С новым годом, лидка!

Студенты и прежде бывали в совхозе, но приезжали они сюда вроде как на курорт – поразвлечься, поэтому работу им давали самую невыгодную – дыры затыкать, если где что ломалось. Иногда на подмогу выделяли совхозниц, и Лидке уже приходилось с ними работать. «Ты у нас вроде горожанка, да и послабше, – говорила ей бригадирша. – Ну, кого я к ним еще поставлю? Совхоз позорить... А ты и поговорить сумеешь, если что». Но когда Лидка узнала, что ее опять на время переводят  к студентам, у нее чуть слезы из глаз не брызнули.

В первый день Лидка держалась со студентами нелюбезно. Начались, конечно, всякие шуточки, но она разом их осадила: «Идите к такой-то!.» – и они заткнулись. Бригада состояла из нескольких парней, и они ей были настолько безразличны, что казались на одно лицо, как китайцы. Разве что старший их немного выделялся и то потому только, что был отдаленно похож на Валерку, Лидкиного одноклассника, в которого она была влюблена когда-то в школе. Так что по дороге на работу Лидка месила грязь позади студентов и думала о своем. По обеим сторонам дороги разворачивались поля капусты, моросил холодный октябрьский дождь, плыли валы туч и у косого свинарника рыли лужи свиноматки.

«Горожанка! Всю жизнь в этой грязи проживешь, горожанкой останешься! – злилась Лидка, вспоминая пухлое красное лицо бригадирши. – Да я из них любую работу возьму! Небось, не меньше ихнего зарабатываю». Тут, правда, Лидка подумала, что и у других баб жизнь тяжелая.
Мужиков-то в селе, почитай раз, два и обчелся, да и те шоферами все больше по городским от жен гуляют, благо в Волоконюшенск – двадцать минут на автобусе. А если у какой мужик не гуляет, так лупит почем зря или пьет в запой. Как только их таких бабы терпят! Всем, конечно, не сладко, но ей-то почему за всех маяться. И так еле концы с концами сводишь, а со студентами заработаешь, как же?! С голоду сдохнешь. Главное, к зиме надо и Витюньку одеть, и себе кое-что справить. Знать бы раньше хоть!..
Но тут Лидка сама увязла в грязи, да так, что в голенище чуть ни налилась вода, и она выдергивала его, при этом грязь издавала мерзкий сосущий звук. Свернув с дороги, студенты разбрелись по полю группками и в ожидании машин принялись курить и трепаться. Капуста была плотная, матово-зеленая, наружные листья широко развернуты и по ним стекали дождевые капли. Лидка увидела, как поодаль выстроились в ряд, согнулись разом и двинулись, срезая кочаны, бабы. Завидно стало Лидке – вот им уж и деньжата поплыли, а ей пока что кукиш соси. Вскоре затарахтела машина, завязла вдалеке, побуксовала, выехала, развернулась и уехала.

К Лидке подошел их старший, тот, что был на Валерку похож. Руки в карманах джинсов, сапоги с отворотами и клетчатая кепочка чуть на глаза натянута – стиляга, не иначе, в зубах сигарета – сорок копеек пачка, маменькин сынок. Сам жердь, а лицо совсем как у мальчишки одутловатое и глаза темные, большие.
– Вы что всегда такая надутая, Лида?
– Лошадей надувают, когда цыган продает, – огрызнулась она.
                – Ишь ты, какая осведомленность! Ты что, сама по – Чего пристал? Своих девок мало?
                – Такая симпатичная и ругаешься…
                – Тебя не спросила.
                – Нам ведь работать вместе, что ж так и будешь все время?
   – С вами наработаешь, как же! – Лидка с презрением оглядела его. – Разоделся как клоун. В цирк тебе, а не в совхозе работать...
– Может, устроишь? – добродушно улыбнулся он.
 
Затарахтела еще одна машина и застряла. Наконец, проехала следующая, но остановилась у другой группы. К этому времени Лидка основательно замерзла и стояла, втянув голову в плечи, а студенты, чтобы разогреться, принялись играть капустой в футбол.
Только третья машина остановилась около них. Нагрузили ее споро – согревались, поехали разгружать на склад. Лидка – в кабине, студенты – в кузове на капусте.

Шофер был незнакомый, он всю дорогу ругался, мол, такая грязь, а цепей и в помине нет, и никому до этого, мол, никакого дела, давить таких начальников надо. Но Лидка его болтовню не слушала. Дворники мельтешили перед ее глазами, и она высчитывала, что, авось, до обеда еще две машины успеют, да после обеда – три-четыре куда ни шло. Студенты и в самом деле вроде работящие ребята попались, а язык, ничего, пусть со своим девками чешут.
Машина въехала в ворота и остановилась у огромной лужи, которая разлилась перед складами.
– Приехали, – сказал шофер и вылез из машины. – Слезайте, ребята!
Студенты попрыгали, а шофер объяснил: «Твою мать! И так тут вчера весь день одну машину трактором вытаскивали!», то есть дальше он не поедет. И вместо того, чтобы просто взять и перекидать капусту в стеллажи, пошла долгая история: капусту носили в корзинах в обход лужи и в совхоз вернулись только к обеду.

