Шишигины косички. Ольга Ланская

Целый день сегодня, а точнее, целый вечер, как только пошла на Город огромная черная туча, и все мы стали ждать большой грозы, решилась я рассказать тебе страшную-страшную сказку. О Домовом.

И вот, ведь, как так оно бывает… Все началось даже не с тучи.
Туча крутилась над нами, грозу обещала, да даже не погромыхивала.
А я все стояла и никак не могла расчесать волосы после вчерашней поездки.
В дальние края. На самое дальнее наше кладбище.
 
После пожара, там случившегося, крест надо было поправить.

Срочно.

Да очень уж мне снова сыночка увидеть хотелось. Не подумайте чего. Понимаю, что убили его. А сердце не верит.

Никому про это-то не сказала - засмеют. Или отвернутся, подумают что нехорошее. Потому и промолчала.

А ехать пришлось долго, чувствовала я себя плохо, мало сказать — прескверно. О таких говорят: краше в гроб крадут. Да.

День выдался жаркий и душный, но суть в том, что позвоночник мой, перебитый при мелком ДТП, все не срастался…
 
И прав оказался тот доктор, который велел мне спать только на фанерной доске, носить бандаж соответствующий несгибаемый — броник я его называю, и ни при каких случаях не сидеть, а иначе, говорит, парализует тебя, как врага народа в 1937 году.

— Почему в 37-м? — спрашиваю.

Молчит, пыхтит, бегает вокруг меня и всё про врага народа. Наверное, всяких Коротичей в 80-90-х поначитался.

Много у нас тут по страницам бумажным в те времена люда разного пробегало. Ну, а на бегу всякое может случиться-то. И «воробышек», простите, бывает, выскочит. Ну, да не о том речь.

Ехать в машине, как все, я не смогла.

Пришлось мне лечь на заднее сиденье. Кто-то подложил мне под затылок куртку, по-солдатски скатав в валик. И стало терпимо так, боль всю вроде как к спине оттянуло, и доехать теперь я смогу.

Дорога, повторяю, была неблизкой, и в конце дня, когда вернулись мы домой, обнаружила я, что волосы на затылке у меня скатались так, что не расчесать.

Ничего — терпением да умением, подумала я.

Капля по капле и камень точит. А тут волосы.
 
Состригу, если что.
 
И тут же спохватилась: скатки такие не к добру, и говорили мне наши ссыльные бабушки из разных спецконтингентов: никогда не стриги. Распутывай сама. По волосочку. А резать не смей. А то сам обидится
.
— Кто обидится-то? — спрашиваю.

— Как кто? Тот, кто тебе косицы мелкие эти наплел.

— Так кто ж наплел?
— Он. Хозяин.  Домовой твой. Домовушка…

— Еще чего! — говорю я.

И пошла себе.

Но запомнила бабушкину сказочку на всю жизнь: не срезай косы Домового — беда будет.

***
И вот, разбираю я волосы на затылке, как могу. Глядь, чувствую — косица под рукой. Да плотная такая, путанная. Словно не людские пальчики плели ее, а…
И сказать страшно…

— О-гооо! — думаю, не взлюбил меня Домовой-то, раз стал косы мне заплетать — в дорогу готовить, из дома гнать.

Все этих шишигиных косичек потому и боялись.

Смертельно боялись.

Кому из дома исчезнуть-то хочется? Нет на Руси таких.
 
Нет…

И вот, стою я, гляжу на тучу за окном.

А она все кружит и кружит, словно кто-то в небе черный бульон заваривает.

И тут я вспомнила о Домовом.

Трудно поверить, но с ним связано было все наше детство.

Так вот получалось…

Народ был малограмотный, церкви, где людей учили не только уму-разуму, но и грамоте, и счету, и разным языкам, и пению — красиво пели в старых церквях, говорят! Так вот, пока церкви не порушили, народ знал, у кого спросить.
Если что, к батюшке шел…

А тут такие времена настали, что не очень-то к кому пойдешь.\

Вот народ и объяснял непонятное, как мог…

Был у нас один случай.

Может быть, кто знает, кто помнит, а кто нет, были времена, когда раз в году готовились женщины в каждом доме, в каждом городе и деревне к Чистому Четвергу.

