"В лето 7020 прииде в другие из Казани на Москву царица Норсалтана Крымскаго царя Минлигиреева Темирева дочь. И князь великий сретил ея честно"… И тут вдруг электрический свет погас.
- Мотька, что случилось? – недовольно крикнул Багреев.
- Знать не знаю, барин, – отозвался Мотька, внося в комнату зажженную свечу.
- Так пойди узнай.
- В темень-то? – ужаснулся Мотька. – Нипочем не пойду.
В свете золотого язычка глаза слуги-подростка казались еще больше и испуганнее. Багреев сжалился над ним и отложил книгу:
- Ладно, сам схожу. Давай свечу.
Но Мотька не хотел расставаться с успокоительным огоньком.
- Другую себе зажги, – с усмешкой бросил барин, поднялся, лишил Мотьку света и направился в переднюю.
Во тьме, нарушаемой дрожащим пламенем свечи, квартира казалась забавной: стеклянные и эмалевые поверхности поблескивали, а мебель словно выросла и приплясывала в такт огоньку. Багреев щелкнул замком, распахнул дверь на лестницу и вдруг в полушаге от себя увидел незнакомое женское лицо. Тонкие, красиво очерченные губы резко выделялись на нем, глаза блестели отраженным светом. От неожиданности оба вздрогнули.
- Вас-то мне и надо! – воскликнула незнакомка и отвела руку, поднятую, чтобы стукнуть в дверь.
- Меня? – удивился Багреев.
- Совершенно ничего не видно. Я хотела огня спросить, чтобы спуститься.
Лестничные окна, выходившие во двор-колодец, в этот поздний час и в самом деле давали очень мало света.
- Я провожу вас, – любезно предложил Багреев.
Спускаясь, оба не проронили ни слова, – так были они поглощены старанием не пропустить каждую следующую ступень. А заботясь о пламени свечи, даже дышали как можно аккуратнее. Тем не менее, Багреев уловил, что к запаху расплавленного воска примешивается аромат жасмина.
Как только дверь подъезда отворилась, ветер бесцеремонно задул огонек. Но это была небольшая потеря, поскольку на улице горели фонари. Они позволили Багрееву отчетливее рассмотреть незнакомку, ее жакет зеленого сукна с золотистой вышивкой и такую же зеленую юбку. Боа-шарф из пушистой чернобурки оборачивал шею дамы и через плечо свисал ниже талии. Из-под широких полей черной шляпы виднелись только губы цвета спелой вишни.
- Благодарю, – дама взглянула на провожатого, снова открывая ему нежный овал бледного молодого лица, большие, обведенные черными тенями глаза и прямой нос.
"Царица Казанская", – любуясь, отметил про себя Багреев.
А та, в свою очередь, едва ли не еще более пристально глядела на него. Потом произнесла со значением:
- У вашей двери свет погас.
- Думаете, это я виноват? – засмеялся Багреев.
Она еще более значительно промолчала и повернулась к Багрееву спиной, намереваясь сесть в ждавший у подъезда экипаж. Багреев опять удивился: дама из порядочного общества никогда не вышла бы вечером на улицу одна, а незнакомка производила весьма благоприятное впечатление.
- Прощайте, – произнес он, поддерживая даму под локоть, пока та садилась.
- Кажется, следует сказать: до свидания… – задумчиво, скорее себе, чем Багрееву, проговорила незнакомка и велела кучеру трогать.
Багреев взглядом проводил ее. Потом вернулся в дом, поднялся на второй этаж и только у своей двери заметил, что лестница уже освещена. В квартире тоже приветливо горели лампы. Мотька, сидя в передней, спокойно мурлыкал себе под нос и чистил щеткой хозяйское пальто.
Багреев прошел в комнату, оставил на столе ненужный теперь свечной огарок, сел на диван и снова взял в руки "Летописец": "…и отпустил царицу князь великий в Крым"… Перед мысленным взором тут же возникли черты незнакомки и приятно щекотнуло внутри от ее "до свидания". Багреев улыбнулся и углубился в события 7020 лета от сотворения мира.
По воскресеньям, после литургии, посещение которой в семействе Багреева было строго обязательным, родители в своем Петербургском доме на Захарьевской улице устраивали званые завтраки. Являться на них считалось вторым обязательным делом воскресного дня для Багреева и четырех старших братьев и сестер с их семьями. Но вот уже более месяца родители находились в отъезде, – отец лечился от ревматизма в Ааахене, – так что очередное воскресное утро оказалось свободным от семейных встреч. Вернувшись из Преображенского собора, Багреев думал, чем бы заняться, когда раздался звон дверного колокольчика, и Мотька торжественно возвестил:
- Артемий Васильевич Савин.
В комнату вошел молодой человек в новеньком вестоне из пушистого синего сукна и в черных башмаках с рыжим верхом.
- Каким ветром? Давно из Москвы? – обрадовался Багреев, крепко пожимая руку своему университетскому приятелю, который по окончании физико-математического факультета переселился в первопрестольную.
Сам Багреев учился на другом факультете, историко-филологическом, и с Савиным свел знакомство случайно: однажды в университетской столовой они оказались рядом за столом и весь обед соревновались в остроумии, оценивая вкусовые качества блюд. Так и сдружились.
- Во вторник почтовым приехал, – ответил Савин, садясь на подставленный Мотькой стул. – Пришлось по делам... А ты не очень-то роскошествуешь. – Савин оглядел стены в полосатых обоях, пузатый буфет, бамбуковые стулья, кожаный диван и лампу со стеклянным абажуром.
- А зачем, когда я тут один? – улыбнулся Багреев.
- Один. Понятно, – деловито отметил гость. – Где служишь? Там же, в Сенате?
- В Герольдии. Старшим секретарем.
- А чин каков?
- Титулярный советник.
- И сколько жалованья получаешь?
Багреев рассмеялся:
- Ты что допрашиваешь как в суде?
- Хочу все знать про тебя, – ответил Савин.
- Жалованье – сто семьдесят пять рублей, – уступил и отрапортовал Багреев: – Других доходов нет. На жизнь хватает. Держу слугу. Хозяйство веду сам. Квартиру нанимаю, в три комнаты, в доходном доме, как видишь. Все?
- И нравится тебе в генеалогиях копаться? – нашелся Савин.
- Нравится. Хотя… Даже приятные обязанности всегда, знаешь, отдают принуждением.
- Вот он, вольный-то студент! Не изменился, – просиял Савин. – Хоть и двадцать девять уже. Верно я лета твои счел?
- Что считать, когда тебе самому столько же, – еще больше развеселился Багреев.
- Мне в прошлом месяце тридцать исполнилось, – уточнил Савин.
- Прими поздравления! Как ты-то живешь, рассказывай. Написал, что женишься, потом как в воду канул.
- Расскажу непременно, – пообещал Савин, – только вот... – Он помедлил немного, и улыбка сошла с его губ. – Помнишь, я тебе сказывал?.. Давно, еще в студентах... Семья моя воспитывала девочку, дочку друзей. Они еще утонули. Помнишь? Она сбежала, когда мы последний экзамен держали.
- Помню, – кивнул Багреев.
Подробности, конечно, растворились во времени, поскольку ни родителей Савина, живших в Луге, ни, тем более, сбежавшую девочку Багреев не знал, но то, что приятель переживал какую-то неприятность, помнил.
- Так вот, нашлась! – с досадой сообщил Савин. – Дядя мне отписал. Видел ее здесь, в Петербурге. С какими-то декадентами, что ли? И адрес узнал, где живет. Посмотри, пожалуйста.
Савин вынул из кармана и протянул другу письмо. Багреев принялся разбирать дядины каракули.
- "В стороне от Выборгской дороги"? – вычленял он "адрес", – "за деревней Коломяги, где Каменка впадает в Финский залив"? Это в сторону Лахты? – Последний вопрос Багреев задал Савину, отрываясь от чтения, но тот только руками развел и беспомощно спросил:
- Ты представляешь себе, где это?
- Очень смутно, – ответил Багреев. – А поточней узнать, как место называется, нельзя?
Савин пожал плечами:
- Никто толком не знает. Будь другом, давай вместе поищем, – жалобно попросил он.
- Так ты поэтому явился еще до полудня? – догадался Багреев.
- Я надеялся, что ты со мной поедешь, – чистосердечно признался Савин. – Уже и лихача нанял. А по дороге я все про себя расскажу. Поехали, а?
- Да удобно ли нам будет явиться в незнакомый дом? – засомневался Багреев.
- Удобно. С декадентами все удобно, – успокоил его друг. – Мне ведь только поглядеть на нее да написать родителям. Ведь в беспокойстве уж который год живут.
- Изволь, едем, – великодушно согласился Багреев.
Савин вышел в прихожую, где к его костюму прибавились коричневое пальто, английский котелок, желтые лайковые перчатки и ореховая трость. Костюм Багреева не так блестел новизной, как вестон друга, и был выдержан в менее оживленной цветовой гамме: пиджак – темно-серый, брюки и перчатки чуть светлее, но тоже серые, пальто, цилиндр и башмаки – черные.
Друзья вышли из подъезда и сели в ждавшую Савина коляску.
- Куда теперь изволите, барин? – осведомился важный кучер в чистом синем кафтане и сдвинутом на затылок низком цилиндре с пряжкой.
- Ты знаешь, где деревня Коломяги, братец? – вместо Савина заговорил Багреев.
- Это по Выборгской-то? Знаем, – настороженно кивнул кучер, как видно, не очень любивший ездить за город.
- Ну вот. А оттуда – к Каменке, – продолжал Багреев.
- Это куда ж? – подивился лихач.
- Там где-то Каменка впадает в залив.
- Дак от Коломяг до залива-то еще версты четыре будет, – сообщил кучер, – и дороги там нет. Не проедем.
- Там дом стоит, братец, и дорога должна быть, – уверенно проговорил Багреев, хотя сильно сомневался в собственном утверждении.
- Давай трогай. Хорошие деньги плачу, – напомнил лихачу Савин.
- Ну, ежели дом стоит... – Кучер щелкнул кнутом.
Лошадь потрусила по Саперному переулку, мимо лютеранской кирхи, через Литейный мост перевезла друзей на другой берег Невы, на Нижегородскую улицу, а там – на широкую почтовую дорогу к Выборгу.
- А помнишь, как мы на Островах пропадали?.. – мечтательно проговорил Савин, когда ехали по мосту. – Эх, было времечко!..
- Было... – так же мечтательно вздохнул Багреев. – Теперь-то что? Как ты в Москве? Как жена? – подмигнул он.
- Купеческого рода, с хорошим приданым, – с готовностью начал рассказывать Савин. – Живем – не тужим, две дочки у нас. Папаша ее торгует ваксой, чернилами и всяким таким прочим товаром. Я в Купеческом банке служу, думаю собственный капиталец растить. Дочек-то замуж выдавать надо.
- Так-таки и надо? – переспросил Багреев. – Сколько им лет-то еще?
- Три и год. Что веселишься? Старшую-то лет через тринадцать уже можно. А тринадцать лет – разве большой срок? Тебе едва за сорок будет. Может, я Ташу за тебя и отдам.