Обедать Лидка пошла домой, хотя могла пообедать и в столовой, где подавали бефстроганов в виде котлетки с вечной гречкой на гарнир. Жила Лидка в крохотной комнатушке в одном из облупившихся бараков, выстроившихся шеренгой за совхозным клубом. Ровно половину комнаты занимала кровать с железными набалдашниками, на которой Лидка спала вместе с Витюнькой. Правда, года два назад, когда ему было пять лет, он вдруг в бане искренне удивился: «Вот это да! Какие у тети сиси огромные?!» А через несколько дней задал долго мучивший его вопрос: «Мам, а почему у тетей пиписок нет?» Лидка совершенно растерялась.
– Это только у дядей бывает, – сказала она. – Так люди устроены.
– А у тетей совсем не бывает?
– Совсем, – удивился и засмеялся он, удовлетворенный ответом.
С тех пор она мыла его дома, в корыте, но спать они продолжали вместе. «Я ему мать, – рассудила Лидка, – а вторую кровать, как ни мудри, ставить  некуда, потому что в другой половине комнаты – печка, стол, стул, и свободного пространства всего шажок на шажок».

Жили они здесь уже шесть лет. В свое время, когда на завод, где она работала, приехали вербовщики, они нарисовали эдакую идиллию: новенькие бараки средь кудрявых деревьев, отдельная жилплощадь и отличные заработки. Впрочем, когда Лидка с Витюнькой на одной руке и чемоданом в другой впервые сошла с дребезжащего автобуса, остановившегося перед железной аркой с большими красными буквами  COBХОЗ «СВЕТЛЫЙ ПУТЬ», ей все так и показалось.
Стоял сухой летний полдень, и совхоз блестел стерильной своей новизной. Желтый клуб с колоннами и изукрашенным вязью портиком, как полководец, предводительствовал беленьким выводком бараков, а по другую сторону шоссе вытянулся свежий тес заборов, там гудела на дровяном складе пила, там хрюкали свиньи, мычали коровы, там тарахтели трактора и хохотали механизаторы. А дальше, за нежно-зелеными полями, за холмами, за лугом вился по горизонту поясок леса в  синей дымке. У Лидки аж дыхание перехватило: до чего ж хорошо! Она прошла железной аркой и двинулась по дороге, погружая в теплую пыль лодыжки. Она подошла к казенному дому с палисадником и в прохладном его коридоре распахнула дверь в комнату, где за столом, накрытом зеленой скатертью, спала женщина в рабочем халате. Лидка поставила чемодан, женщина подняла лицо.

– Понаехало тут! – хрипло сказала она, закурила беломорину, достала из стола ключи и харкнула на пол. – Пойдем поселю.
Так вот и оказалась Лидка в своей комнатушке. Печка остыла, но белье Ваньки-Костыля уже высохло. Лидка сняла его, выгладила на столе и, сложив, убрала в тумбочку между печкой и кроватью. На сковородке от завтрака остался кусок колбасы. Лидка съела его, положив на кусок черного хлеба и запивая холодной водой.
После обеда им удалось отработать всего одну машину, и Лидкино настроение испортилось окончательно. Хорошо еще, если ее через несколько дней вернут в бригаду, а что как придется со студентами все две недели якшаться? Совсем беда! Так что, верно, придется ей снова у Ваньки-Костыля занимать. И хотя она знала, что Ванька с радостью ей одолжит, да и никогда обратно не спросит, но настроение у нее совсем упало.
Когда в конце рабочего дня машина подъехала к совхозу, студенты попрыгали с кузова и о чем-то зашептались.
 – Вы домой, Лида? – спросил Коля-кепочка.
 – Hе на бал-маскарад, не видишь штоль! – осадила она, направляясь за дровами на пилораму.
–  Ну и волчонок! –  сказал он вполголоса, следуя за ней.
«Вот привязался! – подумала Лидка с раздражением. – Новенького захотелось. Молодой еще, а все туда же… Все они мужики хороши!»
Они молча полезли в дыру в заборе, сразу за ней под открытым небом были свалены дровяные обрезки, которыми обитатели бараков топили печки. Дождь все продолжал моросить. Коля огляделся и, убедившись, что вокруг никого нет, взял Лидку за руку.
– Ты чего это? – Лидка вздрогнула и резко отдернула руку. – Ты поосторожней!
– Держи, это тебе! – Коля раскрыл ладонь, и Лидка увидела в ней трешник.. – Мы тут пару мешков – налево... Все поровну!
– Я чего... – застыдившись, улыбнулась Лидка. – Я… это… Вам самим надо.
- Бери, бери, вместе работали, – сказал Коля и ловко сунул трешник в карман ее ватника.
- Спасибо, – сказала Лидка.
Она старалась не смотреть на него, когда набирали дрова и когда молча шли к бараку, огибая большие лужи, а когда Коля-кепочка свалил свою охапку в ее комнатушке и попрощался, она даже забыла его поблагодарить.
Витюнька из школы еще не вернулся. Лидка растопила печь, ломая о колено дрова, заготовленные раньше и успевшие просохнуть. «Глаза у него добрые, – думала она, – по лицу холеный, избалованный, а ведь понял и дров помог принести. Парень, конечно, стильный, но работящий. Корзины такие таскал, что и иной мужик не сдюжит».
– Мам, можно в кино? – ворвался в комнату Витюнька и кинул портфель на кровать.
– Сапоги отряхни! Куда прешь? – с неожиданным для себя раздражением остановила его Лидка.
Витюнька принялся старательно вытирать сапоги о мешок, расстеленный за дверью.
– Мам, можно? Сейчас начинается, я с ребятами, весь класс идет.
Лидка взяла с подоконника кошелек, вынула мелочь и протянула сыну. Когда Витюнька ушел, она прибралась в комнате, приготовила ужин и села кое-что подштопать. Уже упали сумерки, Лидка включила свет. Вечерами ей всегда становилось тоскливо, вспомнилась комната, где они жили с мужем, беленькие салфетки, телевизор, новый буфет... Вспомнился ей и сам муж, Вовка-морковка, глаза щелочки-веселки. Она, вздохнув, встала и подкинула в огонь дров. «А что как придет? – подумала она. – Постучится вдруг, открою – Вовка, милый, родной... Куда до него всем этим студентам! Большой, белозубый, веселый», – и от жара, тоски и усталости замечталось сладостно Лидке.

