Под одним небом

                Михаил Анохин



Всё во мне и всё из меня и нет ни чего кроме этого.



                ПОД  ОДНИМ  НЕБОМ.

                Статьи о поэтах.







г. Прокопьевск



ББК 84 (2Рос-Рус)6
А 69



Анохин  М. П.

ПОД ОДНИМ НЕБОМ.
под ред. Л. Козловой.
Прокопьевск : Ленина 33 кв. 63 2014. - 64 с.

Дизайн обложки
Л. Козловой

Автор член Союза писателей России, дипломант международных и региональных конкурсов, в своём творчестве продолжает русскую традицию  в литературе.
ББК 84 (2Рос-Рус)6
© Анохин М. П., 2014
© Самиздат. Ленина 33 кв. 63, 2014

                Слово о Геннадии Юрове.
Жизнь доживаю с ощущением неизбывного долга перед теми с кем свела она меня.
Долг этот – долг памяти и она - память особо остра, потому что Господь Бог дал мне способность выразить все это в слове.
Писательство – суть долг перед Богом за его дар. Если это не так, то уже служение не Богу-любви, а служение Сатане, то есть вражде.
Конечно, Господь по разному наделил людей своей творческой энергией и он – Бог ждет, что человека в сотоварищи своему творческому порыву. Но и Сатана бессилен без творческой энергии человека и тоже старается  зачерпнуть из этого источника.
Но я отвлекся как всегда от основной мысли, от долга перед теми, кто был и остается мне дорог.
Даже перед теми к кому я был равнодушен когда-то, нынче приходит не равнодушие. Значит, было что-то такое тогда много  лет тому назад скрытое между нами и что открыло для меня время.
Однако все время откладываешь и откладываешь начало выплаты по долгам. Злоба дня довлеет надо мной и требует внимания к себе.
Но и долг долгу рознь. Вот лежит передо мной и давно с 2013 года  книга Геннадия Юрова «Заповедное пространство» с надписью: «Михаилу Анохину дружески и сердечно Геннадий Юров».-, а я всё не могу собраться, чтобы ответить на эту дружественность и сердечность, так как полагается литератору, то есть письменным словом.
Читаю из этой книги избранные места, когда хочется глотнуть родниковой чистоты русского стиха  и, оттолкнувшись от этой возвышенной формы, взглянуть на себя, на собственное стихотворчество, сравнить и затосковать по совершенству. Полезное это дело – тоска по совершенству, поскольку в основе её лежит божественный голос – голос совести.
У Геннадия Юрова есть стихотворение  о совести, в котором он раскрывает глубочайший и подлинно диалектический смысл этого понятия.
Вот то, что в логике называется «посыл» «Жить желая достойно, Говорим неспроста: Если совесть спокойна, Значит совесть чиста».
Дальше разворачивается то, что можно назвать диалектическим членением этого посыла.
И вот заключительный аккорд: «Точно речка струится, Или птица летит, Или зреет пшеница, Так и совесть болит».
То есть, уже ни о каком спокойствие речи идти не может. Совесть это боль и боль естественная, как сама жизнь! И вот он вывод, категорический ясный и непреложный как выстрел в самое сердце, где  центр этой боли!
«Этой болью невольно Рвется с губ и с листа – Если совести больно, Значит совесть чиста».
Творец довольный тем, что он сделал  и как он сделал – мертв потому, что у него  атрофировано чувство боли. Нет со-вести.
Вот и в стихотворении «На севере весна - Ей нет альтернативы», пронизанным чувством любовной завороженности женщиной, мне думается одним из самых мощных не  кричащих, не истекающих эротикой  стихов о любви.
Геннадий Юров вопреки обычаю нарочитого хвастовства, как то просто и покаянно, истинно по-христиански говорит о себе, увиденным в глазах – зеркале любимой им женщины. «Но только не того Усталого и злого От явной клеветы, От ложного стыда… А юного, каким Уже не буду снова, И сильного, каким Я не был никогда».
Какое откровение сердца! Женщина видит его сильным, но он-то знает, что сильным не был…
Так и хочется продолжить за ту женщину и возразить: «Сильным ты не был, но совестью жил. Совесть та силу давала! Бес соблазнял, но Господь сохранил, Чаша богатств миновала…»
Однако она бы та женщина с моим продолжением не согласилась бы, что совесть была – конечно, и соблазн был, но и сильным и смелым тоже был!» Потому как женщина смотрит на него с любовью, а любовь все преображает!
                * * *
В моей памяти, перед которой я держу ответ в этот час и день, Геннадий Юров предстает для меня как поэт, но многие в Кузбассе знают его как острого, полемического публициста!  Его статьи о труженицы Томи были созвучны именам великих писателей России: Распутину с его «Матерой», Залыгину с его яростными выступлениями против поворота северных рек на юг.  И со многими другими,  с отягощенными болью совести, писателями.
Но было что-то  своё, особое в созвучии слова Томь.  В нём чудилось имя женщины, в нём слышалось томление по чему-то прекрасному и мольба: «не томи меня не томи»! Или напротив – «истоми меня, истоми». Ведь не зря же образ реки самый распространенный образ в стихах Юрова.
Еще один поворот, еще одна грань кузбасского явления русской литературы по имени Юров – автор текста песен.
Гимн  шахтерскому Кузбассу на слова Геннадия транслируется по радио и телевиденью области и даже те кто ни о чего не знает об авторе, не могут не ощущать на себе великую проникновенность слов поэта, вплетенных в  громоподобные аккорды гимна.
«Когда в предгорья выпадет роса, Когда восходит солнце над долиной, Таёжный шум и птичьи голоса В той музыке могучей различимы».
Как это близко моему сердцу, рожденному в таёжной глубине шорской тайги, на станции Калары, под рёв паровозных гудков, стук составов, везущих из тайги шахтовую крепь и железную руду для домен Сталинска. Да, да! Именно так и назывался в моём детстве Новокузнецк.
                * * *
Стихотворение «Черный юмор» как и любое подлинно художественное произведение погружает нас в бездонные глубины смыслов.  Вот, например, такое утверждение:  «Застенчивость сошла смущенно с круга. Не золото она, не серебро,  И чувствуешь железный локоть друга,  Особенно когда он под ребро».
От друга получить железным,  то есть бескомпромиссным, несгибаемым локтем и в самое больное место, под ребро? А чего стесняться? Может быть, именно  в то место, откуда взята была кость, из которой Господь сотворил человеку спутницу жизни – женщину? Тонкий намек!
Однако кто-то прочтет эти строчки  иначе и у него будут свои ассоциации и так тысячи прочтений, этих, казалось бы, бесхитростных слов, но ритмически и организационно выстроенных так, что они создают  бездну смыслов.
Что же тогда сказать обо всем стихотворении, о поэзии в целом?
Если астрономы устремляют свой взор на миллиарды световых лет и везде видят творение божьи и так до бесконечности, то и человек-творец создает свои произведения, в которые уходят в бесконечность разнообразных смыслов потому как верно сказал поэт Андрей Дементьев: «Пусть другой гениально играет на флейте, но еще гениальнее слушали вы».
И когда спрашивают – зачем Богу нужен человек, как тут не вспомнить эти строчки и не перекинуть мостик от стихотворения Юрова к стихам Андрея Дементьева и далее к Господу богу, которому, видимо тоже важно творческое, гениальное прочтение его творенья человеком!
«Играем ироничностью играем, - утверждает поэт, - и верим, что тщеславью вопреки иронии боятся негодяи, иронии боятся дураки»
И здесь важнейшим смысловым моментом является слово «тщеславие». Раскроем его  формулу.
Очевидно что это слово составное с одной стороны «тщета», что по Далю означает «труд, бесполезный. - надежда, обманутая». И «слава»- слово не требующее растолкования. Так что  ирония – это погоня за бесполезной славой, и никого из огромного сонма человеческих духовных уродцев иронией не испугаешь, не исправишь, потому что «иронией как дустом тараканов не вытравить они привыкли к ней»!
Тут так и хочется втиснуть очень модное нынче словечко толерантность, то есть нечувствительность – они, эти духовные уродцы, стали к иронии толерантны.
Почему же критика – шире осуждение оборачивается «железным локтем под ребро» или «бесполезным делом»? Все дело в том, из каких оснований исходит осуждение! Если основания находятся в области любви к человеку – это одно, а если в области ненависти к нему – это совершенно иное дело.
Нормальные люди  не осуждают человека за то, что он заболел гриппом? Напротив –  они ему сострадают и делают это из любви к нему и способствуют тому, чтобы он вылечился. Саму же болезнь, естественно, ненавидят.
Люди сатаны, иначе сказать – гнева и ненависти, поступают иначе – они ненавидят больного человека, не различая где его  болезнь, а где сам человек. И такие люди – люди черного юмора, сеют среди людей раздор и смуту, прикрывая различными фиговыми листами свои срамные места. А чего скромничать то? Свобода!
Но как я уже говорил выше, поэзия неисчерпаема и поэтому в стихотворении «Черный юмор» мы находим иной смысл иронии – это самоирония, как маска потому что «достоинство, - говорит поэт, принуждено порой, - под маской скомороха скрываться, чтобы защитить себя».
                * * *
На этом я обрываю своё, как бы сказал русский философ Лев Шестов «странствие по душе» своего друга Геннадия Юрова, отдавая памяти о нём свой неоплатный долг.
Хотя есть что сказать и о других его стихах и особенно о пронзившем моё сердце стихотворении «Семидесятый ледоход».
Потому что «Семидесятый наяву Как божья милость. Не думал я что доживу, Мне и не снилось».
Вот и мне не снилось, что доживу до этих лет и по милости Бога еще не утрачу способности сказать своему товарищу при жизни: «Я тебя люблю, друг мой! С грядущим 78 летием». Пусть грянет на Красной горке «светло и горько» твой  80-тый и 100 год!


