Сказы деда Савватея. Позорище

ПОЗОРИЩЕ!

   Едва приоткрылась дверь из сеней и Мария Ермолаевна, развязывая полушалок, переступила порог, как с кровати раздался скрипучий недовольный голос мужа:
 - Ну, наконец-то, заждался! А меня тут, гляди-ка, замордовали совсем!
   Дед Савватей лежал ничком на постели, а дочь его, склонившись, осторожно снимала со спины отца марлю с размякшими горчичниками. На его слова ухмыльнулась только:
 - Ничего, жив будешь! Курить меньше надо или вовсе прекращать своё вонючее увлечение. Ишь ты, жалуется ещё, ябеда!
   Однако дед не унимался:
 - Всю ту неделю ходил как старая божия коровка, в пятнах от банок, теперь - будто засохшая вчерашняя котлета, в горчице вывараканый, лежу тут!
 - Не гунди Савватей,- Мария Ермолаевна поставила на стол пузырьки с лекарствами,- вот алтейка, чтоб легче отхаркивалось. Сейчас молока с мёдом, маслом и содой намешаю,- и добавила назидательно,- уж не молоденький, таскаешься всё, балагуришь, а ведь осень на дворе, зябко.
   Дед Савватей гулко откашлялся, осторожно перевернулся, улёгся поудобнее, повыше в подушках и сложив руки на животе, поверх одеяла, спросил жену:
 - Ну, чего там делается, на свободе-то? Какие новости?
 - Да встретила одну старую знакомую, работали когда-то вместе, так она буднично говорит, мол, внучка беременна, скоро родит. А они и сами не знают от кого, да и лет девчонке, поди шестнадцать всего! Во дела! Какие времена настали - ни чести девичьей, ни законного брака! И родных, главное, не коробит это! Позорище!- возмутилась, покачав головою, Мария Ермолаевна, подавая мужу питьё.
   Медленно, небольшими глотками выпив горячее молоко дед Савватей, откинувшись на подушку, в раздумье произнёс, обращаясь к жене и дочери, сидящим тут же в комнате, за столом:
 - Вот вспомнился один случай. Хотите расскажу? Пока чай пьёте - послушаете. Согласные?- и на утвердительный кивок супруги,- ну тогда…Начал.

   Было это в тысяча девятьсот шестом году, мне шестнадцать только исполнилось. Работал я, как говориться, «на подхвате», на «побегушках» у одного зажиточного мужика Трифона Ферапонтовича Кособрюхова. Платил он мало, зато я сыт всегда бывал, глядишь, и мясца перепадало. Трифон Ферапонтович, хоть и не купец, но своё дело имел. Доставлял товар в город, непосредственно к купчихе второй гильдии, Парамошкиной Глафире Кузьминичне. На нескольких подводах, чтобы часто лошадей не гонять, путь-то не близкий. Меня с собой брал каждый раз, хвалил за изворотливость и исполнительность. Возили мы молочное, огородину, битую птицу, крупы.
   Дом у купчихи просторный, двухэтажный, фасадом на торговую улицу. Во дворе коновязи, клети, амбары для товара, сараи. В них погреба да ледники. Первый этаж весь сплошные лавки. Там всё отдельно - мясное, рыбное, бакалея. На втором этаже, в левом крыле апартаменты самой Глафиры Кузьминишны, а справа - комнаты для заезжих и в наём на длительное время проживания. Достойные люди селились.Приумножалось богатство купчихи и тем, что давала  надёжным людям деньги в рост, в навар. Всё продуманно,всё отлажено. Сама-то Глафира Кузьминична была раньше лавочницей, торговала потихоньку мелочью всякой, да удачно замуж вышла за купца Парамошкина, обаяла его своими тучными телесами, подкупила ласковостью да обходительностью. Лет через пяток он помер, стар был уже, наследников не оставил. Вот тут-то и пробил час Глафиры Кузьминишны, развернула она своё дело с размахом. Поставщиков старалась не менять, так надёжнее. Вот мы и езживали к ней. У Трифона Ферапонтовича своих, кровных, помощников не было, все по найму. Его старшей дочери, Мане семнадцатый шёл, сыну Гриньке - четырнадцать, ещё две дочки по двенадцати годов, близняшки, жена, мать и старая бабушка, большая семья, а положиться не на кого, бабье царство в основном. Любил, со вздохом сожаления говаривать Трифон Ферапонтович:
 - Семья-то большая, да хрен ли в ней толку!
