Девочка и бард 2010 черновик, неоконченное

Точёные фигуры акробатов и жонглёров кружили по пустырю. В багровом свете разведённых по периметру импровизированной арены костров, они походили на размалёванные тряпичные куклы, с которыми никак не может наиграться непоседливый ребёнок. Мелькали сшитые из ярких лоскутов бесформенные наряды и растянутые, заношенные до дыр выцветшие трико, беззвучно рассекали воздух перебрасываемые от одного жонглёра другому деревянные кегли и кольца. Их количество со временем только увеличивалось и через каких-то несколько минут  всё пространство в воздухе было занято летящими в разных направлениях снарядами, в то время как груда человеческих тел внизу, без особого, казалось порядка, кружится, подхватывает их и, после нескольких умопомрачительных кульбитов, отправляет снова в полёт, успевая при этом сделать лишний раз кувырок или замереть в невообразимой для нормального человека позе. Артистам вторили притаившиеся поодаль от костров музыканты. С каменными лицами, на которых время от времени мелькали тусклые отблески пламени, они вразнобой вытягивали из своих инструментов ненавязчивую мелодию, то гаснущую, то расцветающую вновь, когда того требовал накал цирковых страстей. Поблескивала медь, слышно было, как дрожат струны виол и нестройно шепчут флейты. 
Осоловелые от дневных забот селяне, построившиеся полукругом, глядели на происходящее без  особого энтузиазма, изредка подбадривая артистов отрывистыми, похожими на команды выкриками. Тени, вытянутые и изломанные, скакали по сонной толпе, походя на сплетённые из ночного мрака неосязаемые плети.
И всё же происходящее только на первый взгляд было хаотичным.
Резкие несинхронные движения артистов, подчас похожие на беснования помешанных и  лишенная конца и начала фальшивая мелодия складывались в один общий, единый порядок. Марионетки послушно двигались, улыбались и размашисто кланялись публике, скалясь во всю силу своих намертво сложенных в улыбку губ и безвольно болтаясь в руках невидимого кукловода, лишь изредка скрипя деревянными суставами.
Представление разыгрывалось чётко, без заминок, как и великое множество раз до этого.
Эл потряс пустую бутыль и, немного повертев в руках, отбросил в сторону. Затем устало потянулся, широко разведя руки в разные стороны, и растянулся на траве, глядя на плывущие по небу облака. Серые комья вверху, медленно переваливаясь, будто толпа толстяков, ползли вдаль, на ходу сплетаясь и рассыпаясь вновь, оставляя на своём пути крохотные, резко очерченные белёсыми контурами клочки. Лёгкий ветерок гулял по сникшей траве, принося иногда запах жилья и едва ощутимые, похожие на запах тления осенние нотки.  Тихо шелестела листва фруктовой рощи, расположившейся в низине неподалёку, за которой проступали силуэты приземистых хижин.
Из мешанины вечерних звуков отчётливо выделился мерный, постепенно приближавшийся к распростёртому на земле барду шорох шагов. Едва различимый, он отдавался в ушах Залупкинга всё чётче и чётче, и вскоре можно было расслышать приглушенные расстоянием голоса и отзвук булькающей на ходу стеклянной тары. Он быстро закрыл глаза и, будто хищник, стал с плохо скрываемой ухмылкой дожидаться, пока неизвестные со своей интригующей слух ношей не окажутся неподалёку.
Пару минут Залупкинг напряженно вслушивался, и, стоило шагам поравняться с ним, до ушей барда долетело раздражённое ворчание.
- …уже старик умом тронулся, только народ зазря гоняет. Они ж деревянные какие-то…
- А тебе-то какое дело? Нас не трогает и ладно. Пусть эти отдуваются.
Эл тактично кашлянул и с удовлетворением отметил, что нетвёрдые шаги замерли неподалёку.
- Ты гляди, это ж наш друг-пьянота, музыкальное дарование. Что, не спится, братишка? – раздался оклик.
Голоса были знакомые, но бард уже достаточно захмелел и не мог совладать со своей памятью и припомнить, кому именно они могли принадлежать. Тогда он распахнул глаза и слегка повернул голову, силясь разглядеть в ночном мраке своих возможных благодетелей.