                На Голгофе стыда.
Не от всякой опоры можно оттолкнутся даже для того чтобы сделать шаг, не тверда она, не прочна, кисельна. Ползком по ней далеко не продвинешься. Кузбасский поэт Борис Васильевич Бурмистров – эта такая личность, от которой можно оттолкнутся, чтобы начать разговор о поэзии и о вечном в ней.
Если бы  я был художником, и передо мной стояла задача изобразить Бориса Бурмистрова символически, то я бы нарисовал человека согбенного под тяжестью коромысла на его плечах.
К коромыслам подвешен груз – один справа  и на нём написано – Директор «Дома литератора», другой - слева с надписью – «Председатель Союза писателей России» (кузбасское отделение).
Однако это еще не все отягощения. От сердца тянется шнурок с грузиком и на нём написано – «долг перед музой собственного творчества» и корни этой музы уходят глубоко в почву русской литературной традиции, отсюда и название к самому гражданскому стихотворению Бурмистрова.

КЛЕВЕТНИКАМ  РОССИИ
Не озлобляйте ум и сердце,
Не оскверняйте души злом.
Всегда вы в роли иждивенцев –
Пасетесь во поле чужом.
В миру безмолвного творенья
Вам, громогласным, не понять,
Что исихатское моленье
Нам до поры велит молчать.
Молчит народ, потом как ахнет
И разметет смердящий дым...
А русский Дух, он Русью пахнет
И оттого неистребим.
И потому хочу заметить,
Заметить раз и навсегда,
Что нам в пути не ваша светит,
А наша – русская звезда...