   Да-а-а! Что тут скажешь, верно!

   Как-то по весне, в марте поди, пока ледок морозцы ещё держали, солнце в грязь дорогу не расслюнявило, перед распутицей, решил съездить в город Трифон Ферапонтович. Было у него, помимо торгового, и тайное дело, о котором пока молчал, а я-то знал. С одним купцом сговориться хотели, да детей своих поженить. Маню отдать за сына того купца. Трифон Ферапонтович наблюдал его промысел не один год, выгодное дело. Тот торговал кожами, овчиной, сын всегда рядом, вникал. Мне он, по честности, не нравился, вихлястый какой-то, да рябой к тому же, будто куры зерно клевали на нём. Но тут «шкурный», торговый интерес меж отцов был, а с лица-то воду не пить. Одевался, правду сказать, справно. Как отторгуются они,да посчитают навар, сразу в трактир,отпраздновать это событие, покутить, стало быть. Оба, и отец и сын в мягких, юфтевых сапогах с «моршыной» в пять - шесть колец, со вшитой по кругу в голенище верёвкою. В фуражках из валяной, белой шерсти, в пиджаках, модных в ту пору. Мой-то благодетель, Трифон Ферапонтович, тоже не отставал, приглядывался, тянулся за богатыми. На договор или ужин к Глафире Кузьминишне, которая старалась уважить своих поставщиков, ходил достойно. Праздничные плисовые порты фабричной ткани, сюртук серый, казинетовый, картуз, по старинке, сапоги со «скрыпом»! Там, между подошвой и стелькой сухая береста проложена, или толчёный сахар насыпан, кто их, сапожников этих, поймёт. А шику много, идёт и поскрипывает, сразу к нему всё внимание. Во как! Я-то в лаптях, аль в поршнях, в холода - валенки. Голытьба, куда уж мне! Года через два сапогами-то разжился.
   Дома, отдыхая, любил Трифон Ферапонтович в посконном походить, в пестряди домотканой, рубахе рассупоненной, в портах на гашнике, в онучах с поворозами, аль по избе, просто босиком. Расслаблялся. А вот уж за ворота - ни-ни! В селе все должны знать о достатке его, что человек он богатый, да достойный. В селе без этого нельзя, хоть кровь из носу, как говориться, а пыль в глаза пусти! И бабам своим запрещал неприбранными выходить на люди - только нарядными.
   Из города, отторговавшись удачно, близким Трифон Ферапонтович всегда подарки привозил, никого не обижал. Особенно доченьке старшей!
   Маня-то красавица, справная девка, что фигура, что обличье - не к чему придраться! Да сноровиста, прытка, по дому всё успевала. Большие виды на неё Трифон Ферапонтович имел, да и любил сильно, сладкой жизни дочери хотел, достатка. Но и свой интерес грел в душе. Чуял я, купцом хотел он стать, в гильдию вступить, возвысить себя за счёт брака этого.
 - Маня - мой капитал,- любил говаривать и при этом губы растягивались в блаженной улыбке, глаза становились добрыми да нежными. Подарки всегда выбирал сам, тщательно. В селе девки, подружки щупали, мяли в руках, охали, завидовали, рассматривая полушалки, сарафаны, бусы-колодайки, шерстянки-юбки с кубовой набойкой, жакетки, кофты, плисовые пиджачки. Загляденье! А козловые сапожки, тож со «скрыпом»? Оторочены красным бархатом, каблучок-рюмочка! Чудо!