На фоне звёздного неба высились два карикатурных силуэта, обряженные в бесформенное цирковое тряпьё. Один – грузный, похожий на раздутый бычий пузырь, с таинственно мерцающей в звёздном свете лысиной, сжимал в обеих руках по початой бутылке.
- Да вот. Какой в жопу сон, когда тут  цирк на халяву посмотреть можно?
Приятель толстяка – широкоплечий, с длинными, чуть ли не до колен руками детина, оглушительно гоготнул.
- Вот ты гляди, а! Одно слово городской. Вот посмотришь на это дело с наше…
- А ты чего один валяешься, братишка? – вставил своё слово толстяк. – Айда с нами, не пропадать же добру.
Последнюю фразу он подкрепил жестом, пригласительно колыхнув булькающую тару.
Эл приподнялся на локтях.
- Что-то я не думаю, что куда-то дойду. Я тут давно отдыхаю. Но продолжить было бы неплохо…
Собеседники  Эла огляделись и, завидев разбросанные по округе бутылки, недолго думая, уселись рядом с ним. С глухим хлопком вылетела пробка и толстяк, подмигнув собутыльникам, жадно присосался к первой  бутылке.
Акробаты уже заканчивали выступление и постепенно покидали пустырь, храня на лицах исключительно разудалое выражение, которое никак не вязалось с реакцией зрителей. Складывалось впечатление, что прибытие цирка в такую глушь было для её обитателей делом обыденным - деревенский люд, почёсываясь и позёвывая провожал артистов сонными взглядами, некоторые, пожимая плечами и что-то вяло обсуждая, разворачивались и брели прочь, в сторону деревни. 
Затем на свет высыпали мальчишки в пёстрых лохмотьях и принялись скакать перед толпой, зазывно размахивая металлическими подносами и во все свои неокрепшие глотки взывая к щедрости почтеннейшей публики. Музыканты, выдержав короткую паузу, заиграли снова, настраивая зрителей на нужный лад, но толпа осталась безмолвной и безучастной – несколько раз до слуха Залупкинга долетело жалобное позвякивание брошенных медяков, но на этом благодарность селян заканчивалась. Маленькие жнецы, собрав свой скудный урожай,  невозмутимо кривляясь и хохоча исчезли во тьме.
- Я говорил, что так оно и будет. Говорил.  – делая большой глоток заметил толстяк.
- Да какое тебе дело, Кобб, а? Очень хочется тебе чтобы эта жирная тварь ничего не делая загребла в свои сальные потные ручонки побольше деньжат, пока м… - начал ворчать его приятель, но затем осёкся и виновато икнув продолжил – Без обид дружище, по поводу жирного.
Кобб хмыкнул и вручил опустевшую на четверть бутыль барду.
- Да что без обид? Сам знаешь, если бы ты за кормёжку зверья отвечал, а не я, ряха у тебя была бы не в пример толще моей. А Гарх…Единый ему судья, это он платит нам деньги, так что поимей уважение. Если эти деревенские не начнут раскошеливаться как следует, в жопе по всем понятиям окажемся мы, дружище Яр. Да и сам посуди, где бы мы были, если бы не наш старик?
- А что за Гарх? Это тот кент, которому я за постой платил? - вставил своё слово Залупкинг.
Оба дрессировщика переглянулись.
- Ну да. Удачно ты тогда к нам попал. Его тушу, до которой мне всё же ещё жиреть и жиреть, днём с огнём не сыщешь - так и сидит у себя в фургоне днями напролёт, выходит только когда… - взялся было отвечать толстяк.
- Когда у него жратва кончится! – срываясь на малопонятный писк оборвал его Яр и зашёлся хриплым смехом, пихая товарища в бок локтём. – Не, ну ты понял, а?
Кобб молча посмотрел на него и жадно присосался к заботливо протянутой Элом бутылке.
На пустыре тем временем, после некоторой заминки, вновь царило оживление - на этот раз там отплясывала парочка карликов в расшитых бубенцами миниатюрных камзолах и мягких, гротескного вида туфлях с загнутыми носами, на конце которых также висела целая гроздь металлических колокольчиков. От танцев, сопровождавшихся беспрестанным звоном и задорными мотивами, которые вдруг взялся наигрывать оркестр, они, спустя пару минут, перешли к комическим сценкам, но развеселить и завести толпу были не в силах.
