Памятник

Костя Тихонев, в фамилии которого соответственно с характером ударение обычно ставили на «о», умер также незаметно, как и жил. C похоронами тоже хлопот никаких не было. Эту неприятную процедуру взяла на себя администрация Гормоспроекта, где Костя работал инженером, а обязанности по уходу за могилой приняла одинокая старуха, соседка Кости по квартире.

Кладбище, на котором похоронили Костю, хотя и было единственным на весь город, находилось в запустении. Повсюду между надгробьями переплелись заросли акаций и из них скорбными группами торчали стройные тополя. Сами же надгробия, вырубленные из местной породы известняка, были темны от сырости и замшелы, так что прочитать вырубленные надписи на иных было невозможно.

В день похорон Кости, как и в день его смерти, да и вообще как весь последний месяц, нудно моросил дождь. Глинистые тропинки развезло, и в бурых лужах плавали облетевшие листья .На кладбище пришли несколько сослуживцев, да все та же старуха соседка.

Сослуживцы, поставив на холмик сырой глины за готовой уже оградой фанерный обелиск, косо прислонили к нему венок из искусственных цветов, а один из могильщиков воткнул напротив обелиска щиток с пятизначным номером, и все, кроме старухи соседки, разошлись.

Старуха поправила венок, повздыхала, положив одну на другую опущенные руки со вздутыми под конопатым пергаментом венами, и тоже отправилась восвояси.
Придя домой, она вспомнила о рыжей дворняге, которая принадлежала покойному. После смерти хозяина та неподвижно лежала в углу кухни, где стояло тело, закрыв желтоватые глаза, и даже не притронулась к брошенному старухой куску колбасы. Но прошаркав на кухню, старуха обнаружила, что собаки нет. Комната Кости была опечатана, а ее закрыта, так что спрятаться дворняга нигде не могла. Старуха растерялась и визгливо прокричала: «То-о-обик! То-о-обик!» Но в ответ ей только вспорхнула с кухонного стола бумажка, наверху которой было пропечатано: «ГОРМОСТПРОЕКТ» и ниже что-то написано Костиной рукой.

К вечеру этого же дня, когда пронизанные дождем сумерки погасили блеск влаги на облетевших сплетениях акаций, два известных всему городу алкоголика, братья-могильщики дядя Петя и дядя Сема, кряжистые мужики с наждачной кожей и крохотными глазками, чуть пошатываясь ступали по одной из дорожек кладбища.
 – Внезапно дядя Петя остановился: у сегодняшнего захоронения под фанерным обелиском лежала, положив морду на передние лапы, рыжая собака.  – Песик, штоль? – дядя Петя ткнул рукой, указывая на собаку.
 – Да шоб ей сдохнуть!
 – У-у, ее падла! – прорычал дядя Петя и, схватив из-под сапога какой-то сук, швырнул в пса.
 – Сволочь она, – согласился дядя Сема, и они продолжили путь.

                Десятью минутами позже на этом месте остановился кладбищенский сторож по прозвищу Вывихень. Он и в самом деле был какой-то вывихнутый, с одной стороны туловища плечо его было ниже, чем с другой, рука судорожно скрючена, так что когда он ходил, то будто взвинчивался вперед.
«Ишь ты, красавчик какой разлегся, – подумал он, облокотившись на ограду и вытянув длинный нос над утопленным в шею подбородком. – Э-эх, на живодерню бы тебя, странца, жилки бы там из тебя натаскивали!»

Пес даже не приоткрыл глаз, и Вывихеня вдруг поразила мысль: «Сдох, никак?!» Одна его щека дернулась, так как падаль следовало тащить на свалку, увязая в грязи. Он открыл калитку и подковылял к псу.

– Псик, песик! – позвал он на всякий случай, но собака оставалась неподвижной.

Вывихень снял с высокого плеча ружье, патронов в котором никогда не бывало, и уже было ткнул прикладом в морду собаке, как вдруг ее голова приподнялась и черные губы ощерились, обнажив белые клыки. В следующий миг Вывихень оказался за оградой. Калитку он оставил открытой и попятился, волоча ружье.
 – Родненький… из-зверг… Я ж тебя... я ж тебе, сранцу, добра желал... – бормотал он испуганно.

