Измена

ИЗМЕНА

      Борис ставил ногу, осторожно вытягивая носок, и зернистый лед, крошась под зубьями кошек, осыпался в бездонность трещин. В конце концов, Борис оседлал гребешок. Он подталкивал его под себя и с восхищением глядел на друга: «Канатоходец! Хоть в цирк!» Но внезапно, словно в замедленном кино, Борис увидел, как под ногой Володьки скололся кусок льда. Тот качнулся, потерял равновесие и, уже падая, что-то громко крикнул. В последний момент Борис перебросил ногу и успел свалиться на другую сторону. Обвязка резко дернула подмышками и он повис в нескольких метрах под гребешком.   
       –Эгей! – крикнул он, стараясь ледорубом дотянуться до стены, чтобы остановить вращение веревки. Ответ донесся далеким всплеском, и Борис понял, что переговариваться им не удастся. Ничего не поделаешь.
      Он с трудом дотягивался ледорубом до серой, как застывшая рябь, стены, и подмышки больно резало обвязкой. Солнце не попадало сюда, а на нем была одета только ковбойка, и он быстро замерз. «Долго не провисишь, а без репшнура не выбраться, надо было оставить его на обвязке», – подумал Борис. Ему оставалось только дожидаться Володьку, и он то подтягивался на веревке, чтобы ослабить боль подмышками, то сжимал и разжимал пальцы рук. С этой стороны гребешок был тоже достаточно крутой, но он не нависал, и Володька вполне мог вылезти, подтягиваясь за веревку и упирая ноги в стену, он вот-вот должен был появиться.
       Обиднее всего было то, что они уже почти закончили восхождение, им оставалось совсем немного до ведущей в лагерь тропы. Минут пятнадцать назад там, где снежник круто обрывался вниз ледником, они сделали привал у втаявшего в лед камня, и Борис складным ножом, который всегда носил в кармане, открыл последнюю банку сгущенки.
      Вдоль ледника протянулись километровые отвесы скалистых хребтов, и Володька, расставив длинные ноги и сложив на груди руки, любовался вереницей вершин, венчавших хребет. В последние дни солнце жарило вовсю, так что друзьям даже ни разу не пришлось вынимать из общего рюкзака ни свитеров, ни пуховых курток. В лучах солнца снежные шапки на вершинах с далеко вынесенными над стенами козырьками карнизов и словно продырявленные то тут, то там корявыми пальцами скал казались неестественно резкими и белыми, словно какой-то грандиозный макет. Впрочем, у этого яркого солнца были свои недостатки: губы у друзей распухли, а глаза, несмотря на темные очки, воспалились, если на узком лице Володьки кожа стала сухой, чуть не до ломкости, а на носу шелушилась, то мясистое лицо Бориса казалось просто малиновым. Пока Володька смотрел на вершины, один из снежных карнизов где-то в высокой дали оборвался, и мерно гудя клубящимся конусом начала выкатываться лавина. Когда снег осел, стену рассек черный клин очищенных скал.
    – Здорово, – кивнул Володька на стену, – здесь ведь еще никто не ходил?! Отличный маршрут, а?!
    – По мне так лучше теплые скалы, без этих фокусов, – сказал Борис и глянул на скалы с другой стороны ледника, которые солнце, омыв от снега, окрасило в густые осенние тона – от рыжего до бордового.
    – Ничего ты в альпинизме не понимаешь! – весело возразил Володька и, запрокинув голову, подставил рот сгущенке, стекающей вязкой желтоватой лентой.
      Передохнув, друзья продолжили путь. Они спускались на расстоянии нескольких шагов друг за другом, а излишек веревки был намотан через грудь Володьки, который нес еще рюкзак, но все равно Володька легко перепрыгивал через трещины и шагал по завалам сахаристых глыб, мимо недавно обрушившихся сераков, любуясь бледно-зелеными скалами, глубоко пронизанными солнцем. Борис едва поспевал за ним. Он был коренастее друга и быстрее уставал, к тому же его темные очки то и дело запотевали и он на ходу протирал их носовым платком.
      Неожиданно на их пути возник огромный серак, нависший на сторону, подобно волне. Володька было хотел пройти под ним, но его остановил сдавленный треск, раздавшийся внутри этой махины.
    – Как пойдем? – обернулся он к Борису.
      Обойти опасный участок можно было лишь по узкому гребешку, не шире ступни, но с обеих его сторон зияли глубокие трещины.
    – Смотри сам, – сказал Борис. – Вообще под сераком рискованно, но в принципе можно проскочить.
    – По гребешку, – заключил Володька. – Все-таки у меня сын. Меня не будет – ладно, ты сына воспитаешь. А обоих? – Он улыбнулся.
     На этом гребешке и произошел срыв. Володька не появлялся довольно долго, и боль, растекающаяся из подмышек Бориса, уже заливала плечи, шею, грудь. Глубоко внизу с жестяной гулкостью бежал ручей, Борис скосил глаза и несколькими метрами ниже себя увидел волну полки, которая тянулась вдоль трещины и выводила наверх. По ней, отметил Борис, проще всего будет выйти из этой идиотской щели, когда, наконец, выберется Володька.
