Столовка слов

Работали мы в столовой слов. На раздаче Дуняшка стояла (руки луком по жизни пахнут) – целый день сыпет да приговаривает: «Словчихи солёные, крошёные; словчики под сметанкой; словеса копчёные; словца дубовые в маринаде, суп словесный «Горький»; жаркое из словечены; на десерт словочки в сахарной пудре; бутерброды со словениной также».
Шеф-поваром был Евгений Никифорович, он первый придумал это. Я был третьем поварёнком, по мимо меня было ещё их четыре штуки. Мы варили из слов супы и компоты, жарили котлеты из слов и резали салаты, намазывали на бутерброды, и подавали даже их живьём как есть. Многие давились словами, но никто не жаловался, всё равно приходили снова и снова. А мы готовили и готовили им слова.

Сволочной беляш
 – А помнишь, как всё произошло?
– Что?
– Ну, когда звезда с неба свалилась в кусты и спугнула дрыхнувших воробьёв?
– А он сидел как ни в чём не бывало с девушкой на скамейке, крепко прижавшись к ней как последний негодяй, и на ухо шептал: гляди звезда – загадывай желание!
– С такой ещё наигранно-наивной улыбкой – тьфу! – и одной только целью: пока отвлечётся, шлёпнуть ей губами по губам. А?
– Нет, я в это время валялся прямо в сырой траве. И не то чтобы в чистом поле, что в таком случае было бы вполне уместно, – вовсе нет, развалился я прямо посреди газона, на видном месте, где гуляют с собаками, разутый и обделавшийся. В общем, некультурно расположился я по отношению к ближним своим.
– Хотя было темно и безлюдно, что в общем-то как-то тебя поощряет.
– Но только не перед теми двумя-тремя прохожими за час, которые нет-нет да обращали на меня внимание и уходили с испорченным настроением. Хотя какое кому дело до моего настроение ночью?
– Вот-вот!
– Что вот-вот, ты между прочим мог бы обо мне побеспокоиться и привести в чувства.
– Но мне не было тогда до тебя никакого дела, ведь я так удивился, что, несмотря на всё это безобразие, оставляя в небе седую борозду, звезда пустилась прямиком в кусты, растущие рядом со мной, и глухо ударилась там о чью-то чугунную башку.
– И владелец её издал тяжкий вздох и, выбравшись, машинально побрёл, как мотылёк, на свет магазинных витрин. Да-да.
– И ты тоже видел его?
– Конечно, видел.
– И шапка его дымилась?
– И шапка дымилась.
– И голову он прикрывал руками, видимо, ожидая по привычке от жизни новых ударов.
– Да-да, так всё и было вероятно, хотя именно это я помню хуже всего, но ведь это был я, баран ты этакий.
– Ах, вот оно как! А я-то думал, как это ты бросил меня во время дела. Меня это тогда прямо в удивление повергло, знаешь?.. Конечно, и человек, которого я хоть и не знал, но, вполне возможно, несколько часов назад даже уважал, ведь я и сам тогда только проснулся и тоже на земле, мог удивить подобно этому, но падение звезды, всегда принимавшееся мною за сказку, выдуманную, чтобы охмурять девчонок, – вот, что истинно подало мне повод к сомнению.
– Ты прав! Что может заставить упасть с небо то, что до этого там очень хорошо держалось и не падало?
– Во-во, это же не полка, прибитая гвоздями.
– Так что если верить в подобное, можно и с лёгкостью поверить в то, что какому-то чудаку вздумалось вырезать из неба, как из картона, звёзды ножницами – и швырять их куда попало.
– Но теперь-то все эти романтические выдумки я должен признать правдой, держа в кармане ту самую звезду, что при падении ничуть не увеличилась, как ожидал того я ранее, а от головы твоей страдальческой отскочила, как резиновый мячик.
– Поэтому не исключено, что это всего лишь осколок звезды, или пылинка звезды. А может, просто какой-то неведомый мне овощ, кем-то брошенный в меня.
– А я-то размечтался: звезда! Вот тебе тухлой по голове картошкой.
– Это мне тухлой картошкой досталось, а не тебе.
– Но даже если и так, всё же луна или картошка летела, но – я точно видел – прямо с небо и упала прямо в кусты, спугнув дрыхнувших воробьёв. И, как выяснилось, не только их. Осенённый падшей звездой ты, вымотанный блудом человек побрёл куда-то машинально. И этот факт доказывает, что никакие другие факторы, кроме таких влиятельных как падшая луна или осколок её, повлиять на тебя, побрёдшего на свет витрин человека, не могли.
– Да, от моей-то башки звезда и отскочила уже к тебе. Что, полагаю, носит тоже весьма судьбоносный характер.
– Да, и это так…


Профессор Очков
Профессор спешил читать лекции; шевелились истёртые карманные квадраты джинсов. По весеннему студёному Тверскому бульвару бежал трусцой, неуклюже с сумкой в руках. Очки успели запотеть от внутреннего дыхания, несмотря на морозистое ещё, зимненькое такое, погодостояние.