Тем временем братья-могильщики подошли к нетесаному глухому забору и, пройдя в том месте, где вместо забора находилась большая лужа, очутились во дворе,, сплошь заваленном плитами известняка. Слева тянулся деревянный сарай, и братья, расплескав лужи, пробрались к перекошенной двери. Войдя в сарай, они увидели в свете трех грязных лампочек все тот же сплошной хаос и услыхали размеренные удары молотков. Секунду-другую братья стояли в дверях, но прежде чем разглядели над плитами кудлатую серую седую голову, она сама поднялась на огромном туловище, облеченном в рабочий халат, и обернулась к ним своим замечательным лицом. Замечательно это лицо было прежде всего огромным пористым носом, лишенным формы и изобилующим цветом. Кроме носа на нем имелись опухшие щеки, свисающие по сторонам маленького подбородка, и востренькие глазки.

              – А-а! – пробасило лицо, обнажив гнилые зубы. – Артисты замогильной эстрады!

            – Здравствуйте, Апполон Павсикасьич! – братья сняли кепочки и поклонились.

Апполон, вытирая грязной тряпкой руки, подошел к гостям.

          – Прошу в ложу, друзья! – он широким жестом указал на сооружение из плит, представляющее собой стол и две скамьи по обе стороны.

           – Левка! – закричал он, но поскольку стук одинокого молотка продолжался, повторил громче: – Левка!

Стук прекратился, и через несколько секунд из-за плит бесшумно появился щуплый юноша лет шестнадцати тоже в рабочем халате. Он был по-восточному красив: на смуглый лоб падали потные смоляные волосы, уголки карих глаз круто загибались вниз у переносицы, а темные губы были резко очерчены.
– Левка, сцену на стол! – повелел Апполон, и Левка безмолвно исчез.
Братья-могильщики уже уселись на скамью, положив рядом мокрые ватники и кепочки, предварительно вынув из карманов по бутылке водки.

 – Ну-с, хароны, сколько душ перевезли? – спросил Апполон, усаживаясь напротив.
 – В гробу я эту работу! – возмутился дядя Петя. – Сдохнешь ё…
 – Ты, Петр, дурак! Работа, она облагораживает человека! Что бы ты был без работы! Нищий. На бутылку водки не наскреб бы.
 – А что заработали сегодня? – обратился Апполон к дяде Семе.
— Куда-а! Помер человек, а за могилу кто платить? Вы нашу работу уважаете, Апполон Павсикасьич. На таком деле рази можно людям на бутылку не поставить?
— Не дал?
— Куда-а!
— Я краснею за покойника! – возвестил Апполон.

Тем временем молчаливый Левка нагрузил стол, невесть откуда взявшимися газетными свертками, в которых обнаружились килечка, колбаска и буханка черного хлеба. Апполон, перегнувшись назад, извлек откуда-то четыре граненых стакана. Сквозь гнилые зубы он поочередно подул в каждый и, расстегнув на объемистом животе халат, протер их изнутри полой давно не стираной рубашки. Проделав этот сангигиенический ритуал, он ловко сорвал с одной бутылки пробку и, плеснув по стаканам, пустую бутылку куда-то задевал. В трех стаканах водки оказалось равно поровну, а в четвертом, стоявшем перед Левкой, чуть-чуть на донышке.