Внезапно за окном завыл ветер, и голая ветка стукнулась о стекло. Лидка вздрогнула: померещилось ей за окном испитое лицо бывшего мужа. Она поспешно задернула занавески, накинула на дверь крючок, уселась, враз ослабев. Водки бы сейчас чуток.
Витюнька после кино влетел счастливый:
– Мам, во кино! Про войну, там один саблей его как!..
– Опять в грязи извалялся! – оборвала его Лидка. – Я тут целый день надрываюсь, а он… – Она дернула его за воротник пальто.
Витюнька смолк, поджал губы и глаза его заглубились.
– Ну чего молчишь? Опять подрался, небось. Садись жрать, только матери  работу ищешь!
Пока сын молча ужинал, Лидка терзалась, что ни за что его обругала. Извалялся весь, так ведь мальчишка же, обиделся теперь, о чем-то своем думает. Хоть бы слово сказал! И она прижала голову сына к себе и, наклонившись, поцеловала его пахнувшие мылом светлые волосы.
- Мам, – приник он к ней, – ты не сердись. Ты когда сердишься, ты некрасивая.
- А так красивая?
- Так ты самая красивая!
- Родной мой, – она опять поцеловала его, –  устала твоя мамка.
– Я знаю. Ты никогда не расстраивайся, я тебе помогать буду.

Потом Витюнька сделал уроки и лег спать. Уснул он быстро, и Лидка любовалась его гладким личиком с пузырьками слюны на бледных губах. «Без отца растет, – думала она, – а отличник. Может, и человеком станет. Должен стать. Обязательно станет! И девчонки будут от него без ума».

Лидка поцеловала сына, затем вынула из тумбочки сверток с бельем, оделась и, выключив свет, вышла на улицу. Задворками, стараясь в темноте не увязнуть в грязи, она подошла к одному из соседних бараков и постучалась в окно, завешенное изнутри темной тряпкой, через которую чуть просачивался свет. Постучав, она вошла в прихожую, где одна из дверей тотчас отворилась. Перед Лидкой стоял человек на деревянной ноге, в галифе и грязной рубахе навыпуск, он был с жесткой спутанной бородой, одноглазый, мертвый глаз его закрывал черный кружочек на шнурке. Лидка шагнула в комнатушку, такую же крохотную, как и у нее.
       – Я на минутку, Вань, – сказала она, протягивая ему сверток. – Вот принесла.
- Заходи, заходи, – скрипуче произнес Ванька-Костыль, – посидишь чуток. Замаялась, небось, за день-то?
                Лидка расстегнула ватник, и Костыль бросился помогать ей.               

Ванька-Костыль починял в совхозе обувь. На его железной кровати, накрытой темным одеялом, лежал ботинок. Костыль убрал его, распахнул тумбочку и перегрузил оттуда на изрезанную клеенку стола бутылку водки, банку консервов и буханку хлеба.
- Да я это, Вань, может, не надо… – сказала Лидка, присев на краешек кровати.
- Ничо, ничо... Вот сейчас выпьешь маленько и полегчает. Погодка-то нынче вон, тут и развеселого в петлю потянет, – говорил он, открывая консервы.
Наконец он присел на табурет к столу. Выпили. Славно стало Лидке, тепло. В самом деле уплыли куда-то и тоска, и усталость... Думала она, что люди они все хорошие, и бабы, и студенты, и Коля-кепочка, и что у всех у них свои трудности, заботы свои. А  когда еще выпили, мысли у Лидки стали нежные, как тихая речка, и зазвенела в дальней дали странная музыка. Тут Лидка поднялась из-за стола, и Костыль тоже поднялся: «Ты это, Лид, может, того-этого останешься?» – и осторожно обнял Лидку, точно подбитый встрепанный грач приник к весенней перепелке.
– Ты б, Вань, что ли, хоть свет погасил.
И он погасил.

Всегда после близости с Костылем жалость к нему переходила у Лидки в брезгливость, она поворачивалась лицом к грязным обоям и, отстранившись от Костыля, успокаивалась.
– Ну, я пойду, Вань, – сказала она, когда ее дыхание стало ровным.
Костыль встал и разлил по стаканам остатки водки.
– Выпей, – сказал он, – на дорожку.

Лидка выпила, поморщившись и начала одеваться.
– Дождь-то, а? Вымокнешь больно, – засуетился Ванька-Костыл и полез было под кровать за какой-то накидкой.
– Да ничего, ничего... Ты ложись, Вань, ложись, – говорила Лидка, выходя.
Вернувшись, она нагрела ведро воды и вся, не включая света, вымылась в тазу. Но все равно казалась себе испачканной чем-то липким, и в постели, стараясь не прикасаться к сыну, устроилась на самом краю.
 
Впервые Лидка пришла к Ваньке-Костылю дождливым августом прошлого года. К этому ее побудили два обстоятельства. Первое было то, что Витюнька уже третий месяц находился в пионерлагере. Лето стояло горячее, но внезапно похолодало, и дожди, не переставая, лили уже вторую неделю. Лидка вся извелась, ей казалось, что у Витюньки что-то не так и он обязательно заболеет, но съездить к сыну никак не удавалось.

Второе обстоятельство заключалось в том, что с весны еще по всем магазинам исчезла водка, уж не говоря о красном. Не было ничего этого и в Волоконюшенске, районном центре, что в двадцати минутах езды на автобусе. Имелось только одно известное место в округе, где пятерик на лапу – и вся недолга, не переводилась водочка у хромого сапожника. Скупал ее нелюдим Ванька-Костыль у шоферов, причем ящиками.