Ненавидеть и убивать – это, конечно, одно; как убивать – совсем другое, но самое сладкое – это душить. Ведь иногда так хочется взять кого-нибудь на улице да придушить. В смысле не совсем насмерть, а легонечко придушить и отпустить потом, пусть дальше прыгает себе человек. Как, знаете, детишки мухам ножки отрывают и отпускают летать потом. Так вот и это. Ведь душить – это вам не резать, это не опрометчивый жест пьяного неврастеника. Здесь сколько ты вкладываешь силы, настолько ты и хочешь этого, и уверен в действительности желания своего.

В нашем детстве были в моде коллекторы. Сейчас сидят там одни бродяги, алкаши и сантехники, водопроводчики и крысы, а в наше время резвилась там вся мало-мальски продвинутая молодёжь. С помоек притаскивали выброшенную мебель – скрипели конторские лопнувшие под натиском прозаседавшихся кресла: торчащие пружины засовывались обратно, как кишечник сделавшего харакири, и всё аккуратненько и нежно зашивалось чёрными, не под цвет, толстыми нитками. Журнальные столики и даже полки вмещали всё, что закупалось нами в продовольственном. Девочки запускались в коллектор в рваных чулках и крашенных дерьмонтиновых куртках, остальные не котировались. Замок и ключ предоставлялся главарю группировки. Так же некоторые не брезговали и подвалами, но коллектора всё… хотя – кому, в общем, что больше нравилось. Главное, что потом мы взялись за это дело крепко: накупили калашей, пистолетов, бит, холодного и прочего дерьма – и сидели там, как разбойники в крепости, пока отряд ОМОНа в 97, под предводительством лично Путкина, не выкурил нас оттуда слезоточивым газом и пинками не разогнал по местам работы, учёбы и даже не столь отдалённым местам, которые, конечно, в силу благости и мудрости суда нашего российского, пришлись на душу всё же не всем нашим, а избранным лишь. И девочки, девочки милые разбежались по магазикам, по подвальчикам, за прилавки да за стойки позасели да сидят до сих пор – на стрёме как ни разу несиженные. Без нас. Вот она любовь-яблочко-солнышко золотое – мордочка перламутровая, угости свини… извини, свинь… угост да на погост свинью угости куском да по-по-попостнее!
За окном орут какие-то ****и, за стенкой стучит придурок сосед, я сижу – пишу ***ню.

Всё что-то охраняют да в очереди выстраиваются


Ночью трудно  не так и спать группая. Очень хоч но кенральская ввв к арраранноостранкррраранкранннкранрранар .
Когда я был маленьким, мой папа ещё занимал важный пост в серьёзной государственной конторе, от которого позже отказался, а тогда ходил в служебной форме и насупленный. Я, поскольку не ходил в детский садик, бывал иногда у него на работе. Многое мне там нравилось. У него был большой кабинет и ещё подсобка. Там сидела его помошница – пожилая женщина. У неё мы пили чай и разговаривали. А ещё мне нравилась печатная машинка. Я садился. мне вставляли бумагу, и я стучал по клавишам – это очень было замечательно Прекраснооо... . . . .... В комнате было темно. Сидело четверо человек вкруг стола. Они решали задачи. ни эта тёмная погода за окном, ни эта звёздочная даль звёздачнаня наждаяная важно не государствовавть не политизироваться. не сходить с у мА на первой станции. Принести бабушки все пирожки, о тдать ей все ключики, пусть испечёт хлеба, а  может не сможет долго спать и придёт сама, пока дойдт, как раз утро настанетю. Мы встанем на работу, и она придёт. Будет, что рассказать. Что пояснить... А на следующее утро можно будет и не вставать совсем. Будильник будет звинеть, а и пусть себе звенит. Мы не встанем, потому что будет праздник – первый день ноября. Для тех, кто не знает – это Великий праздник. Мужик устал, лёг на землю прямо в своём новом пальто и заснул. А проснулся – нет пальто, с****или. И денег нет, они были в карманах пальто,  и телефона нет. Он тоже был в тех карманах. Да там был , там был, Да там был был был был был рпрнкрнерннкрнкркоперник Копренрпипрнерпнернпрнер.... Ещё одна присказка – и всё. На сегодня хватит, решительно  нет. Это было на берегу той светлой реки моего чуткого детства, моего кожинаростания Нашего общего кощунственог онасупления и моего нанананннанананннанар Агенты уже рядом. Они стоят за стенкой. Слушают, всё очень слушают. И не уходят, пока не позовут. Потому что не было ещё такого дня, когда на следующую неделю приходилось несколько хороших отбивных. И была маленькая несуществующая льдинка по имени МАрфёна-светарязеваскольков вы хотите печений на сеголная хватит  ркнкркнкркнкркнкркнкр. У мальчика в кармане лежала несколько батонов колбасы. Это были мини-батончики. Они умещались в кармане.