Их сменили два обритых наголо дюжих парня и, без всяких интерлюдий, взялись голыми руками гнуть подковы, сворачивать метровые, с два пальца толщиной железные пруты и подбрасывать в воздух  валуны, которые перед этим остальные циркачи заботливо выкатили на самый центр пустыря, чтобы каждый зритель мог оценить их габариты. Оба силача, похожие будто братья-близнецы, обнажённые  по пояс, перед каждым упражнением поигрывали лоснящимися от масла мышцами, рассчитывая на внимание немногочисленной женской публики, но всё было без толку - селяне взялись было аплодировать, но вскоре утомились и продолжили просто глазеть на то, как растёт перед ними гора испорченных металлических изделий.
- Тупые деревенщины. – взревел Кобб и хватил по земле кулаком. – Что им нужно вообще?! Они хоть что-то кроме того как в земле ковыряться и каким навозом яблони удобрять, ****ь, знают? Им искусство привезли, цирк ебись он конём! Вот как же в городе-то хорошо, а – народ приличный, образованный, а эти деревяшки ***вы…тьфу ты!
В завершение своей тирады порядком захмелевший дрессировщик осушил плещущиеся на дне бутылки остатки и отшвырнул её в ближайшие кусты.
Бард с готовностью потянулся ко второй емкости и, выдернув пробку, принюхался к содержимому.
- Эт что? Самогон что ли? – скривившись от резкого запаха проговорил Залупкинг. Его речь смазалась, но всё же сохраняла некоторую ясность. - То-то толстяка кроет…
- В той он же и был, да ты видать от жадности и не распробовал. Не знаю из чего гнали, но отшибает всё к ****и маетри. И вообще…это…Ты тару лучше не задерживай. – с ноткой нетерпения в голосе отозвался Яр.
Кобб продолжал негодовать, тихо бурча себе под нос. Его бормотание иногда становилось громче и бард разбирал в его монотонных причитаниях обрывки фраз.
- Ну ничего…ещё заставим вас…оцените…Она вам покажет что к чему, тупое быдло…
- Э…Это он о чём? – заинтересовавшись, спросил Эл.
Яр отмахнулся.
- Не обращай внимания. Тяжко ему, когда публика такая. Сам на арене выступал когда-то, потом, время прошло, сняли, когда его чуть звёрьё не разорвало. Так-то вот.
Толстяк, заслышав сказанное, ошалело уставился на приятеля,.

Спустя минут двадцать издали донеслись вялые хлопки – немногочисленные теперь селяне провожали атлетов. Две широкоплечие фигуры одновременно сделали размашистый поклон и понуро двинулись прочь, едва переставляя одеревеневшие от усталости ноги, поблескивая в сумерках, словно пара бронзовых статуй. Их в беспорядке разбросанный реквизит так и остался лежать в пыли, дожидаясь, пока его уберут другие артисты. Стихший оркестр, видя, что представление и не думает складываться как надо, взял передышку. Заметно было, как музыканты разминают уставшие руки и живо о чём-то переговариваются, многие, усевшись на землю,  взялись приводить в порядок свои инструменты.
- Либо я не знаю старину Гарха, либо что-то сейчас будет. – тихо проговорил Яр и в подтверждение своих слов громогласно икнул.
Второй дрессировщик после этих слов пришёл в себя и, внимательно посмотрев в сторону пустыря  своими блестящими от выпивки, чуть навыкате глазами, кивнул, соглашаясь с приятелем.
- Сейчас девчонку погонит. Это как пить дать.
- Не жирно ли для них будет? Старик её только когда совсем худо выпускает, а…
- А сейчас что, всё заебись? Не-е…Гарх свой барыш никогда не проморгает, а эти сволочи вполне могут… – повышая голос заметил толстяк.
- Вот и поглядим. – примирительно вскидывая руки отозвался Яр и замолк.
И в самом деле, на арене творилось что-то не совсем обычное.
Инвентарь, оставшийся после выступления силачей, в раз был оттащен в сторону понабежавшими со всех сторон циркачами, музыканты засуетились и, встрепенувшись, снова поднялись на ноги, готовясь вновь исполнять свои наизусть заученные убогие мелодии.