- Ну и заботы у тебя, – поразился Багреев.
- Заботы хорошие, – самодовольно продолжал Савин. – Дом свой на Цветном бульваре, знакомства. А как же? Мы ведь – не вы, вековые дворяне. Самим пробиваться надо, в люди выходить.
- Брось этот тон, если хочешь, чтоб я дальше с тобой ехал, – мгновенно сделался серьезным Багреев.
- Прости, Бога ради, – спохватился Савин, – больше не буду. Это поездка вот с ума меня сводит. Дельце-то – не очень... С Лелей-то, к которой едем. Сбежала четырнадцати лет. Почему – неизвестно. Потом слух шел, что с художником каким-то связалась, но темный слух, не проверить было... В общем, пропала и все. Думали, сгинула. Нет, вишь, жива-здорова. Так хоть бы родителям весточку прислала, что да как. Не пишет. А они очень скандала боятся, все-таки чужого ребенка воспитывали. Матушка извелась вся. Просила слезно: будешь в Петербурге, непременно разыщи да расспроси, как она нас считает? Опять же, как нам к ней относиться? Мне знакомство с ней ни к чему, ежели оно сомнительно. У меня дом честный. Понимаешь? Тут определенность нужна. Хотя Москва далеко, а все ж не за Уральскими горами... Словом, непростое дело, понимаешь?
Багреев кивнул. Его родители предосудительных поступков и сомнительных знакомств не терпели и тоже были бы сильно огорчены, если бы кто-нибудь из домашних оказался замешан в скандальную историю. Сам Багреев относился к людям более снисходительно, за что в юности ему случалось выслушивать пространные назидания отца. Хотя бы вот за дружбу с каким-то Савиным…
Игнорируя напавшую на спутника задумчивость, Артем вернулся к рассказу о своем московском житье-бытье, правда, речь он вел в основном о банковском деле, ввергая слушателя в растерянность подробностями учета векселей да выдачи ссуд под залог. Но Багреев все-таки узнал, что Савин приехал в столицу забрать из Коммерческого банка оставленные на хранение там процентные бумаги. За разговором друзья и не заметили дороги до Коломяг.
- Дальше-то куда? – не то господ, не то самого себя спросил кучер, остановившись посреди деревни.
- А ты, братец, у кого-нибудь из здешних разведай, – посоветовал Багреев.
Кучер с высоты козел оглядел местность с бревенчатыми избами да длинными заборами. Вдоль них с веселыми криками бегали ребятишки. Из калиток с любопытством выглядывали по-воскресному нарядные мужики и бабы. Кучер подозвал крестьянина из дома поблизости. Тот подошел, но по причине нетрезвости долго не мог понять, о чем его высокомерно спрашивает извозчик. Наконец сообразил и растолковал, что за деревней начинается дорожка до самой Каменки и ведет та дорожка аккурат к дому у залива.
Савин осчастливил мужика серебряным пятаком, поскольку медяков в его кармане не оказалось, кучер начал с недовольным видом понукать лошадь, и недовольство это вскоре обрело причину. Указанная дорога была малоезжею, плохо укатанной, так что камни и ухабы то и дело лезли под колеса. Кучер попридержал лошадь и заявил, что дальше не поедет. Тогда Савин пообещал заплатить вдвое против прежнего за всю поездку, и коляска снова двинулась в путь.
Трясясь в ней, друзья с любопытством разглядывали унылую местность, каменистую, со скрюченными, почти голыми деревьями, остролистой болотной травой и серым, затянутым тучами, небом. Сырой ветер навевал Багрееву какое-то почтение к этой суровой округе. Он прежде никогда здесь не бывал, предпочитая более обжитое южное побережье залива: Стрельну, Петергоф, Ораниенбаум. Теперь те места показались ему излишне блистательными. И Багреев чувствовал мощь, даже величие этого дикого северного берега. А Савин откровенно скучал, описывал не слушавшему Багрееву красоты Измайловского парка и Царицына, ругал чахлую Петербургскую природу, уже всецело подчинившуюся властному дыханию осени.
С правой стороны ивы и черемуха сплотились, из чего Багреев заключил, что за ними течет та самая Каменка. Дорога еще с полверсты вела их вдоль прикрытого растительностью речного русла, потом повернула направо. Деревья и кусты расступились.
- Ну и берлога... – протянул Савин.
Прямо перед собой друзья увидели серый приземистый дом в новом стиле с большими округлыми окнами, которые вместе с завитками перил и веером козырька над крыльцом подчеркивали строгость ничем не украшенных каменных стен. Признаков жизни ни в доме, ни вокруг не наблюдалось.
- Подожди-ка нас, братец, – попросил Савин.
Друзья вышли из коляски, поднялись на крыльцо, и Артем дернул шнурок звонка. Им никто не открыл. Тогда Савин еще раз позвонил и дернул дверную ручку в виде свернувшейся змеи. Дверь была заперта.
- Приехали… – проворчал он.
Друзья спустились, и любопытство повлекло обоих осмотреть безлюдное жилище со всех сторон. За домом, с берега открывался вид на водную гладь залива. Если смотреть вперед, она упиралась в сизый противоположный берег, а справа и слева возвышались гранитные скалы. Друзья поглядели на темную воду, на строгую сушу вокруг и снова обернулись к дому. С этой стороны он имел сходство с маленьким замком, поскольку из стены выступала круглая башня с высокими стрельчатыми окнами.
Друзья вернулись на крыльцо, и Савин опять позвонил. Никого. Он вздохнул:
- Только время напрасно потратили. Неприятное какое место. Ни за что больше сюда не приеду. – И когда сели в экипаж, приказал извозчику: – Обратно в город, братец.
Багреев меньше жалел о поездке: дикая земля вселяла в его душу беспокойство и, в то же время, притягивала.
- Нужно чем-то затмить это досадное путешествие, – предложил Савин. – Пойдем в театр, что ли?
- Музыкальной драмы! Хочешь? Там новый спектакль, – подхватил Багреев.
- Ну, драмы так драмы. Хотя сейчас я предпочел бы комедию.
- Тогда можно в "Буфф".
- Я там уже был вчера. Со служащими из Коммерческого банка, – хихикнул Савин. – Недурно. Но развлечения хороши разнообразием. Сегодня пускай будет Музыкальный театр.
Друзья отправились обедать в "Донон" на Английскую набережную. Икра, копченые сиги, куропатки и графинчик водки заметно подбодрили их. Потом, расставшись, чтобы переодеться, они встретились вновь и поехали смотреть "Паяцев".
В шевиотовых фраках и белых жилетах Багреев и Савин отличались друг от друга меньше: ровесники, оба коротко стрижены и приблизительно одного роста. Только Савин был плотнее, отчего казался ниже. Его зеленые глаза светились довольством, в лице отражалось сознание собственной значимости, которое подчеркивала светлая бородка "Henri Quatre". Облик Багреева был резче из-за темных волос и серьезного взгляда из-под густых бровей. А на губах под тонкими усами играла легкая улыбка.
Места их были в шестом ряду партера. Друзья прошли туда под первые аккорды увертюры, да и во всем зале шорох совершенно стих, только когда поднялся занавес и взорам зрителей открылся пестрый фургончик бродячего театра. Артисты запели. Багреев знал итальянский лишь немногим хуже французского, которым владел как родным, но не старался вслушиваться в слова, да и в программку с напечатанным либретто едва заглянул. Любовь, ревность, смерть – вся эта театральная классика обретала свои особенности лишь в звуке, в гармонии голосов, человеческих и инструментальных, а потому Багреев и не стремился дословно понять смысл пропетых фраз. И без того, согласно выраженная музыкой и актером ария бедняги Пьеро запала Багрееву в душу.
Занавес опустился.
- Какая Коломбина! – восхищенно поделился Савин. – Ну прям статуэтка саксонская.
- Похоже, – согласился его друг.
- А что в зале делается? – Савин принялся разглядывать зрительниц, сверкавших в лучах загоревшейся люстры. И вдруг дернул Багреева за рукав: – Да вон же она! Вон сидит!
- Кто? Коломбина? – не понял Багреев.
- Да Леля же! Мы за город таскались, а она вон! – И резким кивком головы Савин указал другу на балкон второго яруса.
По направлению взгляда Артема на первом ряду там сидели две дамы: блондинка в голубом платье и брюнетка в желто-черном. В последней Багреев узнал вчерашнюю незнакомку, а в кавалере, что сидел подле блондинки, – юношу, живущего в его же подъезде, только несколькими этажами выше, – Багреев иногда встречал этого угрюмого соседа на лестнице. Рядом, облокотившись о перила, стояли еще двое мужчин. Прочие зрители покинули свои места на балконе ради прогулки в фойе.
- Пойдем к ней, а то опять потеряется, – заторопился Савин.
Он встал и повлек друга во второй ярус. Их появление вся компания встретила равнодушно. Одна брюнетка сначала с удивлением взглянула на обоих, потом на миг опустила глаза и усмехнулась.
- Вот я и нашел вас, Лея Леонидовна, – с б;льшим уважением, чем ожидал Багреев, обратился Савин именно к ней.
- Зачем же вы меня искали? – спросила та довольно холодно.
Савин понимал, что театр – не место для объяснений, поэтому ограничился словами:
- А как же? Ведь вместе росли. Почитай, брат и сестра.
- Ну, может быть, – прежним тоном произнесла Лея. – А ваш спутник?..
- Мой товарищ по университету Григорий Павлович Багреев, – отрекомендовал Савин.
Вслед за этим Багреев узнал, что вторая дама, с бледно-белыми прямыми волосами и светло-голубыми глазами жительницы Скандинавии носит вполне подходящее ей имя Ольга, его соседа зовут Кирилл Алексеевич Стеклов, другого господина, по виду, чуть старше Багреева, с пышными усами и бородкой вокруг плотно сжатых губ, – Владислав Андреевич Выгодский, а последнего кавалера, высокого, дородного, с густым басом, – Харитон Трофимович Ильюшин. Равнодушие всех этих господ в отношении новых знакомых граничило с презрением, что показалось Багрееву даже оригинальным, если принять во внимание их потертые сюртуки и дешевые места. Впрочем, дамы были одеты очень хорошо, в атлас и вышитую кисею.
- Где вы теперь живете, Темочка? – поинтересовалась Лея, вдруг переменив тон на более любезный.
- В Москве. Уже давно, – ответил Савин.
- А в Петербурге где остановились?
- В "Неаполе".
- Надолго?
- Нет, в среду уезжаю.
Лея кивнула, и воцарилось неловкое молчание. Багреев подумал, что самое время откланяться, но Савин делать этого не собирался, – боялся упустить Лею, ни о чем не поговорив. Свет погас, началось новое действие.
- Поглядим еще на господ декадентов, – шепнул Савин Багрееву, и оба уселись на свободные места там же в ярусе, в третьем ряду.
