Семнадцатое января... 2010

Семнадцатое января, должно быть, с самого начала намеревалось стать необычным днём. И, возможно, его необычность проявилась сразу после полуночи, когда мирно спящего в своей уютной маленькой келье настоятеля внезапно посетило ниспосланное господом видение, превратившее поутру монастырь в кипящий от поднявшейся суматохи муравейник.

Обедню против обыкновения отслужили поздно – большая часть времени четырёх с небольшим десятков монахов, населявших довольно скромную во всех отношениях Румскую обитель, ушла на массовые приготовления, уборку, даже мытьё и до отправления обязательных некогда церковных обрядов руки у запыхавшихся, но довольных святых отцов просто не доходили.

Набившись в длинный зал, выстроенный для праздничных литургий, служители Единого спешно исполнили наиболее значимые и одобренные к использованию Конклавом хвалебные гимны «О всеблагом всепрощении» и «Жертвенных агнцах», рассыпались в пышных благодарностях извечно мудрым небесам и приготовились слушать торжественную речь настоятеля, благо, что повод для её торжественности был достойный.

Круглолицый мужичок с болтающимися спавшимися щеками и обритой головой, кряхтя, взобрался на деревянную кафедру, стоящую перед рядами длинных скамей, и окинул сияющим от религиозного экстаза взглядом сидящую на них публику.

Публика, кутаясь в почтительную тишину, выжидала.

Откашлявшись, настоятель поправил сбившиеся гармошками рукава толстой серой рясы и проговорил:

- Братья! Сегодня, как вы уже должно быть слышали, Единый, непоколебимый в своей мудрости, одарил меня своим знамением, указав путь к Нему, но я так и не поведал вам о нём. Так что слышите ли вы меня и готовы ли услышать?…

- Во истину! – разразился заготовленной фразой зал и воздел раскрытые ладони к покрытому чёрной плесенью каменному потолку.

В узких стрельчатых окнах полыхало огненно-желтым крупное январское солнце.

- О да, именно так братья. Я просил вас на утренней службе употребить этот день, чтобы привести себя и свои мысли в должный вид, достойный единения с вечным. А вечность – это порядок, ибо только идеальный порядок может противостоять течению времени. – продолжал настоятель, слегка повысив голос и наклонившись немного над своей трибункой. – Но просьба моя имела под собой веские основания. Сегодня особенный день и сегодня нам с вами воздастся сторицей за годы смирения и покорности, терпимости и нестяжательства…

После этих слов по залу пробежался шепот недоумения, сменившийся, однако, абсолютной тишиной. Довольный эффектом последней своей сказанной фразы, аббат выдержал прямо-таки театральную паузу и метнул в зал заключительную и исключительную по заключенной в ней энергии часть своей тирады, подчеркнув её голосом так, что слова резали пространство на части, словно молнии, и затем, достигнув пришедших в неистовство слушателей, неприметно опускались на землю, словно пущенные по ветру листья.

- Возрадуйтесь братья! Единый, пастырь наш, примет нас в своё небесное стадо. И случится это сегодня, в ночь. Его посланник явится в нашу обитель, дабы вознести нас туда, где всех достойных ожидает награда, а недостойных кара, имя которой забвение.

Зал орал. Зал бился в исступлении, заламывая руки, молясь и плача от экстаза.

Особо впечатлительные падали на пол без чувств, стремясь ускорить по-видимому, свою встречу с небесами, так как гранитные плиты пола явно были крепче остриженных святых голов. Несколько служек тут же радостно заголосили гимн, но устыдившись недостойного использования слов Святого Предписания или же просто постеснявшись своих еще толком не окрепших голосов, замолчали.

- Вот так вот! – подытожил настоятель. В ответ ему аплодировали стоя.

С деланным смущением приняв бурную похвалу слушателей, аббат поднял правую руку вверх и чуть-чуть в сторону, призывая аудиторию к порядку.