Окончательно опьяневший ближе к середине второй бутылки, Эл звонко хлопнув челюстью зевнул и, с трудом орудуя рукой, почесал затылок, безучастно глядя на разворачивающиеся на арене приготовления. Он хотел было спросить, о ком говорил толстяк и что такого может эта самая она вытворить на потеху почтеннейшей публике, после жонглёров, акробатов, карликов и силачей, но мысленно отдёрнул себя в последний момент и просто сонливо причмокнул онемевшими губами - даже если бы вопросы были заданы, Эл вряд ли был бы в состоянии правильно воспринять услышанное в ответ. Его накрывала вязкая хмельная пелена, мысли скакали одна поверх другой, закручивались и неудержимо рвались прочь, стоило ему попытаться ухватиться хоть за одну из них. Картинка перед глазами дёргалась и покрывалась разводами, но бард всё же настойчиво старался рассмотреть финальную часть циркового представления, благо, что шло всё к тому, что завершение этого скатившегося в фарс мероприятия обещало быть ярким.
Циркачи подбросили в костры заблаговременно припасённых дров и к небу взметнулись языки пламени, хлопающие, словно обрывки парусов. Усилившийся ветер подхватывал пригоршни искр и они катились по земле, алые осколки света, слишком крохотные для того, чтобы от их прикосновения занялась поникшая сухая трава, но достаточно яркие, чтобы выхватить из темноты и занятых приготовлениями музыкантов, и осветить изрядно поредевшую толпу зрителей. Каждый сполох играл на давно не чищеной меди труб яркими бликами, освещал лица селян и изредка дотягивался до копошащейся в темноте цирковой труппы, освещая тонкие силуэты артистов, о чём-то напряженно спорящих и попутно заканчивающих приводить в порядок арену.
Спустя пару минут всё пространство, окружавшее пустырь, было пропитано напряжённым ожиданием. Даже зрители, реакция которых всё это время оставляла желать много лучшего, впервые за вечер притихли и сосредоточенно дожидались следующего номера. Многие, из числа тех, кто окончательно махнул рукой на представление и направился домой, стали возвращаться, расспрашивая соседей и знакомых о происходящем.
- Подойдем поближе? – нарушив общее молчание, спросил Яр.
- Вот ты мне скажи, чего я там не видал, а? – хмыкнул в ответ Кобб и передал бутылку барду. – Всё как всегда, братишка…
Залупкинг инстинктивно схватился за полупустю ёмкость и поднёс её к губам, медленно, будто сомневаясь,  хватит ли ему сил сделать очередной глоток.
- А ну нахуй, почему бы и нет? – едва шевеля губами проговорил он и запрокинул голову, вливая в себя тёплый и потому вдвойне мерзкий самогон.
Яр с ухмылкой посмотрел на Залупкинга.
- Ты же вроде не собирался никуда идти, а? Может не стоит?
- А вот теперь собрался, раз там что-то…намечается. Что вы там…про девчонку… - медленно поднявшись просипел бард в ответ.
Сделав пару нетвердых шагов он потерял равновесие и, издав протяжный матерный вопль, рухнул ничком в траву, любовно прижимая к себе бутыль. Мир вокруг звенел и кружился, земная твердь, заботливо встретившая онемевшее от выпивки лицо Эла, вмиг, из надёжной опоры вероломно обратилась трясину и с непреодолимой силой стала затягивать в себя теряющего остатки рассудка барда. В какое-то мгновение он закрыл глаза и окончательно провалился в вязкое хмельное забытьё.
Так, уткнувшись лицом в землю и нелепо перебирая ногами, похожий на гигантского агонизирующего жука, которому любознательные дети оторвали голову, Залупкинг пролежал пару минут, прежде чем его собутыльники, не переставая фыркать от смеха, не подхватили его за плечи и не потащили в сторону пустыря. Правильнее будет, пожалуй, сказать, что при этом маленьком путешествии бард не присутствовал. Его сознание, безмерно отяжелевшее от выпитого,  разуплотнилось, вывернулось на изнанку и провалилось само в себя, породив бездну, которая находилась далеко за пределами действительности и времени.