Пигма и Леон
Сегодня она пришла какая-то чувствительная, вся какая-то навеселе. Ездила к бабушке, к чёрту на куличики. Та подарила ей какой-то свитер, колючий и пахучий. Теперь носится с ним весь вечер; ещё и с голой задницей. Бесстыжая, рыжуха! Я, в кресле развалившись, одной рукой тыкаю клавиши, другой почёсываюсь. Она вертится там у окна, перед зеркалом в серванте. «Только попробуй сказать, что он тебе не нравится, я обижусь!» И я молчу. Мне нравится её задница, её гладкая белоснежная попка. Чуть прохладная; я прижимаюсь к ней горячей щекой и целую время от времени, когда подходит и вертит перед носом. Будто губами цапаешь сахарную пудру с булочки. Все мысли о сексе. Секс и музыка. Больше ничего. Так что он там о Цое. ««Последний герой» ; это песнь перерождённого декадентства, песня не смысла, но эстетики, стиля; Кобейн не имел стиля, но отсутствие стиля – тоже стиль…» Какой пафосный бред! Я ловлю себя на мысли, что мы болтаем о глупостях, как бабы, но продолжаю трепаться. Вот и третий, теперь перекрёстный обстрел. Этот из Костромы, всё пишет о своих би-приключениях, теперь он би, это модная тема «би», то так, то этак любят и хотят когда. Бинарный мир, бинарные люди. Люди ждут переменчивых перемен. Люди ждут, но трахаются в отчаянии, ни хрена дождавшись. И стоило везти из Раменского эту пыльную ветошь! Какой же я злой и настырно-ублюдочный, просто гордость берёт, а! Иди сюда, моя попочка, люблю трепать эти розовенькие пухлые щёчки, эту вкусную мякоть, утопать в ней носом и… ****ь, опять на кухне что-то горит! Какого хрена она не может не пережарить ни одного блюда! Всё время ем горелое! Дичь какая! Хочется оттрахать её прям над кастрюлями! Да заколебал ты, Юра, со своим телекастером, он у тебя китайский, сам на нём играй! «Леон, бери, не пожалеешь!» Да говна тебе в тачку!
Нет, я не страдаю аллергией на сперму, как эти феминистки, но что-то есть в нём определённо отвратительное. Не могу забыть бабушкины сморщенные руки, ими вязала, хранила, слепыми глазами, больными пальцами, боясь, что пропадёт пряжа. Чтоб ничего не осталось понапрасну без неё, милая-милая бабушка. Он дурак, сколько можно объяснять мне разницу между Телекастером и Стратокастером, какой-то дебил, музыкант хренов, ладно бы играть умел, а то зажмёт где попало и лупит что-нибудь невразумительное, и разглагольствует только, а помнишь, мы сидели на… Помню, блин, когда это было. Тогда всё было иначе, нечего цепляться за старое. Вот мой «телекастер», в животике, который ты гладишь губами, музыкальный дебил. Скоро волосы на голове облетят, и так уже, как луковица, а всё друзья и репетиции, лучше воскресенье со мной бы проводил, чем тащиться куда-то с этой дурой. Пигма, я люблю тебя, я побежал. Да пошёл ты, дурак чёртов!
И ничего не осталось русского, и имена даже подменяют клички, оориентированные на английское произношения. А ещё эти церковники, смехота! Всё хотят к подвигу Христа причаститься, всё обкрестили, всё в крестах, а кто из них взойти на крест готов, что стоит всё, если…
Придушить