Лидка попивала зелье давненько. Попивала по-бабьи, тоску отогнать, попивала не то чтобы тайком, но выпивши на глаза никому не показывалась, а пьяной никогда не была.
Однако вот уж с весны она не брала в рот ни капли. Долгими вечерами готовила для Витюньки посылки, шила-штопала, книги брала в библиотеке, читала, а как задождило, так вечер от вечера пошло тяжелей. Мысли полезли всякие невеселые: то о сыне – сирота, заболеет там, а и обласкать-то некому, то о муже...

«Сволочи, – думала Лидка, – инструмент пропили, он и не знал. Вовка-морковка, он и в праздники-то разве стопку-другую выпьет, а чтоб пьяным, так такого никогда и не было. Сами – в дерьмо и честного человека давай за собой. Это ж надо – на своего бригадира поклеп возвели! Знала бы, кто наврал, что с его ведома инструмент пропили, сама б задушила, горло бы когтями выдрала! С животом ведь уж тогда была. Хоть бы сволочь та об этом подумала!»

Запомнился Лидке суд, когда дали Вовке-морковке два года ни за что ни про что. Глаза его – щелочки-веселки вдруг стали огромными, растерянными, как у напроказившего школьника. «Да я, да я ...» – вот и все его последнее слово. Сел на скамейку, смотрит, как будто ищет кого-то, по Лидке взглядом скользнул, по заплаканному лицу, по животу так, как будто и не узнал. А потом все вышли, зал опустел. «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит».

Мать Лидку звала, рады будем внучонку, мол. «Я, мамочка, приехать не могу, то да се…» – писала в ответ Лидка. А на самом деле, куда ехать? Квартиру-то они двухкомнатную получили – это да, слава богу, наконец, из подвала выбрались! Но только их ведь в этой квартире вместе матерью и отцом еще две сестренки незамужних, тоже хоромы не велики. И отец к Лидке звать приезжал, забыл старую обиду, да и как не забыть, вины ведь тут ничьей не было:, не уйди в тот раз она из дому, в другой что-нибудь случилось бы. Казалось бы, все ладилось, и замуж вышла, и комнату получили, и мебелью обзавелись, ребенка ждали, а вишь, как оно все обернулось. Но главное во всей этой истории было то, что выйдя из тюрьмы, муж Лидки начал пить и скоро совсем спился.

Как недостроенная башня закачалась, застонала надломившаяся Лидкина жизнь и однажды рухнула зимним морозным вечером. Навсегда запомнила Лидка зеленое лицо вдребезги пьяного Вовки, мат и в голосе нездешнюю злобу. Грязный, в комнате, как в вокзальном сортире, харкает и в салате окурки гасит. Тогда-то и случилось: она ему слово, а он ее кулаком по лицу. И будто мир в Лидкиных глазах разлетелся, комната ходуном пошла. Витюньку из кроватки схватила, в одеяло закутала, шубу на плечи – и в шлепанцах на мороз. |Ветер, улица, точно черная лента, полощется под колючим взглядом ночных фонарей. Примчалась Лидка в заводское общежитие, туда, где столько лет назад праздновали их свадьбу.

Потом Вовка то умолял, то грозился, подкарауливал, плакал, ругался, мерзкий, жалкий, отвратительный, и вдруг исчез. Оказалось, ночью к ней в общагу на четвертый этаж по водосточной трубе лез, до второго этажа долез – дружинники сняли. Пятнадцать суток, и то, считай, повезло.

До лета Лидка так и жила: в одной комнате пять девчонок и она с Витюнькой. Девчонки-то хорошие, да за глаза всякое говорят, живые люди, а Витюньке спать рано, вот им и крутись со своими делами. А летом на завод приехали вербовщики в совхоз, Лидка и завербовалась.

Эти воспоминания рождались одинокими Лидкиными вечерами в крупных каплях августовских дождей, наслаивались холодными порывами ветра, шептали их трущиеся об окно листья. Казалось уж Лидке, что никогда ей не вырваться из муки памяти, и вот тогда-то решила она пойти к Ваньке-Костылю.
Он встретил ее грозно, пронизывая живым глазом, словно высверленным под тяжелой бровью:
– Чего надо?
Лидка затряслась, побледнела, и вдруг улыбнулся Костыль:
– Напужалась? Да ты не боись, заходи, чего встала? Знамо дело, соседи, – приговаривал он: – Жизня, она тут такая... Ты девка молодая, с городу, и то деревенским не сдюжишь. Дело оно такое, выпьешь и полегчает. Я человек, еже ли что, понимающий, еж ли что по-людски… Ватник-то скидавай! Ишь, мышонок!
Глядь, а на столе уже и водочка, и закусочка. Налил он ей и себе.
– Да мне, да... – засмущалась Лидка. – Говорят, у вас это, купить... – встала она и протянула Костылю ладошку, а в ней (так от дому и несла) скомкан пятерик из трех бумажек.
– Эка, ты глупая, – разулыбался Костыль. – Штоль я капиталист какой? Ах ты, мышонок! Скидавай, скидавай ватник!
А она стоит, и пятерка на ладони.
– Да спрячь деньгу-то, что держишь? Гостинца пацану купишь, разбогатела, никак?
И снова усадил ее Костыль, сам рядом сел. Выпили они, закусила Лидка робко, будто клюнула.
– Пацан-то как там? Письма пишет? – спросил Костыль.
«Ишь ты и про пацана знает», – подумала Лидка.
– Да разве от него дождешься. Вся душа изболелась... Вон, погода – простынет, а мать тут извелась вся.
– Ничего… там в лагерях порядок, а матернино дело такое – завсегда переживать.
Потом еще выпили, и Лидке становилось с Костылем все свободнее.
- Тяжко тебе, Лида, одной, – сказал Костыль. – Муж-то был?
– Был, – вздохнула она.
Усадил он ее на кровать и тут же принялся из тумбочки на стол выкладывать.
– Тебе б с такой внешностью в городе жить, худенькая ты. Мужика б нашла – без мужика-то маяться тяжко. Молодая вон, а уже и к водке привычка есть.
– А вы как же, один?
– Э… – Костыль подпер рукой щеку. Пальцы у него были в черных трещинах, ногти матово-белые, глаз запечалился.
Встал он, чемодан из-под кровати выдвинул и из него две фотографии достал, одну Лидке протянул. Там на берегу реки стоит в трусах парень-крепыш, одну ногу выставил, руки на груди сложил – все ему в жизни нипочем. Смотрела, смотрела Лидка и разве что догадалась.
– Это, – неуверенно спросила, – вы?
– То-то, – усмехнулся он в бороду и протянул вторую фотографию. На ней девушка, личико маленькое, глазки круглые, волосы по моде, будто трубы сплетены, и воротничок кружевной.
– Нравится?
– Симпатичная.
– Вот так-то вот, Лида. У меня и сынок от нее есть, да только вот один я. Кому я такой калека нужен? Я в армии опосля самой войны служил, разминировали мы, вот и бабахнуло. Ей-то я написал, а она не дождалась. Двуногого себе нашла. Теперича они на Урале где-то. А сынка-то своего, – вздохнул Костыль, – я так и не видел…
Ушла Лидка от него поздно.
– Ты заходи, мне ведь тоже... – говорил на прощанье Костыль, – человеки все-таки...

