П. А. Федотов Жизнь как она есть

1. Тайны титанов

Все-таки люди – существа благодарные, иначе не восхищались бы Прометеем, не приписывали бы ему дух благородства. Но человек помнит, что именно Прометей (пусть и по указанию Зевса) создал человека, именно Прометей выкрал у богов огонь, чтобы даровать его людям (хотя это по его, Прометея, вине боги так рассердились на людей, что обрекли их на голод и холод), именно Прометей не постеснялся шантажировать Зевса тайной его смерти, чтобы вернуть себе свободу, – и все-таки нам дорог этот неоднозначный герой, замечательный, по словам одного писателя, своей волей и энергией души.

Возможно, эта-то энергия в сочетании с приписываемой Прометею способностью предвидеть будущее (само имя Прометей означает «предвидящий») и придают этому титану ореол героя в глазах людей. Ведь всем нам кажется, что жить было бы значительно легче – знай мы наперед, что готовит нам судьба.

Но что там будущее! Бывает, сиюминутная ерунда так с толку собьет, – и, не дай Бог, с утра, – что целый день потерян, голова не соображает, сил не на что нет. Какая уж тут «энергия души», когда обычной, физической не хватает. И с сегодняшними делами не управимся толком… Словом, еще неизвестно, чем обернулась бы  для нас способность предвидения. Да и сам Прометей, несмотря на всю свою прозорливость, неприятностей не избежал. Но и упрямое цепляние за прошлое не лучший способ прожить добрую, хорошую жизнь. Это уже о другом титане, – Эпиметее, кстати, родном брате Прометея, правда, не столь героическом. Мало того, что в противоположность брату-провидцу, Эпиметей был «крепок задним умом», так еще и женился на Пандоре, которая, из любопытства забравшись в запретный Зевсов ларец, выпустила на свет все людские беды, и в испуге захлопнув крышку, оставила надежду там, на дне закрытого ларца.

Увы, надежды так и остались недоступны человеческой воле, – но зачем-то же Зевс их создал! Если события будущего уже точно известны (то есть "запланированы", а значит, надеяться на случайность или перемены бесполезно), а прошлого уже не изменить, что остается бедному человеку? Сегодняшний день, с его трудностями, – вот где нужна надежда! Так может быть, есть еще какой-нибудь  …метей, – не «предвидящий», не «оглядывающийся», нет! — …метей сегодняшнего дня.

Увы, …метея нет. Но есть Атлант, брат Прометея и Эпиметея, удерживающий на своих могучих руках небосвод, уважаемый и почитаемый родом человеческим. В имени этого титана тоже таится секрет: слово «Атлант» имеет тот же корень, что и слово «талант». Понять бы еще, что кроется за этой игрой слов. Ведь талант, даже большой, может принадлежать не только могучему титану, но и самому заурядному, даже «маленькому» человеку. Хотя, кто ж так лихо и по какому-такому свойству-качеству поделил всех людей на «маленьких» и прочих?

2. Загадки «маленького» человека

Кто только не поднимал тему «маленького» человека, кто только не рассуждал, в чем его беды и слабости, чего только не приписывали бедному «маленькому» человеку: бездушность, уязвленную гордость, лицемерие, и даже «звериный оскал», и даже нечто бунтарское, и за всем этим – жалкое бессилие «маленького» человека изменить жизнь, вырваться из паутины ее традиций и устоев.

Не слишком ли много осуждений? За что его, «маленького», в жупел зла превращать? Разве только с ним в мире появилась несправедливость, или до его появления она никого не возмущала? Что ж это за роковой и непонятный тип, принесший в мир столько неразберихи? И причем тут русский художник Павел Андреевич Федотов? Будем разбираться.

***

Конечно,  прежде всего, о «маленьком» человеке заговорила литература, а значит, в жизни этот тип появился еще раньше. Или человек этот вообще всегда был, но вот само искусство как-то не очень им интересовалось?