   Так вот. Ведомый торговыми делами и своим тайным интересом, спешил Кособрюхов в город на заранее намеченную встречу. А дома, между тем случилось вот что. Истопили бабы баню, намылись все, а последней зашла Маня, сказавшись занятою до поры, раньше мол недосуг. Баня уж изрядно простыла ко времени, когда заперев дверь на крючок, девушка принялась раздеваться в предбаннике. Медленно, сгибаясь, постанывая, она кое-как стянула с себя одежду и положила руки на выпуклый свой живот. Поглаживая старалась усмирить боль, которая приливами нестерпимо накатывала, бросая в жар всё тело.
 - Господи,- вскрикнула несчастная, молитвенно сложив руки,- помогни, не оставь без милости твоёй! Матушка Пресвятая Богородица прости прегрешения мои, вольныя и невольныя! Облегчи страдания мои!
   Через силу, скрючившись в три погибели, Маня набрала шайку кипятка и выплеснула на пол, потом погрузила в кипяток нож, им щепу готовили на розжиг. Вытащила из сарафана толстую, суровую нить и не в силах больше терпеть муки упала навзничь на пол. Простоволосая, с безумными от ужаса неизвестности и боли глазами, закусив прядь волос, чтобы не кричать, после некоторых усилий разрешилась Маня от бремени, опросталась, произведя на божий свет сына. Перерезала пуповину и завязала ниткой на узелок у основания. Младенец лежал на полу рядом с Маней и хрипловато попискивал-покрёхтывал. Немного передохнув, роженица встала на колени, с усилием поднялась на ноги и, принеся из предбанника чистую сменную свою рубаху, завернула в неё дитя.
- А чаво дальше?- подумалось ей,- а ни-ча-во путнава!- пришёл ответ.
   Вскоре мать, озабоченная долгим мытьём дочери, вспомнив, что ей нездоровилось, пришла к бане, долго стучалась, а заглянув в мутное оконце и увидав дочь, да не одну, схватила с колоды топор и шарахнув по двери, выбила её.
   Что тут началось! Крик, вой! Мать рвала на себе волосы, ощутив, какую беду сотворила Маня. Придя немного в себя, она помогла дочери одеться и увела в дом, обескуражив там всех новым членом семьи:
 - В сарахване на лифе ходила всё, вота и не видать было што в тягостях, да и на сносях тож неприметно было!- выла мать, вдруг присев к столу, положила голову на руки и запричитала,- ой, чаво будить таперя, страшуся гадать! Ой, затычины мене не избегнуть! А то чаво жа, матерь-та завсягда винаватая, как ба ни повярнулася! Убила, убила, зарезала без ножа нас с тятенькой! Позор-та какой на весь наш род!- и повернувшись к безвольно сидящей дочери выкрикнула,- хто мярзавец-та? А ну, сказывай живо!
   Та немного помолчав, поколебавшись, выдохнула тихо:
 - Васька Бедяев.
   Мать так и подпрыгнула:
 - Хто? Бедяев? Он жа венчанай, дитё имеить, жёнка другим тяжёлая ходить, а ён, кобель дранай! Ой, горе, горе! Стало быть не возьмёть табе, миром не уладить! Куды бечь, чаво таперя будить?- мать вцепилась в свои и без того всклокоченные волосы, обеими руками.
   Свекровь вскинулась от печи, закричала на невестку, обвиняя:
 - Всё ты, ты за девкай не услядила! Вота Триша возвярнётся, он табе задасть, растряпёха! И куды глядела!
 - Конешна, каму жа ещё, мене ответ дяржать!- обречённо тихо вздохнула мать.
   Младшие дети забившись в угол, не понимая ещё размаха беды, постигшей семью, жались друг к дружке, всхлипывали, поддаваясь общему настроению.
   В это время старая бабушка, мать свекрови, до которой наконец дошло, что случилось с правнучкой заголосила:
 - Ох! Да не наденисси ты, Маня в наряднай невестин шеломок! Ох! Да приготовила я табе рогатаю кичку, а ты вона чаво удумала - умудрила-а-а! Ох! Самолично шила табе, обшивала златом-серебром свадьбошный наряд! Ждала часу, а ты-та, ты! Иде у табе девичий стыд?