Хотя с содержательной стороны - это обращение похоже на то, чтобы перевоспитать (увещевать) слепня не пить чужой крови, но дело тут именно в непрерывности традиции! Более того в христианском понимании сути греха: «Не тебя я ненавижу, а грех, что в тебе».
То есть здесь ненависть к тому, что из человека клевещет на Россию.
По сути – это обличения духа клеветы, что подчинил себе человека и сделал из него клеветника!
Есть и еще отягощения весящие на Бурмистрове, видимые мной. Суть их в природе творческих личностей, болезненных до надрыва, вздрагивающих и вопящих даже от  легкого к ним прикосновения. Поэты, а наше кузбасское отделение по преимуществу сообщество поэтов – это люди с ободранной кожей» и руководить ими – задача не простая, я бы даже сказал так - склочная.
Но я литератор и поэтому мой инструмент не кисть и краски, а слово. Слово же в отличие от зрения несет гораздо меньше  символической информации, ведь даже сказав, что Бурмистров оплетен проблемами как Лаокоон змеями, практически – ни чего не сказать!
Читатель сразу же потребует разъяснений, что этим самым хотел сказать автор. А вот нарисуй художник вышеописанную картину и вряд ли отыщется умник, чтобы задать подобный вопрос. Ведь всякий умник больше всего боится показаться невеждой и признаться, что ни аза, ни бельмеса не понимает в картине, особенно тогда когда её вылизали и отшлифовали языками разнообразные  искусствоведы.
А тут – текст! Да еще не весть кем написанный, и не облизанный языками знатоков? Да как же его понять? Нет, уж ты, браток, договаривай, - скажет иной настойчивый вопрошатель, - какие такие змеи оплели Бориса Бурмистрова?
И так подступят к тебе, что хоть камень на шею и вводу! Еще хуже, если намекнешь, - а ты брат мой оглянись вокруг, да погляди! Змея то эта подколодная тут рядом с тобой сидит на тебя глядит, глядит и шипит, готовая укусить!
О, как взовьется, как взвизгнет литературная и прочая общественность, как завопит: «Это ты на кого намекаешь».
Так что не стану я описывать символически Бориса Бурмистрова, то есть и моё сравнение с Лаокооном всего лишь пример того, что нельзя словами описать, то, что можно сказать в простеньком рисунке. Рисунок он и есть рисунок – понимай, как хочешь.
Добавим еще, что символ пребывает в вечности, тогда как любое описание отражает злобу дня и потому живет не долго, во времени и пространстве. Да и понимается всё буквально, ибо человек не только склочен, но и подозрителен, а творческий тем более!  Мнителен и раним и  как раненый зверь опасен вдвойне. Может, и не про него вовсе было сказано, но в душе своей он знает и про него тоже!
Поэзия, а Борис Бурмистров поэт - отсюда и отягощение сердца «сердечной смутой», брожением чувств, требующих выхода не просто в слове, а в слове, организованным в стих потому как если нет стиха то нет и поэзии, а следовательно и душа, ведущая поэта к жертвеннику, окажется неудовлетворенной тем, как исполнено  её томление по божественной красоте!

              * * *
Вновь за окошком слякоть,
В сенях тоскует пес.
Во сне не стыдно плакать,
Во сне не видно слез.
Когда душе тревожно,
Когда душа болит,
Во сне поплакать можно,
Укрывшись от обид.

Отсюда и образная связь между слякотью жизни,  тоскующим псом и тем, что принято называть – лирическим героем поэта Бориса Бурмистрова.
И в этом разрыве между чувством божественной красоты, разлитой в мире, но испорченной слякотью и миром людей, испорченных первородным грехом Адама, склочных и похотливых пребывает и плачет душа поэта. А чтобы в эту душу не наплевал мимо идущий, слезы запрятаны так глубоко, что только сон срывает покровы человеческой воли и обнажает её – плачущую.
Лицемерие – приобретенная прогрессом маска человеческого мира сросшаяся с ним.
Один из глубочайших православных писателей современности, Клайв Стейплз Льюис, рассуждая о псалмах, писал в работе «О проклинающих», следующее: «Это – досада, выраженная так свободно, бесстыдно, непристойно, как в наши дни ее выражают только дети. Они не скрывали злобы ради приличия и не боялись, что их назовут неврастениками. Поэтому мы и видим здесь злобу, как она есть».
Сейчас мы боимся выглядеть неприличными – в душе готовы сожрать человека, но улыбаемся ему, говорим слова приятные его уху, словом лицемерим «во благо», но чаще «для». Таков век.
Борису Бурмистрову в силу его должностей приходится идти на компромисс, - век таков, не поймут! А главное – дело своё не сделает, так как должно, то есть успешно для писательской организации!
То в стихах он раскрывается с поистине детской непосредственность псалмопевца, оснащенного мудростью жизни и отточенным инструментом своего профессионализма.
Стихи Бурмистрова чисты и прозрачны той истинно русской чистотой и прозрачностью, за которой нет ни грамма корысти, двоедушия, житейской подлости и в этом смысле лирический герой Бурмистрова является воплощением самых светлых сторон его души.
                * * *
Что-то не то в этом мире творится,
Если печалью подсвечены лица,
Если на лицах тревога застыла,
Значит душа о душе позабыла,
Значит душе одиноко и сиро,
Значит в миру нету Божьего мира,
Значит Любовь в суете затерялась –
Мне не досталась, тебе не досталась...
Так и живем в этой жизни мы бренной –
Плачет душа о душе сокровенной.

Термин «лирический герой» обозначает того, от имени которого пишутся стихи. Это, говоря по латыни Alter ego – «другое я».
«Другое я» наполняется соками жизни, глубинным смыслом по мере духовного  роста. В этом духовном росте связь между лирическим героем и самим автором стихов, в нашем случае Борисом Бурмистровым несомненна!
Не будем никогда забывать, что ни один писатель не исчерпывается его литературными героями, как бы близко они не подступали к его сердцу, к его сути, к его биографии. Он, безусловно, куда больше, куда значительнее и глубже своих «alter ego».
Поэзия – это когда красиво, когда возвышенно светло и ангельски чисто. Поэзия – это живая связь прошлого с настоящим.