Оттуда сцену было почти не видно. Багреев жалел, что не может оценить по достоинству кровавой развязки спектакля, думал, что вполне мог бы уйти, но не двигался с места и чаще, чем на далеких актеров, смотрел на черневшие по желтому атласу арабески кисеи, на гибкую шею Леи, свободную от упругих кудрей, подобранных вверх на античный манер.
- Люди-то вроде бы даже приличные, – снова шепнул Савин на ухо Багрееву, имея в виду спутников Леи. – Никакие не лохмачи с лиловыми волосами да зелеными носами, как пишут газеты.
Последний аккорд потонул в аплодисментах зала.
- Раз все мертвы, нас больше ничто здесь не держит, – обронил Выгодский.
"Господа декаденты" поднялись, направились к выходу и переглянулись, не скрывая недоумения настойчивым присутствием новых знакомых. Но Лея, казалось, ожидала от них именно этого. Ильюшин расхохотался:
- Да ладно, чего там! Мы сейчас отправляемся ужинать в "Вену". Хотите с нами?
- С удовольствием, – согласился Савин.
Они, все вместе, вышли из театра и скоро оказались на Малой Морской. В ресторане было шумно и очень уютно. Горели разноцветные лампочки, сновали услужливые официанты, по стенам висели замечательные рисунки. Для вновь прибывшей компании сдвинули вместе два столика. За ними и расселись, кто где пожелал. Багреев оказался между Савиным и Выгодским, а Лея – напротив него. Явились блюда с навагой, говядиной а-ля Шатобриан, паштет из печени, бутылки янтарной мадеры. Багреев предпочел бы красное вино, но из деликатности не стал заказывать себе ничего особенного.
Ильюшин, именуемый в компании просто Харитошей довольно точно, но значительно слабее Пьеро пропел музыкальную фразу из его арии, и все их общество рассмеялось.
- Нет, право, жаль, зря голоса пропадают, – посочувствовал певец. – И отчего эти классические постановки из искусства уходят в искусственное?
- От потери естественного, – отозвался Стеклов, коего все звали Орфеем.
- Вот-вот, – согласился Выгодский. Он отставил тарелку, а вместо вилки вертел в пальцах карандаш. – Женщина, когда ее режут, кричит. А там – поет, да еще этак мелодично, – он сделал жест рукой.
- В музыкальной драме все поют, – задумался Харитоша, но тут же снова просиял: – А каково бы было, если б посреди тревожной музыкальной гармонии зазвучал бы ее пронзительный, резкий, полный ужаса и вовсе лишенный музыкальности вопль? Так?
Орфей кивнул. Выгодский уже водил карандашом по чистому обороту программки, а увлеченный Харитоша продолжал:
- И в декорации последнего акта я бы добавил больше красного, чтобы не только ум и слух, но и глаза воспринимали развязку. Задний план сделать красного цвета или пол застелить такой тканью?
Перед мысленным взором Багреева возникла "Смерть Сарданапала" Делакруа.
- Красное не помешало б. Но не так, а то выйдет скотобойня, – возразил Выгодский, не отрываясь от своего занятия. Его слова совпадали с движениями карандаша, и казалось, не могли бы существовать без резких штрихов по программке. – Нужно использовать свет, рассеянный красный свет. Тогда предметы и в обычных прозаических тонах приобретут кровавый оттенок. Даже самый воздух выйдет как бы наполненным кровью, если уж ты хочешь усилить впечатление от развязки. А вы как думаете? – неожиданно обратился Выгодский к Багрееву.
- Свет – это интересно, это лучше, – искренне согласился тот, живо представив описанную атмосферу.
Теперь Багреев счел возможным удовлетворить владевшее им любопытство и заглянул в рисунок соседа по столику: там скрючился Пьеро над мертвой Коломбиной. Весь Пьеро был воплощение абсолютного страдания и отчаяния, в Коломбине – ни капельки жизни, и Багреев подивился магии простого карандаша. Выгодсткий не мешал смотреть, потом сказал:
- Вот что вы делаете с вашей свободой.
- Я? – удивился Багреев.
- Вы, большинство людей. Вы ее убиваете. Я не о пьесе, забудьте о ней. Это вы, – он ткнул карандашом в Пьеро. Затем указал на Коломбину: – а это свобода. Маски, может быть, не удачны. Просто мы говорили про них. Но суть верна. – И Выгодский вручил рисунок Багрееву.
Тот принял подарок и решил не спорить на столь философскую тему в ресторане, а в свой черед спросил:
- Вы художник?
- Художник, – подтвердил Выгодский. – А вы имеете какое-нибудь отношение к искусству?
- Никакого. Мое искусство – разбираться в родословных и в гербах.
- Вы были бы ценнейшим человеком в средние века, – заметил Выгодский.
- В те времена да где-нибудь в Провансе нам всем бы прекрасно жилось, – протянул Харитоша, потягиваясь.
- Едва ли, – вздохнул Орфей. – На земле нет места для прекрасного житья.
- Я знаю одно – "Замок Туманов". – Выгодский бросил быстрый взгляд на Лею.
Она молчала, и если Ольга, тоже не говоря ни слова, внимательно слушала сотрапезников, то Лея явно думала о чем-то своем и казалась отстраненной от происходящего. Савин жадно следил за ней и все больше сердился на невозможность задать волнующие его вопросы.
- Как твои родители, Темочка? – лукаво наклонила голову Лея. – Все так же расчетливы?
Савин надулся и отвел глаза. Тогда Лея со своей многозначительной улыбкой обратилась к Багрееву:
- Орфей сказал, что электричество к вам быстро вернулось.
- Да, сразу, как вы уехали, – подтвердил Багреев.
- Вот-вот, – кивнула Лея, давая понять, что придает этому факту большое значение.
- Но зажженные свечи, их живое тепло, запах меда… Право, совсем недурно иной раз оказаться в стороне от прогресса, – продолжал Багреев. – Впрочем, вчера мне было б грустно сидеть при свечах одному.
- И вы были избавлены. Чем же вы занимались?
- Читал.
- Книгу? Какую? – живо спросила Лея.
- Летописи.
Лея, похоже, ожидала иного ответа. И от удивления она рассмеялась.
Савин напряженно слушал их беседу и глядел на обоих. А вся остальная компания была поглощена спором со встреченным в зале всклокоченным приятелем, звучали стихи.
Ужин "господ декадентов" не затянулся, хотя обстановка в ресторане располагала к длительному пребыванию и свободному общению. Багреев заметил, что многие из посетителей знакомы друг с другом, одни что-то обсуждают, другие поют, третьи устраивают моноспектакли под рукоплесканья поклонников. Но компания, в которой оказался Багреев, не собиралась здесь задерживаться.
Окунувшись в прохладу ночной улицы, "господа декаденты" принялись раскланиваться с новыми знакомыми.
- До твоего отъезда есть еще время. Увидимся, – пообещала Лея Савину и протянула руку Багрееву: – До встречи.
- Буду счастлив, – ответил он и, слегка склонившись, коснулся губами мягкой кожаной перчатки, в которую была заключена рука Леи.
"Господа декаденты" удалились в направлении Невского проспекта.
- Так ты с ней знаком?! – воскликнул Савин, когда счел, что его не услышит никто кроме Багреева.
- Вчера только впервые увидел. И то случайно. Даже не знал, как ее зовут, – успокоительно ответил тот. – Право, забавно: и ты ее разыскивать ко мне пришел…
- Уж как забавно! Что, приглянулась она тебе, да?
Багреев нахмурился от такой бесцеремонности, и Савин поспешил задать новый вопрос:
- А как тебе ее дружки?
Багреев пожал плечами. Артем продолжал:
- И разговоры все какие-то бредовые: "искусство, искусственное". К чему это?... Паяцы… Ладно, пора домой, завтра дела... Больше я за ней не гоняюсь, – решил он для себя. – Увидимся – хорошо, а нет – так и ну ее совсем. – Савин махнул рукой с досады. – Неблагодарная и вздорная особа!
Они расстались. Артем пошел на Вознесенский проспект, а по нему – к Екатерининскому каналу, – гостиница "Неаполь" была тут совсем недалеко. Багрееву пришлось взять извозчика, чтоб ехать к себе в Саперный переулок. Ложась спать, он думал о Лее. Побег из дома Савиных, – неужто с Выгодским? – и поздний визит без провожатых к Орфею говорили совсем не в ее пользу, но так не вязались с аристократическим изяществом Леи и вовсе не вульгарной красотой. В компании их принят тон дружеский, а в роли Эвридики Багреев скорее заподозрил бы Ольгу... Что же, Багреев знал о Лее многое. И, в то же время, все еще не знал ничего.
Взошло солнце, настала пора собираться на службу. Багреев поднялся, умылся и вышел из спальни, когда Мотька уже вскипятил самовар. Крепкий чай с бергамотом приятно разлился по жилам, создавая благодушное настроение. Надев темно-зеленый мундир, шинель и фуражку, Багреев отправился в департамент.
Прихода старшего секретаря уже ждал немолодой канцелярист с папкой в руках.
- Доброе утро, Иван Данилович, – ответил на его приветствие Багреев, сел за письменный стол и спросил: – Что вы мне принесли?
- Дело о дворянстве, ваше благородие, – ответил Иван Данилович. – Только господин этот безземельный. Дворянское собрание Орловской губернии ходатайство его отказалось удовлетворить, и он прямо к нам обращается. По бумагам – дворянин несомненный. Что делать прикажете-с?
- Оставьте, я сам посмотрю.
Иван Данилович расстался со своей довольно объемной папкой и удалился. Багреев принялся читать красивый писарский почерк: копии с подлинных грамот, патентов, послужных списков... Они доказывали вполне убедительно, что господин Борисов принадлежит к дворянскому сословию, ибо предки его служили "в приставах в приказной избе" при Алексее Михайловиче и Петре Алексеевиче, один имел чин коллежского асессора при Екатерине Великой... Багреев глянул на возраст детей господина Борисова. Ясно: пришло время их судьбу определять, поэтому понадобилась запись в дворянскую книгу. Только в какую его вносить, если записывают по губерниям, а он не владеет недвижимостью ни в одной из них?.. Отец Леи должен быть внесен по Петербургской губернии, если, конечно, владел чем-нибудь в Луге или в уезде. Но не просматривать же все шесть частей. Да и кого там искать? Не один же был Леонид на губернию. Можно бы расспросить Савина, только отчего-то не хотелось вновь обнаруживать при нем свой интерес к Лее. И почему она должна быть обязательно дворянкой? Савин же – из разночинцев... Багреев почувствовал, что сильно отвлекся от дела и вернулся к бумагам, лежавшим перед ним на столе. Кстати, не все они собраны. А департамент готовит предложение в Сенат об учреждении общей для всей Империи дворянской родословной книги именно для тех, кто не владеет имениями. Глядишь, пока будут представлены недостающие документы, будет и учреждена такая книга. Багреев пригласил к себе канцеляриста и распорядился:
- Отпишите господину Борисову, что нужны копии с метрических книг о законном рождении его самого и детей его. А дело это пока оставьте в нерешенных.
