Забавные истории

И снова любовь
(Сентиментальная баллада)

Семён Давыдович в этот вечер решил вернуться домой раньше обычного. Давненько не представлялось такой возможности в суете дней. Расплывшись в довольной улыбке и сияя радостью, он всмотрелся в глаза своему давнишнему коллеге и другу Толе Ро;бинсону. Усы его от радости аж топорщились, и озорной румянец заливал дряблые щёки. И друг всё понял без слов: «Идя, Сеня, иди!
По дороге Семён Давыдович забежал в кондитерский, купил торт-мороженое, в цветочной лавке – букет из роз, три розовых и четыре красных. И побежал по лужам, как мальчишка, радостный и счастливый. Солнце плескалась в осенней воде, стекала по трубам, плавало в набухшей мостовой, как ком талого масла в каше. «Плескайся, день, пой песню мне, в моей душе сегодня праздник, сегодня молод я опять!» ; сочинял в уме Семён Давыдович всякие глупости.
Чуть не врезавшись от удалой прыти в дверь, Семён Давыдович, опомнился, оправил костюм и, подобающе выпрямившись, будто готовился к первой встрече с невестой, нажал клавишу звонка.
Дверь странным образом не открывали, обычно Клавочка резво бросается его встречать, как бы оправдываясь за своё домоседство перед мужем-тружеником. А тут… «Странно! Ну да, на до же было предупредить, старый дурак! ; пинал на себя Семён Давыдович. ; Что ж она, знать обязана! Дрыхнет, наверное, а ты тут… Эх!..»
Семён Давыдович пошарил в карманах и достал свой ключ. Пошурудив им в замке, зашёл в квартиру. Судя по обуви, Клавочка была дома, и, судя по шуму, не спала. «Наверное, решила, что ходят по этажам и названивают эти ужасные торговцы!», ; решил Семён Давыдович. И, разувшись, тихонько пробрался к приоткрытой двери, из которой и доносился шум телевизора.
Сунув нос в дверную щель, Семён Давыдович почуял какой-то банный дух, какую-то прелость, какой-то… В следующую секунду Семён Давыдовича самого бросила в жар, и на лбу выступила испарина.
Возле их семейного ложа стоял крепкий подтянутый негр ; человек африканской расы. Своим мокрым обтекаемым телом с упругими мускулами он напоминал доброго вороного жеребца, ; масть, которую так любил Семён Давыдович, увлекающейся лошадиным спортом.
«Сорри, сэр! Иц май профэшен! ; сказал неожиданно негр. – Онли мани, сэр! Онли мани!» Огромная балда висела почти до колен, не скрываясь между плотных бычьих бёдер, ещё не совсем остыв и не сдувшись. С неё вязко капало. По-детски припухлые губы и выражение поблёскивающих глаз не склоняли подозревать его в неискренности намерений.
«Собирайся, сынок», ; добродушно и устало сказал Семён Давыдович. Он подошёл к окну. Солнце ещё не зашло и всё играло на мокром после дождика асфальте.
«Собирайтесь-собирайтесь, молодой человек, ; настойчивее произнёс Семён Давыдович. – Собирайся и ты, Клавочка, собирай вещи…» ; сказал совсем упавшим и помертвевшим на последнем слове голосом.
Всё это время Клавочка лежала молча, но слышно и глубоко дыша, и смотрела куда-то в верхний угол комнаты. Распаренное и сочащееся  влагалище её напоминало одну из тех цветущих роз с искрящимися на солнце капельками. Букет которых лежал, выпавший из рук, на ковре. С пультом в руках от выключенного телевизора.
«Ну что ж, ничто не вечно под луной», – подумал про себя Сеня. Негр обувался в прихожей, натягивая со скрипом штаны. Скоро он совсем ушёл. Дверь захлопнулась. Клавочка продолжала молча лежать, только дышать стала умереннее.
Семён Давыдович набрал другу Толе.
«Нечего так приходить рано!» ; хохотал в трубку друг Толя. Впервые, кажется, за всю историю дружбы Семён Давыдович рассердился на него: «Да чтоб тебя!» ; бросил он трубку, но тут же понял, что напрасно.
Клавочка за это время успела пролить немного слёз, успокоиться и теперь сидела ни диване тихо, поджав колени и утирая раскрасневшееся, припухшее лицо.
«Ну что ты Клавочка, испугалась? – тихо спросил её севший рядышком Сеня, её вечно молодой мощный старик Сеня, её любимый милый Сеня. – Ну что ты, дорогая, разве могу я, разве…" И сам он горько зарыдал. Хотел сказать что-то ещё трагическим голосом, но голоса не было. Лишь в голове сквозной чёрной дырой протекал густой, яростный и пряный запах розы, её Клавочкиной развальцованной розы.
«Не бойся, родная, я никому тебя не отдам…»