           * * *
И холмы, и равнины,
И глухая тайга.
Скрип продрогшей осины,
И снега, и снега …
Это все мне с начала
И до смертного дня,
И кусты краснотала,
И речушка Иня.
Тихий шепот ковыльный,
Звон колосьев литых
И далекий былинный
Голос предков моих.

 «Голос предков моих», - это и есть чистейший патриотизм, не замутненный политическими устроениями, тем более партиями, президентами!
Если нет этой чистоты и прозрачности,  то от таких стихов несет мертвечиной,  в лучшем (в лучшем ли?!) случае духом телесной похоти, которую часто воспринимают как любовь. Западная культура в этом откровенна и говорит – секс!
Мы еще блудим, нам пока еще стыдно и  мы прикрываемся благопристойными фразами, и даже пишем на сборничках «стихи о любви». На самом деле там бурлит и кипит вино, настоянное на гормональном буйстве, нацеленное на потребление объекта любви, а не на жертвенную отдачу.
Русская поэзия, осеянная знаменем православия  всегда и во все времена срывает покровы с лицемерия и обнажает суть влечения и неважно к чему, к небу ли, или к земной глине, к естественности  из которой был изъят человек божественным промыслом.

              * * *
Кому звездная дорога,
Кому пыльная стезя –
Я прошу любви у Бога,
Без любви никак нельзя.
Кому пыльная дорога,
Кому млечная тропа –
Я прошу любви для Бога,
Но бесчинствует толпа.

Кто нежил в аду тот и рая не оценит! Кто не голодал, тот не поймет голодающего, кто не страдал, тот не поймет страждущего.
Поэт по природе своей личность сострадающая, личность всегда готовая пойти в своем воображении либо до христова распятия, либо до сатанинской, всё вокруг выжигающей гордыни!

       МЕТАМОРФОЗА.
Он меня совсем не узнает,
А твердит, что знает – явно врет.
Говорит, что помнит, ей-ей-ей...
А глаза все уже, глазки злей.
Не обманет этот лживый взгляд,
Что ни слово, что ни буква – яд.
Развалился надвое язык.
Жало вижу и змеиный лик.
Ухожу, душа мне так велит,
Он мне вслед уже без слов шипит...

Самое трудное это остановится и прервать цитирование стихов Бориса Бурмистрова, потому что о любом из его стихотворений можно написать не одну, а множество статей, раскрывающих бесконечные смыслы подлинно поэтической речи.
Вот и это последнее, процитированное мной стихотворение, возвращает меня к началу, моей более чем скромной попытке прикоснутся словом к поэтической душе Бориса Бурмистрова. Описать её символически, через образ распятого человека жизненными обстоятельствами, жертвующего собой человека, так по-христиански отдающему себя миру людей во спасение их.

«Ухожу, душа мне так велит,
Он мне вслед уже без слов шипит...»

Не потому ли взрываются сердца людей чистых, совестливых, погруженных в мир человеческих страстей, в мир бурных эмоций?


                Памяти Виктора  Савенкова.
Недавно, перетряхивая свой архив на тысячный лад и с болью в сердце обрекая гниению и сожжению то, что было когда-то мне дорого, но ни кому, видимо, кроме меня уже не нужно.
Иначе сказать, подготавливая себя и то, что вокруг меня к неизбежному уходу из жизни, я наткнулся на листочек стихов самодеятельного прокопьевского поэта-горняка, человека одаренного необычайной лирической силой, Виктора Ивановича Савенкова.
Это был какой-то божественный  промысел, так как  эту папку я предназначал мусорному контейнеру и вот из неё выпал  тетрадный листок в клеточку с его стихотворением. 
С Виктором Ивановичем мы часами разговаривали по телефону и самые свежие, только что написанные стихи он читал мне. Поскольку на слух я плохо воспринимаю стихи, то видимо он мне при случае передал этот листок.
Не припомню, обсуждали мы с ним это стихотворение или я по своей вечной безалаберности сунул его в папку, где хранились черновики, сунул и забыл, а он по деликатности меня не побеспокоил, не напомнил.
А может быть, и обсуждали, сейчас память уже ни чего не держит и прошлое чудным образом дрожит, смещается во времени и пространстве. Старость.
Поэтому отдавая дань этому светлому, душевно одаренному человеку, этому природному алмазу, которого миновала рука огранщика, чтобы стать бриллиантом в семействе поэтов России, я предлагаю Вашей газете это  стихотворение.

                ПЕСНЯ О ЛЮБВИ
                (посвящается Римме.)

Когда черным крылом бьется в окна мои непогода,
Когда некуда скрыться от мрачной тяжелой тоски,
Я гитару беру и пою про далекие годы,
Вспоминаю тебя и костер у таёжной реки.
У «Лосинных камней» за Удинским большим перевалом,
Где река от тропы убегает стремительно прочь,
Мы костер развели, когда видно тропинки не стало
И укутала нас та таёжная синяя ночь.
Мы сидели одни, билось пламя костра словно парус,
Голубая звезда нам светила огнем маяка
И туман над рекой был прозрачный и синий, как гарус
И качала луну, как ребенка на волнах река.
Где-то там, в вышине, ветер пел свои грустные песни,
Словно струны гитар разливали таинственный звук,
И казалось, что нет в этом мире прекрасней, чудесней
Обаяния тайны в кольце твоих сомкнутых рук.
Ночь текла как река, над тайгой колыхалась просинь,
Над распадком глухим растекалась таёжная мгла,
Поднимался рассвет из-за старых задумчивых сосен
И манила тропинка и вдаль за собою звала.
Каждой новой весной ухожу в  эту даль голубую,
Где, как струны гитар, ветры стонут, но милой уж нет.
У «Лосинных камней» я костер развожу и тоскую,
У таежной реки ожидаю далекий рассвет.

