Одиночество 2008 черновик, неоконченное

Перед глазами медленно, застилая собой серо-чёрную, в прорехах смутных образов пелену сна, вращались ярко-розовые круги. Они расходились и сходились, то закручивались спиралями, то исчезали, то, неожиданно мигая, появлялись вновь.
Иногда, с трудом протискиваясь между ними, выныривала откуда-то мягкая, обволакивающая спящий разум волна воспоминаний – размытые, почти лишенные очертаний лица друзей, какой-то странный осязаемый тёплый свет, шелест и шуршание то ли листвы, то ли тихо наползающих на сырую гальку морских волн. Казалось, ничего больше не существовало в мире в тот момент. Только шорох, лица и, словно пронизывающий насквозь, свет.
Видение держалось никак не больше минуты. Затем всё подернулось рябью, замелькало и, на долю мгновения ослепительно вспыхнув, отпечатываясь, словно ожог где-то в глубине памяти, потекло, словно сорвавшийся с горы сель.
Лица, словно вылепленные из воска вытянулись, глаза, насмешливо блеснув напоследок, потухли, словно их обладатели в одно мгновение превратились в недвижимых старцев, свет перешел в жар, от которого лопается кожа, а голова начинает гореть изнутри, словно набитая раскаленными углями. Звуки и шорохи слились во всё нарастающий грохот, в котором стремительно, всё ускоряясь, тонуло всё остальное.
Эл Залупкинг проснулся.

                *        *       *

Это было отнюдь не резкое пробуждение человека, привыкшего владеть собой. Скорее это был медленный выход из туманного полузабытья, своеобразная бунтарская прихоть отравленного алкоголем мозга и примкнувшего к нему желудка, решивших вместе нарушить и так беспокойный его сон.
Эл широко раскрыл остекленевшие глаза и, не мигая, уставился в гнилые доски, покрывавшие потолок. Лунные отсветы на нём дрожали и метались, повторяя хаотичные движения взбесившихся снежинок, гуляющих яростными вихрями по улице и замирающих на разогретом теплом комнаты стекле в виде распластанных капелек, мигом обращающейся в лёд влаги. Наверху, на пыльном чердаке гостиницы, бродил, с воем путаясь в щелях и мерзлой соломе крыши, сквозняк, что-то тихонечко постукивало и шелестело. Слышно было, как за стеной кто-то со скрипом ворочается на кровати, нещадно сотрясая воздух храпом.
К горлу Залупкинга подкатил комок и, не в силах бороться с собственным организмом, он перевернулся на бок, наматывая на себя драное, провонявшее предыдущими постояльцами одеяло и, в глубине сознания понимая, что где-то рядом должен быть край кровати, дал волю терзавшим его рвотным позывам.
Мешанина из чесночной похлебки, подливы с незначительными вкраплениями моркови и огурцов, портвейна и сидра, обильной струёй рухнула на пол, мгновенно оформившись в малоприятную лужицу странноватого бежево-зеленого цвета.
- Извините, герцогиня, я сегодня залудил… - пробормотал Эл и вновь перевернулся на спину, прикрыв глаза и стараясь снова уснуть.
Сон, однако же, возвращаться категорически отказывался. То ли бард был уже слишком трезв, чтобы спать, то ли лимит на дурацкие сновидения сегодня был уже исчерпан.
Поёрзав и покрутившись еще немного, и окончательно замотавшись в тряпье, служившее постельным бельём, он разочарованно выдохнул и уселся на краю кровати, стараясь привести метущиеся после недавнего короткого сна мысли в порядок.
Занятие это, честно говоря, далось ему с трудом, и, если бы можно было проследить за тем, что творилось в тот момент у Залупкинга в голове, это напоминало бы строительство карточного домика древним стариком, которого паралич разбил до такой степени, что он не в состоянии даже поднести ко рту кружку с пивом.
«Так. Я спал. Спал. Уже хорошо» - напряженно уставившись прямо перед собой думал он. - «А что я делал перед этим?».
В голове мигом пронеслись картины вчерашнего дня – тусклый солнечный свет, освещенная им людная улица, прокуренный полумрак кабака, чья-то злобная ругань, похожая на свист выходящего из кузнечных мехов воздуха, мелодичный звон посуды.
Взгляд Эла переместился на пол, а именно на лужу рвоты.
«Ага, я пил. Пил. Отлично» - подытожил бард и, довольный, словно ему довелось решить вселенскую по своими масштабам загадку, над которой бьются всё блистательные умы Академии Высшей Магии и Прикладного Заклинательства, обвел мутным взглядом помещение, в котором имел честь находиться.
Обыкновенная комната самой обыкновенной гостиницы.
Минимум мебели – стулья, в количестве двух штук, покосившийся шкаф у входа, исцарапанный похабными надписями и определенно знававший те времена, когда постель здесь застилали чистыми простынями каждый день, и, разумеется кровать, топкая, словно северное болото по весне.
На одном из стульев, том что стоял ближе всего к кровати, на перевязи висел меч в потертых ножнах – не короткий и не длинный, такой, чтобы с равным успехом махать им как на свежем воздухе, так и где-нибудь в окружении неструганых столов и стульев. Рядом бесформенной кучкой громоздилась одежда – белая рубашка, кожаный камзол без рукавов, местами прорванный, местами небрежно зашитый, меховой полушубок, да неопределенно-бежевого цвета штаны. Под стулом стояли дорожные сапоги, облепленные грязью так, что определить, где собственно под ней начинается обувь, было невозможно.
Во всём этом, разумеется мятом, облитом пивом и перемазанным всей той разнообразнейшей едой, что ему довелось сожрать за последнее время, бард щеголял вчера, позавчера, а также всю ту неделю, что он гостил здесь, в славном городе Гаттене, «жемчужине Севера» как его называют особенно охочие до красивых и банальных сравнений поэты и прочие любители прекрасного.
У окна лежала пустая торба, в которую бард складывал всякое мелкое, секундной надобности барахло и пухлая, похожая на переспелый фрукт сума с широкой лямкой, тщательно завязанная на крепкую бечеву.