- Но жизнь наша была бы неполной, если бы в ней случалось только благое. – продолжал, потрясая щеками святой отец. – Посему, я хотел бы сообщить вам нечто, что омрачит в некоторой степени ваше ликование. Видите ли братья…

Настоятеля прервал звук распахивающихся дверей. Несколько десятков голов мигом повернулись к его источнику и увидели, как одна из массивных дубовых створок откатилась в сторону, громыхая ржавыми богатырского вида петлями. Теплый воздух, скопившийся в помещении, мигом закипел и дрожащими волнами устремился на улицу, превращая возникшую в залитом снежным блеском проёме человеческую фигуру в зыбкую, дрожащую от малейшего дуновения ветра тень.

Видно было, что вновь прибывший был несколько смущён своей беспардонностью, но всё же, немного вразвалку, проковылял к ближайшему свободному месту.

- Вот о чём я и собирался поговорить. Мессир Курт, поднимитесь пожалуйста, прошу вас…

Человек послушно поднялся, вопросительно глядя на аббата. Несколько глубоких шрамов шли вдоль его лица, прорезая в одном месте бровь, некогда сросшуюся криво и теперь угрожающе нависающую над правым глазом, а в другом щёку от правой же скулы до уголка рта, прячась в неухоженной, но пока еще опрятной бородке. Седина в густых русых волосах намекала на то, что их обладатель давно разменял пятый десяток, но живые карие глаза никак не позволяли дать этому обитателю монастыря больше двадцати.

Настоятель оглядел его.

- Мессир Курт, я как раз сообщал братьям о скором нашем отбытии…

- Всей обителью? Куда это?

- В мир иной батенька, в мир иной. Нас призывает Единый, дабы мы вкусили плодов с чудесных древ его небесных садов, как сказано в Пердписании. Мне явился Он во всем своём величии и поведал об том прошлой ночью.

Курт ошалело поглядел на настоятеля.

- То есть как это?!

- То есть так мой друг и гость, посети вы утреннюю службу, вы бы знали больше. Но мы отвлеклись, разговор мы кажется вели о вас, а не о наших планах о вознесении. – продолжал аббат и круглое лицо его, похожее на хорошо пропеченный ровный блин становилось всё более и более суровым. Даже щёки немного втянулись и приняли надлежащий для них вид. Серые глаза с прожилками воспаленных сосудов, выглядывая из-под пышных прямоугольных бровей, сверлили собеседника.

- Итак, я очень рад что смогу составить вам и вашим братьям компанию в этом замечательном деле ,если оно состоится, святой отец, ибо это станет достойной наградой для нас. Для нас всех. Ведь именно за спокойствием и миром я пришел в вашу обитель. – быстро и не без радости громко сказал Курт.

Монахи деловито зашептались. Кто-то улыбнулся.

- Так вот мой друг. Награды этой вы и не достойны. В виду ваших прошлых грехов, путь на небо вам закрыт… - отрезал настоятель, стараясь вложить в каждое слово как можно больше веса.

- Но вы говорили все эти два года, что главное раскаяние и что в садах Его найдётся места для всех?! – с негодованием раздалось в ответ.

- Да я много чего говорил вам, да вы кажется толком и не слушали. Все три года вы жили за счёт братьев, не работали, пили наше вино в непотребных количествах и так и не приняли постриг!

Нижняя губа у побледневшего то ли от обиды, то ли от ярости Курта принялась дергаться. Рывком он схватился за правый рукав своей грязной накидки и сжал его. Ткань пошла складками, а пальцы без всяких препятствий сошлись в кулак.

Улыбок стало больше. Многие неодобрительно покачали головами.

- Да-да… - замахал руками аббат. – Мы тут все знаем, что вы у нас инвалид…

- Но ведь вы сами не давали мне именно из-за этого работать! – взорвался тот.

Настоятель указал на него пальцем и подмигнул.

- А еще вы гневаетесь по поводу и без повода, грешите стало быть, сверх установленной нормы.

Тут в разговор с переднего ряда вмешался молодой служка в синем балахоне и тоже ткнул в сторону Курта своей дохлой ручонкой.