Виктор Иванович ушел из жизни  13 декабря 2009 года, но память о нем жива, потому что стихи его не только написаны от души и душу греют, но и сделаны профессионально.
Я знаю, как он много работал над ними, потому что родить стихотворение не трудно, мучительно трудно довести его до совершенства.
Мы часто читали друг другу только что написанные стихи и более вдумчивого, понимающего слушателя мне вряд ли теперь найти.

=========================================================               
                УСТОЯТЬ НА КРАЕШКЕ ОБРЫВА.

Поэт о себе:
Я родился 22 сентября 1942 года в Кемерове в районе, который тогда назывался Соцгородом, возле Конного базара. Теперь эти названия ушли в историю, но там началось мое военное детство и продолжилось послевоенное. А когда мы переехали в дом возле площади Пушкина, пошло совсем обыкновенное детство. Здесь я окончил школу, уехал в Новосибирск и поступил в инженерно-строительный институт. В школе пробовал писать, а во время учебы в институте это захватило меня полностью. Ходил на занятия литературного объединения, которым руководил поэт Илья Фоняков, выступал в студенческих аудиториях с такими же молодыми литераторами, печатался в газетах. Первый раз напечатали мои стихи в институтской многотиражке в тот день, когда полетел в космос Юрий Гагарин, так что во всех энциклопедиях мира можно посмотреть, когда это было. Из Новосибирска в Кемерово я вернулся со стихами, которые вошли в мою первую книгу "Утренняя дорога", и более десяти лет работал архитектором в проектном институте. Член Союза писателей России. Уже много лет работаю главным редактором альманаха "Огни Кузбасса", член редколлегии Красноярского журнала "День и ночь", веду областную литературную студию "Притомье".
                * * *
 Что такое человек как не животное, имеющее потенцию и возможность стать человеком?  Нет такой религии, у которой не было бы образа «законченного человека»! В исламе - пророк Мухаммед, в буддизме - принц Гаутама, в христианстве - Иисус Христос.
Традиционная культура способствовала формированию из животного  - человека по  образу и подобию своего религиозного  идеала.
Человек, на какой бы он стадии окультуривания не находился,  являет миру свой наружный образ и по этому, видимому всем наружному образу, мы создаем представление о человеке – каков он есть.
Однако большая часть человека, находится внутри его и эта часть нам не видима. Человек может казаться человеком, играть роль человека, но внутри себя оставаться скотом. Для такой игры  не нужна духовность, а нужна только воля, вскормленная и отточенная воспитанием. У таких людей мораль и нравственность – маска, прикрывающая их подлинное содержание. Как и аморальность тоже может быть маской, как например, у некоторых православных юродивых.
Между тем дар Божий – писательство, а точнее долг  окультуривания, одухотворения  человека  - способно показать нам, что есть человек изнутри себя. Писательство как бы раскрывает человека потаённого, человека истинного, а не играющего в человека.
Причина тут банальная – нельзя создать литературный персонаж, если в тебе нет ничего родственного ему. Так что каждый писатель рождает в мир литературы только и исключительно то, что есть в нём.
Особенно мощно  и откровенно это проявляется в поэзии. Тут попытка  скрыть себя подлинного  от внешнего проникновения в душу твою, оборачивается творческой  «бледной немощью».
Тут следует почти буквально, как говорит Сергей Есенин - "...кровью чувств ласкать чужие души..."
Ну и пачкать, конечно же, собственной грязью!
Ведь нет ни чего радостнее для скотского человека, чем  увидеть, что не только он - свинья, но и вон тот - другой, тоже свинячит!
Это затянувшиеся вступление понадобилось мне исключительно затем, чтобы обосновать причину того, что вместо славословия,  в адрес юбиляра,  я предпочел прочитать его стихи. Выбрав именно те, в которых, на мой взгляд, полнее всего открывается подлинный, не замутненный жизненными обстоятельствами и такими же жизненными эмоциями человек, по имени Сергей, по отчеству Лаврентьевич со странной фамилией Донбай.
Почему странной? Ну, хотя бы потому, что как только произношу эту фамилию, ассоциация  уносит меня на Кавказ, где водились громадные звери - зубры. Ведь Донбай, если перевести это слово на русский язык и значит - зубр.
Так что ни чего странного и нет вовсе в поэзии он зубр - один из того, ныне вымирающего стада подлинно русских писателей, инженеров человеческих душ, как бы не издевались над этим, нынешние литературные бесы!

И так   стихи Сергея Лаврентьевича.

"Вы жили во сне наяву,
В загробное время не веря,
Одно лишь советское время
Вам было сперва-наперву!..
Прощаюсь с друзьями отца,
Невольно его подменяя,
И очередь эта немая
Истает вот-вот до конца...
Оркестра гуляет мотив
От здания вашего к зданью,
А он вас встречает, я знаю,
Прощенье, прося и простив.
Прощаюсь во сне наяву,
Прощаюсь и снова потеря,
Прощаюсь... В советское время
Одною ногою живу.

А вот перед  следующим  стихотворение все- таки скажу крохотный комментарий, поскольку тема  масштаба внутреннего языка поэта  и языка народа, на мой взгляд, ни у кого так ярко и ёмко не выражена, как у Сергея Лаврентича.

Крикну!
Откликнется горный
Медленный, как исполин,
Неизмеримо огромный
Голос в сравненье с моим.

Ни добавить, не убавить, а переживать и переживать это глубинное, масштабное несоответствие своего поэтического Я и того, что идет из исторической глубины по направлению в вечность – народного языка, если хотите –  народного голоса.
             