Однако в следующий раз Лидка пошла к нему нескоро. Неудобно, вроде пришла, выпила за его счет, а теперь опять, здрасте, вот я вам, нехорошо!
А через две недели Витюнька в лагере заболел свинкой. Лидке мерещилось, что он чуть ли не при смерти. Она готова была все бросить, лететь к нему, да бригадирша как отрезала: «Работу закончим, тогда и поедешь! Ишь болесть нашлась! Эка невидаль, свинка, там у них в лагерях особый уход есть, а съездить и опосля успеешь».
И вечером Лидке было так беспокойно, что она отправилась к Костылю. Он встретил ее укором:
    – Что ж это ты не приходила? Я уж думал, чего не так вышло? Может, обидел как? – но вдруг заметил, что глаза у мышки заплаканные. – Э-э, да тут неладное! Ну-ка, садись! С пацаном что никак?
И за стаканом Лидка со всхлипами жаловалась: «Без отца, извелась, а бригадирша кричит... Да я эту работу... мне для сына, ничего не жалеешь». Тяжелая рука Ваньки-Костыля нежно проплыла по Лидкиным волосам, а шершавые пальцы слегка коснулись влажных щек.
– Эх, ты мышонок! – утешал он. – Бригадирша, она баба добрая, а по-людски сказать не знает. Ты на нее не обижайся, народ у нас простой. А пацан твой выздоровеет, дело оно такое – все болеют.

После этого Лидка стала заходить к Костылю запросто. Но поначалу, правда, неловкость еще была. Раз она даже пыталась деньги ему всучить, а то что ж это, вроде нахлебница получается, но Костыль вспылил:
 – Ты это, Лида, брось! – глаз у него зло сузился. – Мне этого добра, тьфу! – харкнул в угол. – Я к тебе по-людски, еж ли, от кого беру – мое дело. Дерьма-то всякого!
Лидка аж взмокла от стыда.
– Их у меня – во!.. – Костыль ногой-деревяшкой – к вешалке, нагнул, стукнул, горстью из ватника смятые бумажки – хвать и швырнул по комнате.
       – Я сейчас... – бросилась было подбирать Лидка.
– Сядь, пусть их, – осадил Ванька-Костыль, в стаканы налил и свой поднял. – Ты уж меня не обижай, – сказал он.

На этом и покончили. Лидка стала кое-что стирать ему, штопать, а у того в комнате сделалось гораздо прибраннее. Как-то осенью они сидели у него дома. На улице моросил дождь, и сырость рождала грусть, какую рождают покосившиеся избушки в заброшенной стороне.
- А как же вы без женщины? – сорвался у Лидки бабий вопрос.
- Привык, – спокойно ответил Костыль. – Ты-то вот баба, тебе тяжелее.
– Мне тоже не привыкать, – ответила она.
А когда она уходила и закутывалась у двери в платок, робко вдруг кончиками пальцев прикоснулся Костыль ее плеча: «Холодно там, ты бы потеплее… – и сам от себя прячась: – Может, это… станешься?» И сама собой припала Лидкина голова к его щекочущей бороде, и она шепотом попросила: «Свет погаси».

Но уже в тот первый вечер Лидка ощутила брезгливость к Костылю. С тех пор, когда отодвигалась от него в постели, чтобы отдышаться, всегда отчетливо представляла убожество и неопрятность изуродованной жизни этого человека. Об отношениях Лидки с Костылем в совхозе знали, но у каждого свои трудности, так что особенно не судили. Иногда, когда Лидка сидела у Костыля, к тому стучались, он выносил водку, но в комнату не пускал.

На второй день работы Лидки со студентами Коля-кепочка тем же манером, как и вчера, передал ей трешник. Лидка поблагодарила его, когда он помог принести ей дрова, и даже посоветовала:
– Вы там смотрите, поосторожней, а то схлопочите на радость.
С тем и разошлись. Но в этот вечер с Лидкой творилось что-то неладное: то она забыла сдачу в магазине, то у нее подгорела картошка, а пришивая заплату к брюкам сына, она иголкой захватила подол своего платья. А на следующий день, когда Коля свалил сырые дрова в ее комнате, Лидка смущенно пригласила его в гости.
- Не могу, – ответил он, – ребята на ужин ждут.
- Тогда вечером, может? – спросила Лидка и, как бы оправдываясь, добавила: – Кормят вас не особенно, а я б картошки нажарила.
- Годится, – согласился он. – Ты одна живешь?
- У меня сыну уж восьмой год, – сказала Лидка и отчего-то застыдилась.
- Боец! А меня он не испугается?
- Ты в десять – полдесятого заходи, я его уложу.