Столетиями питаясь мифами и легендами, искусство без рассуждений принимало и заложенные в них оценки, наставления и поучения. Басни, притчи, – во всех них присутствуют откровенная «мораль». Позже возник интерес к прошлому самого человечества, его реальному, историческому, жизненному прошлому. И вдруг открылось, как интересно почувствовать себя историческим звеном в цепи событий и поколений, наблюдать причины, развитие, последствия, делать выводы, – интересно, и очень ответственно.  Оказалось, мало знать историю, еще важнее – понимать, что от сегодняшних поступков и мыслей может зависеть наше завтра, поэтому лучше придерживаться всего хорошего, мудрого, доброго. Но жизнь сложна, и порою совсем непросто отличить доброе от злого. Так, из интереса к истории рождался интерес к сегодняшнему дню, сложному и противоречивому. Как будто устав в томительной тоске по Прометею по-эпиметеевски оглядываться назад, мыслители и люди искусства еще неуверенно, но все пристальней начали всматриваться в настоящее.

Не удивительно, что их взглядам, привыкшим к масштабам фигур мифических и легендарных, реальные люди, с их будничными простыми заботами показались неприятно маленькими. Зато сама жизнь, (все то, что мы называем «внешним фактором», – ее устои, традиции, отношения  с другими людьми) вдруг обрела невероятно огромное, чуть не определяющее значение. И мало, оказалось, изучать людей, неплохо бы и к самой жизни приглядеться. И оказалось, что как бы ни были похожи «маленькие» люди между собой, – все они удивительно разные. Вспомним полуголодных честолюбцев О.Бальзака, путешественников Ч.Диккенса, мучимых нищетой сердцеедов Г.Флобера, и, например, русского «Акакия Акакиевича» Н.Гоголя, – вспомним, удивимся, и приглядимся к жизни П.Федотова, художника, первого в русской живописи, искренне и внимательно заинтересовавшегося простыми переживаниями обычного человека, художника, чья жизнь отчасти и есть жизнь «маленького» человека, во многом определяемая «внешними» факторами. 

3. Павел Андреевич Федотов. Биографический очерк

3.1. Детство П.А.Федотова

Родился Павел Андреевич в Москве, но это сегодня Москва – столичный шумный город. Тогда, в 1815 году столицей России был Петербург.

Отец П.А.Федотова, поручик в отставке, всеми своими достижениями был обязан своему честному, добросовестному характеру и армии. В долгих походах и противостояниях закалялась душа старого вояки, но закалившись, совершенно иссохла. Никогда и до службы не интересовавшийся науками и искусствами, выйдя в отставку и осев в Москве, он откликался лишь на то, что связано с армией или чиновничьей службой, ну и рутиной небогатого москвича – куда от нее денешься: проследить, чтоб кухарка не воровала, да лужи у ворот не было, а то ни на двор, ни со двора не ступишь. Гуляния и всякого рода развлечения не приветствовались: ни военному делу, ни житейской сноровке они не способствовали, да и не к лицу это титулярному советнику управы благочиния, ни ему, ни членам его семьи.

Предоставленный сам себе, маленький Паша часами бездельничал в сарае на сеновале, наблюдая окружающую жизнь с ее почти деревенским укладом: «ни лавок, ни заведений, ни единой вывески… Куры под заборами, свиньи в лужах. Лишь изредка прокатятся дрожки, да и тех не слышно, потому что улица не мощена и поросла травой. Сады, огороды, даже покосы, свободно разбросанные между беспорядочно поставленными маленькими, большей частью деревянными домиками. И все-таки не деревня. О городе напоминали крикливые разносчики, проникавшие сюда со своим соблазнительным товаром: апельсинами, лимонами, мочеными яблоками, солеными сливами, пряниками, коврижками, французским черносливом, мармеладом, миндалем, волоцким орехом. Проходили даже греки с рахат-лукумом и халвой. Проходили торговцы ягодой со своим затверженным заклинанием: «По ягоду, по клюкву, володимерская клюква…»». (Из дневников П.Федотова.)

Конечно, хотелось мальчишке простора: в лес по грибы да ягоды или на реку купаться, но суровость батюшки не позволяла такой воли, да даже к крестьянскому труду Пашу не допускали: не по чину. Что там про науки да искусства говорить, если даже к природе будущий художник был странно равнодушен. Детскому взгляду приходилось довольствоваться нехитрой обстановкой бедного дома. (Может, поэтому на картинах П.Федотова все предметы так живо вовлечены в сюжет. Художник словно играет ими, как ребенок, одушевляя, беседуя, придумывая им истории.)

Скоро обстановка сменилась. В 1826 г. одиннадцатилетнего Пашу приняли в военное училище.

