Храп медленно вышагивал... 2009

Храп медленно вышагивал мохнатыми блюдцами копыт по размытой дороге, оставляя на скользкой глине округлые выбоины, мигом заполняющиеся дождевой водой. Крупные тёплые капли падали с неба, расчерчивая воздух стеной из блестящих упругих нитей, путаясь в длинной вороной гриве коня, стекая по бугрящейся мышцами шее и колотя его по широкому, с тонким белым ремешком крупу. Дробинки влаги кружились всюду, похожие на пар, застилая пространство зеленовато-серыми непроницаемыми для взгляда сумерками, в которых тонула дорога и длинные ряды луговых трав, окружавших её и примятых к земле ударами дождя. Плотный, почти осязаемый шум дрожащей листвы то стихал, то становился всё громче и громче, усиливаясь, по мере того, как с разницей в несколько десятков минут налетал шквал,  неся с собой вырванные с корнем полевые цветы, вперемешку с мокрыми комьями грязи и ошметками сухой листвы. 

Впервые Берг попадал в такой ливень.

Дорожный плащ был сплошь пропитан водой и теперь казался тяжелее в разы. В сапогах пока еще было сухо, но их обладателю что-то подсказывало, что стоит ему спуститься на землю и пройти пару шагов, как там будет плескаться настоящее море. Он сильнее оттянул капюшон на залитое водой лицо, в бахроме свисающих с носа и бровей прозрачных капель и отпустил пахнущие сырой кожей поводья – всё-таки, его конь не отличался норовом и подобный жест не вызвал бы в нем желания почудить. Даже наоборот Храп, казалось, стал брести еще медленнее, с интересом рассматривая хлюпающую под его ногами жижу. Гнать в такую погоду, да еще по похожей на содержимое выгребной ямы дороге лошадь, утомленную двухдневным переходом Берг не собирался. До конечной цели его путешествия оставалось чуть меньше часа и, за это время, ему не хотелось бы свернуть шею себе и своему коню. Ведь, как известно в народе: тише едешь - дальше будешь.

Как и все эстфилдские тяжеловозы Храп был непреодолимо флегматичен.

Собственно, именно это и ценил в нем Берг – размеренное спокойствие, местами похожее на тупость, как решил бы человек не слишком проницательный, но на самом деле проистекающее из банального умозаключения, которому, надо сказать, трудно было отказать в логике – «я большой, следовательно, бояться мне нечего». Простая и гениальная философия лошади, не применимая, к сожалению, к человеку.

В воздухе резко чувствовался кислый запах земли.

Мерный гул несущихся к земле капель и перешептывание придорожных трав действовали на всадника умиротворяюще. Как-то сами по себе проснулись воспоминания и смазанные образы, глубоко захороненные в его голове. Отделаться от них было невозможно и, полагая, что момент всё же позволяет предаться сантиментам, Берг начал перебирать в памяти пережитое за семнадцать лет. Особенно ярко почему-то виделось ему, как после первого крупного дела, он, еще совсем пацан сидит на краю мутного от нечистот канала в Хатче и трясущимися руками отправляет в рот горсти зеленых приторно-сладких виноградин, а вокруг плывет жаркое марево, в котором вязнут очертания окрестных домов и колеблется в огненно-рыжем ореоле лучей маленькое южное солнце, вклеенное в выцветший от его пламени небосклон.

Воспоминание было приятным и Берг напрягся, стараясь припомнить подробности, вышвыривая из головы настоящее – дождь, дорогу и августовские сумерки.

Это было начало его «карьеры» - за две недели в незнакомом городе, среди говорливых, отчаянно жестикулирующих и исходящих по любому поводу по крик людей он умудрился выжить и, помимо прочего заработать денег. Это была поворотная точка в его судьбе. Тогда, кажется за проломленную булыжником голову какого-то таможенного чинушки, ему заплатили жалкую горсть медяков. Тусклые, размером с подушечку пальца монеты были завернуты в замусоленный тряпичный лоскут. Сейчас подобный гонорар вызвал бы у него безудержный смех, а в тот момент эта сумма была настоящим богатством. Путевкой в жизнь, как выразился бы его отец. Старика хватил бы удар, знай он, какое будущее ждёт его отпрыска. Хотя удар так или иначе его и хватил – в порту, когда он разгружал пришедшую откуда-то из Вилля баржу с лесом. Парализованный, он провалялся в кровати двое суток, гадя под себя и вращая полными безумного страха глазами. Когда родитель всё же изволил преставиться, на прощанье прохрипев какую-то чушь на ухо сыну, Берг с матерью, прихватив собой постоянно ревущую малолетнюю Инн закопали его на городском кладбище и тогда, кажется, тоже лил дождь. А может он просто хотел помнить, что тогда был дождь – это придавало картине в его глазах больше драматичности. Дальше были трудные пять лет, в которые Берг пытался кормить семью – помогал матери в харчевне разносить еду и выпивку, трудился, как отец в порту, до седьмого пота таская ящики размерами с него самого, выдыхался бега по городу, раздавая буклеты или разнося любовные послания кокеток и их ухажеров. А потом мать нашла несколько иной заработок и…Берг оказался в Хатче, распрощавшись с прошлым раз и навсегда.