Но едва Коля ушел, Лидка спохватилась: «Зачем, зачем я дура его пригласила?»
Она подмела в комнате, прибрала, сменила пропылившиеся занавески на окне, приготовила ужин и сбегала в магазин за четвертинкой. Когда Витюнька уселся делать уроки, Лидка вдруг сообразила, велела ему не оборачиваться, а сама подвела стрелки будильника на полчаса вперед. Но все равно, уложив Витюньку спать, Лидка беспокоилась, что он не заснет.

Витюнька, однако, уснул быстро. Лидка поставила на стол тарелки, стограммовые стаканчики и подошла к зеркалу, что над тумбочкой. «Постарела, – подумала она. – Морда вся, как после пожара, а глаза – цвет не поймешь». И она вспомнила, как когда-то красивой среди девчонок считалась, кожа была ровно молоко, лишь на скулах румянец, чуть пушок, а глаза синющие, и волосы, словно рожь. «Э-эх!..» – она приподняла у затылка волосы – жиденькие и цвет, как у старой соломы. Подумала было собрать в пучок, да раздумала.
И так ничего, главное аккуратненько. Халатик, может, не очень застиранный, да зато цвет голубой, как раз к лицу. И она, покраснев, улыбнулась сама себе в зеркало: «Ишь, красавица, разволновалась перед свиданкой!»

В этот момент и постучал Коля. Лидка захолодела вся, точно воришка от шороха, затем оглядела быстро комнату, зачем-то перевесила Витюнькину одежду со стула на кровать и, затаив дыхание, открыла дверь.
В вечернем освещении Коля показался Лидке старше, черты лица стали резче, а когда он снял кепочку, свалились на лоб темные пряди, Лидка поймала в себе желание запустить в них пальцы. Поначалу оба друг друга стеснялись, говорить, казалось, не о чем. Лидка недоумевала даже, как это они тут оказались вдвоем, какое ему до нее дело, вон как он вилочкой осторожно колбаску накалывает. А все ж потихоньку беседа пошла. Огляделся Коля: «Ну и тесно у вас!»
– Да уж так.
– А что, другого жилья не обещают?
– Обещают, да толку что…
Потом о Витюньке спросил, как учится, что читает. Потом просил, давно ли здесь, как сюда попала, что с мужем, и так слово за слово рассказала Лидка ему про свою жизнь. Коля между делом сбегал к своим ребятам, принес еще чуть початую поллитровку, затем предложил свет выключить, потому что «вдруг Витюньку разбудим, а от печки огня и так хватает».

И вот они сидели в полутьме, и свет печи колыхался на лице Коли, поблескивал в его глазах и на прядях, и Лидка чувствовала, что мелко-мелко дрожит. Огонь в печке начал слабеть, она подкинула дров, а когда разогнулась, Коля обхватил пальцами ее запястье, а другой рукой за талию притянул к себе. Она не противилась, и он усадил ее к себе на колени.
Долгий, долгий, ох долгий был поцелуй, и он вытягивал из нее силы, тело ее немело, и ей было все равно, все равно, что бы Коля с ней не делал! Ягодицы ее ощутили прохладу его руки, она разом обмякла вдруг, застонала, откинув голову и стиснув веки... «Милый, – сказала Лидка через некоторое время, приникая к его плечу. – Какое счастье!»

Она сидела у него на коленях, он гладил ее ноги, и у нее кружилась голова. На минутку она встала, привела себя в порядок и склонилась над сыном.
– Спит, – прошептала она и поцеловала его. Каля-кепочка ушел от нее поздно. Он приходил к ней теперь каждый вечер, когда Витюнька уже спал и в полумраке шептал ей, что она красива, читал ей стихи, рассказывал о неведомой студенческой жизни, и Лидка была счастлива. В последнюю ночь она рыдала, закусив, чтобы не разбудить Витюньку, свитер любимого Коли, Коли-кепочки.
    –Ты ведь приедешь, правда? Приедешь? У нас тут грибы, тут у нас на лыжах можно. Ведь от вас недалеко, – умоляла она.
– Конечно, – обещал он, лаская ее волосы. – Обещаю тебе. Успокойся.
– У нас тут такие леса, тут у нас красиво. Ты в субботу приезжай на воскресенье, а то можешь и на недельку, а?
– На недельку не обещаю, а в воскресенье приеду, когда снег выпадет. Поедем на лыжах. Витюньку твоего возьмем.
– Да... – восторженно шептала она.

   Когда студенты уезжали, дождя не было и светило холодное солнце. Лидка получила отгул, Витюнька был в школе, и Коля забежал попрощаться. «Извини, спешу. Неудобно, чтоб подумали, ты ж понимаешь».
- Конечно, конечно... Ты мне напишешь?
- Обязательно! О чем ты говоришь? – с укоризной сказал он.
     Ей очень хотелось попросить его приехать на седьмое ноября, но она не смела. Он поцеловал ее и убежал.