 - Замолкнитя уже, маманя, и так тошно! Девичий стыд токма до порога, преступила, так и забыла!- урезонила старушку свекровь и к Мане:
 - Чем жа он табе поглянулси, жанатай мужик? Нешта можна тах-та? И иде статакалися тольки?
 - Он хорошай, бабаня,- пролепетала, бледная, измученная Маня, готовая повалиться с лавки от пережитого.
 - Хорошай! Поди-ка ты! Да штоба яво свяло да скорчило, повяло да покоробило, согнуло да скособочило, затрясло да выгнуло, перевярнуло да шлёпнуло, ушибло да прибило - такого необныкнавеннава-та!
   От каждого её выкрика несчастная всё ниже клонилась с лавки, не смея, да и не имея сил перечить.
 - Ну будя уж вам, будя,- попросила разбушевавшуюся не на шутку свекровь мать девушки,- ничаво взад не воротишь! Гляньте, она еле жива, в постелю надоть положить, да и мальца завярнуть в сухоя. Люлька у нас иде? Принесть ба, да повесить.
   Наконец, спустив пар, женщины немного угомонились, стали рассуждать здраво, по деловому, захлопотали вокруг роженицы и младенца. Вскоре он спал, посапывал уже в люльке, а рядом, на постели, раскинулась-разметалась уставшая, обессиленная Маня. Сон не шёл, и когда семья улеглась на покой, погрузилась в воспоминания.
   Как-то, в самом начале лета, схватив туесок, побежала Маня через мосток, к ближнему лесу, за земляникой. Подоткнув подол, чтоб не вымок, перебираясь через ложбинки да буераки, подгоняемая обжигающей влагой утренних росных трав, она стремилась к знакомой полянке. Там, на солнечном припёке, будто яркие капельки, манили, дразнили и зазывали спелые землянички. А много-то как! Споро, одну за другой, встав на колени, принялась собирать ягоды Маня.
 - Подругам нарошно не указываю заветное местечко! Ещё чаво, а как повадятся кажно лето сюды бегать? А мене тады иде сбирать? Нет уж, пущай умоются!- хитро рассуждала Маня.
   Туесок наполнился быстро, влёт:
 - Завтря, аль послязавтря опеть прибягу, пущай наспеють пока,- решила она.
   А домой-то спешить не хотелось. Заметив неподалёку крупные цветы ромашки, принялась рвать их, да яркие гвоздички малиновые собирать. Веночек уселась плести, а как приспособила его на голову, то отправилась к прудику невдалеке, за бугорком, поглядеться в воду. Хороша ли?
   Там-то и повстречала Василия Бедяева, аж сердце захолонуло. Высокий, статный, хорош собой, нравился Мане, поглядывала она исподтишка на парня, да мала была! Не по Сеньке шапка! А года два, как Василия женили. Увидав его так близко, обмерла, встав как вкопанная.
   Василий, облокотив о берёзку косу, умывался, опустившись на одно колено у воды. Увидев девушку, обрадовался, принялся «лить елей» ей в ушки. Мол, всегда её примечал, да выделял из всех. Присели в тенёчке, смеялись, балагурили. Он нежно гладил Маню по плечу, норовя заглянуть в глаза, приподнимая за подбородок, стыдливо наклоненную девичью головку.
   А поглядев в зеленоватые, наивные, лучащиеся нежностью глазки - наклонился и поцеловал, прямо в губки, пахнущие земляникой. Потом ещё, и ещё. Всё поплыло у Мани перед взором и под его настойчивой рукой, упала девушка навзничь, потеряв себя и честь свою. Так это и случилось. Под предлогом сбора ягод, ходила Маня на встречи с Василием ещё несколько раз, забыв осторожность и стыд. Вскоре начались затяжные дожди, вызвавшие потоки слёз из глаз Мани. Сидя в укромном уголке, она рыдала, горюя, что их встречи оборвались, так больше и не случившись. Разведала Маня, что уехал Василий в извоз, надолго. Сама же, почувствовала недомогание, тошноту да помороки и поняла - понесла!