          "ЭМАНСИПАЦИЯ".
Встала жена, да не с правой ноги.
И расходилась в хозяйском пылу:
Скатерть одёрнет - графин вдре-без-ги!
Простынь одёрнет - мужик на полу!
Встанет мужик. И не спорит, не ноет.
Молча стекло за собой подметёт.
После - жену "на скаку остановит"...
Словом, "в горящую избу войдёт"...
        * * *
Я ничего уж не могу сказать
Из-за окна зеленого вагона.
Немые руки по стеклу скользят.
А ты постой у краешка перрона...
И я на борт наваливаюсь сердцем,
Уже взволнованно работают винты.
Мой пароход освобождает кнехты.
А ты постой у краешка воды...
Сейчас полёт объявит стюардесса,
Обычно так красива и смела.
Как перед взлётом замирает сердце!
А ты постой у краешка крыла...

Мне кажется, что самые лучшие цветы всегда растут у краешка пропасти и путь туда, к этим цветам -  склон с ускоряющейся крутизной.
Как тут не вспомнить название книги нашего кузбасского писателя Владимира Михайловича Мазаева – «Крутизна».
Крутизна обрыва, краешек воды, перрона, крыла – это место где совершается не только таинство искусства, но и таинства Божьего Промысла.
Поскольку не только к ангелу  Лаодикийской церкви  адресованы эти слова:  «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч!  Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих», но и каждой творческой личности. О таких теплохладных в народе говорят: ни Богу свечка, ни черту кочерга. Надо об этом помнить и в особенности творческому человеку, обреченному на горячность сердца!
Сергей Донбай  не раз срывал самые яркие, самые сочные, самые правдивые  цветы с этой крутизны у обрыва в пропасть. Проведение не допустило головокружения и  не снесло нашего юбиляра в пропасть инферно, в ничто! Устоял и стоит!



=========================================================
                Светит мне знакомая звезда.
«Ничуть не желая обидеть
так много народу кругом,
легко проходить –
и не видеть
себя в человеке другом!»
                В. Башунов.
               