Лидка отодвинула занавеску и наискось смотрела в окно. Автобус, который приехал за студентами, блестел никелем и стеклом, а студенты были в ярких куртках и, смеясь, тащили в автобус большие сумки. Лидка увидела, как появился Коля в неизменной кепочке, в сапогах с отвернутыми голенищами, в джинсах и с рюкзаком. Он подошел к группе ребят и девушек и сказал им что-то веселое, отчего все они засмеялись, а потом вся эта группа полезла в автобус. Лидка видела, как Коля подсаживал за широкий зад девушку в модной куртке. Лицо у нее сморщилось, она опустила занавеску и заплакала.

Письма от Коли не было ни седьмого ноября, ни позже. Ударили морозы. Грязь застыла и обледенела, а на колоннах забитого досками клуба появились новые трещины. Но Лидка все ждала. Ей порой даже казалось, что Коля приедет и заберет ее, мечталось – вдруг она станет его женой, и будет Витюнька учиться в московской школе.

«А что, – думала она, – да ведь и я, не уйди тогда из дому, могла быть сейчас инженером, в городе бы работала, как ни как в школе почти отличницей была!» Вообще мысли о Коле навевали на Лидку школьные воспоминания, то время, как бы приблизилось. Раньше Лидке казалось, что оно уже ушло из ее памяти, как бы и не было никогда. Не было того постыдного события, так резко повернувшего ее судьбу. Но в том-то и дело, что та первая любовь к Валерке жила в ней. Жила, как, впрочем, живет, вросши в плоть, все, что случается с человеком. Может быть, именно поэтому она так безрассудно отдалась Коле-кепочке, чуть похожему на того восьмиклассника.

А тогда Лидке было четырнадцать лет, и никто не знал о ее любви, когда майским вечером по пути из школы Валерка пригласил на танцы, она вспыхнула и, не чуя от робости земли под ногами, шепотом согласилась. Ах, как мечтала она об их встрече! Как нравилась сама себе! Как представляла себе этот свой первый выход на первый бал! Но вот беда только – каблуки ее единственных башмаков были стесаны и сбиты набок, а на сгибах больших пальцев красовались заплаты.

Каждая покупка в их семье планировалась заранее, и просить, чтобы ей срочно купили туфли, было бесполезно. К тому же отец ходить на танцы категорически запретил, другое дело вечер в школе – пляши себе до упаду! Лидке было тогда все впервые.

В тот злополучный вечер тайком от своих родителей подружка вынесла Лидке завернутые в газету шпильки. Переобулась Лидка за забором новостройки и там же, между кирпичами, спрятала свои башмаки. Возвратить туфли она обещала в тот же вечер. Могла ли Лидка представить себе тогда, чем обернется этот ее первый бал?

В начале танцев искрой вспыхнула в Лидке радость: как не радоваться, когда столько людей, все такие нарядные, когда такая громкая, такая взрослая музыка, и она сама такая взрослая, и так близко, так близко – аж дыхание перехватывает – Валерка! Но по мере того, как между танцующими мелькали сутулые фигуры с лицами, похожими на кривые слюнявые маски, и тупым блеском в глазах, в Лидку закрадывалась тревога. Маски эти по-кошачьи кружились вокруг, беспрерывно приглашали на танец и то и дело отзывали Валерку в сторону.

Уступив настойчивости одного из типов, Лидка пошла танцевать, но как будто в лужу окунулась, по ее телу, как помойная муха, блуждала его рука, а изо рта кисло несло перегаром. После этого танца Валерка опять куда-то исчез и вернулся бледный и растерянный. За спинами танцующих они пробрались к выходу и нырнули в темную аллею, побежали между черных кустов и невозмутимых гипсовых атлетов. Шпильки мешали, а вокруг, как назло, ни одного дружинника. Лидка остановилась снять шпильки.

А потом все скомкалось в том кошмаре, который долго еще снился Лидке. Глумливо ржали слюнявые маски, цепкие и склизкие пальцы ползали по ее телу, а со стороны доносились хлюпающие удары по лицу Валерки. Лидке казалось, что она потеряла сознание, и она так никогда и не могла понять, каким чудом ей удалось вырваться из этого вертепа целой. Очнулась она у выхода, под фонарем, изжеванная, в одной туфле. Валерки в парке не было. Переобувшись на новостройке, Лидка спрятала между кирпичей одну, теперь уже осиротевшую туфельку.

С утра она помчалась в парк, но, сколько ни искала среди кустов ив траве, найти пропажу не смогла. Как ни сметена она была, в ней горело еще одно срочное дело – увидеть Валерку. «Как он, что с ним?!», – думала она и не могла себе простить, что не разыскала его вечером. Но и тут поджидала Лидку беда.

Недалеко от Валеркиного дома она чуть ли не лицом к лицу столкнулась с ним самим, но вместо того чтобы поздороваться, Валерка сделал вид, что ее не узнал. На щеке его краснела ссадина, под глазом лиловел синяк, но он не мог, не мог не видеть ее, он ее видел. И не в силах пошевелиться, так, будто ее завалили тяжеленными мешками, Лидка смотрела вслед уходящему Валерке, и смысл его поведения медленно доходил до нее: он не знал, что она вырвалась, он думает наоборот, значит, он презирает ее, и все будут ее презирать.

Целый день без единой крошки во рту, в каком-то странном состоянии, испытывая одновременно и тяжесть и невесомость, пробродила она по городу, боясь вернуться домой и встретить там подружку. Перед витриной городского универмага она долго стояла, глядя на такие же туфли, сиявшие в лучах майского солнца. Стоили они тридцать рублей. Только поздно вечером Лидка вернулась домой, но едва она переступила порог, как ее бросило в дрожь. Отец сидел за столом в очках с обмотанными бечевкой дужками и читал газету. Увидев дочь, он положил газету на стол, снял очки и газету накрыл ладонями. Страшась посмотреть в его глаза, Лидка смотрела на отцовские руки с набухшими венами, непомерно большие для его маленького роста и щуплого сложения.
– Та-ак… – спокойно произнес он, – явилась. Ну, рассказывай нам. Попрошайничать пошла, – его голос постепенно набирал силу, – ославила?! Рассказывай! Зачем же тебе чужие туфли понадобились, а? – он указал на мать, которая, отложив шитье, сурово смотрела на Лидку. – Все мы тебя слушаем…
Сестренки испуганно привстали со своей кровати.