На образование сына в хорошем пансионате  у отца-Федотова не было средств. Его жалование было небольшим и единственным доходом целой семьи. Но не столько денежные расчеты, сколько отцовская забота о будущем сына и собственный жизненный опыт подсказывали ему, что посвятить себя военной службе – лучший жизненный выбор для сына. Федотова-отца можно понять, благодаря армии он был причислен к дворянству, благодаря боевым заслугам получил место в управе, – и разумно надеялся, что и его сын благодаря службе обеспечит себе будущее, пусть небогатое, но надежное, а если захочет и сможет – сделает карьеру, словом, сможет устроить судьбу. Именно поэтому и было выбрано это училище, позже получившее название Московского кадетского корпуса.

Кадетские корпуса... - любимое детище императора Николая Первого! В них он воспитывал ту армию, которой по силам подавить любые внутренние смуты и недовольства. Да и внешний враг не дремал. Дважды, в 1854 и 1855 годах неприятельский соединенный англо-французский флот появлялся в Финском заливе, военные действия пришлось вести прямо на виду столицы. К счастью, неприятель ушел, но это не принесло облегчения ни обществу,  ни самому Николаю I. Народные возмущения проникали даже в придворные круги. Фрейлина А.Ф.Тютчева (дочь знаменитого поэта Ф.И.Тютчева) писала в сентябре 1854 г., что Россия, 30 лет занимавшаяся парадами, смотрами и маневрами, в минуту опасности оказывается захваченной врасплох. И даже после позорного поражения России в Крымской войне в 1856 г. Николай продолжал заниматься тем, что было дорого его сердцу – «парадами, смотрами и маневрами».

Всем внешним угрозам, внутренним недовольствам и собственной неуверенности государь-император противопоставлял пышность и безупречность парадов. Каждый солдат был для него показателем покоя и порядка, и потому так придирчиво следил Николай Павлович за каждым движением, жестом, внешним видом своих воинов, – нечищеная пуговичка, пятнышко грязи на ремне могли обрушить лавину бед на голову несчастного. Но уж и военное начальство заботилось, чтобы придраться было не к чему, каждый солдат понимал, что малейшая оплошность может обернуться нешуточным наказанием: битьем, гауптвахтой, лишением еды.  К этому приучали в корпусах в первую очередь, а уж потом – азы наук, военных и гражданских.

К счастью, П.Федотова все эти ужасы касались мало. Еще с кадетского училища он знал, что единственная его надежда – он сам. Поэтому учился он блестяще, без малейших нареканий. В 1833 г. П.Федотов окончил училище с золотой медалью и в чине прапорщика и был направлен в лейб-гвардии Финляндский полк в Петербург.

Имея характер дружелюбный и ровный, –  «укладчивый», по его собственному выражению, — Павел легко ладил с товарищами: перед сильными не заискивал, слабых не обижал, не ябедничал, в неприятных историях замечен не был, – вполне подходящее начало, чтобы сделать небыструю (тем более в мирное время), но уверенную карьеру.

Служить его определили не куда-нибудь, а в столичный Санкт-Петербург. Правда, сам Финляндский полк – так себе подразделение, но даже в него брали не каждого – столица все-таки. Павлу помогла золотая медаль. Его однополчане были богаче или выше его по положению в свете, жили незнакомыми ему интересами, ходили по трактирам  и театрам и музеям, о которых он понятия не имел. Молодой прапорщик был не из тех, кто быстро привыкает к новым людям, новым отношениям, он чувствовал себя неуютно, потерянно, да и город ему не понравился. Петербург показался слишком плоским  для глаза, привыкшего к неровным, кривым и горбатым улочкам Москвы. Даже Невские берега, и те был отлогими. Сам Васильевский остров, со зданиями Финляндского полка (казармами, церковью, госпиталем и т.д.), вовсе вызывал отторжение. В холодной геометрии линий и проспектов не просматривалось свободной жизни, подчиненной человеческой суете: ни огородов тебе, ни покосов. Но возвращаться было некуда. Отправив сына в Петербург, как бы передав его с рук на руки армии, отец посчитал свой долг исполненным. Юному офицеру надо было привыкать к новый жизни.