 Турочак – районное село республики Горный Алтай  располагается в междуречье, образованном  тихой  плавно-текущей Лебедью и  бурной рекой Бией,  истекающей из  Телецкого горного озера.
Сюда в 2010 году привели меня родственные узы, и природа этих мест, всколыхнула мою детскую память, ведь рожден я был недалеко  в тогдашней Горно-шорской автономной области, а нынче Таштагольском районе Кемеровской области. А это одна ландшафтно-климатическая  провинция.
Горные хребты на горизонте, крутолобые скалы в которые встроены дома. Тайга с её разнообразными дарами, гравийно-песчанная почва и стелющиеся по земле корни сосен, и кедрачи неким чудом поднявшиеся  на  голым камне!
Все это Турачак.
Этим летом 2011 года я приехал сюда не с пустыми руками, привез в дар районной библиотеки три своих книги и был щедро одарен заведующим отделом культуры Болотовым Павлом Петровичем ответными книгами. Это были для меня бесценные подарки – книжка стихов и публицистики алтайского поэта Владимира Башунова, уроженца этих мест, а так же воспоминание о нем «Отблеск твой мою память колышет».
Воспоминания о нем всколыхнули и мою память, и она улетела в далекое прошлое в 1968 год. Впрочем, может это был вовсе не 1968, а 1970 год – память в таких далях начинает блудить, как ослепшая собака и только чутье деталей позволяет ей утверждать – было!
Бийское торгово-кулинарное училище, её заведующий учебной частью Дмитрий Иванович Шарабарин, нынче руководитель Бийского литературного объединения, а так же молодой и уже лысоватый паренек из Барнаула и я,  страшно подумать, 24 летний уверенный в том, что, по меньшей мере   - приличный поэт и только обстоятельства не дают мне возможность издать свою книгу и тем прославится на весь СССР!
Надо сказать, что в те времена Бийское литературное объединение отличалось особым хлебосольством. Дело в том, что второй секретарь горкома партии Макушин Александр Яковлевич отечески опекал даровитых рабочих ребят и девчат, и частенько по приезду высоких литературных гостей из Москвы, Ленинграда срывал нас с работы, и мы день-два тесно общались с ними на турбазе «Алтай».
Так что неудивительно было, что вскоре на столе Торгово-кулинарного училища появилась закуска и выпивка.
В Бийском, литературном объединении тогда существовала традиция доказательной критики.
 Считалось, что похвала и критика должны быть обоснованы, а не просто «плохо», или «хорошо». Как говаривал тогдашний руководитель объединения Михаил Длугавской – это открывало глаза и на собственные стихи – задача архиважная для литератора вообще, а для поэта особенно. Бытовала уверенность в том, что критика куда полезнее похвалы. Я и поныне считаю так, особенно тогда когда дело касается молодых литераторов.
Поэтому я настороженно вслушивался в тихую, с картавинкой, речь Владимира и поражался отточенной техники его стиха.
Я-то думал, вот сейчас и покажу свое умение вылавливать «блох» в стихах, а он меня буквально разоружил. Именно техника, что мне давалась и поныне дается с великим трудом, а не содержание поразили меня тогда. Я видел перед собой мастера поэтического слова. Завидовал? Конечно! Зависть, слишком человеческое чувство, чтобы его можно было избежать в таком возрасте. Взросление есть не что иное, как дисциплина чувств, а многие до старости обуреваемы ими. И даже восхищаются тем, что вот ведь старик, а как ребенок! C возрастом понимание того, что пишу не лучше других, а хуже только увеличивается. Не скажу что это знание приятно, но оно отрезвляюще действует, заставляет трудиться над произведением, а не замирать над ним в щенячьем восторге матери над только что родившимся ребенком.Да простит мне читатель это  отступление в область сугубо личного, но ведь и память о поэте Башунове настолько срослось со мной, что и отделить одно от другого невозможно. В искусстве же всегда огромный градус накала соревновательности и это кружит голову почище водки и вина. А отсюда и зависть и все возможные разделения и дружбы "против кого" и прочие человеческие страсти, и страстишки.
Кто не сгорит в этом пекле, тот увидит и себя, и окружающих в истинном свете, и не всегда это видение радостно.
А кто сказал, что радость и есть нормальное состояние человека? Вот православие, к примеру, утверждает, что первый шаг на дороге к духовному здравию есть видения себя хуже других! Какая же в этом радость?
                * * *
Понятное дело, что  тех его стихов не помню, но чувство совершенства стиха  Башунова осталось в моей памяти.
Потом уже не было такой близости, должность Владимира отдалила меня. Не помню встреч с ним на  краевых семинарах вплоть до 1979 года, когда после очередного семинара под нажимом московского поэта Алексея Маркова и красноярской поэтессы Аиды Федоровой издавалась моя первая и единственная книжка стихов «Первая ступень», советского периода.
Владимир Башунов и Леонид Ершов были редакторами отдела поэзии Алтайского книжного издательства в то время.
Итак, моя книжка  выходила в  «кассете» семинаристов – «Синева», где была нещадно урезанная редактором кассеты Леонидом Ершовым, который втиснул в неё и свою книжку таким образом «обокрав» тех, кого рекомендовал к изданию прошедший семинар. Своя рука – владыка, что и говорить.
Чтобы прояснить и закрыть этот вопрос, поясню, в те времена были ограничения на бумагу и потому тираж, и объем кассеты нужно было уложить в отпущенный  лимит. Понятно дело, что каждый новый автор съедал часть страниц у тех авторов, для которых по итогам семинара власть выделила бумагу.
Не маловажным обстоятельством был и материальный вопрос. Гонорары были очень даже приличными. Например, я получил более 500 рублей при цене водки менее трех рублей за пол-литра, а комплексный обед в рабочей столовой стоил от 40 копеек до 50 копеек. На 10 рублей можно с девушкой шикарно провести вечер в ресторане.
Именно в этот период я учился в Барнауле в литературной студии, которой руководил алтайский поэт Марк Иосифович Юдалевич и потому имел возможность частенько забегать в издательство. 
Жил я тогда в общежитии училища под Барнаулом в Новоалтайке, куда меня поселили после звонка в Новоалтайский горком партии из правления Союза писателей. Понятно мое нетерпеливое ожидание выхода в свет первой книжки!
Для многих литераторов  была загадкой назначение Владимира Башунова редактором. Не потому что он не имел  профессионализма, а потому что такие назначения в то время просто не могли быть без «мохнатой руки» в обкоме партии.
К тому же в это время в Барнауле была, в Союзе писателей, очень сильная секция поэзии. Такие имена как Геннадий Панов, Леонид Мерзликин, Николай Черкасов,собирали огромные аудитории, как в школах, так и в студенческих коллективах. Это были зрелые мастера поэтического творчества.
Я назвал далеко не всех, были еще Геннадий Володин, Василий Нечунаев.  Их подпирала молодая поросль, в которую входили Стас Яненко, Иван Мордовин, Леонид Ершов, да и сам Башунов.
Поэтому назначение редактором Алтайского краевого издательства Владимира, а еще раньше Леонида Ершова, вызывало недоумение и разные слухи.
Могу сделать предположение, что этому назначению  поспособствовала знакомая Владимира по Ельцовке, Галина Качакаева. Она работала в обкоме партии. Впрочем, этот вопрос я оставляю исследователям жизненного пути Башунова.
                * * *
О Башунове тех лет довольно точно написал  Владимир Токмаков. Процитирую отрывок из его воспоминаний.
«Башунову завидовали очень многие коллеги по писательскому цеху. Считалось, что в советскую эпоху он сделал удачную, благополучную карьеру: его сразу же заметили как поэта, стали публиковать, издавать книги, обласкали, захвалили. После первой книжки (он издал её в 24 года – тогда это считалось немыслимо рано!) достаточно молодым по тем временам – в 30 лет! – был принят в Союз писателей СССР. Его пригласили на работу в «Алтайское книжное издательство», о такой синекуре мечтали многие! Что может быть лучше, спокойнее и надежнее для поэта советских времен? Почти всегда – только положительные рецензии, участие в писательских семинарах и совещаниях. Конечно, Башунову завидовали…
Завидовали его литературным премиям – а справедливости ради надо сказать, что он получил все краевые премии – регулярному выходу книг, даже в те годы, когда об этом уже никто не мог мечтать. (…) А зависть разрушительна и для того, кто завидует, и  для того кому завидуют».
Именно тогда в 1979 году сложились эти строчки моих стихов.
               
              В. Башунову
Заматерел и стал ты не такой,
как раньше,
но особенный, другой.
Так появилась важность в твоем взоре,
степенность и солидность в разговоре.
А я все тот же - пьяница и мот.
Слагатель песен,
расхититель сот.
Ценитель тел.
Целитель женских душ.
Не много ли?
Не слишком ли?
Да, уж...