                *       *       *

В суме были деньги, много денег - староимперские золотые динарии, блестящие цехины, медяки всех возможных размеров и мастей, а также толстые серебряные гривны северян, выигранные в карты и просто выволоченные на свет из карманов их хозяев силой. Монет, распиханных еще и по маленьким кошелькам и мешочкам, было достаточно для того, чтобы скупить половину города, со всеми борделями и кабаками, непотребными девками и алкоголем. На них можно было нарядиться в пёстрые шелка и несколько месяцев жить как какой-нибудь король в самых дорогих особняках, выставленных на торги за задолжности хозяев. Любой тщедушный прыщавый клерк или пожилой щербатый банкир были бы рады видеть их обладателя у себя в конторе, чтобы предоставить ему какой угодно кредит, под самый что ни на есть  выгодный процент. Двери магазинов и дорогих лавок открывались бы от одного имени их обладателя. Казалось, даже ветер можно было купить на них, даже свет солнца и блеск луны. Но…
Залупкингу это было ни к чему.
«Зачем тратить золотой на бутылку дорогого вина, если за медяк можно ужраться в сиську «Охотой»?» - таков был его девиз. Касался он не только выпивки.
Иной мог бы назвать барда скрягой, но на самом деле за этой странной экономией стояла самая обычная нелюбовь к богатству как таковому и, в большей степени, неумение это богатство тратить. Эл копил деньги, но девать их ему было некуда. Точнее то, на что он их обычно тратил, как раз и стоило жалкие гроши.
Как мог человек докатиться до того, чтобы не любить деньги? Проще объяснить, как Эл Залупкинг стал тем кто он есть.
Жизнь в философском контексте - дорога. А любая дорога вещь непредсказуемая – всего каких-то пару минут назад она прямой стрелой упиралась в горизонт, а теперь петляет между незнамо откуда взявшихся холмов, словно ползущая по песчаным барханам змея, уходя в сторону и пропадая в непроглядной дымке будущего.
Вот на каком-то из её поворотов он разминулся с семьей, а затем и с  друзьями и каждый из них пошел своим путём. Насколько удачным был путь каждого, Залупкинг не задумывался, да и незачем было – всё было ясно и так. Кто-то погиб, кто-то спятил, кто-то попросту пропал.
Ему же повезло.
Хотя, относительно собственной удачливости Эл иллюзий не питал, он просто знал – дуракам и алкоголикам везет. Поэтому он с готовностью относил себя как к первым, так и ко вторым, и, возможно, именно благодаря этой уверенности был по сю пору жив и, не умея ничего делать, как-то держался на плаву – денег хватало не только на хлеб, но и на пиво, а то и на какие-нибудь еще вредные и не очень излишества. Подработать грузчиком в порту, спеть для почтенной публики в каком-нибудь кабаке, бренча на неизвестно чьем расстроенном в концы инструменте, а то и за пару монет решить чьи-нибудь не в меру щекотливые вопросы – на всё это Залупкинг был готов. Даже, наверное, можно сказать, с радостью, ибо других развлечений для себя он найти не мог. Именно развлечений – то что многие мнят заработком, для барда было чем-то…чем-то вроде того спасительного увлечения, что становится смыслом существования и помогает жить.
Этим отчасти и объяснялась куча денег, небрежно оставленная возле окна. Монеты были побочным результатом благих деяний и ужасных преступлений и, со временем, потеряли свою ценность.
Бардом, кстати, как вы уже поняли, он был скорее по призванию, а не по профессии. Знание трех-четырех аккордов, да разученные мотивы похабных частушек никак не претендовали на то музыкальное образование, которым обладало большинство порядочных менестрелей. Да и большая часть непорядочных тоже.