      Но Володька все не появлялся, и внезапно Борис понял, что с ним наверняка случилось несчастье, иначе бы он давно поднялся. Значит им придется висеть здесь до тех пор, пока их не найдут спасатели: хорошо, если через час-другой они выйдут из лагеря, плюс несколько часов пока будут длиться поиски. Что ж, вполне достаточный срок, чтобы замерзнуть.
Шло время…      
       Борис корчился на веревке, пытаясь облегчить боль. Сколько уже они висят здесь: час, два, десять… Он потерял ощущение времени, и даже тот факт, что щель накрыли сумерки и что на побледневшем и ставшем прозрачным небе высыпали звезды, ни о чем не говорил ему. Он потерял способность соображать, боль как-то постепенно прошла, и его окутывала сонливость. Он с безразличием подумал, что умрет, и вспомнил, как однажды с ним уже происходило нечто подобное. Только это было давно, когда он еще учился в школе, и длилось это тогда не больше секунды. В то время он занимался велоспортом, и он вспомнил ту тренировку, вспомнил асфальт шоссе, на котором камешки и песчинки превращались от скорости в длинные линии, вспомнил серебрящуюся листву тополей вдоль обочины и тяжелую массу грузовика, выползающего из-за поворота. Тогда он тоже с безразличием подумал, что умрет, потому что уже ничего не мог сделать, и прежде чем вылетел из седла высоко вверх, он неправдоподобно долго видел, как сминается, точно проволочное колесо его велосипеда. Борис вспомнил, как товарищи поддерживали его, а потом он прыгал на одной ноге. Вспомнил, как суетились дома родители, как мама, обтерев фартуком руки, прибежала с кухни, оттолкнула товарища и сама подставила ему плечо: «Боже мой, боже мой!» – все повторяла она.
      Борис очнулся, уткнувшись лицом в медленно вращающуюся веревку. Тело его онемело и сквозь дымку сознания он отметил, что веревка как будто опустилась. Значит, Володька все-таки поднимается, было подумал он, но тут же решил, что это бред – Володька тоже умрет. Борис вспомнил слова друга: «Меня не будет – ладно, сына ты воспитаешь. А обоих?» Их не будет обоих. Из них троих останется только один – сын. Сын Володьки. Он проживет целую жизнь, повторится вновь и вновь, и опять, и опять, без конца… А у него у самого нет сына. Нет ни сына, ни дочери, никого нет. «Я умру, – подумал он, – и после меня не останется ничего, но ведь это все равно, что не рождаться. А я ведь родился. Ведь я еще жив, пока еще жив».
      Многие годы они были с Володькой друзьями, но сейчас Борису показалось, что все эти годы Володька в чем-то обманывал его. Так, словно они всю дистанцию бежали нос в нос, а вот уже перед ними финиш и вдруг тут-то на финише, там-то и оказалось, что Володька намного впереди его.
      Борис дыханием принялся согревать окоченевшие пальцы, потом попробовал подтянуться на веревке и снова ощутил боль. Это уже было хорошо. Нет, он так просто не сдастся! Надо было в чем-то разобраться, что-то понять… Володька… они вместе учились еще в школе и с шестого класса стали друзьями. Борис тогда был влюблен, ее звали Галя, и он смущался, попадая под ее взгляд, а о том, чтобы заговорить с ней, не могло быть и речи.
Однажды в мае они с Володькой сбежали с уроков. Они пошли в парк и просто лежали на лужайке, в густой траве и смотрели в небо, и чем дольше они смотрели, тем оно становилось выше и бледнее. Людей вокруг не было. Стояла тишина, и только изредка взлетала птичья трель или раздавался стрекот кузнечиков.
    – Борь? – спросил вдруг Володька.
    – У… – лениво ответил он.
    – У тебя есть девчонка?
    – Да. А у тебя?
    – Есть.
    – А ты… ты дружишь с ней?
    – А как же?!
    – А я нет, я стесняюсь.
    – Ерунда! В этом ничего особенного. Я тоже стеснялся.
      Борису стало грустно и немного стыдно своего признания.
    – У меня Галя из шестого «А».
    – Галя?! – Он разом вскочил.
    – А у тебя?
    – Тоже Галя…– тихо сказал Борис.
      Но он не успел еще окончить фразу, как Володька уже сидел лицом к лицу с ним, и в этот момент Борис ненавидел его, ненавидел его тонкое лицо, его светлые волосы, его стеклянистые глаза и одновременно он думал о том, что Володька очень красивый, пожалуй, даже самый красивый из всех его сверстников. Борис лег на живот и принялся жевать травинку.
    – Слышь, Борь… – окликнул Володька. – Ты ведь это… ты ведь еще можешь подойти к ней. Скажи ей, что хочешь дружить, ты не стесняйся, пусть она сама выберет.
      Это было по-рыцарски, и Борис это оценил. И хотя ненависть прошла не сразу, одновременно у него возникли признательность и уважение к Володьке. С тех пор и началась их дружба. Но сейчас, в ледовой щели, Борис понял, что Володька поступил тогда по-рыцарски лишь потому, что был абсолютно уверен в себе.