И уж к этому самому дню они мыли, чистили, скребли-вычищали, сдували каждую пылинку со всего, что могло оказаться в доме.

Дома были бедны. Но обычай есть обычай!

Обычаи соблюдались. Тем и богаты были.

И вот, однажды, как-то захожу я в мамину комнату и вижу вдруг вместо мамы как бы часть ее только. Сама она почти вся почему-то под кроватью, и торчит оттуда только край халатика да каблучки.

Мама всегда носила каблучки. И шляпки. За что ей пеняли, порой, кое-кто из всевозможного окружающего нас контингента, да и кого прочих… Но суть сейчас не в этом. Суть в том, что я вошла и сказала:

— Мама? Что ты там делаешь?

Мама выглянула из-под кровати, а кровать была большооой — по моим тогдашним понятиям, так просто великанской.
 
Высокой, уютной. Наверное, потому никому из детей прыгать на ней не разрешалась. Навернутся еще, чего доброго?

А было нас в доме четверо и семья была сборная…

Я у мамы одна, а остальные братья да сестры сводные были от умершей при родах женщины, детей которой мама пожалела и согласилась выйти за Иваныча, так и не дождавшись, когда же вернется с давно окончившегося фронта мой отец, от которого хранились в доме несколько фотографий, пачка писем да похоронка.

Наша мама вышла замуж за человека хорошего, семейного, доброго и тоже соблюдавшего русские обычаи.

Так уж было в нашем народе: где бы ты ни родился, а обычай  у всех один.

Так вот, отчим-то мой был из Москвы. А мама Петроградская. Но зато отчим-то мой был свободным, а мама с не очень, по новым временам, хорошим происхождением. Ну, и уравновешивалось как-то.

Во многих семьях тогда было так.
 
Многих женщин с детишками спасали тогда от ненужных вопросов пережившие фронт мужчины.

Обычай был такой — в беде не бросать. Вслух не говорили. Молча соблюдали. Древний обычай…

И что было самым главным — так это то, что обычаи у всех-всех-всех были одни.
И кухарки, и крестьянки, и бывшие барыни, даже дети которых и внуки определенных-то прав лишались, несмотря ни на что, русские традиции все чтили.

И одна из них была — Чистый четверг.
 
Кажется, так он назывался.
 
И к этому дню в каждом доме все чистили-вычищали.

И застала я маму за этой самой чисткой.

Выползла она из-под кровати, села на полу рядом со мной…

А лицо все — в румянец. Белые локоны аж светятся…

— Ты чего, — говорю. — Мам, там делала? Скажи-ка ты мне правду.

А она говорит:

— Так и быть скажу, потому как подрастешь, тоже будешь это делать. Если обычаи наши не забудутся…

— Какие еще обычаи? — говорю. — Ты там что делала? Под кроватью-то?
 
— А я там Домовушке сухарик оставляла.
 
— Чего-оо?
— Ты же видишь, как все вымыто, выбелено, вычищено. Нигде пылинки нет, спасибо вам — помогли. А Домовушке-то поесть нечего! Вот проголодается он, проснется утром, или к ночи — не знаю, как он там живет-то, пойдет покушать, а кушать нечего.

— Ну, как «нечего кушать»? А кухня? Кухня, ведь, есть! И хлеб, и сахар, и масленка.

— Он не пойдет на кухню есть. Он сам не берет покушать. Потому все женщины и кладут ему под кровать сухарик. Раз в год.

— Раз в год! И ему хватает?!

— Да, девочка моя, хватает ему этого. Потому, что дело не в том, сколько съесть, а в том, что о тебе не забыли. И ты нужен кому-то.

Рассказала мне мама эту баечку и занялись мы с нею обычными какими-то делами.

А у меня все из головы этот Домовушка не выходит.

— Мама, а какой он?

— А кто же его знает? Маленький, говорят, темненький. Но вредный. Лучше к нему не лезть.

— То есть, как — не лезть?

— Ну, не лезть и все. А то еще напугает.

А тех, кто пугает-то, мы боялись. У нас таких не было.