                *       *       *

Устав подвергать содержимое своей башки анализу, Эл поднялся и, чувствуя, что вот-вот развалится на мелкие куски, побрел к окну, шлепая по холодному полу босыми ступнями. Голова гудела словно колокол, глаза застилала рыхлая рябь, смешиваясь с царящим в помещении полумраком.
«Чёрт, почему я никогда не просыпаюсь в более приличной обстановке?» - мысленно спросил у себя Залупкинг и через мгновение, сам же на заданный вопрос и ответил - «Наверно потому что я лударь».
Прихватив со стула скомканные штаны и рубаху, бард, с трудом напялив их на себя, заглянул в дребезжащее от ветра окно. На миг ему показалось, еще немного и царящий на улице хаос, разбив стекло, прорвется в комнату, погребя его под нескончаемой лавиной снега.
«Ненавижу снег» - подумал он и наклонился к стеклу поближе, силясь разглядеть, что творится снаружи.
Из белого марева высунулось изрядно перекошенное лицо, с красными от похмелья глазами и оттянутыми веками. Бард усмехнулся и, широко зевнув, потер засаленным рукавом стекло, стирая намерзший за ночь тонкий иней, вместе со своим отражением.
Окно выходило на узкую улочку, одну из тех десятков, что замысловато вьются, как корни старого умирающего дерева по всему Портовому кварталу и что так нелюбимы стражей и добропорядочными городскими обывателями.
Дома на ней словно бы липли друг к другу. Чёрные, с резко очерченными силуэтами печных труб и зияющими провалами тёмных окон, удивительно похожие на куски таящего серого мармелада, высились они непреступными громадами над булыжной чешуей улицы, сходясь вверху гнилой соломой крыш и уродливыми нагромождениями ассиметричных надстроек, наползающих одна на другую. Один этаж кое-как лепился на другой, за ним следующий и так до тех пор, пока мешанина из досок и камня не достигала предельной высоты, угрюмо и неотвратимо нависая над улицей, смыкаясь в вышине, как отвесные стены какого-нибудь ущелья. Днем они закрывали почти всё небо, оставляя вместо него только узкую серую полосу, всю в разводах облаков, а ночью казались его частью, сливаясь с непроглядной тьмой зимней ночи.
Сейчас по переулку с невероятной скоростью пролетали, кружась и выписывая в воздухе неподдающиеся логике кренделя, многие тысячи снежинок. Они бились в стены, липли к окнам, прокатывались волнами по булыжнику мостовой, залетали вместе с ветром в печные трубы и с тихим шорохом отплясывали на крыше.
Однако, пурга вскоре – а именно минут через двадцать - сошла на нет – небо, опустошив все свои запасы, успокоилось и, сменив гнев на милость, просыпалось обычным пушистым снежком, похожим на невесомый лебяжий пух, выбитый из перины.
- Чёрт знает что на улице творится… - в слух проговорил бард и присовокупил к этому пару цветастых матерных оборотов, недвусмысленно дающих понять, что подобные резкие погодные перемены ему не по душе.
Внезапно снизу, с первого этажа, раздался едва различимый отзвук шагов и поскрипывание подгнивших половиц. На фоне остальных звуков, Залупкинг сначала не придал этому значения – мало ли что, вдруг, хозяйка решила прибраться в своем свинарнике, покуда немногочисленные постояльцы еще не разлепили глаза и не нагадили еще больше, или же в нерадивых слугах внезапно проснулась тяга к выполнению своих прямых обязанностей.