Одна девочка любила кукситься и дуться. Многие считали, что она злая и подозревали в тихом бешенстве. Тогда девочка устала терпеть людей и ушла в лес от непонимания и суеты. В лесу она нашла ежовую нору и засунула туда голову, голова не пролезла, но на шум выкатились гурьбой ёжики и заговорили прытко ежиными своими утробными голосами. Когда они узрели, что девочка накуксившаяся и хмурая и вся в еловых иголках, то признали в ней собрата, так как сами были весьма по жизни сердитые и щетинистые. Так они стали дружить и сразу позвали девочку в нору, показав большой чёрный вход, куда девочка пролезла и обнявшись с ёжиками, сцепившись в один живой игольчатый клубок, завалилась спать и засопела.
Так проспали они ночь, а потом и всю зиму, и пошли по весне гулять, весело шлёпая по студёным первым лужам, разбрызгивая свеже-оттаявшую воду и налепляя на спину промокшую прошлогоднюю листву. Так они дошли до полянки посреди леса, где на поваленном дереве, сидели стайкой волки. – Дай, закурить, пацанва! ; громыхнул сварливым баском самый выёжевистый из них. Девочке показалась обидным такое отношение, и она выступила и сказала: ; Закрой пасть, тефтель упаренный!
Волки сказали, чтоб ежиха отступила и позвала для разборки своих самцов….
(Продолжение следует)

Бригада ёжиков сгруппировалась, сцепилась лапами за плечи. И тут один наихтрейший муж смекнул: «А что же мы, ребята, будем из-за бабы погибать?!» ; «И верно, ; подхватил другой, ; не пристала мужам и ежам ввязываться не пойми во что!» От группы отделился главный ёж: «Мы эту подругу не крышуем и за базаром её не следим, можете её разделывать» ; сказал он волкам, и те засверкали, защерились пастями.
Но девочка тем временем уже упрыгала в кусты: «Ах, вы ежи-****ежы! Ну я найду на вас управу!» И побежала она по лесу, путая след. И скоро наткнулась на зайца: «Куда чешешь, косой?» ; «По грибы, ; отвечал тот явно нетрезвый заяц. – А ты куда прёшь, такая-разтакая?» ; «Я медведя ищу, групповухи хочу». «Чё, ёб-ты?! ; мгновенно протрезвел заяц. – С кем?!» «Да вот с тобой, если медведя позовёшь?!» Серый достал мобилу и начал звонить: «Я в спячке, ****ь! ; раздался свирепый голос. – Какая паскуда?!» ; «Мишаня, групповухи хошь?! – Чё, ****ь?! ****улся, косой?! Грибов нажрался опять?!» ; Да тихо, Мишаня, пацанка тут, короче, шапочка красная, замазалась, хочет нас вдвоём!» ; «Швартуй подковы, ушастый, буду через двадцать минут»…
(Конец третей серии)