Может, все по тюрьмам сидели, которые детей пугают.
 
А в поселке-то все были сосланные да ссыльные, да поселенцы. Все хорошие люди. Одна была страшная семья — власовцев. Но мы все обегали ее. Большими кругами.

И вот однажды, мама с папой собрались куда-то.

Причем событие было, видимо, большое. Потому что собирались на него все взрослые поселка.
 
Не знаю, что там происходило.
 
А нас, детей по квартирам кучками, — вместе чтобы были, когда старшие за младшими смотрят, тогда и порядок.

К нам в квартиру набилось человек 12, дали нам свечку, старшим велели за малышами следить, да чтобы свечка не нагорала сильно, да не капала. И чтобы никто не баловался. Чтобы младшие не подожгли чего…

И от этой свечечки только в центре стола круг высвечивался. А дальше была темень непросветная.

И вот, мы сидели, играли. Во всякие игрушки, в фантики, в города да пароходы, в «Вам барыня передает привет. Да или нет?» …

А потом моя старшая сводная сестра, самая большая в поселке заводила, которая всегда ухитрялась попасть кому-нибудь под горячую руку, вот только обижать ее никто не посмел бы, — говорит:

— А давайте проверим, кто у нас смелый, а кто - нет?! И есть ли среди нас трусы?
«Как это трусы?! Мы же русские! Русские никого не бояться, никогда не сдаются!»
«И всегда побеждают!»

Чего тут только не наговорили… Так мы и считали, да.

А она говорит: а мы сейчас проверим:

— Вот если в дальнюю комнату кто пройдет, там большая-большая кровать. А за ней - книжные полки. Ну, в темноте этого все равно не видно. Так вот кто побоится сбегать туда, слазить под эту кровать, просчитать там до 5, взять с нижней полки книжку и прибежать сюда, тот трус!

Тихо стало в доме… Свечечка горит слабенько… Чернота еще гуще, еще гуще…

Густеет и густеет, будто хватает всех нас — кого за руки, кого за ноги, кого за сердце — аж страшно так…

А признаться никто не хочет. Все смелые.

Сводная сестра-то моя говорит братцу нашему:

— Ну, ты первый пойдешь!

А он самый маленький был. Не понял. Спрашивает:

— Куда ты велишь идти мне? На улице-то холодно! Не пойду никуда. И батя не велел, и мама запретила. И даже валенки спрятала! 50 градусов мороза — куда я пойду?

— Чудак! — говорит старшая сестра. — Я тебя не на улицу. Я тебя в самое теплое, самое че-е-е-рное место прошу сходить, пролезть под мамин-папину кровать, там, из-под кровати же достать какую-нибудь книжку с нижней полки и принести сюда.

— А че это я за книжкой в темноте пойду? Дай свечку мне! Я со свечкой пойду.

— Нет, пожар устроишь! Ты совсем малявка, какая тебе свечка! Ты вон еще под стол на коне ездишь
!
— Тогда ты неси свечку, — говорит он.

— Нет, так не велено.

— Кем не велено?

— Как это кем? Условиями игры. Пойдешь один и принесешь один. И докажешь, что ты самый храбрый среди нас.

— Ну, ладно, — говорит Витька. — Пойду один.

И поковылял.

А был он маленький, белоголовенький, и сам весь белый-белый. Даже ресницы белые. И ни кровинки в лице. Слабенький был, ножки кривые, потому, что это его мама умерла при родах и кормили его искусственно разведенным молоком. В основном, сухим. Иногда коровьим, если удавалось достать.

Годика три ему уже было, когда ходить стал. Болезней много отошло от него.

Подлечили бабки-то поселковые.

Среди переселенцев мудрых было много. Не так, чтобы каждая. Но много.

Смотрим, побежал он, заспотыкался, пару раз упал, шлепнулся. Но не заплакал.

Плакать он никогда заводился. Вот, чего никогда не делал.
Все пережил этот парень в своей жизни. Через все болезни перевернуло его, через все болячки да такие невзгоды, что и подумать страшно.
 
Только плакать никогда не плакал. Наверное, когда рождался на свет, а мать умирала, отплакался на всю свою жизнь.