— Тебе для аппетиту, – сказал Апполон. – Ну с богом!
               Тотчас стаканы опустели и воцарилось жующее молчание. Как раз в этот момент в дверях возникла фигура Вывихня.
— А-а, граф! – сквозь чавканье воскликнул Апполон.
— Здравствуйте, Апполон Павсикасьич! Здравствуйте! Здравствуй, Левочка! – раскланялся со всеми Вывихень.
– Располагайтесь, граф, – Апполон извлек пятый стакан и проделал с ним то же, что и с предыдущими.
 – Левка, помоги!
– Не стоит беспокоиться, Апполон Павсикасьич, – отнекивался Вывихень, с трудом вынимая из рукава скрюченную руку, в то время как Левка придерживал его мокрый плащ.
— Молчи, Вывих! Левка, он талант! Он еще прогремит! А ты что? Ноготь, пыль. Запомни: ты, Левка, большим художником станешь. Вот тогда и вспомнишь, что последнему, – он запнулся, подыскивая слово, – го… тьфу, прислуживал. Художник должен служить народу! Понял, дурак?

Апполон так же ловко, как и первую, расплескал по стаканам вторую бутылку, при этом Левкин стакан он забрал. Когда стаканы опять опустели, дядя Петя совсем захмелел. Он вспотел, пальцы его непроизвольно сжимались, выражая негодование.
— Убью, пса! – наконец выдавил он.
— Это еще какого пса?
— Сволочь она! – подтвердил дядя Сема. – На бутылку нет, а собака, вон она, лежит поди.
— Согласен, согласен! Я так скажу, по недугу своему калека, мне не шибко-то бегать... Иду себе мимо, никого не трогаю, а песик как через забор бросится – еле убег…
— А ну, Левка, приведи пса живо! Мы вот посмотрим, что это такое, – и Апполон подзатыльником вытолкнул Левку из-за стола. – Плащ, дурак, одень, простудишься!
— Прямо как выйдешь – по дорожке, Левочка. Могилка-то свеженькая, сразу увидишь.

Левка снял с вешалки короткий по моде мятый плащ, одел его и вышел из сарая. На могилу с покосившегося столба сочился слабый желтый свет. Левка тихо свистнул, но собака не шевельнулась.
– Рафик! – познал он любимым собачьим именем. – Рафик, Рафик!

Собака по-прежнему не двигалась. Левка вошел в открытую калитку и, присев на корточки, хотел было погладить мокрую рыжую спину, но пес сердито оскалился, глянул он в глаза Левке, и тот отпрянул. Дрожащей рукой Левка закрыл калитку и, харкнув сквозь зубы, зашагал прочь.
— Ну-с, где подсудимый? – спросил Апполон вернувшегося Левку.
— Ш-шакал,, – скривив губы, сказал Левка, вешая плащ.
— А? – переспросил Апполон.
                Братья, свесив головы, дремали с раскрытыми ртами.
— Хароны! – загремел Апполон.
                Они вздрогнули и открыли глаза.
— Пошли! – Апполон поднялся во весь свой могучий рост, извлек откуда-то бутылку и сунул ее в карман халата. Сняв с вешалки огромный дырявый шарф, он широким жестом два раза обмотал его вокруг шеи и вышел на улицу.

Вслед за ним взвинчивался, еле поспевая Вывихень, затем следовали, обнявшись и пошатываясь, братья-могильщики, последним шел сумрачный Левка. Подойдя к могиле, Апполон с минуту смотрел на собаку.

— Вывихень! – сказал он наконец. – На пойди напои, – и протянул Вывихеню бутылку водки.
— Я… я… Как же… я ведь по недугу… Я…кале...
— Иди, падла! – заревел дядя Петя, повисший вместе с братом на ограде. – Убью!

Вывихень, бормоча что-то невнятное и дрожа всем телом, направился к псу. Подойдя к нему, он увечной рукой с трудом откупорил бутылку и начал лить тонкую струйку перед собачьим носом.
– Пей, песик... пей... водочка! – нервно посмеиваясь, приговаривал он.
— В глотку ему! Пусть пьет! Собака тоже человек! – орал Апполон.
Вывихень было наклонился, но вдруг, выронив бутылку, отпрянул. Пес снова коротко оскалился. Пятясь, Вывихень убрался за ограду.
— Уди! У-у, падла! – отталкивая брата, полез к собаке дядя Петя. – Напою!