В одной деревне жил один поросёнок. Жил он отдельно от других поросят, потому что хозяева его не любили. Они считали, что он умничает, ведь поросёнок отказался толстеть и есть на убой, он щипал только траву и иногда наедался под вечер картофельных шкурок, мяса не ел совсем. Поросёнок был кругленький, крутобокий и очень симпатичный. Но хозяева не любили его и часто подвергали побоям, а за ними и другие свиньи гоняли бедного поросёнка. Но после попытки покончить с собой, поросёнка перестали терзать, выделили ему отдельную маленькую сарайку, и решили зажарить на Рождеству и подать к столу в яблоках вместо гуся. Одна только хозяйская девочка любила и жалела поросёнка, она втихаря играла с ним, несмотря на запрет, и иногда даже забирала с собой погулять по полям
С одной из таких прогулок, перед самым Рождеством, девочка с поросёнком не вернулись с прогулки. Добрые и не очень люди видели их спешащими в лес. Девочка сидела на поросёнке и смеялась, и сам поросёнок радостно повизгивал под ней. Так они уходили от людей, и так рассказывали об этом добрые люди. Будущее девочки и поросёнка покрыто тайной. Хотя лесники и охотники иногда и нехотя, под коньячок, любят рассказывать, что девочка с поросёнком живут в лесу и рожают детишек. Только поросёнок давно расколдовался и превратился в человека, и девочка всё так же хороша, только чуть пополнела. И про радостных бегающих по лесу детях рассказывают они под хмельком. Но добрые люди верят тому мало или не верят совсем, чего и другим советуют. Но так или иначе, а всё было у них счастливо. В любом случае. Лучше же, чем на столе в яблоках.

Вскоре прибежал запыхавшийся медведь: «Ну чё, где групповуха-то?! А, косой?!» ; «Спокуха, Мишинька! – выступила вперёд зайца девочка. – Сперва надо с шипатыми разобраться, забурели химики проклятые, меня чуть в нору не затащили, а я им – я мишина лейла, а они – знаем козла этого мохнатого, видели, знаешь где!» ; «Чё, в натуре?!» ; вспыхнул бурый Мишка. А ну, Косой, двинули до их норки, разкорёжим, а потом и групповуху!» И заржал дурным голосом.
Как пришли на место, Мишка тотчас полез в логово к ежам, откуда сразу послышался писк и визг сварливых домочадцев. А заяц остался на шухире: «Ну как, девчура, предвкушаешь?! Давно не небось не того… затерпелась в девках?!» ; «Ага, таких любовников давно лес не посылал».
Тут из-за развилки выглянула толпа волков, та самая стая нахальная. Впереди всех шёл вожак, сутуловатый, с модным походняком, и выкаблучивался в лапе ножом-бабочкой: «Так, ребятишки, вижу знакомые хари!»
«Ты что, волчара! ; взъелась на него девочка, ; давно мандюлей не получал, мужиков моих ищешь, плешивый пёс?! Вот они, родные, тебя дожидаются, бери!»
«Так, сейчас посмотрим, ; сказал спокойно волк и пошёл на зайца.
«Чё?! Чё за базар, в натуре?! ; затрясся заяц. ; Мишаня, нас кинули, это подстава!» Заверещал он, но волк быстро чиркнул ему по горлу лезвием.
На крик выбрался медведь и заревел бешенно. Лапы его были в иголках, а пол уха обгрызено. На спине сидел недобитый ёжик и грыз спину ему с предсмертным отчаянием. Распекаемой болью, Мишка бросился на волчью стаю, свирепо орудуя лапами. Двоих уложил наповал и сразу, двое ещё покорчились, но тоже пали. Вожак же успел всадить бурому нож под ребро. Падая, Мишка задавил собой волка, и тот жалобно крякнул, но было поздно. Так для них наступила смерть.
Девочка тем временем уже выбежала на просеку. В небе кружил вертолёт. «Вижу-вижу! ; радостным голосом сказал агент Рваный брюк, завидев девочку. – Снижаемся, ****а мать!» Девочка прыгнула, схватилась за верёвочную лестницу, и под ногами стала удаляться земля, лес стал большим и далёким, на ветви вышли посидеть птицы, прощаясь с девочкой; некоторые кружили в воздухе, триумфально покрякивая, на полянке стайками разместились представители кланов со своими первыми людьми: группа зайцев и кроликов пускала в небо китайские шарики желаний. Вышедшие попрощаться ёжики взрывали петарды на радостях; волки выли со слезами на луну. Медведь, сидя на пеньке, поигровал на расщепе модный джаз.
«Эге-гей, прощайте, лесные твари! – кричала им девочка в радости. – Не вспоминайте бабу лихом! Поднимай меня выше, шеф!»
Стало смеркаться, девочку подняли с лестницей в вертолёт, и она внутри села вместе с агентом Рваный брюк и бобрёнком Филей собирать кубики, пока вертолёт не возвратится на базу. Кубики были со зверушками.
Конец.


