно что-то нашло на него. Минута ли такая настала, что вся его прошлая жизнь подкатила на загнанной лошадёнке к родимому плетню, другое ли что приключилось, только посмотрел он на себя впервые за много угарливых лет ясными глазами, точно проснулся от тяжёлого сна. Не теми, что ломали любой встречный взгляд, а давними, детскими, какими смотрел когда-то на раскрывающийся под солнцем луг, на первые весенние цветы, на мужиков и баб в ярких рубахах и платках. Теми, какими смотрел в первый раз на Анфису, когда увидел её цветущим майским днём возле сельского клуба. Вон за той избой, в старой риге, обнял её, вдохнув сладкий запах девичьих волос. Изба и рига были покрепче других строений, но и они казались кособокими, доживавшими свой век инвалидами рядом с поднимавшимися двухэтажными домами новых русских. А когда, в детстве, босоногим мальчишкой летал по улицам и в дождь, и в снег, казались все они родными, уютными.
… Свадьбу играли весёлую, шумную, чуть ли не всей деревней. Сидя за уставленным яствами и бутылками длинным столом из своих и навезённых невесть откуда продуктов, рядом с красивой невестой в белом платье с фатой, Пётр чувствовал, как возвращается к нему давно забытое тепло родной человеческой семьи, вливается в притомившееся, приохлаждённое долгими скитаниями сердце.