Занимался П.Федотов старательно, прекрасно понимая, что иного пути, даже иной судьбы у него нет и быть не может, занимался прекрасно: острый глаз сразу выхватывал малейшие несоответствия требованиям, и хотя по складу Павел отнюдь не был скородумом, зато однажды усвоенное уже не забывалось. (На мысли и впечатления будущий художник не был жаден и быстр, — скорей неспешен и основателен, вживался в них всем своим мироощущением.) Со временем и к городу смягчился. Оказалось, и в Петербурге есть огороды, и даже на том же Васильевском, и среди однополчан-офицеров друзья появились, и жить стало легче, и занятия пошли еще успешнее. Начальство сыпало благодарностями, и «по-отечески» заботилось о его пропитании и обмундировании, а большего он не искал: как и все офицеры знал пару романсов, играл на гитаре. Позже к невинным увлечениям прибавилось рисование. Причем незаметно прибавилось. Он и рисовать-то не думал, так, – товарищам помогал: кому линию уточнить, кому угол правильней прочертить, кому мелочь какую прорисовать (мелочь в николаевской армии могла дорого обойтись!). И все замечали, что после его поправок рисунок как будто живее становился. Потом сам кой-какие зарисовки-наброски делать стал (даже в карауле случалось, в нарушение правил). Карикатура тогда в моду входила, – П.Федотов и здесь себя пробовал, и очень удачно получалось. Основной темой его зарисовок была, конечно, армейская жизнь. И хотя начальство гордилось, что у полка появился свой художник, сам «рисовальщик» понимал, что «художником» его можно было называть разве что в шутку.

Когда в том же 1834 г. в полк пришли билеты из Академии Художеств, – эти билеты давали возможность свободно посещать занятия, – П.Федотов купил один из них (благо, Академия делала большие скидки для  военных).  По своей добросовестности и усердию и из благодарности армии, он стремился улучшить навыки рисования, но вообще интереса к живописи как самостоятельному искусству не питал нисколько. Возможность научиться рисовать лучше, и тем еще более укрепить свое положение в полку, – вот чего он ждал он занятий в Академии.

И все-таки посещения Академии, кажется, заставили его всерьез задуматься о том, что в жизни, помимо службы, парадов и караулов, есть искусство, о котором он мало что знает, и о  той пропасти, что разделяет рисование и искусство живописи. Он приглядывался к ученикам академии, прислушивался к ним, и испытывал странную неприязнь. Сызмальства они были знакомы с живописью, именно с искусством, ходили в Эрмитаж, на разные выставки, любовались на архитектуру Петербурга, – были у них такие возможности.

Что перед ними П.Федотов? – «маленький» человек, погруженный в военную суету подготовок, смотров и караулов, с определенной от века судьбой и без всякой материальной поддержки, к тому же никогда прежде не задумывавшийся об искусстве. Конечно, уже здесь, в Петербурге, он слышал о Карле Брюллове, – кто о нем тогда не слышал? Но одно дело – разговоры, смазанная литография, другое, – знать, что есть такой реальный человек, посвятивший себя живописи. (Самого К.Брюллова он еще не видел, но вся Академия ждала его приезда.) Как это вообще возможно, – посвятить свою жизнь столь неопределенному предмету?

Военная служба понятна, пока служишь, – армия поит и кормит; выйдешь в отставку, – государство другую службу найдет, хотя бы и титулярным советником; а потом и пансион обеспечит, скудный конечно, но не в этом дело. Дело в том, что хоть и скучновата такая судьба, но понятна и во всех отношениях разумна.

А искусство что? Баловство! Хотя какое ж баловство, если за это баловство талантливых людей из крепостных отпускают! Не всех, конечно, только очень одаренных, но в Академии такие таланты были, и П.Федотов не мог не знать об их судьбах. Выходит, кому баловство, – кому судьба.

Себя самого Павел Андреевич одаренным не считал, потому судьбу живописца примерять не стал, просто продолжал совершенствовать навыки рисования рук, голов, лошадей, складок, – всего, что может понадобиться для военного рисунка, выверенного до деталей, как форма, как построение на парадах, как сама судьба заурядного офицерика.      

И все-таки огонь творческого любопытства загорелся. К своим портретным зарисовкам (он частенько рисовал окружающих: однополчан, их родственников, слугу) Павел Андреевич стал требовательней, теперь он искал не только точности передачи, но и выразительности, композиционной гармоничности, живописной убедительности.

Все чаще мелькали в его черновиках «бытовые» элементы армейской службы. Но пока это случайная догадка, незначительная и незамеченная. Художник настроен работать в жанре баталистики, — работать, спокойно и добросовестно, не покушаясь на творческие вершины.