- Да-да! А меня поймал в пост в том году и накормил ветчиной, угрожал разбить мою «пустую кудрявую башку об этот ****ый умывальник»…

- Ты маленькая гниль навозная, ты сам жрал шкварки, тебя никто не заставлял! Я тебе еще пообещал ничего не говорить дьякону и аббату, падаль! – парировал Курт.

- А у меня обблевал дверь кельи, когда два месяца назад ползал на корачках и изображал овцу! – гаркнул кто-то.

- Мне грабли сломал!

Шквал обвинений сыпался на Курта со всех сторон. Голоса хрипели, лаяли, вгрызались в голову, вырывая из сознания десятки образов и проглатывая затем их словно ненасытная волчья пасть ,погребая под лавиной всё нарастающей и нарастающей злобы. Мир шатался и ходил ходуном от каждого звука, от каждого раскрытого для очередного предательского удара рта. Непоколебим в этом хаосе был только силуэт настоятеля за кафедрой – железный, искрящий праведным гневом.

Еще будто бы секунда и ветеран двух южных имперских кампаний, сержант Курт Строгий забыв про потерянную с десяток лет назад конечность просто кинется к трибуне и перегрызёт аббату горло, а затем смеясь передушит братию его кишками, благо что их метраж позволял бы провернуть такой трюк, но вместо этого Курт рухнул на колени и зарыдал.

- Прошу вас... Я прошу вас как человек желающий покоя, я не хочу дальше влачить своё существование под гнётом моих прошлых ошибок. Я человек, я слаб, я….я…я…мне нужен…Я не хочу, чтобы моя жизнь продолжалась дальше – я больной урод, меня не оставляют картины былого, кровь, я помню лица каждого, из числа тех, кто не пережил те мясорубки, в которые мы кидались плечом к плечу. Во имя света вечного порядка Единого, я прошу…Вера это всё что у меня осталось…

Аббат деланно зевнул и перекрестил рот.

- Вы закончили? Ответ вам уже известен – нет. Вы не достойны. Братия считает также.

Курт непонимающе глядел по сторонам, а из его глаз окруженных тонкой паутинкой морщин лились слёзы.

Раскрыв изуродованный шрамом рот будто бы для крика, он только прохрипел:

- За что?

 

Отгремели густым перезвоном колокола.

Залитый стремительно гаснущим январским закатным солнцем двор пестрел от монахов и служек разодетых в самые разнообразные торжественные наряды – настоятель дал отмашку каждому надеть то облачение, которое он считал нужным. Выпущенная из своих загонов и хлевов, оголтело носилась по двору домашняя живность, отплясывая на свалявшемся от человеческих следов снегу.

Везде царило оживление – наводились последние штрихи к предстоящему вознесению на небеса. Святые братья суетились, намывая в Хоровом зале полы, протирая витражные оконца и расставляя на специально принесенном столе постные блюда, не лишенные, однако, некоторых допустимых излишеств. Только один служка с красным от слез лицом с трудом передвигал ноги, волоча из одного угла в другой немереных размеров золотое кадило и связку хоругвей с изображением святых, морщась, словно от боли исходившей откуда-то чуть пониже спины. Настоятель расхаживал среди снующих своих подчиненных, давая им заключительные указания.

Курт с безучастным видом наблюдал за всем этим с пригорка, сидя возле невысокой монастырской стены и потягивая из фляги крепленое вино. Рядом на снегу, в просторной сумке, валялось несколько бутылок с настойками и вермутами.

Фиолетовая тень тянулась от неровных ,покрытых накипью разнообразных лишайников камней за его спиной, до широких ступеней Хорового зала, словно обсыпанного золотистой сверкающей пудрой, состоящей из изморози и рыхлого солнечного света. Синее небо уже начинало разваливаться на две половины, на одной из которых догорало по-зимнему большое светило и играли пока еще его рыжие огненные краски, а на другой, сиреневой кляксой расползалась ночная тьма, всё больше и больше набирая цвет, словно нерадивый школяр опрокинул на пергамент полную чернильницу.

Сказать, что в этот момент он был опустошен, значило бы не сказать ничего.

Курт был выпотрошен и накормлен собственными внутренностями – пожалуй, эта фраза будет ближе к правде, но всё равно, в полной мере не отразит его состояния.