Всё это проступало теперь с такой кристальной ясностью, что, казалось, происходило именно сейчас - виноград, жара, канал, бурые пятна на рваной, пропитанной потом одежде, липкий сладкий сок, стекающий по щекам.

Сок?

Нечто в этот момент заставило его задуматься и неожиданной мыслью Берг вздрогнул. Храп под ним качнулся, ощущая это скорее чутким сердцем, чем телом. Уши с мокрыми кисточками, разбрызгивая веером влагу, взметнулись вверх, и конь плавно замер, послушно ожидая действий своего всадника.

Перегнувшись через луку седла, Берг похлопал его по шее, успокаивая. Тяжеловоз опустил голову и, встряхнув гривой, двинулся вперед.

Ливень всё еще шумел, но уже тише - монолит из капель дал трещину и рассыпался. Похоже, на сегодня небо выплакалось вдоволь.

Странно, но только сейчас Бергу стало понятно, что по его щекам тогда катился никой не сок, а самые обычные слезы. Видимо, это был последний раз, когда он, Берг, позволил себе разреветься, да еще из-за…пожалуй правильнее будет сказать работы. Да при том так халтурно оформленной.

Интересно, почему?

Намотав повод на руку, Берг громко щелкнул им и погнал лошадь рысью. Храп с готовностью заколотил копытами по дороге, вырывая из неё целые комья грязи и разбрасывая их в разные стороны. Начинало темнеть и прямая как стрела дорога теперь терялась в полном клубящейся влаги сумраке. Иногда из придорожных зарослей выпархивали, испуганные дробью  (или всё же хлюпаньем?)  копыт какие-то пичуги, оглашая густой воздух жалобными воплями.

Где-то впереди, вдалеке, приглушенные полутьмой и дымкой замелькали огоньки, похожие на сверкающие осколки цветного стекла. Оставалось всего ничего.

«Действительно,  почему же?» - раздумывал Берг, ёрзая в седле. – «Я был сопляк, вот почему, всего лишь пацан. Не выдержал, испугался крови, вот и всё. В первый раз всегда так - кто-то узнает, что человека можно запросто отправить на тот свет на поле боя, кто-то по случайности, а кто-то также как я. Просто все делают разные выводы – для одних жизнь обретает ценность, для других превращается в разменную монету. Я сделал свой. Неужели это делает меня хуже других?»

Из накатывающей словно прибой темноты выступали, всё приближающиеся очертания нескольких покосившихся от времени деревянных зданий. Дрожащий свет горел только в одном из них, прорываясь наружу из завешенных тряпьем квадратных оконец. В стоящем неподалёку хатоне блеяли овцы-мериносы, отдалено похожие в редеющей пелене дождя на собранные в кучу гигантские обрывки мокрой ваты.

Чуя жилье Храп навострил уши и зашагал бодрее.

«Или делает? Я убийца, наймит тех, кому нужны грязные услуги. Самая дурная вариация человека, творящая зло исключительно ради денег. Только ради них. Как же там пелось в каком-то романсе?

Звон монет затмевает белый свет,

ослепляет тех, кто слаб душою.

 

Что ж, душой я не слаб, но до света мне действительно нет дела. Таких как я не отпевают и не хоронят, обо мне не помнят заказчики или как можно скорее стараются забыть, если я чем-то им уж больно приглянулся, но меня, сотворенное мной, навсегда запоминают близкие жертв. Я чудовище, взращенное и вскормленное миром». - не унимался Берг, останавливая Храпа у единственной жилой хибары. Свет из окон падал желтыми разводами на землю.

Вынув ноги из стремян, Берг спрыгнул в заполненную водой рытвину и, чертыхаясь сквозь сомкнутые зубы, побрел к дверям. Сапоги тонули в разъезжающейся каше из глины и накиданного здесь щебня, обозначавшего, по-видимому, нечто вроде дорожки.

«Хотя…С чего бы мне быть плохим? Столько героев из саг и сказаний убивают безнаказанно тех, кто смеет противиться им. У меня другая мотивация. Другой стимул…»

Поправив сбившийся в складки плащ, он поднялся на узенькое крыльцо. Заскрипели гнилые доски. Кулак привычным жестом несколько раз быстро прошелся по двери. Слышно было, как шуршат по покрывающей крышу соломе редкие капли.

«Да и потом, я же всегда делаю то, что должен, не больше, не меньше. Что в этом плохого?»

С обратной стороны двери послышались неуверенные шаги и скрипнул засов. На пороге появилась девочка лет шести, в длинном старом бежевом платьице, всюду и многократно латанном. Длинные чёрные волосы были заплетены в толстую косичку, перекинутую через правое плечо. Глядя на Берга крупными, удивительного бирюзового цвета глазами, она приветливым голоском спросила:

- А вам кого, дяденька?

«Свою работу я всегда выполняю чисто, честно, качественно и если подходить к этому вопросу с такой стороны, то я и вправду отнюдь не так плох…»

- Позови папу, зайчонок. – улыбаясь ответил Берг.

- Зайдёте?  - гостеприимно проговорила девчушка, отходя в сторону.

«Да, именно, я очень и очень хороший человек…»

- Да нет милая, не сейчас. Скажи, что это срочно.

И девочка, кивнув, побежала внутрь, весело топая босыми ногами по полу и не видя, как под полой незнакомца поблескивает, зажатый в мокрой ладони, короткий стальной клинок.