Но через некоторое время шум усилился и стал куда более отчетливым – кто-то, тихо крадучись, поднимался уже по лестнице. Что-то позвякивало и бренчало.
- Б… , и кому это всё не спится в такое время? – проговорил бард, прислушиваясь. Кутерьма в его голове постепенно успокаивалась и, с каждым биением сердца, похмельная муть, медленно, но верно уступала дорогу злости и туманному беспокойству.
Шаги становились всё отчетливее и, дойдя до какой-то критической точки громкости своего звучания, оборвались в коридоре, утонув в кишащем клопами и прочей мелкой живностью ворсу ковра. Бард снова остался наедине с пронизывающим  всю комнату свистом сквозняка и душераздирающим храпом, доносящимся из-за стены.
Эл затих, стоя на месте и ожидая, что же будет дальше.
Через некоторое время – минуту или две - в замке двери что-то тихонько заскреблось, царапая металл. Некто определенно пытался попасть внутрь его номера.
- Убирайся вон! – рявкнул Эл, не сводя глаз с дверного проёма. – Я не знаю, что ты там удумал, но лучше оставь в покое эту дверь, пока я её сам не открыл!
В ответ, взломщик хохотнул едким смешком и, забросив попытки вскрыть замок, принялся ломиться в дверь, стараясь вынести её то ли плечом, то ли чем-то помассивней.
- Я что, неясно выразился, парниш? Вали отсюда пока цел! – повторно обратился бард к ночному нарушителю спокойствия и быстро снял со стула перевязь с ножнами, удивляясь попутно, как звуки погрома не услышали остальные постояльцы.
Нельзя сказать, что к подобным кощунственным вторжениям в личную жизнь Залупкинг не привык – в иных харчевнях, где замок на двери выполняет чисто декоративную функцию, бывало и не такое, но в большинстве случаев было достаточно прикрикнуть в полудрёме на непрошеных гостей, чтобы отбить у них охоту умыкнуть что-нибудь им не принадлежащее. Удивительная настойчивость именно этого персонажа выводила Эла из себя и одновременно с этим рождала смутные сомнения относительно цели его визита.
Молча проверив на сколько резво выходит из ножен меч, бард, держа руку на его рукояти, приблизился к двери. Шум за ней всё не утихал.
- Какой настойчивый однако же ты урод. – зло проговорил Залупкинг, готовясь принять незнакомца как можно менее гостеприимно.
Словно бы в ответ на его слова сбитая из некогда ладно подогнанных друг к другу досок дверь жалобно затрещала и, вслед за тем послышалось, как на пол сыплются щепы, и стонет под ударами сухое дерево. Не успел бард опомниться, как посередине дверного проёма уже зияла дыра, да такая, что при желании в неё можно было бы просунуть голову.
Вместо головы, однако же, из отверстия торчало иззубренное лезвие секиры.
- Топор. – ошарашено проговорил Эл, на несколько мгновений уставившись на блестящую в полумраке сталь.
Из-за искалеченной двери вновь послышался глумливый смех и чья-то невидимая рука с силой выдернула оружие из дыры, вновь и вновь обрушивая его на ни в чем не повинное дерево.