Чуть не упав на собаку, дядя Петя вытащил из глины пролившуюся бутылку.
— Пей, гад! Пей, грю! – он полез в морду собаке бутылкой, но зубы ее лязгнули, и в руках дяди Пети остался осколок.

Дядя Петя отскочил, поскользнулся и рухнул в грязь. Его брат поспешил на помощь и рухнул рядом. С трудом поднявшись на ноги, дядя Петя пятился назад, как вдруг пес тихо, но угрожающе зарычал.
— Ав! Ав-ав-ав, падла! Ав! – хрипло залаял на него дядя Петя.
— Вывих, помоги! – приказал Апполон, на лице которого застряла гнилая улыбка.
Ошалевший Вывихень бросился помогать и, наткнувшись на зад дяди Пети, тоже упал.
— Кхе, кхе! – запершил недобрым смехом Апполон Павсикасьич, повернулся и пошел в сарай. – Кхе, кхе! – посмеивался он на ходу, а за ним молчаливо следовал Левка.

На следующий день дождь продолжал моросить, и собутыльники собрались в сарае Апполона. Когда братья проходили мимо злополучной могилы, внутри у них что-то оборвалось от страха, хотя вчерашние события они помнили смутно. Вывихень же огибал злополучную могилу винтящейся трусцой и думал: «Эх, кабы ружьишко заряжено!»
В сарае же за столом поначалу шел степенный разговор.
— Мост, грят, открыли.
— Мост? Это хорошо!
— Может, оно и хорошо, да только я так полагаю, мосты новые строим, лопатами старыми копай. Развелось их, инженериев этих, а чтоб чего толком, так бестолку. Для шику это все, баловство одно, – морализовал дядя Сема.
Потом братья жаловались, что работа у них грязная, а уваженья нет. Вывихень заметил, что опять там мериканцы чегой-то… Говорили и о том, что Левка волосы отрастил, не по-нашему все хочет и о чем-то еще. Но в конце концов все захмелели, и дядя Петя, клюнув носом, вдруг произнес:
— С-сука! Сама лежит, а сама скалится! У-у! – и его короткие пальцы сжались.
— Врешь, Петр! Потому трус! Скалилась, хм! Да эдак и я оскалюсь. А ты встань, да укуси! Скалится… Бутылку ставлю, кто за хвост вытащит! Вот она, бутылочка! – и Апполон вытащил откуда-то из-за спины поллитровку.
— Это кто трус? Я – трус? – мотнув головой, произнес дядя Петя. – Да я ее!

Через минуту вся компания следовала вчерашним путем. Первым решительно шагал дядя Петя, а замыкали шествие Апполон с Левкой.
— Ты, Левка, меня не осуждай. Ты, я знаю, думаешь подлец дядя Апполон. А я, Левка, не подлец, я жизнь прожил. Вон они идут, звери! – говорил Апполон. – А тоже благородство им нужно. Звери без благородства не могут, потому что завидуют. Я, Левка, шутов из них делаю, а ты меня не осуждай. Искусство, оно великая сила! Вот оно искусство! – Апполон раскинул руки, и Левка невольно обвел глазами замшелые бюсты и надгробные доски, которые теснились в тающем свете редких фонарей. – Всё это я! – Апполон ударил себя в грудь. – Я, Левка, для мертвых. Мертвые, они лучше! Они от души…

— Иди, Петр, иди! Дерни ее за хвост! – закричал Апполон во все горло, когда они уже подходили к могиле Кости.
Дядя Петя полез к собаке и рухнул, свалив обелиск. На этот раз ему помогать никто не стал. Когда напуганный дядя Петя выбрался за ограду, дядя Сема, который стоял поодаль, поискав под ногами, нашел камень и швырнул его в пса.
— Так ему, так! Поддай! – запрыгал увечный Вывихень.
Дядя Сема, однако, промахнулся, но тут брат последовал его примеру.
— Попал! – воскликнул дядя Сема.
Все видели, как дернулось от удара тело собаки, но странное дело, она не шелохнулась.
— Э-э-э… – услыхали вдруг собутыльники голос Апполона. – Да она околела!