 - Ох! Несчастная моя головушка, не избегнуть таперя беды!- с ужасом думала Маня,- тятеньку жаль, как ба удар не хватил!
   Да, беда и богатого мужика обездолит!
   Шли месяцы и пришлось пересмотреть Мане свою одежду, поменять рубаху да юбку на свободный сарафан, сверху- шушпан. А к зиме-то - дублёная шуба. Так не заметен был подрастающий живот. Встретила Маня как-то на Рождество Христово у церкви Василия. Шёл нарядный, порты с вытравленными вилюшками по синему фону, дублёный полушубок, на голове гречневик коричневый. Красавец прямо! Маня так и остолбенела! А Василий, скользнул по ней взглядом безразличным и прошёл мимо. Сначала опешила, потом поразмыслив нашла оправдание любимому. Шёл он в храм с женою, под «кренделёк», а вокруг родня, его мать с отцом, да жёнкины братья, да кумовья. Ох, как же тяжко на душе было у Мани! Так тяжко и не передать!
   Вскоре сон сморил бедную, тревоги отступили.

   В трепетном ожидании приезда хозяина, прошло несколько дней. Детям и наёмным работникам, строго-настрого было запрещено рассказывать о случившемся.
   Маня за ворота до поры, до времени не выходила. Вроде всё шито-крыто. Однако шило в мешке не утаишь, видно прознали на селе о том, что родила Маня в девках и от кого родила. И полетел шепоток по селу!
 - Как жа грех-та таперя замолить!-сокрушалась свекровь, сидя за вязанием.
 - Да вота уж пойдёть в церкву " взять сороковуя молитву", очистительнуя,да и дитё штоба воцерковить,батюшка тады подскажить, как да чаво,- пояснила мать Мани, ловко орудуя спицами,- о-хо-хо, сама сабе роженица, сама и повятуха,- горестно качала она головою.
   Как-то по утру, через несколько дней после родов Мани, мать отправляет Гриньку:
 - Поди-кась, заруби кочета, таво, клювачева. Сладу с им нету. Надысь, вона, башку пробил белому-та, назола! Ой, поторопися, чаво мнёсси, лапши натру. Ноня, али завтря к утру тятенька, поди приедить.
 - Я на сборы больна скор, подвязалси да пошёл,- засовывая ноги в валенки, от порога шутканул Гринька.
 - Табе-та об чём печаль, а я в сумленьях вся, чаво будить, одному Богу видать! Взгреить уж не сумлеваюся, о-хо-хо! Опляухами тута не обойдёсси! А то чаво жа, мамка в этим деле завсегда виноватая, как ба ни повярнулося,- жаловалась она сыну, от страху талдыча одно и тоже,- ой, встряска поди ёмкая будить мене!
   Но встряска случилась гораздо раньше приезда Трифона Ферапонтовича.
   Гринька вскорости влетел в избу с выпученными глазами и заверещал:
 - Маманя, бабаня! Гурьбою Васькиной жёнки браты бягуть сюды! С дрекольем, а у старшова-та - слягя! Нас прибить поди, бягуть!
   В избе случился переполох!
 - Метнись-ка Гринька, заложи ворота, зачини калитку от етих бусурманов,- выкрикнула мать,- а ты, Маня хватай дитё, да за печь и сяди тама, гляди никшни!
   Свекровь кинулась из избы зазворять наглухо ставни, от греха, да столкнулась посередь горницы с мамкой своей, старой бабушкой, та шлёпала к столу, похлебать тюри. Закружились, захороводили, не разойдутся никак!
 - Сидели ба, маманя, до поры у сабе в закутку, куды прётися! Аль ня чуитя, бяда у нас?
   Старушка вылупила подслеповатые глазки свои, всплеснула ручонками:
 - Кака така бяда? Анбар горить? Али ворог вайной идёть?