После принятого для себя решения П.Федотову полегчало: незачем больше смущаться странными мыслями о том, что тебя не касалось и не коснется. Зато благодаря новым навыкам можно упрочить свое положение не только в армии, но и в жизни, и даже подзаработать.

Законы и уставы запрещали офицерам искать побочных доходов, кроме армейских, но начальство, учитывая скудость содержания военных и офицеров, смотрело на эти запреты сквозь пальцы, а потому многие однополчане Федотова подрабатывали кто чем мог. Павлу Андреевичу естественней всего было искать «художественную» подработку. В ту пору в моду вошли рисованные портреты царских особ, – их вешали на стены, ставили на комоды, чтобы выказать гражданскую благонадежность. Особо рьяно выказывали ее чиновники и военные. Не было такой казармы и караулки, где бы ни было портретов императора Николая I и его брата, великого князя Михаила Петровича. Таких портретов, исполненных акварелью, Федотов нарисовал множество: что-то просто для знакомых, что-то отдавал на продажу в ближайшую лавку. Шли его рисунки хорошо, продавались в тот же день, лавочник просил художника делать еще и еще. Тем более, что стоили портретики недорого и само изображение не вызывало никаких лишних чувств и сомнений: Особа? – особа; царская? – царская: усы, регалии, все на месте; еще вопросы есть? – нет, вот и хорошо, и не надо,

Ни великого таланта, ни индивидуальной манеры художника в этих портретиках не усматривалось. Если они и были чем замечательны, – так это именно человеческим  и художественным простодушием. Впрочем, сам автор рисунков оставался неинтересен покупателям его творений.

Зато в 1837 г. Павел Андреевич удостоился особой милости от самого великого князя Михаила Павловича. Летом 1837 г. его, вернувшегося из-за границы, торжественно встречали в полку, в Красносельском лагере. Встреча была обставлена пышно и по-военному. Летние дни добавляли особого очарования. П.Федотов, видимо, впечатленный всем этим и/или уже вполне созревший для чего-то по-настоящему «художественного» решился на настоящее полотно, не просто зарисовку или карикатуру, а на серьезное, продуманное произведение. И хотя помысел этот был дерзок, и раньше ничего похожего Павлу Андреевичу переживать и делать не приходилось, но картина была написана удивительно быстро (Речь идет о картине «Встреча в лагере лейб-гвардии Финляндского полка великого князя Михаила Павловича 8 июля 1837 г.»), а сам художник получил за нее бриллиантовый перстень от великого князя. Михаилу Эта похвала столь удивила и разгорячила творческий задор А.Федотова, что он обратился к Михаилу Павловичу с просьбой о выдаче пособия «на художественные нужды», и получив его, по добросовестности натуры тут же начал новую «парадную» картину. Удача была так добра, что едва начатую картину представили пред очи государевы. А через некоторое время последовала резолюция Николая I: «Государь Император, удостоив внимания способности рисующего офицера, Высочайше повелеть соизволил предоставить ему добровольно оставить службу и посвятить себя живописи, с содержанием по 100 руб. ассигнациями в месяц, и потребовать от него письменного на это ответа».

Странная мысль о том, что можно посвятить жизнь искусству, получила новое, уже из уст военного человека (да какого!), подтверждение. И Федотов растерялся. Конечно, до сих пор его дружба с кистью не мешала, более того, помогала ему в жизни, но всегда был надежный тыл: полковая жизнь, жалование, хоть и небольшое, но, вкупе с доходами за рисование для одного П.Федотова и по его скромным запросам, вполне достаточное. Но дома, в Москве – сЕстры, стареющий отец, который из письма в письмо жалуется на нехватку денег. Павел посылает, сколько может. А художником станет, – сможет ли помогать им? не придется ли самому нищенствовать? А если это шанс, судьба? Словом, Павел Андреевич тревожился и робел, как самый типичный «маленький» человек, оказавшийся перед выбором.

За решающим советом он обратился к «великому Карлу», – так называли К.Брюллова, – к тому времени вернувшемуся из Италии, и возглавившему Академию.

К.Брюллов, хоть и отметил очевидный талант Федотова, но дал понять, что время упущено, – слишком мало опыта, – и посоветовал не торопиться с окончательным решением. И П.Федотов продолжил службу, но с тем, чтобы Высочайше предоставленное ему право на отставку было сохранено за ним в течение одного или полутора лет. Николая Павлович, для которого военное искусство было высшим из искусств, сердечно одобрил выбор начинающего военного художника, и согласился сохранить ему право на отставку.