      Борис так никак и не смог заговорить с Галей – слишком уж он был робок и от этого только сильнее привязывался к Володьке. А года через два Галю перевели в другую школу, и постепенно она забылась. С седьмого класса, вплоть до окончания института, друзья сидели вместе за одной партой, одним столом, и поскольку Борис был сильнее всех в домашних заданиях, а Володька быстрее всех реагировал на устные вопросы, их называли «непобедимый тандем». Правда Борис всегда делился с другом решениями, и поэтому учителя считали более способным Володьку, но к их дружбе это никакого отношения не имело. Зато в спорте Володька был, бесспорно, талантливее. Однажды на каком-то торжестве приятели спросили Бориса, почему он не пьет.
    – У него завтра соревнования, – заботливо ответил Володька.
    – А у тебя?
    – У меня тоже, – улыбнулся тот и опрокинул в себя очередную стопку.
      И все-таки на соревнованиях Володька обошел его.
      Сумерки сгущались, временами до Бориса доносился сдавленный, но могучий треск, это начиналась работа ледника в ночном морозе: крушились сераки, возникали новые трещины.
Теперь Борис ясно сознавал, что дружба их была нужна Володьке только для того, чтобы через него, Бориса, утверждать свою красоту, ум, силу. Ему неожиданно вспомнился забытый эпизод, когда они спешили на какую-то неважную встречу и ловили такси. Одновременно по краю дороги бегала за машинами молодая семья – муж и жена с ребенком на руках. Муж был тщедушный, в черном костюме и галстуке, на жене было нарядное платье, они явно опаздывали на семейный праздник. Когда такси остановилось, муж и Володька одновременно полезли в него с разных сторон, они заспорили, кончилось тем, что Володька с силой пихнул мужчину в грудь. Тот упал на край грязной мостовой, женщина запричитала, а ребенок заплакал, и все это было гадко.
    – Я не поеду, – сказал тогда Борис.
    – Да ты что? – возмутился Володька.
    – Пусть они едут, – Борис кивнул на семью.
    – Иди ты, знаешь куда?! Хамье тут всякое… Так поедешь?
    – Нет.
    – Ну и черт с тобой! – раздраженно сказал Володька и, хлопнув дверью, уехал.
     На следующий день, правда, Володька сам позвонил Борису и извинился. Он сослался на усталость и признал себя неправым, но поступок, тем не менее, был совершен.
    «Да ведь Володька подлец, – подумал Борис, – а я сделал его своим идеалом». И он подумал о том, что в альпинизм тоже пришел за Володькой, хотя с большим удовольствием проводил бы отпуска где-нибудь на берегу моря, в солнечных городах, вместо того чтобы насиловать себя на крутом бездорожье, где падают камни и всегда зима. Этот негодяй погубил его и из-за него он должен погибнуть, погибнуть из-за его бравады, из-за его наглости по отношению к горам. «Канатоходец!» – с презрением вспомнил Борис.
     Теперь на той стороне гребешка висел враг. И Борис застонал от беспомощности перед ним, перед льдом, перед холодом. Правда, веревка действительно спускается. Это уже не бред. И полка близко, но кто знает, не спустится ли на нее лишь закоченевший труп?
        В отчаянии Борис несколько раз ударил ледорубом по веревке, но она пружинила, и удары резкой болью отдавали в подмышках. Тогда он попробовал отстегнуться, но его пальцы превратились в заледенелые култышки… И тут он вспомнил: нож! Торопясь, он с трудом вынул его из кармана, зубами открыл лезвие и поднял руку. Он даже в темноте видел витки касающейся ножа веревки – р-раз!
     Он упал на полку и попытался встать, но ноги подогнулись и он на четвереньках, как зверь, начал карабкаться из этой зловещей пасти.
     Наверху Борис поднял голову: посреди гребешка стоял в свете луны человек. Горы со всех сторон двинулись на Бориса, из них рванулась на него ледяная стена и… ничего… ничего не стало.
     Примерно через полчаса спасатели, поднимающиеся с фонарями по леднику, увидали двух альпинистов, которые спускались, обнявшись и шатаясь, точно пьяные. А когда они подошли ближе, оказалось, что один из них не может идти и другой тащит его. А еще через полчаса в палатке пострадавших растирали спиртом, Борис, не способный ни к какому действию, молчал, а Володька рассказывал. Он рассказал, что при падении сломал руку, но зная, что у Бориса нет возможности вылезти, поэтому начал рубить ступени. Он рассказал, что лед скалывался неровными льдинками, и осколки летели ему в глаза, что веревка, притягивая, гасила размах, и временами у него не было сил поднять ледоруб. Тогда он отдыхал, а потом рубил снова, и для того, чтобы сделать одну ступень, ему приходилось вырубать целую нишу.
    – Я был уже наверху, когда веревка лопнула, – сказал Володька и сделал паузу. Взгляд его стал жестким. – Засадил по ней ледорубом – темно стало. Хорошо перед этим большие ступени вырубил.