Очнулся Эл сидящим на самом краю арены, в стороне от толпы в полголоса переговаривающихся зрителей. Неподалёку от него, изредка потрескивая, полыхал костёр, заливая окружающее пространство багровым неровным светом. Каждая сгорбленная и иссушенная после летнего зноя травинка отбрасывала тень и многие тысячи чёрных, похожих на червей линий дрожали и копошились у самой земли.
Бард, с трудом приведя мысли в порядок, попытался отыскать взглядом своих благодетелей, но тщетно - толстяк и его приятель, посчитав свой долг выполненным, оставили Залупкинга досматривать представление в одиночестве.
Вскоре, когда разбредшиеся было селяне вновь выстроились полумесяцем вокруг пустыря, оркестр, окончательно собравшись с силами, заиграл вновь, но теперь это была отнюдь не та бравурная аляповатая мелодия, встретившая зрителей в начале представления. Музыка тихо стелилась по степи, кралась в сникшем ковыле и постепенно и исключительно любовно, словно, тёплое пуховое одеяло укутывала заинтригованных таинственностью приготовлений деревенских обитателей. От приглушенного шепота флейт веяло загадкой, обычно крикливая медь не менее таинственно хранила молчание, позволяя нестройному хору струнных выводить общий, медленный и чарующий мотив.
В какой-то момент с разных сторон, то тут, то там стали раздаваться неуверенные хлопки и музыканты, почувствовав, что впервые за сегодняшний вечер их старания получили хоть сколько-нибудь положительную оценку,  принялись играть с удвоенным усердием.
В то же мгновение, когда толпа была разогрета до нужной кондиции, ни раньше, ни позже, на арену из ночного мрака вышел неопределённого возраста человек, с видом, полным достоинства волоча перед собой необъятных габаритов живот, который, через похожую на жабо жировую складку, переходил в облысевший прыщ крошечной головы, с обвисшими щеками и едва заметной ложбинкой, где некогда можно было различить подбородок. Едва намеченные контуры бескровных губ, обрамлявшие огромный рот, были сложены в чуть заметную улыбку. Обрюзгшее, похожее на размякший воск лицо покрывал обильно положенный грим.
Гордо прошествовав на середину арены, он небрежно сделал жест оркестру и музыканты в одно мгновение затихли. Маленькие глазки циркача оценивающе пробежались по затаившейся и притихшей в ожидании толпе.
Эл, всё ещё различая в ушах нестройные переборы виол и посвист флейт, с удивлением отметил, что всё внимание селян обратилось этот комок жира, да и ему самому невольно хотелось ловить каждое слово, которое планирует исторгнуть его безразмерный рот. Увидев его первый, и, до этого момента,  последний раз четыре дня назад, бард не испытывал подобных ощущений, но теперь, на арене, этот никчёмный с виду человек преобразился - здесь он был богом, способным повелевать толпой, следить за её желаниями и удовлетворять их по собственному усмотрению, поскольку не видел в толпе ничего, кроме многоликого, наделённого жалкими зачатками разума дикого зверя. А подчинить зверя не может ни логика, ни разум как таковой - только железная, непоколебимая воля дрессировщика, которой, как видно, ему было не занимать.
- Почтеннейшая публика! – с придыханием воскликнул он. – Позвольте представиться – я мессир Гарх, хозяин этого цирка, выступление прекрасных артистов которого вы наблюдали всё это время. Вы прикоснулись к мастерству лучших в нашем непростом ремесле. Но что есть наше ремесло? Обыденность, реальность. Кто лучше вас с ней знаком, дорогие друзья…
Внезапно его голос спустился до шёпота.
- Но именно сегодня, я хочу предоставить вам возможность коснуться непознанного. – как можно более загадочным тоном объявил Гарх, обводя взглядом зрителей и, вдруг снова перейдя в привычную тональность, продолжил – Я предлагаю вам заглянуть за завесу тайны, приобщиться к великому и познать то, что находиться за гранью нашего бренного существования. Вас овеет могильный холод, вы ощутите лезвие меча провидения, неотвратимый конец, которые Единый в своей мудрости предопределил каждому из нас. Я говорю вам о смерти, мои глубокоуважаемые друзья и я, ваш почтенный раб, лишу вас её постыдного страха.
Толпа выдохнула, лишний раз предвкушая зрелище, и, к вящему удивлению Эла, разразилась аплодисментами.