Еще надлежало составить записку о ревизованных постановлениях дворянского депутатского собрания Тульской губернии. Багреев положил перед собой листок бумаги, макнул перо в чернильницу и задумался, формулируя общие итоги. Потом поймал себя на том, что портит лист, старательно выводя на нем то русскую, то латинскую букву "Л". Багреев смял листок, бросил в корзину. Взял новый и стал записывать на нем свои пока еще отрывочные мысли.
Так присутственные часы и прошли. Багреев пешком возвратился домой и остаток дня посвятил "Летописцу", точнее – жестокой борьбе великого князя Василия с мятежным Шемякой.
Два последующих дня в департаменте оказались более плодотворными. Записка была составлена и отдана для переписки. Но о Лее Багреев по-прежнему не забывал и, отправляясь в "Неаполь" проститься с Савиным, решился все же как-нибудь поосторожней выведать о ней еще что-нибудь.
Поднявшись по лестнице и открыв дверь номера, в котором остановился его приятель, Багреев замер: у кровати стояла Лея. Одна. В том же самом зеленом костюме, что и в первую их встречу. Бледная, неподвижная, она держала в правой руке маленький револьвер и смотрела на него так, что Багрееву почудилось: Лея сейчас в себя выстрелит. Как мог тише и быстрее, Багреев приблизился и резко вырвал у нее револьвер, положил опасную вещь в свой карман, а дрожащую Лею усадил на стул.
- Есть здесь что-нибудь выпить? – через минуту спросила она.
Багреев оглядел номер: ничего похожего. Да и вообще комната выглядела уже необитаемой, а уложенный чемодан стоял у двери. Тогда Багреев обратился к услугам гостиничного ресторана, на свой вкус спросил и принес бокал бургундского.
- Ну разумеется, именно красное. – Лея глотнула.
Подождав, когда она придет в себя, Багреев поинтересовался:
- Откуда у вас револьвер?
- Под подушкой нашла, – ответила Лея, кивнув на кровать.
- Что, вышел неприятный разговор?
- С кем? С Темочкой?! Да я еще не видела его. Он где-то ходит. – Лея отпила еще вина.
- Зачем же тогда вы хотели?.. – вырвалось у Багреева.
Лея подняла на него блестящие глаза:
- Это же был знак, приглашение! Я нашла револьвер, значит... Неужели нужно объяснять?! – недовольно оборвала она.
- Нет, кажется, я понимаю, – проговорил Багреев и процитировал Тютчева:
И кто, в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений,
Самоубийство и любовь!
- Ну вот, сами все знаете, а мучаете меня вопросами, – побранила Лея с такой же радостью, какую испытывает иностранец, вдруг заслышавший родную речь. Потом сама спросила: – Вы к Тёме проститься?
Багреев кивнул, отказываясь по-настоящему верить, что мысль застрелиться может возникнуть от одного только вида оружия. Тут вошел Савин. Он с подозрением посмотрел на гостей, поскольку решил, что они пришли вместе, но все же был рад видеть обоих.
- Вот хорошо. Заглянули. Самому было недосуг, – произнес он и тоже оглядел комнату, проверяя, не забыто ли что. Заметив на кровати откинутую подушку, Савин торопливо ощупал карманы, вздрогнул и кинулся к ней.
- Не его ли, часом, потерял? – Багреев протянул другу револьвер.
- Надо же, оставил, – покачал головой Савин, пряча оружие за пазуху. – А ты хотел в меткости поупражняться?
- Да, мы большие любители пострелять, – отшутился Багреев, и Савина еще больше насторожило это "мы". – Для чего он тебе?
- Как для чего? Я ценные бумаги вожу. Думаете, разбойники только у Шиллера водятся?
- Он боится разбойников! – развеселилась Лея.
Савин сдвинул брови и поглядел на часы:
- Мне пора.
- Так мы тебя проводим, – подчеркивая новое "мы", проговорила Лея.
Все вместе они прибыли на Николаевский вокзал и прошли на перрон.
- При виде поезда вам не хочется спрыгнуть на рельсы? – тихо спросил спутницу Багреев.
- Скорпион, – негромко бросила она в ответ.
Савин остановился возле синего вагона первого класса и молча уставился в землю, досадуя на решительную невозможность объясниться с Леей. Та с улыбкой потрепала его по щеке и нарочито ласково проворковала:
- Не печалься, милый Темочка, и больше обо мне не думай. Я не знаю тебя, ты не знаешь меня, а та девочка давно умерла. Вот и все.
- Иными словами, вы рвете с нами все отношения, Лея Леонидовна? – поднял голову Савин.
- Они давно порваны, – продолжала Лея самым нежным тоном. – Ну, прощай, а то поезд уйдет без тебя.
- Прощайте, – отозвался Савин, с заметным облегченьем принимая это решение вопроса.
Он обменялся крепким рукопожатием с Багреевым и скрылся за дверями вагона.
Прозвучал свисток, перрон заволокло белыми клубами пара, поезд тронулся. Глядя ему вслед, Багреев подумал, что остался теперь с Леей один. И хотя были еще ее друзья, значения это не имело.
- А Темочка, действительно, разыскивал меня? – спросила она и, не торопясь, направилась сначала к выходу из вокзала, затем – к Знаменской площади.
- Действительно. Мы даже ездили к заливу. Ему сказали, что вы там живете, – ответил Багреев, шагая рядом. – Нашли большой пустой дом.
- Я там живу, – кивнула Лея. – Забавно. Без вас Тема меня не нашел бы.
- Когда это он успел вам сказать, что это я потащил его в театр Музыкальной драмы? – недоверчиво прищурился Багреев.
- Да? Вы? Не знала. – Лея посмотрела на него.
Багреев уже стал привыкать к ее серьезному, внимательному взгляду в свой адрес. Это даже льстило ему.
- Тогда почему без меня не нашел бы? – спросил он.
- Потому что мы с вами должны были встретиться, – просто ответила Лея.
- Я тоже начинаю так думать, – согласился Багреев. – Третий раз за неделю нас сводит судьба…
- Вот именно! – Лея вся вспыхнула. – Нам даже не нужно договариваться. Встречи неизбежны.
- Мне это нравится, – улыбнулся Багреев. – И что же дальше?
- Вы не устали задавать вопросы?
- Я только начал.
- Ой, нет! – Лея заткнула уши пальцами.
- Постойте, – Багреев преградил ей путь, взял ее руки в свои и опустил их. – Давайте условимся, как делают в сказках. Я задам три вопроса, получу ясные ответы, и все.
- И все? – хихикнула Лея, освобождаясь и продолжая свой путь. – Разве же сказки на этом кончаются? Ну, задавайте.
- Почему вы не хотите знаться с Савиными? Чем плохо, когда есть люди, которых можно назвать родными? – начал Багреев.
- Потому что "мы свободны и одиноки". И лучше честно признавать это, чем обманывать себя и других.
Услыхав из ее уст слова Мережковского, Багреев не удержался от нового вопроса:
- Это вас не пугает?
Лея поглядела на него как на очень близкого человека и просияла:
- Конечно, пугает. Не будем педантами в подсчете вопросительных знаков. Спрашивайте в последний раз.
- Почему вы сбежали от Савиных? – решился Багреев.
Она не удивилась его осведомленности и вздохнула, очевидно, жалея собеседника:
- Почему вы не слушаете, что вам говорят? Ведь уже не раз звучало слово "свобода". Разве могла я там оставаться? Разве могла я позволить им за кусок хлеба решать, как мне жить? Я, может быть, и родителям бы не позволила… – Лея заметно разволновалась и остановилась: – Довольно с меня вашего любопытства!
Багреев почувствовал себя виноватым и, чтобы скрыть смущение, окинул взглядом окрестность. Оказывается, они прошли большую часть Греческого проспекта, а впереди виднелся Таврический сад.
- Идемте туда, – позвал Багреев. – Смотрите, какая погода.
День выдался ясный. Пышные кроны кленов и лип еще не совсем облетели и остатками сусального золота сияли на фоне голубого неба. Однако Лея равнодушно отнеслась к такой "прощальной красе". И все же согласилась пойти в сад. Там было на удивление мало гуляющих. Может быть потому, что со стороны Николаевского вокзала, наверное, следом за Леей с Багреевым, быстро наползала большая туча. Скоро она накрыла и Таврический сад, притушила свет солнца, а ветер, порывами налетая на деревья, срывал листья и гнал их вдаль меж темных стволов. Эта картина осенней метели пришлась Лее более по сердцу.
- Великолепно! – воскликнула она при очередном порыве ветра, схватила Багреева за руку и потащила вслед за летящей листвой.
Они оказались в совсем безлюдном уголке сада. Щеки Леи раскраснелись, глаза опять сияли, выражая возбуждение и восторг. Туча становилась все чернее, ветер – яростней, и Лея закричала сквозь него:
- Хочу грозы! Хочу грома и молнии! И пусть меня убьет этой молнией!
- Да что ж у вас за день такой сегодня? – так же громко посетовал Багреев. В его душе тоже росло восхищение грозной стихией, но думал он больше о спутнице, чем о надвигавшейся грозе. – Все ваши мысли сегодня – о смерти!
- А что еще есть кроме смерти? – весело спросила Лея.
- Жизнь.
- А что есть в жизни?
- Любовь.
- Вы хотите любви? Тогда вот вам!
Она бросила шляпу и боа на ажурную чугунную скамейку, сорвала с шеи Багреева шелковый шарф и принялась говорить, кружась и изгибаясь в ритме собственного голоса, взмахивая руками, соединенными зажатым в ладонях шарфом:
- Стану я, раба Лея, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы в двери, из двора в ворота, пойду в чистое поле, в подвосточную сторону. В подвосточной стороне стоит изба, среди избы лежит доска, под доской тоска. Плачет тоска, рыдает тоска, белого света дожидается. Так бы меня рабу Лею дожидался раб Григорий. Как рыба без воды, как младенец без материна молока не может жить, так бы раб Григорий без рабы Леи не мог бы жить, ни быть, ни пить, ни есть ни на утренней заре, ни на вечерней, ни в обыден, ни в полдень, ни при частых звездах, ни при буйных ветрах, ни в день при солнце, ни в ночь при месяце. Впивайся, тоска, въедайся, тоска, в грудь, в сердце, во весь живот рабу Григорию, разрастись и разродись по всем жилам, по всем костям ноетой и сухотой по рабе Лее…
При последних словах она снова накинула Багрееву на шею шарф, не выпуская, однако, из рук. Поддавшись сильному желанию, Багреев тут же обхватил колдунью и прижал ее к себе.
В небе загрохотало. Лея выпустила шарф и оттолкнула своего кавалера. И тут на них обрушились струи дождя.
- Будем ждать молнии? – спросил Багреев.
- Я хочу домой, – прошептала Лея. Она как-то вся поникла, а мокрые волосы и одежда еще более подчеркивали перемену в ее настроении.
Багреев повел ее к воротам сада, подозвал извозчика и объяснил, куда ехать. Лея забилась в самый угол пролетки, верх которой уже был поднят. Она не звала Багреева с собой, но он знал, что должен ее проводить, поэтому уселся рядом и приказал извозчику:
- Гони!