Продолжая службу, П.А.Федотов пишет картины из военной жизни: "Бивак лейб-гвардии Павловского полка" и "Бивак лейб-гвардии Гренадерского полка", за которые получает еще один бриллиантовый перстень. Успех этих двух картин, запомнившиеся слова К.Брюллова об упущенных годах, долго таившийся азарт творческого человека, – и благонадежный офицер принимает сомнительное решение оставить военную службу.

В январе 1844 г. П.Федотов вышел в отставку в чине капитана и с правом ношения мундира, прослужив в общем ровно десять лет.

3.2. Большой шаг «маленького» человека

«Маленький» человек сделал большой шаг, и оказался на дне той самой бездны, которая отделяет человека искусства от военного рисовальщика.

Кажется, вот она, свобода творчества! Но для творчества нужны были краски и кисти, которые раньше покупались за счет полковых средств. Да что краски! В полку у Павла Андреевича даже свое помещение было – небольшая комнатка для работы. Не то чтоб мастерская, но все под рукой. Теперь же и квартиру надо было искать, – и чтобы недорого, и чтобы место для работы было. Наконец, дороживший своими привычками, П.Федотов, поселился здесь же на Васильевском острове (Средний пр.47, на углу с 14 линией).

Но не только с бытом, с живописью тоже оказалось  не просто. Павел Андреевич никак не мог определиться с сюжетами, с тем, что именно влечет его как художника. В армии все было просто и понятно: портреты знакомых и их родственников (он даже денег за свои произведения не брал, хотя предлагали) и «военная» жизнь с ее буднями и праздниками. Теперь выбирай, что душа пожелает, а душа молчала. Федотов пробовал сделать пейзаж, – вид из окна, – не увлекло; всерьез заняться карикатурой? – стоило ли ради этого оставлять армию? А ведь в отставку его отпустили с тем, чтобы он занимался живописью, чтоб уже этим своим умением продолжал служить государю и народу. И он продолжал искать и совершенствоваться.

Уже после Академии, с которой он распрощался в 1943 г., Павел Андреевич освоил технику масляной живописи (1846 г.), писал портреты своих знакомых, накидывал эскиз за эскизом, а еще бродил по улицам шумного Васильевского острова, вглядываясь в силуэты и лица его обитателей. Надо сказать, обитатели здесь были самые непохожие, – на самой стрелке вовсю гудела портовая жизнь, русская речь мешалась с английской, французской, немецкой; чуть вглубь кипела жизнь творческая с ее Академией, художественными мастерскими, ну и Университет не оставался в стороне; далее – доходные дома, лавочки, где на одной полке лежали заморские специи и местный лучок, и главное, для художника – люди, люди, люди. Нагулявшись и насмотревшись, Павел Андреевич возвращался, чтобы в уединении разобраться со своими впечатлениями, — что-то превратить в набросок, что-то отложить в памяти.

«Вдали от света и людей
на мой чердак, как к домоседу,
приходят в гости тьмы идей
в уединенную беседу»
          Из записных книжек П.Федотова)

Наконец, в том же 1846 г. он всерьез обращается к бытовой» жизни, пишет картину «Свежий кавалер», а в 1847 г. – «Разборчивую невесту».Для него это не просто картины, это отчет перед самим собой, итог мучительно сделанного выбора. Да, высшее военное начальство уже оценило его мастерство, К.Брюллов, представитель того самого недоступного его пониманию мира искусства, не отказал в таланте, но неуверенность и сомнения в себе не отступали.

Единственное, что неоспоримо для художника по своей убедительности, – это реакция публики на его произведения. Но предсказать эту реакцию было невозможно. Вроде бы искусство уже и обратилось к заботам «маленького» человека, вроде бы и вникало в его незаметные переживания, вроде и пыталось разглядеть добрые начала и причины слабостей человеческих, но каждый, дерзавший зачерпнуть художественных тем из этого тогда еще малознакомого источника, подвергался самому внимательному разбору и критиков, и поклонников прежних законов искусства, и мог быть просто не понят. Сегодня не тайна, что многие произведения Достоевского воспринимались его современниками как литературное  недоразумение. Басни И.А.Крылова хоть и признавались, но только с тем уточнением, что сюжеты их у француза взяты, у Ж.Лафонтена (1621 г. – 1695 г.).

