Мышка пробежала

Юджин Дайгон          Мышка пробежала.
Из мышиной щели мир кажется иным. С четырех лап он другой, чем с двух. Снизу он не такой, как сверху. С одной стороны он достаточно сложен, но с другой стороны он достаточно прост – главное не попадаться на глаза ведьмам и их котам. А гоблинклюсы и люботы ничего против мышей не имеют, если им не прикажет ведьма или кот. И откуда только взялись эти огромные черные говорящие коты? Наверное, оттуда же, откуда маленькие серые говорящие мыши, чья шерсть так гладка и пушиста, а хвосты так длинны и тонки. И что бы только делали мыши без своих хвостов? Как бы они ловили мысли друг друга и перехватывали радиопереговоры патрульных люботов? Как бы они подключались к электрическим сетям, чтобы подзарядить свои аккумуляторы, вытянувшиеся на спине лестницей двойного позвоночника? Как бы они, наконец, ощущали  изменения полей вокруг себя, позволяющие им знать о расположении живых и энергетических объектов в окружающем их пространстве?
Но главное, без своих хвостов они не могли бы собираться по трое, садиться треугольником мордочками внутрь и соединяться кончиками чудесных органов в вершине пирамиды во славу Трех Великих Мышей. Каждый мыш никогда не забывает трех священных для него имен: Микки, Джерри и Маги – даже если ему очень страшно. Каждый мыш помнит: «И сказал Джерри: «Они загнали нас в норы. Но мы и оттуда станем смеяться над ними. Ибо мы не верим в них». И ответил Микки: «Ну и что? Не так уж это и страшно. И в норах можно жить и жить неплохо, особенно, если сделать их уютными». И закончил Маги: «Но придет день, когда мы выйдем из нор. Смело и решительно. Мы встанем обратно на задние лапы и достанем носом до неба. И чихнем так, что все их небоскребы рухнут. И кошки будут прятаться от нас в самых глубоких норах».
И бегают мыши – торопливо, под подошвами и колесами, как на поле боя. Никто не объявлял им войны – это само собой разумеется, когда враг оккупирует твою жизнь. И роют они, словно упорные кроты, подземные туннели и пещеры для своих поселений, и трудятся ученые в укромных местах во вражеских лабораториях.
Дети, ставшие мышами, не умерли. На помойках и в щелях цивилизации нового мира ведьм они выжили. Серые, незаметные, но не лишенные цвета и речи, они притаились со своей подпольной цивилизацией, в которой на самом деле – все, что осталось от человеческой.
-Ибо взрослые предали нас, - говорил Маги, - они предали нас за приказы и возможность их выполнять, за твердую уверенность и отсутствие беспокойства. Они не хотели, чтобы мы стали лучше их. И тогда мы превратились в мышей. Но кто сказал, что мыш не может быть лучше, чем человек? Тот человек, что есть сейчас, звучит, как «робот». Есть легенда. Адам и Ева взяли из гнезда познания яйцо, но не могли разбить его. И никто не мог, даже змей-избавитель. А мышка пробежала, хвостиком махнула… Так получилась первая в мире яичница. И змей сожрал ее, ведь изжарилась она на его высунутом и раскаленном солнцем языке. И уже тогда люди были самыми глупыми из всех разумных существ, а змей – самым жадным. Ни у них, ни у него не хватило ума высидеть птенца.
-И где же эти яйца? – спросил его нахальный и неизвестно, как сюда затесавшийся бурундук.
-Такие яйца не закатываются в норы, - ответил Маги и превратился в Джерри и сказал совсем уже чужим голосом:
-Надо быть Зверем. Зверем с большой буквы. Надо стремиться к этому. Иначе так и останешься мелким зверьком.

                Змеи В Облике Людей.
-Кто сидит на этом троне? – спросил предводитель Змей В Облике Людей, пришедших с севера.
-Чей это трон? – повторил он.
-Это трон Бога, - сурово ответил темнокожий жрец в желтом хитоне и спиралерогой голове адепта, одетой поверх собственной. В ней лежали высушенные мозги трех его предшественников. После его смерти и он займет место там – как Дающий Советы Живым.
На этот трон садили мертвых. И сжигали на нем – неуязвимом для огня. Сталь его была вечна и похожа на очень твердое и красное золото.
В небе, лишенном облаков, разлилось сияние, имеющее место и полюс, но не имеющее формы и границ. Оно переплывало, перетворялось в голубой хрусталь Великого Купола.
И тогда предводитель Змей сел на трон.
К закату он умер. Огонь сжег его изнутри – кожа посерела, а глаза почернели, как угольки. Он сам загорелся. Сияние сожгло его. Змеи не посмели дотронуться до трона, чтобы помочь ему.