Определённо, бурдюк знал, перед кем можно заговаривать о подобных вещах – будь перед ним не сытые и одетые крестьяне южного предела, среди которых даже старожилы не могут припомнить голодного года, мора или войны, а какой угодно другой сельский контингент, то, вполне вероятно, что разговоры о вселенских тайнах, смерти, жизни, воле Единого привели бы Гарха и его труппу на скорый суд.  С вилами, камнями и кострами, в которые заботливые старушки подкладывали бы вязаночки хвороста.
Гарх поклонился, насколько это позволяла ему комплекция,  и поднял правую руку вверх, призывая публику к тишине.
- В этом мне поможет моя  воспитанница, которой я передал свои знания. Милая моя, выйди на арену!
Через мгновение в свет костров ступила девчушка в темном балахоне до самых пят, края которого волочились по земле, поднимая шлейф из мелкой пыли. Также медленно и чинно как Гарх, она прошла в центр пустыря и встала подле толстяка, покорно опустив голову.
Лет ей было никак не больше четырнадцати, и похожей на мешковину одежде толком нечего было скрывать, но отчего-то бард, не без некоторого удовольствия взялся разглядывать, на миг потеряв интерес ко вновь начавшему нести какую-то потустороннюю околесицу Гарху. После очередного потока его ничего не значащих витиеватых фраз, она рывком подняла голову, не замечая пряди выбившихся из-под капюшона волос, и театрально раскинула руки в стороны, обнажая тонкие и хрупкие, будто вырезанные из кости руки, перехваченные у запястий массивными браслетами. Барду открылось лицо, ещё почти детское, но сложенное по тем идеальным пропорциям, которые редко встретишь даже среди зрелых женщин, аккуратные, чуть изогнутые тонкие брови, серые глаза, покорно упершиеся в сухую землю, и застывшее в них отсутствие хоть какого бы то ни было выражения. Всё это Эл сначала оставил без особого внимания, завидев, что волосы девочки серебрились в полумраке – выбеленные и невесомые, будто лунный свет.
- Итак, досточтимые зрители! – долетел до ушей растерявшегося Залупкинга раскатистый голос. – Внемлите истине, что тянется к вам нескудеющей дланью из пропасти тёмного безвременья! Откройте для себя то, что незримо, коснитесь вечности! И не скупитесь на так ошибочно именуемый «презренным» металл!
Стоило последним отголоскам речи Гарха затихнуть в отдалении, как бурлящая от предвкушения орава селян бодро зааплодировала и подалась вперёд, плотнее обступая арену. Теперь происходящее щекотало нервы, теперь зрителям пообещали почувствовать свою исключительность и десятки глаз, не моргая и поблескивая в полумраке, неотрывно принялись сверлить пару замерших перед ними человеческих фигур, вычерченных алым светом костров, ожидая, когда же наконец им преподнесут обещанное откровение. Возбуждение незримыми электрическими разрядами передалось и Элу и потому, поддавшись общей горячке, он принялся хлопать в ладоши и нечленораздельно подбадривать девчушку, бесстрастно глядящую куда-то поверх толпы.
Гарх, вновь изобразив полный почтения к публике поклон, сделал несколько шагов в сторону и замер позади своей ассистентки с самым безучастным видом.
То, что произошло далее, бард не увидел, но почувствовал  - где-то на самом краю его разума возникла и стала шириться, замысловато переплетаясь с клубком хмельных мыслей и образов невесомая субстанция, похожая на растекающееся по бумаге пламя. Привычное мироощущение корчилось и сжималось, мутное, окончательно лишившееся структуры сознание разложилось на ветхие пергаментные страницы и их с размеренным упоением поглощали  тёмные сполохи, превращая в искорёженную хрупкую массу, в которой с трудом угадывались прежние черты. Залупкинг принялся мотать головой из стороны в сторону, будто силясь вытряхнуть из неё всё постороннее, но незримое нечто крепко уцепилось за извилины, проникая всё глубже и глубже. Мир перед глазами барда подёрнулся рябью, цвета медленно стали тускнеть, низводя и без того скудную ночную гамму до оттенков чёрного и белого, режущих глаза своим обострённым до предела контрастом.