                *      *     *

Похмелье, дававшее о себе знать вплоть до этого момента, выветрилось, после увиденного, окончательно и к барду, после минутного ступора, вернулась способность мыслить.
«Так, по-хорошему мне надо бежать и, судя по тому как бодро это мурло расковыривает дверь, у меня есть для этого никак не больше пяти минут» - подумал про себя Эл и, замерев на секунду, словно собираясь с силами – физическими и духовными, стал действовать.
Сначала Залупкинг обратил свое внимание на шкаф. Ухватив его двумя руками за резные края, бард повис на нём и, дождавшись, пока тот достаточно накренится, отскочил в сторону. Массивная конструкция, издав напоследок что-то вроде разочарованного вздоха, обрушилась на пол, закрывая собой почти весь дверной проём.
Затем пришла очередь стульев. Их Эл просто свалил рядом с поверженным шкафом, из расчёта, что неизвестный, вломившись в помещение, напорется на них в темноте и как следует навернётся. Бард от души пожелал ему сломать шею.
Обеспечив себе таким образом еще пару минут форы, Залупкинг оценил свои скромные возможности к отступлению.
Оные ограничивались одним только окном.
Резво похватав остатки своей одежды и быстро обвесив себя лежащими на полу сумками, Эл с треском рванул на себя смерзшуюся раму, впуская в комнату клубы морозного воздуха, и, ошалело вращая башкой, огляделся.
Спускаться вниз – невозможно, как никак третий этаж, лезть в соседний номер бесполезно - всё равно те, кто так неистово ломятся в дверь, рано или поздно его отыщут и там. Рассчитывать на появление хозяйки с отрядом ночной стражи с алебардами и копьями наперевес тоже не приходилось. Если по сю пору никто не явился ему на помощь, значит, выкручиваться Элу надо было самому.
Так что выход из сложившейся ситуации был только один – лезть по старому жестяному водостоку, тянувшемуся вдоль крыши и молить всех возможных богов – существующих и несуществующих об удачном окончании всей этой авантюры.
Акробатом, надо честно признать, Залупкинг был неважным, да и молитв он толком-то и не знал, посему лезть и молиться ему пришлось бы долго, если бы в одном месте, где дом изгибался под углом градусов в девяносто, кровля, по-видимому, давно никем не обновляемая, не проседала бы.


Эл схватился за водосток и, обдирая с ладоней кожу, мигом примерзшую к заиндевевшему металлу, пополз по нему к ближайшему углу дома. Влажные от крови руки то намертво прилипали, то непослушно соскальзывали, оставляя на жести тусклые багровые разводы. Мешок с деньгами, перекинутый через плечо, грузно бряцал на каждое движение барда, то и дело норовя треснуть по швам от запредельного веса своего содержимого.

Залупкинг глубоко вдохнул, и, собравшись с силами, попытался подтянуться, цепляясь окровавленными пальцами за мерзлую жесть. Водосток жалобно заскрипел под неожиданно возросшим весом. В мешке за спиной беглеца что-то грузно забулькало, лямка врезалась в плечо, утягивая Эла вниз.