В 1848 г. П.Федотов показал свои картины «Свежий кавалер» и «Разборчивая невеста» К.Брюллову и получил от него высокую оценку. Более того, «великий Карл» представил обе картины на выставку Академии. И публика восторгалась; Академия – за картину «Разборчивая невеста» – признала Павла Андреевича «назначенным академиком». Оценка была однозначной и неоспоримой.

С новым вдохновением берется П.Федотов за новый сюжет («Сватовство майора»), разрабатывает сразу два эскиза и оба отвергает, но от идеи не отказывается.

На Академическую выставку 1849 г. представляются «Свежий кавалер», «Разборчивая невеста» и один из спешно доработанных вариантов «Сватовства майора». И снова П.Федотова мучают сомнения, ему кажется, что несовершенства последней картины так очевидны, безобразны, что на этой картине его судьба художника и закончится, но именно эта выставка приносит ему известность. Его картины ждут на выставке в родной Москве. Он несется туда (1850 г.нач.февраля – кон.мая) победителем, триумфатором,  и останавливается у сестры.

Москва встречает П.Федотова распростертыми объятьями. Его принимают в салоне Е.Растопчиной, о нем пишут в газетах, с ним жаждут познакомиться, ему обещают помочь решить семейные проблемы: повысить пансион отцу, устроить на работу сестру. Эйфория всеобщего восторга будит в художнике творческие силы, и здесь же, в Москве он выставляет начатую еще в СПб (и даже незаконченную в этой спешке) новую работу «Не в пору гость».

Да! теперь он абсолютно уверен в новой стезе, и все что надо: писать, писать, писать. Он замышляет новый сюжет «Николай I  среди институток», где так захватывающе можно совместить хорошо знакомую ему военную парадность императора и девчоночьи, понятные, почти знакомые волнения институток; заворожить сочетанием величественного и заурядного. Этот замысел всецело захватил воображение художника, и ему уже не терпелось вернуться и приступить к его воплощению.

Но вскоре после Московского успеха «маленькому» человеку пришлось стряхнуть чары всеобщего обожания. На самом деле, ситуация с отцом нисколько не разрешилась: пообещать пообещали, и даже может быть исполнят, но прибавка отцовского жалования, даже если сестра устроиться с работой и сможет что-то добавить (у нее ведь своя семья), недостаточна, чтобы расплатиться с кредиторами. Основная надежда, по-прежнему, на него. Еще недавно, какой-то месяц назад, до поездки в Москву он был почти уверен, что сможет разобраться с кредиторами. (Известный коллекционер Ф.И.Прянишников предлагал неплохую цену за его картины, но Павел Андреевич с ответом медлил, оттягивая тот момент, когда картины, попав в личную коллекцию Федора Ивановича, лишатся широко доступа.) Увы! не всякой надежде суждено сбыться, на то она надежда.

Пока П.Федотов пребывал на вершине успеха, Европа погружалась в революционную смуту. Вот кажется, какая  тут может быть связь, кроме игры слов? А ведь была, и еще какая!

Напуганному императору Николаю Павловичу везде чудились заговоры, цензура лютовала, были арестованы петрашевцы. Сам Павел Андреевич на их собраниях не бывал, но кое с кем из них был знаком лично. Надо сказать, знакомства эти были столь невинными, что даже мнительным следователям Николаевского времени не пришло в голову заподозрить П.Федотова в антиправительственной деятельности. И все-таки большинство его картин запретили для обозрения и воспроизведения, –  на всякий случай, – чем не только лишили его чувствительной части доходов,  но поставили под сомнение саму репутацию художника.

Тот же Ф.Прянишников чуть не на половину сбавил ранее предложенную цену, а долг в Москве только рос. Растерянный П.Федотов пробовал найти других покупателей, – но еще недавно признанный художник, теперь он был «подозрительнейшим типом»: может, и талант, но такой, с которым лучше поосторожничать. Словом, пришлось художнику согласиться на условия Ф.Прянишникова, и вернуться к тому, от чего уезжал: бедность, неясность будущего, неуверенность.

В 1851 г. на выставке в Академии П.Федотов выставил, с разрешения цензурного комитета, новые картины: «Вдовушка» (ее он задумал еще в Москве, возможно впечатленный жизнью сестры) и «Анкор, еще Анкор». 