                Деревья.
Деревья не были реальны. Дома – каменные громады, встающие из сплошной сети основания бетонного разлива – да. Деревья – нет. Постоянные вентиляционные потоки не шевелили листья. Когда кто-нибудь спешащий проходил сквозь них, по квадратному клочку не мнущейся травы, короткой, как щетина, они сохраняли бесстрастность, и ничто не могло нарушить ее, сдвинуть ветки, заставить их покачнуться. Они были недостижимы. Они несли свой процент зеленого цвета. Воздух очищали бесшумные регенераторы. Все остальное было серым? Пожалуй. Так могло показаться на первый взгляд. Потом все остальные цвета, и довольно яркие, занимали свои проценты, появляясь откуда-то и заполняя поле зрения. Деревья были нереальны.

                Ангелы.
Ад – это рай для мазохистов. Многоцветный, горячий, жаркий. Все оттенки боли – жгучей, острой, на любой, сколь угодно изощренный вкус. Все цвета ее радуги. И невообразимые пытающие ангелы. О, как они прекрасны! Они пылают, но очертания их четки. Их глаза сверкают. Их пальцы – иглы и лезвия. Они способны принять любую возможную форму – колющую, режущую, душащую, раздавливающую. И холодный, залитый одним тоталитарным светом, песок – Там, на Том Берегу, с другого края нашей Реки, начинающейся и пропадающей в Вечных Песках. Полный бесстрастных манекенов, высеченных из льда. Неправда, что они не подвижны. Тысячи лет они могут простоять без движения, а потом вдруг изменить позу и посмотреть. Это очень страшно. Особенно для тех, кто поверил в их неподвижность

Я пью теплую желтую воду из Нила,
Горькую, мутную, полную ила.
Чаша полна, черви плавают в ней.
«Пей, - говорят он, - пей ее, пей».
Слаще священной воды не бывает –
Той, что нашедших ее убивает.

               Машины времени.
Голоса людей становятся не понятным гулом, странными звуками. Я слушаю машины – великолепных не уязвимых победителей. Вечных и сильных.
-С-с-т-р-рах, - говорят они.
-С-смер-р-рть, - шуршат они.
-С-сер-р-рвис-с-с, - шелестят они.
-Сгинь-сгинь-сгинь, - звенит их прикованный к своему пути собрат.
А они мчатся по узким коридорам шершавой каменной пустыни. Все они едут в будущее. И каждая из них – машина времени. Они превращаются, перерождаются, умирают и воскресают. Они молоды и бессмертны. Они – раса победителей измерений. Для них нет ничего невозможного. У них своя атмосфера, свой язык, свои мысли. Их разум не похож на наш. Многое лишнее в них отсутствует.
Они произошли от людей – сверкающие, собранные из тысяч невообразимых форм – угловатых и плавных. У них есть своя религия.
-Р-р-р-работа, - славят они своего Бога.
-Р-р-раз-з-з-р-р-руш-ш-шение, - шипят они.
-Р-р-рас-с-спад, свиристят они.
Р-р-р, - предрекают они.
Но они оптимисты. Они шепчут:
-Ур-р-ра, - вечные, вечные.
Их невозможно остановить голыми руками.