Однако, кое-какие душевные силы в нём еще оставались.

Как следует приложившись к фляге и насладившись тем, как вино медленно ныряет в пустой желудок, оставляя на языке приятную кислинку, он поднялся на ноги и что было мочи, проорал сосредоточенно суетящимся внизу монахам:

- Давайте, давайте, уроды! Готовьтесь, собирайтесь на тот свет, вы же у нас такие чистенькие и хорошенькие, прямо сама чистота помыслов и добродетель! Уроды! Мы еще сочтёмся, когда туда тоже попаду  и отпинаю ваши наглые яйцы так, что мошонки будут свешиваться у вас из ноздрей, покачивая редкими волосинками! Святые вашу мать! Посмотрим, посмотрим, еще увидим что на небе вас встретит, а может…Может и ни черта там не будет! Слышите?!

Так он и орал, угрожал, напиваясь всё больше и больше, совершенно не чувствуя ни всё нарастающего мороза, ни наползающих с запада на миниатюрную Румскую обитель клубящихся мелким злым снегом сумерек, пока двери зала, в котором собрались монахи не захлопнулись и не грохнул за ними тяжелый засов. Изнутри потянулось хоровое пение.

Тогда Курт обесиленно рухнул в снег и снова зарыдал, а затем, когда выпитое напомнило о себе уснул и долго его еще грела бессильная ярость и алкоголь – чудное и удивительное топливо проклятых.

 

Серафим, медленно взмахивая шестёркой белоснежных крыльев, двигался на малой высоте, пытаясь свернуть самокрутку и попутно чертыхая погоду, ветер и снег на все возможные и невозможные лады. Внизу, в сиреневой безлунной ночи, пролетали занесенные тем же мелким, злым и кусачим снегом поля и холмики с понатыканными на них шпилями сосен. Кое-где виднелся штопором ползущий к проклёвывающимся на небосклоне звёздам сизый дым.

Когда всё же табак согласился улечься в сложенную желобком бумажку, ангел языком провел по её краешку и победоносно выругавшись слепил её концы. Затолкав всю эту конструкцию в уголок рта, служитель небес с задумчивым видом извлек из-за пазухи огниво и пару раз чиркнув им с трудом поджёг свою успевшую отсыреть в полёте цигарку. Вот теперь, после первой затяжки, можно было подумать и о работе, и о приключившемся провале.

Вот чего-чего, а их Алексий терпеть не мог в принципе.

А задуманный в канцелярии эксперимент по вознесению провалился не абы как, а основательно, с треском.

В назначенные ангелами-хронологами ноль часов ночи он, серафим седьмой категории, награжденный некогда личной похвальной грамотой от Верхней канцелярии, спустился в эту заснеженную пердь где-то у нижней оконечности Вязких гор, дабы собрать наиболее достойные души и транспортировать их на небо, но так нет же, всем этим обритым под ноль уродам надо было запереться в какой-то непонятной халупе и орать оттуда какие-то непотребные бредовые частушки. Конечно же, он стучал, но в ответ слышалась какая-то чушь и истерический хохот.

Двери взламывать, убивать, карать и расчленять его никто не уполномочил, так что Алексий начал носиться над монастырем, чтобы уволочь на тот свет хоть кого-нибудь, ведь работу надо было выполнять.

Как назло везде было пусто.

И только где-то в стороне, припорошенный снегом, валялся безобразного вида человек, обложенный целой грудой пустой стеклянной тары. Он всячески старался не подавать признаков жизни и вонял перегаром, но Алексий, хоть и побрезговал его взять собой, всё-таки перетащил его в ближайший к запертой постройке хлев, в котором, кажется, совсем недавно держали коз.

Когда неподвижное тело рухнуло на солому, из покрытого инеем рта послышалось:

- Уроды бля…

Удивленный, серафим посмотрел на него и добавил:

- Аминь брат.

И, удостоверившись, что неизвестный точно не скопытится, серафим почесал окладистую бороду, как всегда делал, желая устроить себе перекур и взмыл в небо.