И вот, возвращается он с книжкой в руках. Веселенький:

— Нате вам!

Бросает добычу на стол, а сам — за конфеты.

Были тогда такие конфетки — «подушечки» назывались. Выдавали их нам счетно, да еще делили на четыре части. Редкость…

А, бывало, и прохожий подарит.

Там иногда и крошки махорочные прилипнут к «подушечке», но никого не смущало это.
Потому, что не было на свете еды слаще.

И то сказать, какая война прошла по нашей земле!

Мы победить-то победили. А сколько враг разорил, сколько людей полегло, скольких парней да отцов в дом не вернулось!

И было великой радостью ребеночка вырастить.

И женщины — каждая! — мечтали, хоть какого-нибудь, хоть от кого, ну, словно бы так, в долг у судьбы, что ли, взять, лишь бы доченька или сыночек рядом росли.
Чтобы было о ком всю жизнь заботиться, и не стареть в одиночестве. Потому, что старых людей тоже было мало, немногие пережили войну. И не только.

Но об этом — потом.

Потому, что увидела я, как указующий перст старшей сестры приказывает мне:

— А теперь ты иди!

— И пойду, — говорю я.

— Ну, давай! Только не за 5 секунд — туда-сюда, а чтобы 5 раз просчитать, лежа под кроватью, да так, чтобы мы слышали, что ты оттуда, из дальней комнаты считаешь, а не за дверью стоишь.

— И просчитаю, — говорю я. — Подумаешь!

Первую-то комнату я прошла ничего. Там вроде как не так черно показалось…

А оглянешься если, то и свет с кухни, хоть чуть-чуть, да виден. И голоса слышны.

А как зашла в третью комнату, то есть, вторую после кухни, где ребята остались, черно стало, хоть глаз выколи — темнее не станет.

Подошла я к родительской постели, откинула покрывало, сунулась под кровать и тут вспомнила про Домовушку нашего.

Говорю для храбрости, что ли:

— Домовушка, ты меня не приглашал, а я, вот, в гости к тебе без спросу иду…

И страшно мне стало…

И вот, я вам передать не могу, что такое настоящий страх…

Это, когда тебя пробирает от макушки до пяток, всего-всего, и ты сам не свой, ты сам не знаешь, где ты?

Живой ли ты, мертвый ли?

И будут ли люди когда-нибудь в глазах твоих?
 
И услышишь ли ты когда-нибудь человеческий голос?

И вообще, есть ли ты, или тебя нет?

И будешь ли ты вообще когда-нибудь на белом свете?

А потом и эти мысли исчезают.

И нет ничего.

Ни слова. Ни мысли. Ни звука. Ни крика.
 
Только страх.

И страх этот тебя обматывает как бы черной душной ватой. Всю-всю-всю. Ноги, руки — все-все — становится ватным.

И не двинуться…

И тут я вспомнила, что на кухне ребята ждут, когда я прокричу, просчитаю до пяти.
А мне уже было как раз 5 лет.

И вот, я кричу из темноты:

— Год!
 
— Два!
 
— Три!...

И так до пяти досчитала. А про Домовушку вроде и забыла. Зато вспомнила, что надо еще книжку вытянуть из шкафа.

Протянула руку, книжку нащупала, взяла.
 
А когда назад-то я ее волокла под кроватью-то, что-то меня за руку царапнуло.

Ой, подумала я, Домовушка-то сухариком угощает!

И бегом!
 
На кухню!

Через комнаты, черноту — к свету, к свечечке:

— Вот, вам, — говорю. — Книжка!

И все сидят и смотрят на меня молча.

То ли долго меня не было, то ли я в лице как-то изменилась…

Смотрят, как на чужую.

Будто что-то во мне отразилось…

— Ну, вас, — думаю. — Что за книжка-то мне досталась? Интересно.

Открыла. И зачиталась.

P.S. Только вот с тех самых пор  никогда никого и нечего в жизни я не боялась.

И еще одно. Пока я дописывала эту бывалочку-то, шишигины косички сами расплелись, сами разложились прядками чистыми - волосок к волоску…


Санкт-Петербург

("Бабушкины сказки")