   Свекровь не стерпела, крикнула прямо в ухо матери:
 - Ворог!
 - Свят, свят! Упаси Боже! Вота жа, супастат!- старушка подхватила миску с тюрей со стола и скоренько засеменила в закуток.
   Маня сидела за печью на лавке, ни жива, ни мертва, прижимала дитё к груди:
 - Да не надумаются они, нелюди штоля? Не насмелються, нет!
   Однако вскоре в избе все услыхали гулкие удары в ворота, треск досок, брань и выкрики:
 - Бяспутная! Гулёна! Влезла в чужой гарод! Прибить яё мало!- и визгливый бабий голос,- поостерегися народ брать из етава дому девку, с подвохом оне! В подоле, гляди-кась принясуть, не отмоисси тады!
   И другие, более ёмкие да обидные слова полетели через высокий забор Кособрюховых, достигнув ушей всех живущих в доме.
 - Эта оне Тришу очернить норовять, пока яво в дому нету,- тихо вздохнула свекровь,- на расправу скорыя, коль хозяин в отъезди!
 - Набуздыкалися таперя самогону и куражаца, анчутки,- в сердцах выдала мать,- вот приедить Трифон-та Ферапонтыч, он им задасть! Ишь ты, глумица оне будуть!
   Старенькая бабушка в закутке тоненько завыла.
   Маня крепче прижала дитё к груди:
 - Прости, прости тятенька роднай, беспутнаю мене!- слёзы горючие, слёзы раскаяния текли ручейками по бледным, от пережитого и страданий душевных, щёчкам Мани.
   Вскоре, вроде стихло за воротами, будто ушли, отступились. Подождав несколько, Гринька осторожно приоткрыл калитку, выглянул. Никого! Сделав ещё шаг наружу, не отпуская всё же дверь, почувствовал на руках что-то липкое, вонючее. Батюшки светы - дёготь!
 - Маманя! Нам ворота дёгтем испоганили! Опозорили,- закричал, врываясь в избу, парнишка.
 - Ой!Не буробь поди,чаво ни попадя!- испуганно замахала руками мать, но глядя на Гришку поняла - так и есть!- нешта взаправду ета? Нам не перенесть!- заголосила она, а свекровь решительно скомандовала:
 - Ахи да охи не дадуть подмоги! А ну-кась, Гринька тащи скрябок, ножик там, аль чаво другоя бяритя и пошли вороты скрясти, да живея, пока суседи не очухалися,- и добавила, погрозив куда-то вдаль,- вот приедить Триша, юшкою умоитися, вороги!
   Дёготь оказался на редкость вонючий да липкий - прогонка осиновая. Не даром говориться: Где дёготь побывает не скоро дух выйдет.
   Несколько часов кряду мать, свекровь-бабушка и Гринька, подменяя друг друга и все вместе с усилием скребли, счищали дёготь с ворот. Соскобленное относили за двор и закапывали. Народу в проулке было не видать, но чувствовалось, что из-за занавесок и подворотен, из-за углов домов и кустов глядят и многие потирают руки от злорадства, мол, так вам и надо - богатеи! Ох, недолюбливали, правду сказать Кособрюховых в селе, за достаток и желание жить по богатому.
   Наконец управились. Ворота, издавая всё ж зловонный запашок, выглядели, тем не менее, нарядно, как новые, свежеоструганные.
   Между тем, Трифон Ферапонтович уже подъезжал к дому, каких-то пяток вёрст осталось. Поездкой был доволен. Вёз товар, востребованный в селе, заказы все выполнил, подарки семье, впрочем, как всегда. Приобрёл даже самовар ведёрный, латунный, прикупил стеклянные стаканы, чай хлебать, да часы на стену, ходики, с маятником и гирьками. Их выставляли по солнышку, приблизительно, стало быть. Не важно, главное - шик. Но ценнее всего то, что сговор состоялся, запили его от души, по рукам вдарили.