Тот стегнул лошадей, пролетка дернулась и полетела за город. Лея молчала в своем углу и хмуро глядела перед собой. Багреев тоже ничего не говорил. Он понимал, что Лея злится на него за объятия, и сам жалел о своей несдержанности, но слишком уж соблазнительной была в тот миг "колдунья". Как и ее рука теперь, такая тонкая и неподвижная, резко белевшая на черном сиденье. Багреев дотянулся и коснулся холодных пальцев спутницы. Она отдернула их. Тогда Багреев произнес:
- Вы забыли шляпу и меха.
- Ах, да… И пусть, – проговорила Лея, не изменив своего положения.
Опять воцарилось молчание.
Так и доехали, под шум дождя и цокот копыт, до дома у залива. Багреев помог Лее сойти, велел извозчику ждать, и вместе со спутницей поднялся на крыльцо. Дверь дома мягко распахнулась. Лея вошла в полумрак передней и вдруг пропала. Багреев в недоумении огляделся и сделал несколько шагов вглубь жилища. Пусто и тихо. Он постоял, послушал, потом вздохнул о том, что придется уехать, не простившись, и вышел на крыльцо. Коляски не было. Багреев не поверил своим глазам, прошелся по дороге, вертя головой во все стороны. Но тщетно. "Что за черт! – не понимал он. – Как же этот "Ванька" мог уехать? Я же не заплатил…" Багреев сунул руку в карман, где обычно лежал бумажник, но ничего не нащупал. Он поискал в других карманах. Бумажника не было. Должно быть, обронил в пролетке. Но каким чудом? А "Ванька" нашел и конечно увидел, что плата достаточная. "Каналья", – выругался Багреев. Он стоял под дождем, в вечерних сумерках, вдали от города и всякой возможности туда добраться и думал, что теперь делать. И наконец решил вернуться в дом.
Он вновь поднялся на крыльцо и позвонил. Никто не ответил, хотя Багреев точно знал, что Лея дома. Он потянул ручку, входная дверь открылась, радушно впуская гостя. Багреев вошел, оставил в передней насквозь промокшие пальто и цилиндр, потом прошел в приветливо освещенную гостиную.
Его глазам предстала большая комната, от пола до потолка отделанная дубом и тополем. Изогнутость и плавность всех линий, на стеновых панелях и в мебели, придавала ее убранству ленивый характер. Кресла, рояль, немыслимая в гостиной кушетка и этажерки дремали в лучах керосиновых светильников в форме цветов мальвы. Вытянутые вазы, у оснований своих толще, чем в горлышках, казалось, были вполне довольны нарисованными на эмалевых боках серо-зелеными камышами и оставались пустыми. Горшков с комнатными растениями не наблюдалось ни в углах комнаты, ни на большом окне, лишенном и шторы, отчего оно походило на черное зеркало. Не было и всяческих безделушек вроде статуэток, дамских альбомов, подносов для карточек. И все же гостиная имела ласковый вид, контрастируя с неприветливой внешностью дома.
Но больше всего гостя порадовал камин, выступавший из искусно вырезанных зарослей тростника и излучавший тепло от горевших в нем поленьев. Багреев с наслаждением постоял подле него, потом присел на кушетку. В ожидании, не появится ли живая душа, Багреев глядел на огонь, слушал успокоительное потрескивание дров и не заметил, как уснул…
- Просыпайся, они приехали, – услышал он ласковый шепот, открыл глаза и увидел над собой улыбку Леи.
Из передней доносились голоса. Багреев поспешно поднялся с кушетки и поправил свой костюм. Лея предстала теперь перед ним в легком шелковом платье цвета слоновой кости. На груди ткань скреплялась серебряным аграфом в виде летучей мыши. Тонкие цепочки с блестящими на них самоцветами расходились от нее и обнимали обнаженные плечи Леи. А ее черные кудри свободно струились, оттеняя светлый наряд, и только костяной гребень пытался хоть как-то сдержать их. Лея ничего больше не сказала. Багреев и так видел, что от прежнего недовольства не осталось и следа и его присутствие приятно хозяйке дома. Вот только что сейчас будет? Званый вечер? В окно глядела черная ночь. Не найдя взглядом часов в гостиной, Багреев вынул свои: половина четвертого. Поздновато для визита. Или рановато?..
Вошли Орфей, Ольга, Харитоша и Выгодский. Присутствие нового гостя их будто и не удивило. Только Выгодский скривился на миг. Все кивнули Багрееву, здороваясь, и стали рассаживаться по местам, как казалось, давно за ними закрепленным. Выгодский поместился в одном из кресел. Ольга расположилась на кушетке, напоминая мадам Рекамье. Подле нее на ковре, покрывавшем пол, – Орфей. Харитоша взгромоздился на подоконник. Багреева Лея усадила в другое кресло, а себе принесла стул из столовой и села на него боком, чтобы, перекинув руку через высокую спинку, опереться на нее. Потом прислуга Леи, которая, оказывается, все же имелась, – сухая старуха, очень похожая на бабу Ягу, – принесла на подносе мадеру и ветчину с хлебом.
- На Рождество мы хотим ехать в Ригу, – сообщил Орфей. – Кто с нами?
Лея отрицательно мотнула головой.
- У меня будет выставка, – проговорил Выгодский.
- И я не поеду, – с досадой вздохнул Харитоша: – На праздник да после поста – самая игра. А почему именно в Ригу?
- Говорят, зимой Рига удивительно хороша, – пояснила Ольга. – Белый снег, красные крыши, салатовые да оранжевые домики, прозрачный воздух. Разве не прелесть, Выгодский?
- Не моя палитра, – отозвался тот.
- Знаю, в твоей – только черная краска, – кивнула Ольга.
- Рисую, что вижу. Это Орфей пусть оставляет вам надежду.
- Искусство – единственная лазейка на свободу из тюрьмы, в которой все мы пребываем, – изрек Харитоша, поводя руками вокруг. – А раз есть лазейка, то есть и надежда.
- Искусство волшебно, но не всесильно, – возразил Выгодский, – ведь есть и те, которые страдают без надежды. Представьте, как это ужасно.
- Я подумаю, – пообещал Орфей.
- Не сегодня, – попросила Лея, поднялась со своего места и начала один за другим гасить светильники-мальвы. Скоро гостиная погрузилась в предрассветные сумерки. Харитоша, у себя на подоконнике, и Выгодский закурили. Ольга играла волосами Орфея. Багреев понял: и хозяйка, и гости чего-то ждут.
За окнами стало тихонько светлеть. Туман с реки и залива застлал оконное стекло, заволакивая рассвет матовой дымкой. Она лишь бледно розовела. В этом нежном непрозрачном свете, в тишине, ничем не нарушаемой, Багрееву показалось, что они все, вместе с домом, перенеслись в нездешние дали, за пределы бытия.
Харитоша переместился в другой конец комнаты. Орфей встал, не отрывая взгляда от окна. Лоб молодого человека разгладился, руки поднялись к стеклу. Ольга оставила кушетку и за отсутствием лиры села к роялю. Негромко и монотонно зазвучал голос. Его сопровождали звуки музыкальной импровизации, создавая лишь фон для произносимых Орфеем слов:
- Суровые скалы поднимались из воды. И холодно им было в студеных струях, зябко под ночным небом. Из каменной груди каждой слышались стоны, мольбы о тепле и о свете. Темно и страшно, холодно и сыро скалам пустынного берега ночью. И как только небо меняет повелителя, они отрясают оковы безмолвия. Мольбы и рыданья оглашают окрестность и, отражаясь от серебряного зеркала воды, несутся все выше и выше.
Владыка светлого неба склоняет слух к настойчивым мольбам, он жалеет продрогшие мокрые скалы и все ярче алеет его горизонт оттого, что могучие серые камни смиренно склоняются перед его еще большим могуществом. Просьбы несутся к небу настойчивей, громче, услаждают небо до пурпурного румянца, и восторг пронизывает его золотыми молниями. Редкие вначале, они становятся все чаще с каждым мигом, заполняют сердцевину горизонта и торжественно поют о том, что золотая Роза готова раскрыться.
Лепестки ее тянутся к скалам, нежно гладят верхушки, прогоняя холодную влагу, потом обнимают каждую каменную грудь, дыша теплом, огнем, радостью. Скалы светлеют, смолкают. Согретые золотыми лепестками, они погружаются в дурманящую дрему, в покой безвременья. Как отголосок далекого прошлого, носится среди них тоскливая песнь о благодатной прохладе, о спасительном сумраке ночи, скрывающем тайны.
Это песня хрупкой лунной девы, сотканной из капель росы. Голос ее, чистый, как серебряный колокольчик, упрекает бездушные камни, позвавшие золотой цветок. Шипы Розы пронзают лунную деву, отчего песнь превращается в стоны. Предчувствуя неминуемую гибель, нежное создание тоскует, прощается с серебряной водой, заламывает израненные руки и плачет. Последние силы покидают деву, плачь становится тише, все тише, потом – совершенно беззвучным. Простершись на сырой еще земле, она смыкает воспаленные веки. Дыхание становится еле заметным, и губы дрожат лишь чуть-чуть. С них срываются бессильные, последние вздохи.
С ужасом и жалостью смотрят белые облака на гибель своей младшей сестры. Они жадно ловят каждый ее вскрик, каждый вздох ее долгой агонии. Но владыка дневного неба не пускает их на помощь несчастной и с радостью ждет, когда лунное создание навеки замрет, а потом растворится в сиянии золотой Розы. Свершить это молила его Матерь-земля.
И вот дева, сотканная из росы, кажется совсем неподвижной, и облака решаются противиться владыке дневного неба, чтобы укрыть белым саваном тело сестры, схоронить ее в гробу из лунного камня под сенью большой темной ели и пушистого папоротника. Они скорбной вереницей сходят вниз, обнимают сестру, оплакивают ее и дарят прощальные поцелуи.
Прохладное дыханье облаков обволакивает хрупкое тельце, и бледные губы вдруг снова раскрываются для вздоха, ресницы нежнее пуха черного лебедя подрагивают. Медленно, очень медленно приходит лунная дева в себя, и облака решаются спрятать сестру от глаз повелителя дневного неба до прихода владыки ночи, который один в силах отстоять драгоценную жизнь своей возлюбленной. Они еще теснее прижимаются друг к другу, укрывая сестру своим спасительным жемчужным туманом. Она с наслаждением купается в нем, резвится, смеется, целует братьев в их пухлые щеки и вновь, уже радостно, поет о благодатном ночном сумраке, скрывающем тайны.
Золотая Роза властно распускает лепестки над всем миром, безжалостно и метко жалит плечи облаков, исполняя наказ Матери-земли. Огонь мести силится настигнуть разлучницу, укравшую у Матери-земли ее супруга. Но братья безмолвно сносят боль и терпеливо ждут прихода владыки ночи, чтобы поручить сестру его могуществу.