3.3. Последние картины

Хотя большинство из нас скорее вспомнят «Сватовство майора» или «Завтрак аристократа», но «Вдовушка» и «Анкор...» – это нечто особое в жизни и творчества П.Федотова.

Начнем с «Вдовушки». Павел Андреевич, сознательно отказавшийся от мыслей о семье («меня не хватит на две жизни», – писал он в своем дневнике), полжизни отдавший армии и еще полжизни осваивавший незнакомый ему путь в искусство, милый человек, высмеивавший дурные ситуации и любовно жалевший своих героев, знавший и тяготы и взлеты, – вдруг обращается к теме оплакивания. Да, возможно, она во много навеяна событиями в жизни сестры, но у талантов ничего не бывает просто; все-то им надо передумать по-своему. Вероятно, для П.Федотова «вдовушка» стала воплощением собственной судьбы: измученная, безрадостная… Она даже не в силах скорбеть и горевать… Просто замерла в бесчувственном покое. Даже горящая свеча, как бы отодвинутая от центра картины, почти ускользает от нашего взгляда.

«Анкор, еще Анкор» еще более символичен, но по-иному. В отношение Павла Андреевича выражение «обогнал время», хоть и справедливо, но слишком высокопарно. Поэтому поговорим о некоторых свойствах самого таланта: художественного, научного, человеческого, – любого.

Если присмотреться, всем произведениям (научным, творческим, душевным) талантливых людей свойственна одна и та же черта: они плохо вписываются в существовавших до них рамки. Это не значит, что одаренные люди специально старались нарушить эти рамки, ища, как бы заявить о себе. Нет, они просто создавали «свой язык», который присущ их произведениям так же, как тембр – голосу любого из нас. Не совпадая с уже существующими, привычными нормами, их произведения часто приводили современников в замешательство. Ведь всем, воспитанным  на образцах прошлого, нужно время, чтобы усвоить «новый язык», понять, нужно ли его вообще усваивать. А пока критики ждут, что скажет общество, а общество ждет, что скажут критики, таланту приходиться полагаться лишь на себя, на собственное чутье, не представляя, куда оно заведет. Одним хватает уверенности в себе, другим – сложнее.

«Маленький» человек П.Федотов привык оглядываться на прошлое, на мнение окружающих, на реакцию публики, но большой художник П.Федотов был верен своему призванию так же честно, усердно и преданно, как был когда-то предан армии. И следуя своему чутью художника, он пишет странную по тем временам картину.

В «Анкор, еще Анкор» художник вдруг теряет присущий ему интерес к выписыванию деталей настолько, что критики до сих пор спорят, что там за пятно в углу: слуга или просто тень. Он пишет так, как диктует ему чутье, заботясь о впечатлении больше, чем о точности сюжета. И если здесь это можно считать просто случайностью, то картину «Игроки» он пишет не ради самого сюжета, – главное для него передать атмосферу, настроение происходящего.

Открыв для живописи «бытовой» жанр, – не лакированных картинок идиллической жизни, а напряженного драматизма человеческих переживаний (для своих  "маленьких" героев художник не щадил сил, выступая одновременно и живописцем, и режиссером, и оформителем, и внимательным наблюдателем), – П.Федотов предвосхитил будущее в живописи. В «Анкоре...» публику еще смущала «невразумительность, недоделанность» картины. Но будет время, – и  во Франции родится жанр импрессионизма, который покорит весь мир, а в России заявит о себе М.Врубель, которого назовут русским импрессионистом.

3.4. Последние дни

Как только на долю П.Федотова выпадали успехи, судьба спешила разочаровать его. После бриллиантовых царских перстней ему пришлось нищенствовать, после Московского триумфа – оказаться в опале, и теперь, на пороге творческих откровений, судьба окончательно доконала его.

В 1852 г. таившееся до сих пор психическое расстройство сказалось с небывалой силой, Павел Андреевич оказался сначала в одной больнице, потом в другой, уже казенной, так как на частную не было денег; и там же, заболев плевритом, уже не смог оправиться.

4. Жизнь как она есть

Маленький человек П.Федотов никогда не чувствовал себя  Прометеем, с огромным трудом принимал решения и справлялся с их последствиями, неуверенный в себе, мучавшийся от душевного расстройства, — он ничего не крал у богов, да и вообще не был титаном. Он был простым честным человеком, не уклонявшимся от тягот сегодняшнего, честно следовавшим своей судьбе и своему призванию,  — принимавшим жизнь такой, как она есть.