Жила была одна девочка, и звали её Хмур. У неё таилось в груди большое и доброе сердце, но никому она его не доверяла. Ведь когда-то давно она любила носиться со своим огромным сердцем и раздаривать всем подряд без разбору: «Смотрите какое оно у меня!» Считая всех априори значимыми и достойными. Но люди хапали и не платили любовью за любовь, а только возмущались, что мало даёт, и ругали Хмур и обзывали давалкой: «Всем свои пирожки свои раздаёшь! Ну погоди у нас, бесстыжая!» ; грозились они кулаками. Тогда Хмур как-то топнула на них и сказала: «А да пошли вы все! Выдумали мне тут правила!» И прогнала всех от себя, спрятала поглубже своё доброе большое сердце и не показывала больше никому, а на того, кто подходил и интересовался, ворчала и куксилась: «Не видишь, как меня греет и без тебя моё большое доброе сердце?! Вы молитесь богам и солнцу, а моё солнце внутри, глупые! Оно греет меня лучше, чем вы друг друга своей бессмысленной трёжкой! Ступайте прочь, пресные земноводные!»
Так дожила Хмур до 24 весны, придерживаясь своих понятий и блюдя в чистоте пирожки и прочие сдоности. Пирожки к тому времени, кстати говоря, созрели, налились, спелые, и стали с новой силой привлекать народ, открыли, так сказать, второе дыхание. Но Хмур была начеку. Только завидит, как катит какой-нибудь гада яички, сразу надуется, грозно закричит: «А, опять принесло?! Чтоб тебя!!» ; «Дай пирожка от твоего сердца доброго», ; скажет усталый путник. «Дай раздай, ; в ответ ему Хмур, ; ходят тут, побираются, а отношения строить не хотят, сразу жрать подавай, халявщики! а ну пошёл отсюда! Козодоев!» И мужички убегали. А возвращались только самые упорные, они приносили с собой кирпичики и начинали что-то мазать, царапать, класть кирпичик на кирпичик, но терпения хватало ненадолго, то и дело спрашивали они из-за кладки с кирпичиками: «Ну что Хмур, хватит пока, а?» И потихоньку выкатывали свои яички в недостроенной хатке. «Я вам, сивушники, покажу хватит!» ; кричала на них Хмур и гнала прочь от себя. Но однажды зашёл к ней в гости пролетарий один, из старорежимных; он вроде как сначала и не приставал совсем, а потом тоже смекнул, что баба хороша, и тоже за кирпичики взялся. Да хорошо, надо сказать, у него выходило, ладно и складно. И яичек было не видно. Только харчей после работы требовал. Но как-то и иностранцу пришла мысль попытать своё счастье, но так как он был из другой страны, то не знал Хмуриных обычаев, потому полез сдуру на рожон, но Хмур не поняла его простоты и расценила как дикое чужеземное нахальство и дала по рукам. Такое отношение только сильнее подстегнуло чужеземца и он с новой силой принялся подвозить кирпичики и выкладывать кубометр за кубометром будущей жилплощади. Но Хмур заигралась, дразнила чужеземца пузиком, а сама, по привычке, не обращала на домогателя никакого внимания, хотя ей и интересно было порой. Тогда незнакомец психанул как-то и ушёл спозаранку не перекусив на дорожку. Хмур проснулась и стала плакать: «Никто не будет мне больше рассказывать сказки!» Незнакомец тем временем дошёл до границы, рассказывая сам себе сказки, и, сев на перевале, развернул свёрток, чтоб покушать. Но тут увидел подарок Хмур, тогда он засомневался в своём решении, вспомнил её ласковые иногда слова. И подумал, что, может, и она хотела чего-то большего со временем и просто не умело сказать. И решил вернуться, и поворотил назад. Но тут на него напали и от****или злые гномы, забрали все вещи, и он совсем расстроился и разочаровался, к тому же голым никак вернуться уже не мог. Так и шёл он голый и бубнил под нос: бу-бу-бу-бу! А Хмурово большое сердце вскоре так разрослось без отдачи, что как-то по утру взошло в небо по облакам, как по ступеням, и там окончательно расцвело и одичало, сделавшись солнцем всему миру, а не кому-то одному.