 - Вота уж обрадуются бабы мои,- не без удовольствия размышлял Трифон Ферапонтович,- выгодная партия сложилась, будить Маня моя купчиха, купеческая жана! Эта вам ни так сабе, чаво ни попадя! Понятию надоть иметь! А тама, гляди и я подтянуся, Трифон Ферапонтович Кособрюхов - звучить ёмка!
   Спустившись с пригорка, санный обоз, из трёх подвод, похрустывая истончённым ледком, крошащимся под полозьями, вкатился в село. Лошади похрапывали, чуя своё подворье, тёплое стойло и заслуженный покой.
 - Тпру-у-у!- с удивлением Трифон Ферапонтович воззрился на свои ворота, сперва даже не признал. Белели они свежеоструганными тесинами, а снег, перед забором вытоптан, сплошное месиво грязное,оконные ставни на наглухо закрыты. Хозяину стало не по себе:
 - Аль мой двор съезжим твориться, что всяк в него ломиться? Чаво жа эта, в толк не приму? Неуж-та бабаня померла, мене не дождалася,- будто пробежала в уме испуганная мысль. Любил он старую, её пестун был Трифон Ферапонтович,- уезжал-та, дён десяток как, можа чуток поболе, так бодренька была, мельтешила всё по избе.
   Резко да громко подолбил кнутовищем в калитку. Услыхал, как в избе осторожно скрипнула дверь, послышалось дыхание, будто кто-то разглядывал приезжих в щель.
 - Отчиняй, давай, чаво куньдёпаисси,- недовольно прокричал хозяин.
   Враз послышалась возня, ворота распахнули и обоз цугов втянулся во двор. С тяжёлым сердцем вошёл в сени, с трепетом отворил дверь в избу Трифон Ферапонтович. Он обвёл ищущим взглядом горницу.
 - Слава Богу! Все тута!- пронеслось в голове.
   Вдруг глаза выхватили в полутёмном углу, у разобранной постели, с потолка свисающую колыбельку.
 - Это чаво жа?- удивлённо обратился к примолкнувшим домочадцам.
   Свекровь решилась взять удар на себя, выступив вперёд:
 - Да эта, Триша, Манечка наша принясла детёнка. Пять дён уж как, в бане, самочинно.
 - Не гневись, Трифон Ферапонтыч, всё ж кровиночка наша! Бес попутал девку!- осмелилась и супруга вставить словечко,- што хошь со мной делай, не углядела! Так уж всё скрытно провярнула!
 - Хто?- односложно спросил Трифон Ферапонтович жену.
 - Так Васькя Бедяев! Будь он няладен!
   Насупился Трифон Ферапонтович:
 - Поросячий хвост! Дярьмо!- отчеканил с призрением,- посля разбяруся,- пообещал с угрозой.
 - А ворота?- выдохнул вновь вопрос хозяин.
 - Так вота,- развела руками жена,- ноня громили,- она всхлипнула,- дёгтям мазали, матюгами крыли, дрекольем долбили. Позорили!
   Со всей силы ударил кулаком по столешнице хозяин, будто всё для себя уяснил.
   На удивление домочадцев не стал драться или кричать Трифон Ферапонтович. Пройдя к столу сел, положив голову на руки, заплакал. Сильный, здоровый мужик рыдал, сотрясаясь всем телом и никто не смел приблизиться, в этот момент к нему, жались по углам. Оплакивал свои рухнувшие мечты и надежды, непредвиденное унижение. Правду говорят: знал бы где упадёшь, там соломку подстелил. Эхе-хе!
   Маня у колыбельки сына, заламывая руки давилась слезами, не смея издать и звука.
   Выплакавшись, утерев лицо большим носовым платком,утиркой, Трифон Ферапонтович произнёс с необычайной тоской:
 - Эх вы-ы-ы! Счастья сваво не поняли! Ба-бы-ы-ы! Рвалси, рвалси, лез, упиралси! Всё продумал, а вы подножку мене подставили! Так и останимси голью перякатнай! Не быть нам с достаткам!