                Я была ивой
Я встречал это и в космосе. Там может быть что угодно. Но чтобы на Земле обнаружились вдруг древооборотни… Их вряд ли занесли с семенами – они помнят себя тысячелетиями. И их корни образуют густую единую сеть, благодаря которой ни один из них, даже одиноко растущий в центре Сахары или Атлантры, не погибнет от засухи и не вымокнет от избытка влаги где-нибудь в дельте Меконга. Они не желтеют – ведь для них это означает смерть. Они вечнозеленые, даже в сугробах зимней Сибири. Они не знают осени. И выглядят они все по-разному – как ивы, тополя и кипарисы, кактусы, драконы, зодиаки. Среди них есть все зеленые растения Галактики. И они могут становиться людьми – но не по своей воле, а по воле генов. Но не на долго.
Я встретил ее у воды, в солнечный день. Она стояла среди ив. Сначала мне показалось, что в ее волосы вплелись их ветви. И волосы ее были странными – почему-то цвета листьев ивы. Не знаю, почему мне так показалось. Через несколько секунд эта иллюзия исчезла. И кожа ее сперва выглядела будто чуть темнее, а затем стала золотистым загаром. В тот момент в моих мыслях остались только она и ивы. При чем тут ивы?
Ее глаза были серо-зелеными, цвета листьев ивы, а тело – так же обнажено, как их стройные стволы. Еще до того, как мы заговорили, подул ветер. Ивы качнулись, и она вместе с ними, такая же гибкая.
Ее лицо было ясно, словно у младенца и поражено, словно она видела запахи. Похоже, что она сама не понимала, кто она – ива или человек. Она вытащила из волос запутавшуюся в них веточку и меланхолично сказала:
-Близится осень. Листья мои облетят.
Я снял свой плащ и протянул его ей.
-Мой дом рядом, - сказал я.
Она недоуменно уставилась на плащ, и мне пришлось взять его у нее. Одевая его на нее, я поднял сначала одну ее руку, потом другую. Они были расслаблены, как ветви ивы. Застегивая на ней плащ, я коснулся сначала ее плеча, а потом груди. И там, и там она оказалась хрупкой, гладкой и упругой. В моем плаще она выглядела нелепо. Длинные волосы рассыпались поверх пластика. Лицо хранило беспомощную ошарашенность. Она еле держалась на ногах, впрочем, стояла она прочно, но шагала неуверенно и несмело. Мне пришлось обнять ее за талию, чтобы она не упала, и больше я ее уже не отпускал. Мы быстро дошли до моего дома. Талия у нее тоже была упругой, но помягче, чем грудь и плечо.

Через неделю она сказала:
-Я возвращаюсь.
И ушла, оставив мне плащ. Ушла такой же, какой я ее встретил. На прощание я поцеловал ее, мою Иву.
Теперь я часто брожу среди ив. Мы каждый день гуляли с ней по этому берегу. Я люблю ивы. Я глажу их и целую, ведь одна из них – она.
Теперь я люблю ивы.

Однажды я забрел в орешник и там встретил другую девушку. Краем сознания я удивился ее слабости и прелестной невзрачности. Порывы весеннего ветра рвали ее волосы и играли настроением на ее лице. Я ощутил смутное беспокойство. Слабость и невзрачность постепенно превращались в изящество и очарование.
Ее черты показались мне знакомыми. Это была она…
-Я была ивой, - сказала девушка. – Я была орешником.
-Мой дом рядом, - сказал я и протянул ей плащ. В ее глазах читалась та же неопределенность, что и в моих.
Древооборотни бессмертны, пока они деревья. Они смертны только тогда, когда становятся людьми.

                Воскресающие
Их убивали, но они возвращались вновь – материализовывались, без следов повреждений. А трупы их оживляли и имплантировали им систему радиоуправления. Они жили на новой планете, на станции – а полученный из них зомби отправлялись на периферию, строить дороги, новые станции, разрабатывать месторождения.
И одного из них за проступок наказали – когда он вернулся, его отправили вместе с зомби. И он увидел вокруг себя свои лица – но все это был не он, а холодные, лишенные желаний автоматы. Они только работали, безразлично ели и спали, восстанавливая свои парабиотические тела после тяжелой работы.
Они приходили из ниоткуда – из космической тьмы, чтобы вновь уйти в нее и вновь вернуться.
Они появлялись из другого измерения или собирались из атомов собственной душой? Они не помнили, как их убивали. Для них их жизнь была непрерывна.
Клубящийся космический мрак, полный душ-исполинов, энергетических островов, вселенная которых заключалась в них самих, посылал их – свои глаза и руки, чтобы потом занять освоенную для них людьми планету, материализовавшись в похожих на людей существ.
Почему они хотели быть людьми? Когда-то они ими были, но это была неправильная жизнь. И вот они вновь шли из воя и клубов песчаной бури, хотя они не выходили из обжитых куполов, а только входили в них, доставляя свои тела на бесконечную каторгу…

                Я ухожу
Я ухожу. Позади меня остался разрушенный город. Развалины гордых стен, обломки сверкающих куполов, пепел дверей и прах тех, кого я знал. Сады, где цвели деревья, теперь живут только в моей памяти. Их больше нет, они не принесут плодов. Прошлая жизнь умерла. Луна пролилась на тени крыш желтым ядовитым зельем, наполнив отравой каждую лужу, каждый канал. Пожар, взбесившись, пронесся по прекрасным улицам, превратив их в кладбище. Это я разбудил спящий огонь отражением гневных глаз.
Я ухожу. За моей спиной остался город, разрушенный моим проклятием.

