Секретные протоколы галош Аркадия Бабченко

               
    В глухую, ненастную, беспросветную ночь тридцать седьмого года, осеннего месяца ниссана, шаркающей походкой бывшего наркомана, в черной наиковской олимпийке с белоснежной подкладкой, с сигаретой в зубах и легким головокружением от успехов, я открыл глаза и узрел, вот оно, то самое. На грубо сколоченном из сосновых досок полу стояла пара одиноких галош, можно было бы написать по примеру незабвенного диссидента на содержании МГБ Корнея Чуковского - калош, но я решил, что не стоит в столь ответственное время поступать настолько безответственно и опускаться из заоблачных высот до плагиата или поиска его же, что равноценно, потому : галош. Они шевелились и елозили, всем своим видом намекая на величайшие тайны, на готовность поделиться со мной мудростью прошедших эпох и, возможно, посоветовать что-то такое, экзистенциальное, недоступное разуму простого человека; хорошо, что я не был простым, где это, интересно, вы видели простого человека, беседующего с парой галош ? Смешно и говорить. Поэтому я стал слушать.
    - А я когда-то была " Белазом", - вздохнула левая и пренебрежительно скрипнула о пол.
    - Нам-то не гони, " Белазом" она была, сучка, - зашипела правая и отодвинулась чуть в сторону, подальше от товарки, давая понять, что не имеет близко-родственных связей и рабочих отношений с недостойным представителем обувной промышленности СССР, мощной отрасли народного хозяйства, практически в одиночку спонсировавшей национально-освободительные движения и подпольные группировки западной Африки. - Гандоном ты была, польским, стремным, некачественным.
     - Ну да, - согласилась подруга, - и это тоже, точнее, не полным гандоном, лишь усами от него, но, во всяком случае, точно знаю : сам Лех Валенса попользовался.
     Она замурлыкала гимн " Солидарности", а ее приятельница из вредности затянула " Боже, царя храня", так как имела в себе частицу инсулинового шприца, второпях использованного товарищем Васильевым в туалете общества " Память", и не без оснований считала себя патриотически настроенной, иногда она представляла в смутных грезах проселочные дороги и автобаны, ведущие к горизонтам неведомых стран, по которым бодро шагала в шеренге блистательных сапог, да она сама частенько прикидывалась сапогом, чаще всего под утро, когда все так крепко спят, попердывая и похрапывая в заполненных парами алкоголя снах, рождающих потайные желания, от коих хер вставал колом, топорща и вздымая одеяло, могучей башкой устремляясь к звездам,вылавливая чуткой головой сигналы космического разума, насылаемые потусторонними силами на спящих землян. Тогда она гордо задирала носок и, сияя лаковым отблеском в лунном свете, пыталась выбраться наружу, в слякотную пакость ранней осени, так нравившейся когда-то давно, в незапамятные времена, Пушкину. Бывало, сидел он, Пушкин, перед теплым уютным камином, размышлял о вечерних играх с крепостными малолетками, обдумывая пути вторжения в их юные невинные торсы, да, дилемма : воспользоваться ли естественным отверстием внизу детского тела или предпочесть задний вход, ибо за девственницу на базаре дадут больше, впрочем, черный ход ничем не хуже белого, уж ему-то, потомку Ганнибала этого ли не знать. Галоша знала, кто такой Пушкин, крохотная частица ее лет семьдесят назад в виде резинового коврика была прибита намертво к дачному крылечку товарища Фадеева, честнейшего и мудрейшего инженера человеческих душ и не только. Возвращаяясь с вечернего чая из Кунцево совершенно "неможаху", он терпеливо шоркал английскими каучуковыми подошвами по коврику, вполголоса бормоча из " Бориса Годунова", утробно икая и цвиркая тягучей слюной на лацканы габардинового пальто, пытаясь попасть в один из лепестков алой гвоздики в петлице, последний подарок милой Наденьки Аллилуевой.
    - Какой, на х...й, Лех, - заспорила яростно правая, - скажи еще : Ярузельский. Лех католик был, а им понятия трахаться не позволяют, они спорами размножаются.
    - Как мы, что ли ? - Опешила первая. - Вечно ты споришь, паскуда, а я рожать не хочу, от тебя, того и жди, какой-нибудь пидарас народится.
     - Не пидарас, а " Адидас", дура ты, дура, - не соглашалась вторая, видимо, решила стоять до последнего, по примеру славных пропагандистов конкурирующих радиостанций, столь же унылых и скучных, как и упорно и принципиально  несгибаемые оппозиционные СМИ, скромно вносящие малую лепту в общий котел мудизма на уведенные из народного бюджета средства государственных корпораций и естественных монополий. - Немцы же.
     Немцы пугали. Причем, обеих подружек. Хорошо, что в сорок четвертом венгерский еврей из подсобных помощников лагерной охраны ловким движением сдернул ботиночки с окоченевших ног соплеменника, суетливыми руками поправляя противогаз и протирая резиновой перчаткой запотевшие стекла, в предбаннике сумрачного помещения, напоминающего вокзал, отправления с которого были лишь в одну сторону. Частичка перчаток и одной из подошв ботинок встретились через сорок лет в наших галошах, кинулись друг к другу и замерли, не зная, что же делать дальше : душить, кусать или плакать.
    Я выпрямился и задвинул галоши наиковской кроссовкой под шкаф, самое им там место.