Должности делают нас не такими, какими  мы были раньше. Если долго играешь роль литературного начальника - эта маска прилипает к  лицу и со временем вытесняет собственное лицо. Когда теряется должность, эта благоприобретенная маска слезает с кровью и мукой.
Думается мне в этом и была трагедия Владимира Башунова, случившаяся с ним во времена «бури и натиска». Когда разорвавшее политическое тело СССР, многих смертельно ранило и лишило средств к существованию.Понятное дело, чем краше была кормушка тем больнее было пережить отлучение от неё, тем более с такой специфической профессией как редактор отдела поэзии.
Сейчас всяк сам себе редактор и корректор и от того вал книг настолько низкого качества, что порой хочет выть от этой, поражающей дух человеческой, безвкусицы! Можно сказать, что литература российская утеряла традицию грамотного редактирования вместо их появились какие-то медеаторы, существа без имени и часто без профессионального навыка.
                * * *
Из письма поэтессы Людмилы Козловой-Кузнецовой в июле 2011 года.
«Володя Башунов много раз приезжал в Бийск на АБ, где жил его брат Борис, и я в то время тоже там жила - рядом.
Саша Родионов постоянно приезжал вместе с Башуновым. Володя, может быть, и выглядел важным, но на самом деле был прост в общении, хотя и несколько закомплексован. Это, видимо, деревенский след - то ли скромность лишняя, то ли некоторая некоммуникабельность, воспитанная деревенским образом жизни, когда человек больше находится в общении с природой, чем с людьми».
                * * *
Далее мне хотелось бы поговорить о поэзии Башунова, поскольку именно этим он интересен, а не тем каким литературным начальником он был, с кем дружил и кого избегал. Пусть на этот вопрос ответят они, поскольку любая картина не может быть написана одним цветом, а тем более портрет человека.

         ГОВОРЯТ, ЧТО КАЗАЛОСЬ, А Я ВЕРЮ, БЫЛА.
«Башунов был один из немногих, так сросшихся со своей Музой, что стихи казались продолжением его характера и образа мыслей, да и жизни, а образ жизни как бы задавался стихами. О его биографии, конечно, внутренней, а не фактографии, можно судить по стихам, а о стихах по его человеческим проявлениям».
Соколов В.Д. «Светит незнакомая звезда».

Если о художественном произведении можно исчерпывающим образом сказать, о чем оно – это  произведение на потребу дня и срок жизни его равен актуальности поднятой в нем темы. В стихах это правило тем более очевидно и тогда стихи, смысл которых можно выразить в прозе, остаются стихами – «плохими» или «хорошими» в зависимости от мастерства автора. Иначе сказать, бездарно сделанные, или напротив – мастерски, но это стихи, в которых нет поэзии. Нет духа,  обрекающего их на вечное существование. Точнее доколе есть язык, на котором поэзия явлена миру.
О стихах Владимира Башунова нельзя исчерпывающе сказать, о чем они. Всегда останется тот неразложимый для анализа остаток, который и одухотворяет их, делает смысл бездонным, переливчатым, ускользающим от самого изощренного умовиденья!
Вот скажите о чем это стихотворение?
         
       СЕСТРА
Синих глаз не смыкая
надо мной до утра,
не земная – иная
бродит в небе сестра.
Велико расстоянье
от руки до руки.
Но пробилось сиянье
и любви, и тоски.
Отозваться не струшу –
это все не игра.
Растревоживши душу,
что ты скажешь, сестра?
«Милый брат,
до рассвета
от себя не гони
одинокого света
безутешной родни.
Велико расстоянье
не по силам звезде.
Никакого свиданья.
Никогда. И нигде.
Изведусь не от жажды –
по тебе, милый брат.
Брошусь с неба однажды,
назовут – звездопад.
Обещай же мне малость,
как сгорю я дотла:
если скажут – казалось,
ты не верь – я была».
И очей не смыкая
надо мной до утра,
не иная – родная
плачет в небе сестра.
Чуть – и вспыхнет,
мятежным
наслаждаясь броском
светом горьким и нежным
над ближайшим леском.
Ничего не осталось.
Вся сгорела дотла.
Говорят, что казалась.
Я не верю: была!

Ведь не о метеоре же? И разумеется не о луне, потому как не синяя она вовсе. Может это ночное небо? Но ведь небо не может «вспыхнуть» и «броситься мятежно» к земле, да и как оно «бродит»?
Может звезда? Но кто видел синие звезды на синем небе?
И вместе с тем мы, всем своим сердцем, всей своей растревоженной душой верим в эту « небесную сестру» Владимира Башунова. Представляя её мечтой, ангелом-покровителем, музой лирической поэзии Эрато, но при этом всегда остается чувство неполноты определения, и оно уводит нас в  бесконечность смыслов и образов.
Эта глубина, или - эта высота есть та область духа, по которой томится душа человеческая в своей земной бытийности. 
Но эта душевная истома человека не одинока, ей-то и отвечает то, что Владимир назвал самым близким, самым нежным после слова мама – словом - сестра.
Так сам Господь отвечает душе человеческий на её призыв к спасению, так и она эта небесная неизреченная сестра отозвалась на призыв поэта.
Но недаром Владимир пишет: «отозваться не струшу», потому как подлинная любовь всегда страдательна и в этом страдании  человек находит величайшую радость сердца – бесконечную нежность.
Нужно иметь мужество любить и это действительно «не игра в любовь», а самый высокий человеческий подвиг. Не будем забывать, что Бог есть  Любовь.
Впрочем,  моя жалкая попытка проникнуть в глубины поэтического образа только одного из стихотворений Владимира Башунова, всего лишь скольжение по их поверхности. Истинная глубина открывается не в словах, а в молчании.
Потому и поставим здесь точку. Умолкнем и в тиши молчания станем созерцать бесконечную красоту жертвенного чувства любви.
Была она. Точно – была! И её светом пронизаны стихи этого невзрачного паренька из глухой деревушки, которого встретил так давно, что сама встреча кажется мне чем-то не бывалым, придуманной моей вечно больной по прошлому, памятью.

















СОДЕРЖАНИЕ


Слово о Геннадии Юрове.
На голгофе стыда.
Памяти Виктора Савенкова.
Устоять у краешка обрыва
Светит мне знакомая звезда.


Литературно-Художественное издание


Михаил Петрович Анохин


ПОД ОДНИМ НЕБОМ.

Редактор Л. Козлова
Оформление обложки Л.Козлова.


САМИЗДАТ

Пр. Ленина 33 кв 63 г. Прокопьевск
 Формат А5
Гарнитура Times New Roman
Бумага офсетная N1
Тираж 50 экз