- Я... я… – заикаясь, начала Лидка, – я на танцы ходила.
- Так, на танцы! Воспитали мы ее, мать! В уличные девки дочь пошла! Дожили мы с тобой! На танцульки в чужом белье пошла! Передком-то оно зарабатывать проще, а мы-то с тобой, мать, дураки! С десяти лет горбы гнем, в люди ее вывести хотели, а она вон как – на ****ки потянуло…
– Я... я… первый раз... Я больше не буду... Меня… меня…– дрожала Лидка. – Я туфель потеряла.
– Ах, вон еще что! И где же ты его потеряла?
- Я... я... в кустах…
- В кустаx?! Слышишь, мать, в кустах!

А в следующий момент рыдания прорвались из Лидки, и в ту же секунду мелькнула перед глазами смуглая рука отца. «Ах ты, ****ь! – хлестала ее по щекам эта рука. – Малолетка! Сикуха неблагодарная!.. Ах ты, *****!» И все смешалось в голове Лидки: воспоминания о вчерашнем ужасе, плач сестренок, разметавшиеся волосы матери, которая оттаскивала от нее отца, налезавшие друг на друга лица соседей в дверях, и сквозь все это она в сердце своем кричала: «Уйду! Уйду! Уйду!»

Очнулась она в каком-то темном подъезде, трясясь и кутаясь в шерстяную кофточку, которую, сама не помнила как, прихватила, выскакивая из дому. А по улице то из одного, то из другого конца, то удаляясь, то приближаясь, разносился голос матери: «Лида, Лида! Вернись, Лида!»

В этом подъезде Лидка и переночевала, а на следующий день, когда мать с отцом были на работе, выкрала из дому свою метрику, аттестат за семилетку, взяла кой-какие вещички, наскребла в заветном родительском ящичке рублей пять и оставила какую-то глупую записку. Как с пятью рублями добралась она до одного из городов на северо-востоке страны, Лидка сейчас и сама не представляла. Во всяком случае, домой она больше не возвращалась. Впрочем, дело это давнее.

Снег выпал только под Новый год, холмистые поля побелели, и лес стал точно каемка черного серебра. Настроение у всех поднималось, а Лидка чахла. Днем под праздник собрались с бригадой, выпили по стопке, на ночь многие приглашали Лидку к себе, но она всем отказала. Под вечер ходила в школу к Витюньке, даже развеселилась, хлопала школьной самодеятельности, радовалась с сыном подарку от деда Мороза. Вернувшись домой, с ним вдвоем поужинали, потом Лидка крепко Витюньку расцеловала и уложила спать. Наутро обещала ему еще от деда Мороза подарок – специально ездила в Волоконюшенск, выбирала там теплые ботинки и книги. Витюнька быстро уснул, и сны ему в ожидании подарка снились счастливые. Подложив под щеку руки, он улыбался. А Лидка долго сидела в полутьме за пустым столом, неподвижно глядя в огонь печи, потом положила на стол руки и, упав на них лицом, зарыдала.

Когда она вышла из дома, веселье уже началось, по поселку слышались гармоники, песни, но улицы были еще пустынны. В поселке горели все окна, в их свете бараки отливали голубыми отблесками, под фонарями празднично искрился снег. Только у Ваньки-Костыля было темное окно, и Лидка постучала в него.

Ванька заспанный, в кальсонах открыл ей дверь. Он пьяно покачивался, в комнате пахло резко и кисло. На столе стояли недопитая бутылка и недоеденные консервы. Лидка, опустив голову, пробубнила: «С Новым годом, Вань!»
– Ну что ж, заходи, коль с Новым…
Он прикрыл одеялом постель, наспех оделся. Достал еще одну бутылку.
– Ну что ж, Лидка, с праздничком, так с праздничком! Выпьем, значит, с тобой за новое счастье.
Выпили, но сидели все больше молча, редко обменясь фразами:
 – Как пацан-то твой?
– Спасибо, растет.
 – Дома-то не холодно?
– Да нет, к утру остывает, а так ничего.
И тут у Костыля прорвалось:
– Что ж студентик-то твой, пишет?
– Не надо Ваня.
– Ну не надо, так не надо.
А на улице, ближе к утру – шум, гул, повысыпали на улицу развеселые люди.
- Витюньку как бы не разбудили, пойду я.
- Что ж, дело твое…

Но когда она уходила, приникла к лохматой Ванькиной бороде и заплакала. Так и не ушла. Потом они сидели на кровати бок о бок. Костыль нежно успокаивал Лидку, а потом они легли. Хотела Лидка к нему прижаться, как и прежде, да не смогла и, повернувшись к Ваньке спиной, отодвинулась поближе к засаленным обоям.

– Брезгует! – резанула вдруг в Ванькином сердце обида. – Ах ты, падла студентская! Небось, с тем сосунком не так нежилась! Попользоваться мной, сука, пришла!

Вскочил Ванька-Костыль с постели, выключатель – хлоп! – включил, рывком из галифе солдатский ремень выдернул, и одеяло с Лидки махом в сторону. Она и обернуться не успела – по ягодицам, по спине, по лопаткам порол ее Ванька-Костыль остервенело, качаясь на одной ноге, а она, дергаясь всем телом, вскрикивала в подушку, судорожно сжимая ее руками.

И занимался на улице новогодний рассвет, гасли поутру крики.