Опять сидишь, нахохлена, нахмурена.
В бездушном офисе, глубоких дум полна,
А черти мутят воду в сердца омуте,
И, в напряжении, лопнула губа!


И снова, хмур, ты злишься на меня,
За то, что я так не похож на зайца,
А я пишу, пишу из февраля,
И всё качу игрушечные яйца!


               
                "«От шибковитости             до шишковатости один шаг».
Так говорил Путильцев.
Он был конём по образу мышления,
и редкой сволочью как личность."

1
Внезапно он пришёл в сознание, сразу догадавшись, что отрезвил его спасительный животный страх. Обстановка вокруг накалялась. Все кричали и, кажется, назревала драка. В глаза бросился нож на столе – под тарелкой с чем-то грязным.
Он резко встал и, пошатываясь, вышел в прихожую. В запале ссоры на него не обратили внимания. Пытаясь разглядеть на полу свою обувь, он вдруг увидел, что ботинки на нём.
Быстро выйдя на лестничную, он оставил за дверью крики чужих, незнакомых ему людей – как раз в тот момент, когда, кажется, кто-то смолк под ударом. Сожалея, что не прихватил с собой сигарет, он не вызвал лифт и бросился напрямик вниз по лестнице.
 Выбежав из темноты подъезда, он чуть не столкнулся с входящим в него усатым мужиком в кепке, у которого и стрельнул покурить. На улице сгущались сумерки и начинал моросить летний дождик. Он не помнил, сколько прошло дней с того момента, как он вошёл в этот двор-колодец и оказался в блатхате, с которой только что сбежал, но в том, что двор этот он видит впервые, он почему-то был уверен. И вернее, не почему-то, а потому что на одной из стен имелась надпись, которую он вряд ли забыл бы, если хоть раз увидел: «Лютик + Вовка!». «Наверное, два пидараса», – подумал он и не спеша двинулся в арку. Он был уверен, что этот момент один из тех, что застревают в памяти надолго, и дело не в том, что он очнулся в незнакомом месте, вырвавшись из запоя, который не известно, сколько длился, но в самой эстетике этой картинки, плавающей одновременно перед глазами и в мыслях, как нечто вездесущее, бывшее уже когда-то и когда-нибудь ещё обещающее быть.
 Дождик закапал сильнее, в окошке соседнего дома выглянула чья-то женская мордочка. Он встал с краю под аркой, где начинался тротуар, и закурил, найдя в кармане размятый коробок спичек. Дым был горек и драл глотку, чего, в сущности, и хотелось.
Он подумал, что женщина за окном напоминает рыбку в аквариуме – вон и горшки с цветами вместо водорослей, – но если посмотреть в небо, то можно и себя представить рыбой из аквариума, плавающей среди декоративных замков и служащей искусству судьбы. Просто в её случае аквариум имеет двойное дно.
«Так и живём», – сказал он еле слышно, переминая и вафля сигарету в зубах. Боль стала возвращаться, по мере ухода страха и прихождения в себя, взамен бессмысленной духовной пустоты, в которой когда прибываешь первые минуты, после возвращения в жизнь, кажется, можно сойти с ума или покончить с собой. Но он каждый раз оставался ещё раз попробовать.

Глядя на её блёсткую ножку, обутую в сандалию, ему мерещилось, что пальцы – это рыбёшки, обмаслившиеся в своей консервной банки, того и гляди выскользнут из неё, и тогда лови – не прозевай, беленьких рыбок с красными мордочками.
Трое на скамейки. Двое – парой, третий – особнячком, с краю.

– Не любит она меня, ой, не любит, – прошептал Семён Бобиков под дверью Любимой, держа букетик в руке. И, так и не позвонив, бросил цветы, и расхлябанной походкой пошёл, дурак в пиджаке, вниз по лестнице спускаться, напиваться и блевать, – задевая широкими плечами открытые дверцы почтовых ящиков. Эх ма, полынья!