И Роза поникает. Усталая от тщетных усилий, она сворачивает лепестки в бутон и прячется за горизонт, чтоб отдохнуть и напиться новой силы в золотом своем царстве. Облака провожают ее, убаюкивают сладкой колыбельной и легким дыханием тушат алую зарю. И вот, когда гаснут последние искры, приходит владыка ночи. Прикосновениями ладоней он залечивает раны облаков, а скалы, призвавшие золотой цветок, окутывает холодом, безмолвием и черным страхом.
Из-за большой темной ели выходит лунная дева, сотканная из капель росы. Она нежно улыбается владыке ночи. Тот склоняется к ней, целует во влажные губы, потом садится под елью. Лунная дева кладет голову ему на колени и слушает тайны, которые ей открывает сумрак…
Голос и музыка смолкли. Гостиная, уже наполненная до краев жемчужным светом, опять погрузилась в тишину…
И вдруг среди всеобщего молчания раздалось разудалое:
- Как по горнице столовой,
Как по светлице пировой,
Тут стоят столы дубовы,
На стенах – ковры шелковы,
На ковре чара золота,
Полна меду налита.
Кто ту чару наливал,
Еще медом дополнял?..
Это Багреев громко и очень недурно запел народную песню.
Лея прыснула. Пока ее гости не пришли в себя и, возмущенные этой выходкой, не растерзали новичка, она вскочила с места и потащила Багреева в переднюю.
Там она накинула манто, Багреев – пальто, и оба выскочили из дома. Округа была окутана влажной светлой мглой, в которой виднелись только смутные фиолетовые очертания.
- Что на тебя нашло? – все еще улыбаясь, спросила Лея.
- Не мог удержаться, – развел руками Багреев.
- Да, это твоя черта, – уже серьезно кивнула Лея.
Багреев понял, что она имеет в виду, и тоже серьезно попросил:
- Прости.
Лея повлекла Багреева к заливу, потом – на невысокую скалу. Они шли, неторопливо и молча. На скале, уже над туманом, была небольшая площадка, откуда открывался вид на солнечный горизонт, на будто укутанную Оренбургской шалью воду, на соседние скалы, на черепичную крышу "Замка". Багреев, глядя на всю эту красоту, вздохнул полной грудью, и душу охватило ликованье, но он побоялся как-нибудь его выразить, чтоб не спугнуть тишину. Скинув пальто, Багреев постелил его на камень и пригласил Лею сесть. Потом сам устроился рядом. Было довольно прохладно, но двигаться больше не хотелось.
- Наши предки считали, что у всего есть душа: у каждого камня, дерева, реки, травы… – проговорила Лея.
- Да, – отозвался Багреев. – Им трудно было сразу понять, что во всем – один Творец.
- Но как угрожающе таинственно! Представь: везде свой бог или дух, – продолжала она, глядя вдаль. – Огнем повелевал Сварог, ветром – Стрибог, дневным небом – Вышень, ночным небом – Дый. Однажды Дый ударил в Матерь-сыру землю молнией, и появился Индра, бог битв и мечей.
- Про Сварога да Сварожичей я кое-что в книгах встречал. – Служба в герольдии подразумевала знание прошлого, в том числе и дохристианской Руси. Как только Багреев подумал об этом, так вспомнил о своих обязанностях. Наверное, он уже безнадежно опоздал в департамент. Нехорошо, но что теперь поделаешь… – А вот про Индру…
- Для него Сварог в своей небесной кузнице сковал стопудовую палицу, а Вышень позвал Индру в помощники для победы над Вием. Про этого владыку подземного царства ты уж точно читал, – с улыбкой отвлеклась Лея и продолжала: – Вий выслал против Индры своих внуков, была битва, и один из них, Валу, испугался Индры и обратился в валун, – Лея похлопала рукой по камню, на котором сидела. – Индра своей палицей расколол валун. Забил оттуда источник живой воды. Но Вышень оказался недоволен: Индра ведь не победил Вия, – и предрек Индре смерть от собственного сына. Знаешь, греки бы сделали из всего этого нечто подобное Фиванскому циклу, – снова отвлеклась Лея. – Так вот, Индра сильно опечалился, встал у валуна и принялся молить Вышеня о прощении. Простоял тысячу лет, зарос мхом, вошел в землю по пояс, но милости от Вышеня так и не добился. Тогда Дый решил помочь своему сыну и наслал на небо черную тучу, из которой выползла змея Пераскея. Потом ударил в сына молнией, Индра очнулся и женился на этой змее. Гордый, оскорбленный, он долго воевал со Сварогом и Вышенем, но потерпел поражение, смирился, отправился к Кавказским горам, выстроил царство Индерий из белого мрамора и зажил там со своей Пераскеей.
- Со змеей? – переспросил Багреев и брезгливо поежился. – Как-то странно твоя сказка кончается.
- Потому что это только середина. А что до змеи, то Индра сам мог змеем обернуться. И однажды в таком виде обесчестил Матерь-сыру землю. Ну, царь Эдип, я ж говорила! От Пераскеи у него детей не было, зато Сыра земля родила ему сына, богатыря Вольгу. Иногда его еще зовут Волхом – Огненным змеем. Он жил на реке Мутной, в честь него прозванной Волховом. И мог он, как отец, обернуться змеем, а еще – волком или соколом. Так вот, Вольга подрос и решил отомстить Индре за бесчестие матери. Вызвал его на бой да и убил. Потом сам женился на Пераскее и стал править в Индерии.
- Все еще середина? – уточнил Багреев, потому что Лея замолчала. – Что же дальше?
- А дальше начинается сказка про Финиста – Ясна сокола, то бишь – про Вольгу, потому что это один и тот же персонаж. Но сначала вернемся к Сварогу. На Латырь-горе он насадил волшебный Ирийский сад. И росла там яблоня с золотыми яблоками, что дарят вечную молодость и власть над всем миром. Так вот, надумала Пераскея соблазнить Вольгу этими яблоками и рассказала ему про сад, про вечную молодость, про абсолютную власть. Вольга, конечно, захотел получить такой дар. Обернулся соколом и полетел на Латырь-гору, сел на яблоню и думал уже склевать яблоко, как услышал чудесную песню и увидел девицу-красавицу… Ну, дальше ты и сам знаешь про Финиста, – оборвала Лея.
- А кто была эта красавица? – все-таки спросил Багреев.
- Дочь Сварога Леля.
- Откуда ты все это знаешь?
- А тебе разве няня не рассказывала ничего?
- Рассказывала, но все больше про лис да волков, когда я очень маленький был. Потом притчи пошли … А ваш Орфей тоже сказки сказывает, я смотрю, хотя на няню не похож.
- Какие ж это сказки? – Лея резко обернулась к собеседнику. – Разве ты не понял, что то была история Дыя, отца Индры?..
- Ой, только не говори мне, будто вы во все это на самом деле верите, – засмеялся Багреев. Но Лея одарила его таким гневным взглядом, что он посерьезнел: – Все это красиво, не спорю. Занимательно даже. Но... Все у вас наоборот. Предки наши от язычества пришли к вере в единого Бога. А вы? Нельзя же отголоски истины, блеснувшие в древних сказаниях, принимать за саму истину. У вас все перевернуто, перемешано, а величие единого Бога расколото на множество языческих божков.
Лея внимательно слушала, хотя взгляд ее оставался суровым и настороженным.
- Я думала, ты наш, – проговорила она. – Ты понимал, о чем я говорила…
- Понимать – еще не значит соглашаться, – заметил Багреев.
- Но если ты чужой, зачем здесь остался?
- Ты же сама меня заколдовала, – напомнил Багреев.
- Что-то я замерзла... – Лея поднялась на ноги.
Свинцово-черные низкие тучи затянули небо, укрыли солнце, и Багреев уже давно спиной чувствовал холод, но, слушая Лею, не думал о нем. Теперь же он обрадовался возможности вернуться к камину, так ласково гревшему его вчера. Накинув на плечи пальто, Багреев подал Лее руку и стал спускаться со скалы. Спутница крепко держалась за него, но было заметно, что ее башмачки привыкли ступать по этим камням.
В доме царило безмолвие. Лея остановилась в передней, скинула манто и немного подождала, прислушиваясь. Потом шепотом произнесла:
- Все спят.
- А почему к себе не едут? – так же тихо спросил Багреев, вешая пальто.
- Они здесь – у себя, – ответила Лея.
- Ваш Орфей ведь живет в моем доме.
- Они все где-то живут. Ну и что?
- А тем вечером, когда я тебя встретил, зачем ты к Орфею ходила? Так поздно, одна…
- Ревнуешь? – обрадовалась Лея. – Тогда я тебе ничего не скажу. – Она потерла руки: – Чаю горячего хочется.
- Мне тоже, – признался Багреев.
- Только придется идти в кухню.
- Все равно.
После этих слов Лея повела гостя по узкому боковому коридору, и скоро они оказались в комнате, душной от печи, в которой варилось и парилось что-то. У печки к стене прислонились несколько разного размера ухватов, на полках тут же стояли кастрюли с чугунками. На окне, поместившись между кружкой, в которой прорастал зеленью лук, и горшком с цветущей геранью, спал черный кот. Под окном стоял кованый сундук. Но больше всего внимание вошедших привлек стол, на котором важно блестел самовар. Давешняя "баба Яга" хлопотала возле печки и что-то бормотала себе под нос, будто стряпала колдовское зелье.
- Угостишь чаем, Карповна? – спросила Лея.
- Да вон он, самовар-то, – кивнула стряпуха на стол, – только-только вскипел.
Лея с Багреевым сели на скамейку у стола. Тот час же явились большие глиняные чашки, сахар, вишневое варенье, румяные пироги с мясом и с яблоками. Карповна сняла с верхушки самовара чайник и налила в чашки свежего чаю. Потом снова отошла ворчать и стряпать у печи.
- Сегодня у нее трудный день, – пояснила Лея, с удовольствием обнимая ладонями горячую чашку, – мы обедаем дома.
Багреев понимающе кивнул и с наслаждением глотнул из своей чашки. Потом уделил должное внимание пирогам, а, расправляясь с ними, весело думал про себя, что теперь вот завтракает у бабы Яги. Сколько всего и сразу ворвалось в его размеренную жизнь с появлением Леи… Она тоже ела, пила, улыбалась, ничуть не смущаясь уж слишком простой обстановкой.
- Тебя ищут, поди, – проговорила Лея, вылавливая ложечкой ягоду из варенья.
- Не думаю, – мотнул головой Багреев. – Родители пока за границей, а у братьев и сестер своих забот полно, так что не знаю даже, сколько времени должно пройти, чтобы они меня хватились. Вот только на службе, боюсь, обеспокоены.
- Чем ты все-таки занимаешься?
Багреев рассказал о Герольдии.
- И для чего это все? – снова спросила она.
- В основном для получения различных преимуществ. А потом, нужно же знать, кто были и как жили наши предки.
- Для чего?
- Чтобы яснее видеть волю Божию.
Их взгляды, став серьезными, встретились. Потом оба собеседника вновь заулыбались. Багреев решился спросить как можно беспечнее:
- К слову о предках. Ты своих знаешь?
- А что говорил тебе Темочка? – опять нахмурилась Лея.