                Ссутулившись старик медленно побрел к могиле. Подойдя к собаке, он пнул ее ногой и, наклонившись, погладил сырую холодную шерсть.
— Эх, собака!.. – вздохнул старик и обвел глазами удивленных собутыльников. – Она вот по хозяину пришла тосковать, – сказал он, как бы оправдываясь. – Должно быть, человек был! На водку не хватало, а собаку не обижал. Они вроде как братья были. Собака – существо благородное!
— Ишь ты, на водку не хватало… Любил, значит.
— Хоронить ее! С почестями! – Голос Апполона снова обрел силу. – Человек собаке друг, товарищ и брат! Не бросим собаку!
— На водку не хватало… любил...
— Вывих, идем, падла. Лопаты отопрешь.
Получасом позже братья вырыли прямо под обелиском яму, которая сразу наполнилась мутной водой, и опустили туда околевшего пса.
На следующий день дождь перестал. Небо стало белым и понизу его ветер гнал серую рваную пелену. Когда Апполон, как всегда к восьми утра явился в мастерскую, он услышал удары молотка и удивился – Левка обычно приходил позже.
— Левка, ты? – спросил он.
— Я.
Апполон пробрался в угол сарая, где Левка откалывал куски от плиты.
— Ты это кому?
Левка, не отвечая, продолжал работать.
— Секрет, что ли?.. Хм, секрет... Что ж, секрет – это дело личное.
— Собаке.
— Собаке? А-а!.. Ну-ну, – и отошел.
— Когда через несколько часов он опять подошел к Левке, собака уже начала прорисовываться в камне.
— А ну дай! – Апполон взял долото из рук Левки. – Смотри, – старик им бойко заработал. – Хозяина будем делать? – бросил он через плечо.
— Будем!

Вечером Апполон сообщил собутыльникам о намерении воплотить в камне собаку и бюст хозяина. Для этого Вывихеню было поручено собрать сведения о личности покойного и любым путем достать фотографию.

На фотографии, которую к вечеру следующего дня принес Вывихень, навестивший старуху-соседку Кости, чей адрес он отыскал в конторской книге, Тихонев выглядел худым, невидным человеком, слишком моложавым для своих тридцати, с косым русым чубом на лоб. На отдельной бумажке Вывихень корявым почерком написал: «Тихонев Константин Иваныч, род. (дата), пом. (дата) инженер ГОРМОСТПРОЕКТа, собака Тобик».

Неизвестно, как отчитался Апполон перед администрацией кладбища, но только через неделю после дождей ярким солнечным днем засиял на могиле Кости новенький памятник. Под бюстом покойного, у высокого постамента, положив голову на передние лапы, спит собака. При этом склонный к пафосу Апполон лихо закрутил Косте чуб и надменно вздернул тоненький подбородок. На постаменте была вырублена надпись:

«УЧЕНЫЙ
ТИХОНЕВ
КОНСТАНТИН ИВАНОВИЧ
род. (дата), ум. (дата)
и его преданный друг, собака ТОБИ».

Последнюю букву «К» из соображений благозвучности Апполон опустил.
Разумеется, этот роскошный и необычный памятник привлекал внимание посетителей кладбища, так что и Вывихеню, и братьям-могилыцикам, и Апполону, и Левке приходилось раз по десять в день отвечать на вопрос, кто здесь похоронен.
— Мостик, мостик новый построили. Ученого ума большой человек!
— Вот, падла, мост отгрохал!
— Мосты строют..
— Главный архитектор, инженер и управляющий строительства нового моста. Премудрости инженерного гения! Жертва борьбы за счастливое будущее!
– Вроде из Мостпроекта, говорят.

Так и поползло, потекло, позашуршало по городу: «Мост-Тихонов, Мост-Тихонов. Молодой-то какой! И мост!» Так и пошло, к удивлению всех сотрудников ГОРМОСТПРОЕКТа и вопреки всем официальным версиям и здравому смыслу – КОСТИН МОСТ. Так навеки и утвердилось.