Стараясь перенести весь вес вперед, Эл перекинул правую ногу на водосток и резко, словно спущенная пружина арбалета, метнул себя на покрытую снегом крышу. Заскрипел снег, послышалось, как звенит в морозном воздухе битая черепица.
Не смотря на ушибы и ободранные до мяса руки, а также очевидную и невероятную в этой своей очевидности необходимость бежать, бард ликовал, и, едва сдерживая радостный вопль облегчения, растянулся во весь рост, норовя скатиться вниз.
Однако вслед за стихшими звуками раздался еще один – на этот раз расходящейся ткани. Зашуршали, вылетая из треснувшего шва нитки, мешок, издав нечто похожее на тяжкий вздох, лопнул и принялся стремительно терять вес.
Ликование мигом сменилось бессильной яростью.
- Чёртова тряпка… - клокоча от накативших чувств рявкнул Эл и попытался отползти подальше от края крыши, но было уже поздно – почти всё бережно копившееся вплоть до сегодняшнего дня было на пути к земле.
Монеты с мелодичным звоном сыпались на мостовую, отскакивая от её булыжников словно крупные, напрочь промерзшие градины.

С трудом поднявшись на ноги, Залупкинг первым делом сорвал с плеча опустевший мешок и, удостоверившись, что ничего ценного – в особенности денег – в нем уже не осталось, зло швырнул его в сторону. Бесполезную теперь тряпку подхватил резкий порыв ветра и, кружа вместе с мелким городским мусором, унёс куда-то вниз, на середину улицы, туда же, где поблескивали холодными искорками рассыпанные монеты.

Спустя мгновение ноги словно сами несли барда, бодро скользя по заснеженной кровле. Ледяной воздух от бега разбился, словно стеклянный и его осколки, парящие в пространстве, принялись нещадно колотить бегущего Эла по щекам. Казалось, проведи он по лицу ладонью, вся она покроется свежей, дымящейся в морозном мраке кровью.
Изредка, за гулом собственного дыхания и дробью шагов, больше похожих на короткие прыжки, Залупкинг слышал, как позади него раздается поступь его преследовательницы. Удивительно тихая и неторопливая, словно исход этой утомительной беготни был уже предрешён.

Прыжок дался не легко – бард, почти что плашмя, словно брошенная на землю лягушка, рухнул на крышу.

Внизу расстилалась, заставленная без всякого порядка лотками и грубо сколоченными из косых досок лавками, местная достопримечательность – Рыбная площадь. Дома, стоящие вокруг, глазели на неё слепыми провалами окон, в покрытые инеем стекла которых беспрестанно и яростно колотил ветер. Изредка, протискиваясь вместе с ним через тёмные переулки и закутки, долетал с юго-запада запах солёной влаги, почти не различимый в морозном воздухе. Нестройно завывали печные трубы, шуршали и клацали невидимыми зубами, перекатываясь по черепичным крышам, миниатюрные снежные вихри.

Бежать дальше было категорически некуда – крыша обрывалась крутым скатом. Следующий дом – похожий в темноте на старый гнилой сундук постоялый двор – стоял на противоположной стороне улицы, насмешливо полыхая горящим в окнах мутным светом. Попытаться допрыгнуть до него, означало бы попусту переломать себе ноги, а то и шею. Такой членовредительский расклад барда не очень устраивал.
Воспользоваться вынужденной передышкой однако же не вышло – где-то позади щелкнула тетива и воздух над головой беглеца, взъерошив волосы, прошил метко пущенный болт.

Эсток разрезал воздух широкой дугой и, противно клацнув, уперся в вовремя подставленный клинок барда. Сталь едко зашипела, лезвие соскользнуло и Эл, улучив момент, рванулся вперед, стараясь опрокинуть противницу. Снова раздался металлический скрежет, заскользила под ногами покрытая предательской ледяной коркой черепица.
- Дерьмово дерешься, курва… - прошипел Залупкинг, видя, как рука наёмницы с зажатым в ней оружием прогибается под его напором.
В ответ раздался уже знакомый смешок, за которым последовал неожиданный и удивительный по своей силе удар в пах. Бард, мигом потеряв равновесие, грохнулся на спину и покатился к краю крыши, глотая разинутым от боли ртом мигом взметнувшуюся в воздух от его падения снежную пыль.

- А что потом? -Буду пить. -А после? -Пить. Буду пить, пока не забуду…