- Я не хочу его слушать, – ответил Багреев. – Но почему ты оказалась в его семье? У тебя совсем нет родных?
- Нет.
- Потому что "мы свободны и одиноки?"
- Да нет же! – рассердилась Лея. – Просто нет у меня никого. Или есть, только… Я ведь маленькая была, когда родители погибли. И никто из родни не объявился, никто не искал…
Лея так разволновалась, что Багреев взял ее за руку:
- Как жаль, что я опять тебя расстроил… Но ведь все не так плохо, да? Ведь не в сиротском доме выросла, – в семье.
- Да, все неплохо. Дали мне приют, кормили, учили. А я, неблагодарная, сбежала, – гордо вскинула голову Лея.
- Почему?
- Они решать стали, кому меня выгодней в жены отдать, и прямо мне объявили, что мой долг – сделать, как они велят, поскольку я им очень обязана.
Багреев крепче сжал руку собеседницы. Она улыбнулась:
- Черт с ними!
Послышались возгласы Ольги и бас Харитоши.
Лея заметила:
- Можно идти в комнату.
Они вышли в коридор и через дверь налево от кухни попали в столовую, тоже отделанную деревянными панелями без острых углов. Посередине стоял массивный овальный стол. Над ним висел бронзовый светильник, который держал за веревку Сатир, наполовину высунувшийся из потолка. И словно прямо из стены выпирал большой буфет, нижнюю полку которого поддерживали два хмурых бронзовых дракона.
Ольга, коленями стоя на сиденье стула, склонилась над столом и опиралась на него локтями, а Харитоша, так тот прямо сидел на столе. Как положено, устроился на стуле Выгодский. Перед ними были разложены листы с набросками. Художник глянул на Багреева точь-в-точь, как оба дракона. Харитоша приветливо махнул вошедшим рукой. А Ольга объявила:
- Мы тут бьемся над афишей к выставке.
Багреев и Лея приблизились к столу и взглянули на эскизы. Виньетки на всех на них были весьма удачны: где – пластичный вьюнок и дикий виноград, где – папоротник и ветви бузины, где – просто графические линии, изогнутые и переплетенные в новом стиле. В середине же – то деревянный идол, слишком неживой в сравнении с обрамлением, то гром и молния, пугающие своим натуральным видом и безлюдьем, то жрец, простерший руки над жертвенным костром. Последний был уже самостоятельным произведением искусства, – чересчур для афиши.
- Ему все не нравится, – добродушно бранила Выгодского Ольга.
- Оставь его в покое, – защищал художника Харитоша. – Он и так уже нарисовал все, что ты придумала. Сама видишь: это никуда не годится.
- А что годится? Что ему нужно? – не сдавалась Ольга. – Он и сам, наверное, не знает.
- Знаю, – возразил художник.
- Так нарисуй.
- Не хочу.
- Что же будет на твоей афише? – спросила Лея.
- Что-нибудь будет, – проворчал Выгодский.
- Ладно, продолжайте биться, – улыбнулась Лея и повела Багреева дальше со словами: – Я кое-что тебе покажу.
За столовой помещался кабинет, но кроме письменного стола да шкафа с книгами там стояли еще два дивана по стенам. На одном лежала большая кожаная папка.
- Вот, посмотри, – предложила Лея, устраиваясь на диване.
Когда Багреев сел рядом, она открыла папку и стала показывать рисунки, сделанные карандашом. На одном из них взгляду предстал ветер, в яростном порыве которого виделся человек, скачущий во весь опор на единороге. Одежду, похожую на древнекняжескую, и длинные волосы непокрытой головы всадника трепали воздушные струи, сплетаясь с ними воедино. Лицо, молодое и грозное, было смело обращено навстречу буре. И скакал он не по земле, а среди туч. Это был Индра. На другом листе Багреев увидел сначала лишь два валуна, причем, один был расколот. Но, вглядываясь в изгибы штриха, Багреев различил в целом камне того же Индру, уже в кольчуге, с мольбой обращенного к небесам, заросшего мхом и больше, чем по колени, вросшего в землю. Во всем рисунке чувствовалось отчаяние от непреклонности Вышеня. Следующий рисунок представлял собой грозу во всей красе, но, познакомившись с манерой художника, Багреев начал всматриваться в линии и углядел два скрещенных меча и два искаженных ненавистью лица в обрамлении богатырских шлемов. В первом Багреев опять узнал Индру. В лице второго проглядывали черты хищной птицы. Значит, второй – это Вольга.
Все было исполнено мастерски, и никогда прежде Багреев не видел такой леденящей душу красоты. Впрочем, это, наверное, была уже не красота, но трудно было оторвать глаза от веявших отчаянием и ужасом рисунков, от зловещих лиц, от обилия черной штриховки.
Лея подождала, потом спросила:
- Нравится?
- Да. Нет, – тут же отозвался Багреев, дивясь тому, до какой степени правдивы оба ответа. – Какая-то бездна безысходности. Она меня всего наизнанку выворачивает. Убери, пожалуйста, – попросил он.
Лея сложила рисунки обратно в папку и отложила ее.
- Хороший художник, – признал Багреев. – Но вот опять… Искусство должно помогать видеть главное. А разве сумрак и отчаяние – главное?
- Зачем ты мне это говоришь? – раздраженно спросила Лея. – Скажи Орфею или Выгодскому.
- Давно ты его знаешь? – вернулся Багреев к личности художника.
- Всю здешнюю жизнь. Он был послан, когда я находилась в небытии, не видела дороги, ничего не понимала.
- Это я ничего не понимаю, – заметил Багреев. – Ты можешь говорить яснее, как в кухне?
- Я теперь в другом мире и говорю на его языке.
- Идем в кухню, – тут же предложил Багреев.
- Что, там тебе лучше? – съязвила Лея.
- Конечно. Там все просто и понятно. А тут сплошная словесная вязь, море знаков, смыслов, предопределений.
- А ты полагаешь, вокруг – одни случайности?
- Нет, я согласен, что все не случайно. Но не так, как понимаете вы. Ведь нелепо же, если не хуже, увидев револьвер, тут же стреляться. Или, услышав фразу из глупого романса, что донесся из чужого окна, считать ее строжайшим руководством к действию.
- А как же вот ты вышел ко мне со свечей?..
- Мы должны были встретиться, – подтвердил Багреев и взял лицо Леи в свои ладони.
- Мне кажется, ты знаешь все ответы, – испуганно прошептала она.
Потом поднялась и вышла. Багреев остался в одиночестве. Прошелся к письменному столу. На нем лежали исписанные и немилосердно исчерканные листы, – вероятно, черновики Орфея, – и наброски Выгодского вроде голов единорогов или больших крыльев. Поглядев на них, Багреев отметил, что Выгодский "думает карандашом", и обратился к шкафу. Там он нашел фамилии тех, кого и ожидал: Мережковского, Бальмонта, Тютчева и более ранних, Жуковского, Одоевского, французов Бодлера и Верлена, Афанасьева с его тремя томами основательного труда о славянах, каталоги художественных выставок. Однако был и сюрприз – несколько книжек "Москвитянина". Листая их, Багреев совершенно позабыл о времени.
- Чего ты хочешь от меня? – неожиданно и так отчетливо раздался голос Леи, что Багреев сначала подумал: она вернулась.
Но в кабинете он по-прежнему оставался один, а слова, произносимые теперь Выгодским, доносились извне. Беседа эта началась, по-видимому, раньше и достигла такого накала, что Багреев услышал ее. Нужно было бы уйти из кабинета, но выход был только один – туда, где Выгодский говорил:
- Не забывай: это я привез тебя сюда! Без меня ты бы пропала в дрянной деревеньке. Как ты там оказалась? Опять не скажешь? Ничего не говоришь! Но ведь и спорить не будешь, что здесь тебе лучше?
- Ты просил меня здесь жить, я живу. Что ж еще?
- После выставки уже не я один, толпы будут поклоняться тебе!
- Ну да, конечно, сделай из меня идола! Каменную бабу, такую расплывшуюся, с блином вместо лица!
- Не бабу, а богиню, Повелительницу Грез!
После мгновенья тишины раздался вызывающе нежный голос Леи:
- Ты сам грезишь, бедняжка!
Что-то грохнуло и голоса смолкли.
Багреев рискнул выйти в столовую. Там он встретил лишь Карповну, неторопливо накрывавшую стол. Он направился в гостиную, надеясь найти Лею. Но увидел только Харитошу с журналом "Северные цветы" в руках. По своему обыкновению Харитоша расположился на подоконнике, а за его спиной, на улице Багреев увидел курившего Выгодского.
- Вы не курите? – проследил его взгляд Харитоша.
- Нет, – отозвался Багреев.
- А в карты играете?
- Редко. Когда бывает нужно составить компанию на званом вечере…
- А я, представьте, играю. И смею вас уверить, неплохо, – поделился Харитоша. – Этот дом, к примеру, я в карты выиграл. Он, правда, был заброшен тогда. Но Выгодский сделал эскизы отделки… В Париже теперь модно так отделывать дома. Он видел там и здесь постарался. Потом съездил на этюды в какую-то глушь и привез сюда Лею. У каждого места должно быть свое божество.
- Уж не приносите ли вы ей жертвы? – спросил Багреев.
- А как же, – поддержал его веселый тон Харитоша. – Вон, слышно, Карповна старается. Там и вино и мясо.
В гостиной появился Выгодский. Харитоша и ему сообщил:
- Скоро за стол!
- Очень кстати, – заметил художник. – Отчего-то хочется напиться.
Багреев предоставил им развивать тему выпивки, а сам вышел в переднюю и постоял немного, размышляя, где бы еще поискать Лею. Вдруг одна из деревянных панелей невдалеке от него распахнулась как дверь, и появилось она. В платье, персикового цвета, с широкими рукавами и вышитым поясом, а в волосах алел мак.
- Повелительница Грез, – невольно повторил слова художника Багреев. – Тут он все-таки прав…
- Почему мне с тобой так спокойно? – чуть ли не с ужасом проговорила Лея.
Багреев понял, в чем ужас. Спокойствие у декадентов было не в чести. Но продолжить беседу им не удалось. С улицы в дом вошли Ольга с Орфеем.
- Должно быть, обед уже подан, – в следующую секунду по-хозяйски радушно произнесла Лея.
В столовой, и правда, их ожидали аппетитные телячьи котлеты с цветной капустой и неизменная мадера. Вся компания уселась за трапезу. Харитоша подмигнул Орфею:
- Нагулялись?
- Ночь будет ясная, – сообщила всем Ольга и спросила Выгодского: – Ну? Что-нибудь нарисовал?
- Нет, – ответил тот. – Не хочу больше думать об афише. Лучше найди мне отвратительную старуху, и я напишу с нее свою Недолю.
- Карповна, – предложила Ольга, но художник возразил:
- Она слишком хороша.
- А разве судьба твоя не хороша? – Ольга удивленно вскинула брови. – Вот выставка скоро.
В ответ Выгодский только дернул плечом. Застольная беседа прекратилась, поскольку все больше хотели есть, чем говорить. А художник усиленно налегал на мадеру.