Эл подался вперёд, и, качаясь из стороны в сторону, скользнул взглядом по стоящей в отдалении толпе - искаженные лица, мертвенно бледные, но всё же полные непреодолимого любопытства, к которому примешивался плохо скрываемый животный страх, вцепились взглядами в замершую посреди арены девочку с белыми волосами. Громко ревели чумазые заспанные дети, силясь спрятаться от охватившего всех помешательства за спинами обратившихся в недвижимые статуи родителей.
Залупкинга захлестнул ужас. Мир вокруг рушился, терял очертания, привычные чувства гибли одно за другим – теперь он не видел цветов, не ощущал запаха гибнущих степных трав, а в раздутых от накатывающего страха лёгких клокотала жижа, не позволяя сделать ни вдох, ни выдох.  Ему хотелось подняться на ноги и бежать прочь, подальше от захлестнувшей его волны страха и ощущения собственного небытия. Жизнь будто покинула его, но насмешливо оставила встревоженное, заполненное безотчётным страхом сознание, чтобы Залупкинг мог в полной мере ощутить то, чем на самом деле является пустота её лишенная.
Сознавать себя находящимся в выхолощенной, идеальной пустоте барду было, откровенно говоря, невыносимо. Сделав неловкое движение, он попытался выдернуть из-под себя ноги, но повалился на землю, ничего не чувствуя и не в силах даже чертыхнуться.
«****ь какая» - подумал Эл, стараясь отползти ближе к слепящему каскаду холодных  белых сполохов, в которых с трудом угадывался костёр. – «Знал бы, ни в жизнь не стал бы с такими приходами связываться».
Он попытался зажмурить глаза, но испорченный, развалившийся на исходные свет и тьму мир отпечатался в мозгу и  всё равно перед ним было лишенное звёзд небо и серая, ровная до самого горизонта земля, резкие тени и яркие отсветы мёртвых костров. Несколько минут он просто лежал на спине, созерцая чёрную бездну и чувствуя, как безотчётный страх медленно сменяется апатией.
 А затем отовсюду стали доноситься восторженные вздохи и одиночные, но полные энтузиазма хлопки. Через мгновение, толпа, осевшая было от испуга, зарёванная, вдруг зарукоплескала в полном составе, но звуки, будто завитки дыма на ветру, быстро уносило прочь.
Залупкинг без особого интереса приподнял голову и увидел на пустыре неприметный деревенский домишко, с вымазанными белой глиной, чуть поведёнными от времени невысокими стенами. Это был ничем не приметный  брат близнец тех халуп, что расположились неподалёку, если не считать крытой дёрном крыши, переходившей в отлогий навес, из которого косым обрубком торчала труба. Вся постройка, в которой угадывалась опрятная деревенская кузница, казалась сотканной из паутины, полупрозрачной, чуть дрожащей на отсутствовавшем ветру. Её нельзя было коснуться рукой, потрогать, это была не более чем тень, но при этом бард просто знал, что это видение здесь куда более уместно, чем весь окружавший его мир-пустышка, заворожено аплодирующие зрители, да и он сам.
Гарха нигде не было видно.
Из всех циркачей на арене осталась только девочка - недвижимый, резко вычерченный белым маленький нелепый силуэт.
Она картинно взмахнула рукой и рядом с домом возникли одна за другой человеческие фигуры, размытые, дрожащие, но всё же достаточно оформленные для того, чтобы Эл мог разглядеть целое семейство – ватагу ребятишек и их родителей. Широкоплечий здоровяк, его чуть полная жена, дети - люди без лиц и голоса, они плыли в пространстве, не более, чем призраки.
Образы держались несколько минут, до тех, пока девчушка не пошатнулась и вновь не сделала жест рукой – тени оплыли и, на несколько мгновений замерев, истаяли, не оставив ни малейшего следа.
Следом, в мир, ревущим потоком стали возвращаться краски и звуки. Казалось, этот поток погребёт под собой в раз оглохшего и ослепшего барда, но вместо этого, полулежащий на земле Залупкинг почувствовал, что всё вернулось на свои места – теперь его окружал привычный живой мир, присутствие в котором, в отличие от его блёклой копии, можно было ощутить в полной мере.
Распахнутые рты селян в одно мгновение зашлись воплями, в которых смешивалось удовлетворение и отголоски пережитого ужаса.