   Он махнул в сердцах рукою и вышел из избы, хлопнув дверью. Вернувшись вскоре, подошёл к колыбельке, посмотрел хмуро, ничего не сказал. Походив по горнице из угла в угол, наконец выдал домочадцам решение своё:
 - Отмыкайтя скрыню, укладки, сбирайтя Маню. В город повязу. Малец останется здеся, выпестуем сами,- грозно оглядев всех, предупредил,- и ничаво не сказывайте мене поперёк! Решено! Баста!- и добавил,- затемно тронимси, меньше перясудов будить. Позорище!
   Не посмела Маня перечить тятеньке, душа рвалась за сына, но не посмела. Её ли дело в «пузырь лезть», когда такого натворила. Ещё до света, загрузив короб с одеждой, распрощавшись с близкими, умываясь горючими слезами, уехала Маня в город, в новую, неизвестную доселе  жизнь. Так вот.

   Мария Ермолаевна с дочерью, утирали слёзы, дослушав рассказ деда Савватея. Однако, напоив его лекарствами и чаем с малиной, всё ж принялись допытываться, чем дело кончилось, как судьба Мани сложилась далее. Помнит ли?
 - Как сложилась? Да обычно. Привёз её отец к купчихе Глафире Кузьминичне Парамошкиной, та вошла в положение и оставила Маню у себя, в услужении. Убирала она покои жильцов, горничной стала.Часто, отправляясь на "променад", брала, благодетельница, и Маню с собою, для сопровождения. С постояльцами наказывала быть предупредительной,да услужливой, не перечить. А примерно через годок, замуж выдала за отставного унтер - офицера, человека немолодого, но достойного, имеющего собственный особнячок и приличную пенсию, по заслугам. Внука Трифон Ферапонтович ей в город не отдал. Пригласил батюшку, окрестили мальца, нарекли по святцам, Афанасием. Смышлёный рос парнишка. С Васькой Бедяевым разобрался Трифон Ферапонтович, по - свойски, наказал, одним словом. Вот только тот позор, который пришлось пережить, даром не прошёл. Подрастали близняшки, да кривотолки о непорядочности женского племени семьи Кособрюховых, лёгкости в отношениях, мешали им составить партию, вступить в замужество. Что же вы хотите, враз не отмоешься, коль замарался, память долгая на плохое. Так уж в селе заведено было. Да-а-а!

Казинет - старинная плотная полушерстяная ткань.
Поршни - обувь из одного куска кожи, собранная на шнурок и схваченная ремешком вокруг щиколотки.
Посконь - из конопли мужской особи домотканый холст, посконина, женская конопля - матёрка, из неё волокна больше.
Пестрядь - полотно домотканое из нитей разного цвета.
Рассупоненый - растёгнутый, раскрытый, освобождённый от чего, что мешало.
Гашник - плетёный пояс, подвязывали порты.
Онучи с поворозами - тип портянок с тонкими кожаными шнурками, оплетали икры ног.
Бусы колодайки или колодушки - точёные деревянные бусы (тамб.).
Шеломок - головной убор невесты (тамб.).
Рогатая кика или кичка - головной убор жен.(тамб.).
Шушпан, шушун - женск. верхняя одежда свободного кроя из грубого льна.
Гречневик - высокая муж. шапка с короткими полями, белая или коричневая в форме гречневого пирога.
Помороки - потеря сознания, помрачение ума.
Дреколье - оружие из дубинок, палок, кольев и др.
Слега - тоже оглобля.
Никшни - молчи, притихни!
Набуздыкалися - обпились, много выпили.
Юшка - бульон, здесь – кровь.
Отчиняй - открывай, отваряй( тамб., калужс.,малорос.,курск.).
Талдычить - повторять одно и тоже.
Самочинно – самовольно.
Куньдёпаешься - долго возишься(тамб.).
Мельтешила - суетилась(тамб.                Назола - липучка, надоеда(тамб.)                Буробить - молоть, что попало, нести чушь(тамб.)