Пить кофе перешли в гостиную. Напиток имел чудесный насыщенный вкус, который долго оставался во рту. Такой кофе можно было с удовольствием потягивать всю ночь.
Она уже наступила, и Харитоша решил проверить, насколько она ясная. Все с этим согласились, вышли из дома, спустились с крыльца и, отойдя от света фонаря, задрали головы. В глубоком темно-фиолетовом пространстве сиял яркий тонкий месяц, а кругом мерцали льдинки звезд.
- Вон Марс, – нарушил молчание Харитоша, указывая на красный кружок почти над самым горизонтом.
- А вон Луна, – передразнил его Выгодский, и снова воцарилось безмолвие.
Несколько минут было слышно только, как ветер шуршит в ветвях да как сопит Харитоша. Глаза Багреева уже не блуждали по небу, а любовались четким профилем Леи, когда Ольга закричала:
- Смотрите! Огненный змей!
Все обратились вслед за ее рукой. Откуда-то сбоку, из недр неба, показался и красной лентой пронесся вдали метеор.
- Будет гостем чьей-нибудь вдовы, – уже тише заключила Ольга.
- Почему вдовы? – спросил Багреев.
- Разве не знаешь? Огненный змей навещает только-только овдовевших женщин в облике их умерших мужей, – объяснила Лея.
- Всех? – недоверчиво уточнил Багреев.
- Нет, только тех, кого захочет.
- Значит, он сейчас ко вдове полетел?
- Или Вольга к Леле прилетел, – проговорил Выгодский, стоявший поблизости.
Общество вернулось в гостиную. А Орфей вообще ушел, и некоторое время были слышны только его шаги в столовой. Наконец он появился, одухотворенный и будто светящийся.
- Ты нам прочтешь что-нибудь? – спросил Харитоша.
- Да, и народные песни здесь будут уместны. – Орфей одарил Багреева высокомерным взглядом.
Мгновение спустя зазвучал негромкий монотонный голос Орфея:
- Был синий вечер, душный и томный. Молодая вдова как во сне брела с кладбища домой. Еще так недавно звенели свадебные бубенцы, и она, покорно став на колени, снимала сапоги с молодого жениха, светловолосого и синеглазого. Начала с левой ноги, и спрятанной за голенищем плеткой жених ударил ее по спине к восторгу многолюдной шумной свадьбы. Еще не успели налюбоваться друг другом супруги, а уже пламень в синих очах мужа погас, румянец сошел с гладких щек, вбит последний гвоздь в крышку гроба, и земля укрыла его толстым одеялом. Тоска стиснула сердце вдовы, и, оставив шумные поминки, вернулась она к свежей могиле. Плакала до глубокого вечера, синего, душного, томного. Припала к теплой и мягкой земле, лила слезы и не заметила, как на бархате неба явился над ней Огненный змей в красной мантии искр. Он покружил над вдовой, глядя пламенным глазом, и направил полет к опустевшему дому ее. Скользнул по печной трубе вниз. Окна дома засветились красноватым огнем.
Защелкал соловей над свежей могилой, и сквозь его пение вдова различила негромкий настойчивый зов. Истомленная слезами и тоской, подчинилась она роковой власти зова и словно во сне побрела в одинокий свой дом. Издали увидела красноватый огонь в его окнах, и ноги сами понесли ее быстрее, быстрее к манящему свету. Вбежала, запыхавшись, не затворила и дверь за собой.
В горнице сидел ее муж, светловолосый и голубоглазый, красивый, как в самый день свадьбы. Огонь его взора обжег молодую вдову. Она сорвала с волос черный платок, упала перед мужем на колени, желая совершить вековечный обряд и снять сапоги с его ног. Муж продолжал глядеть пламенным взором, но ни звука не слетело с его алых губ. Подал он ей правую ногу. За голенищем сапога там были спрятаны жемчуга и кораллы, рубины и золото. Они дождем посыпались на дощатый пол, грязный после поминок. Всю темную ночь вдове было жарко в горячих объятиях. Всю темную ночь ее обжигали безмолвные алые губы. До первых петухов, до золотого рассвета. А когда наступило прохладное утро, она не увидела мужа. Одни лишь жемчуга и кораллы, рубины и золото были рассыпаны по полу.
Ясным днем тосковала вдова над свежей могилой. Забыла еду и питье, родных и друзей, и только горючие слезы катились по бледным щекам на теплую мягкую землю до самого синего вечера, когда в бархате неба проклюнулись звезды и Огненный змей проскользнул в дымоход. Настойчивый манящий зов опять зазвучал в томном воздухе. Вдова побежала домой и упала в объятия ненаглядного своего мужа. И было ей знойно от горячих рук, а огненные губы повергали ее в негу и бессилие. Когда же из-за леса показалась золотая заря, наступило холодное и одинокое утро. Друг милый снова покинул вдову. Только золота прибавилось в ее опечаленном доме.
Так. Тоскливые светлые дни сменялись жаркими да темными ночами. Вдова ждала, звала вечернюю зарю и грезила о том, чтоб никогда не наступали рассветы. Но неизбежна была каждая разлука. Как вечерняя зарница воскрешала ее мужа, так утренняя убивала. И опустилась вдова на колени пред ночным своим гостем, рыдала и молила никогда ее не покидать. Но алые уста его остались безмолвны. Ночной гость надел на вдову принесенные им драгоценности, и согнулась она под их тяжестью, а когда поднялась, никого не увидела в доме, и красноватый свет в нем померк. Залилась вдова горючими слезами, стала рвать на себе волосы, звать гостя назад. И рыдала она ясным днем, синим вечером да темной ночью. Рыдала. Но никто не явился. Остались одни жемчуга и кораллы, рубины и золото...
С минуту длилась тишина. Первой заговорила Ольга:
- Ну вот, от Выгодского заразился, – упрекнула она Орфея. – Слишком грустно.
- Как получилось, – буркнул тот. – Ведь есть и те, которые страдают без надежды.
- Браво! – бросил художник. – Уверяю тебя, Оленька: змею понравится.
- И мне нравится, – поспешил сообщить Харитоша. – А как тебе, Леля?
- После ночных визитов змея вдовы сходят с ума, – проговорила та.
- Вдов у нас, кажется, нет. А вот змеи… – протянул Выгодский.
- Что ты хочешь сказать? – настопрожилась Лея.
- Ты знаешь, – пристально и мрачно глянул на нее художник.
Лея нахмурилась, потом произнесла:
- Я устала, спать хочу. Доброй ночи.
Она поднялась со стула и вышла. Следом за ней и Орфей удалился в кабинет, чтоб записать про Огненного змея. Ольга и Харитоша подсели к роялю и принялись играть в четыре руки, но не очень стройно, что веселило обоих. Выгодский вытащил откуда-то папку и, сидя в кресле, стал рассеянно водить карандашом по листу бумаги. С большим интересом Багреев подошел к нему. Тот за своим занятием заметил и зрителя, однако прерываться не стал. Багреев решил, что художник не против его присутствия, присел рядом и несколько минут наблюдал за движениями карандаша.
На одном большом листе Выгодский рисовал портреты Леи. Причем, в своей излюбленной манере: ее черты возникали в ветвях цветущего жасмина. Она то задумчиво клала голову на руки, то гордо поворачивалась в профиль. Все штрихи были так точны, что становилось ясно: он знает каждую мелочь в облике своей модели. Виньетки в виде стрельчатых окон ограничивали пространство. Под одним из таких окон на камне свернулась змея, а под ней красовалась надпись: "Сказание об Индре и Вольге". Над другим окном похожий змей растопырил когтистые лапы и развернул перепончатые крылья, а такая же надпись осталась на прежнем месте. Багреев догадался, что это варианты той самой афиши, которую хотели от него получить Харитоша и Ольга.
- Там будет и ее портрет. "Леля в Ирийском саду", – не отрываясь от дела, обронил художник. – Они склонятся перед новым божеством!
- Для чего воскрешать мертвых идолов? – спросил Багреев.
- Разве наша Леля похожа на мертвую? – удивился Выгодский и захихикал: – Нет, она живая и такая соблазнительная…
- Вы слишком много выпили, – прервал его Багреев.
- Нет, кажется не слишком, – опять захихикал художник. – Пойду добавлю.
Он отложил карандаш и бумагу, поднялся и, пошатываясь, побрел в столовую. Харитоша решил составить другу компанию и поспешил за ним. А Ольга отправилась проведать Орфея. Багреев снова остался один. Он все еще не был своим для этих людей и совершенно не стремился таковым стать. Его занимала лишь Лея.
Сквозь мысли о ней он опять услышал ее голос, как днем в кабинете, но теперь Лея отчетливо звала его. Багреев секунду колебался, а потом, подчиняясь этому зову, в котором к тому же явственно звучала мольба, решился на неделикатный визит в ее комнату. Найдя среди коридорных панелей дверь, Багреев увидел за ней лестницу, ведущую наверх, очевидно, в ту самую башенку, которую он разглядывал снаружи, когда приезжал вместе с Савиным. Поднявшись по лестнице, Багреев отодвинул бархатную портьеру, и первым, что бросилось в глаза, было сидевшее на тумбочке мерзкое существо, полужаба-получеловек, но размером раза в два больше жабы обычной. От неожиданности Багреев отпрянул и чуть не оступился с лестницы, но быстро сообразил, что уродец глиняный и подобных полно у Латоны в фонтане.
Эта комната изобиловала шторами из-за опоясывавших комнату окон, и легкая ткань колыхалась от ветра. Светильников нигде не наблюдалось, и все-таки комната была освещена. Красное сияние исходило от рассыпанных по полу искр, которые переливались, как рубины, но не жгли ни пол, ни ноги Багреева. На кровати он увидел Лею, спавшую в своем персиковом платье прямо поверх покрывала. А над ней склонился неизвестный мужчина, такой могучий, что в его руках Лея казалась хрупкой до невероятности. При появлении незваного визитера незнакомец вздрогнул. Когда он посмотрел на вошедшего, Багреев узнал Вольгу, – именно это лицо изобразил на рисунке Выгодский. В следующую секунду оно изменилось: Багреев увидел змеиную голову. Мелькнул раздвоенный язык, взмахнули перепончатые крылья, – и снова был перед ним Вольга-человек. Не долго думая, Багреев схватил уродца с тумбочки и запустил в него.
Послышался звон разбитого стекла. Вольга исчез. Горящие искры тоже пропали, а спальня оказалась залитой алым светом утренней зари. Лея проснулась, присела на кровати и непонимающе огляделась. Потом удивленно спросила:
- Это что, вместо доброго утра?
- Бежим! – Багреев протянул ей руку.
Лея доверчиво засмеялась и подала свою. Они быстро спустились по лестнице и в следующий миг оказались на улице. Так, весело смеясь, и устремились они, рука об руку, по окутанной туманом дороге вперед, к восходящему солнцу.
Замок туманов
© Copyright: Татьяна Бессонова-Бабот, 2015
Свидетельство о публикации №215082800875
Свидетельство о публикации №215082800875
Рецензии