                Чудовище
Храм позолочен опять молчаливым закатом. Солнце – яблоко с дерева знания – скоро укроет его пурпурным плащом, как саваном, как знаменем триумфа. А потом он уснет под мелкими далекими цветами звезд, распустившимися на дереве знания. Чудовище прячется за невидимой ширмой порога. Призраки входят сквозь стену колонн, забывая свои маски и все, что осталось внизу. Возвращаясь в реальность, они плачут. А потом выходят, проходя мимо свода законов, написанных для каждой твари и вещи. Выходят призраки и превращаются в людей. Проходя через границу, разделяющую разные царства, между ее сторожевыми башнями, на которых танцуют их судьи… Чудовище с огромными глазами читает их танцующие приговоры. И судьи гладят его гладкую кожу, серую, как у крысы. Лениво переступают его паучьи лапы, и крылья веером обмахивают призраков, рождая ветер, заставляющий их дрожать. И Знаки говорят друг с другом, сердятся и веселятся, сводя с ума одних и открывая двери вверх другим. Призраки бродят в их лабиринте, как в парке своих отражений, как по священному кладбищу предков. Они стараются найти оттуда выход, потому что они заблудились. И пытаются разглядеть свои судьбы в вечном пламени зеркал. Чудовище не трогает их. Оно ждет, когда они превратятся в людей. Оно их настигнет на лестнице, по которой они будут спускаться обратно, в царство иллюзий.

                Мастер Время
Мастер Время складывает стену из обломков сказок и иллюзий, из осколков снов и идеалов, из разочарований и сомнений, из ответов, мыслей и вопросов. За ней будут жить боги, вылезшие из разбитых зеркал. На руинах храмов станцуют они, празднуя свою свободу. Мы освободили их. Разбитое зеркало – наш гнев, мы разрушили их  тюрьму. Они уже не наши отражения, а наши отражения лучше не видеть. Мастер Время пишет фреску. Пляшут боги на развалинах тюрьмы.

                Тигры
Звезды падают на головы тигров. Глупых тигров, сидящих внизу. Это слезы льются из черных невидимых глаз. Облака, как занавес, закрывают этот ад страной своих белых холмов. Страхи плывут над ними, как желтый безумный туман. Под их равниной, по которой невозможно пройти, нет ни пропасти, ни тьмы, ни огня. Там просто зеленый Ад, в котором тигры съели всех птиц и зверей. Красные, синие, белые пятна их перьев и шкур уже не расцветят зеленые горизонты. Пусто стало в лесу. Тишина. Теперь это просто зеленый Ад.

                Друзья
Почему умирают друзья? Они ходят рядом, улыбаясь, смеются и о чем-то говорят, но они уже мертвы. Они – только оболочки прежних себя. Это все, что осталось. Это – голос. Который они оставили, чтобы не огорчать нас своим отсутствием. Это – картина, нарисованная ими. Чтобы напоминать нам о себе прежних.
Куда они ушли?
Они ушли туда, откуда не возвращаются.
Так мы похоронили своих друзей. И здороваясь с их изображениями, мы мучительно оглядываемся вокруг, пытаясь сообразить – где же они сами.
Но вокруг только улыбающиеся мертвецы. Иногда они напоминают живых, приклеивая прежнее живое лицо. Но, присмотревшись, мы замечаем, что оно неподвижно. Это только маска. Это все, что осталось нам. Грустно ходим мы по кладбищу своих друзей, тихому, серому и уютному. И они тоже бродят там. И, сидя у своих могил, они вспоминают о тех временах, когда они были живы. И, слушая их вздохи, жалобы и причитания, мы умираем вместе с ними.
Радостно раскрывают они нам свои объятия – объятия мертвецов.
Они уже мертвы и зовут нас с собой. Они приветствуют нас, как новых братьев. Мы были вместе – и будем вместе.
Умрите вместе с нами!
Прекрасный мир будущего встретит вас, славный загробный мир, в котором вы будете бессмертны.

                Музыка и смерть
Бой барабанов, стук бамбука. Розовое утро в свежих лепестках. Вино и золото.
Музыка, неуловимая, как воздух.
Убаюкивающие краски стен, колонн и мебели.
Глубокая мудрость ваз и гордая родословная статуэток.
Это омут, на краю которого ты присела полюбоваться своим отражением.
Мягкая ласка ковра на полу, на который ты упала….

                Высший Мастер
Отражения наших братьев, друзей, учителей и учеников в нас – это сами они. Мы все время разбиваем друг друга и меняемся осколками, из каждого вырастает целое зеркало. И на месте одного стального дерева вырастает целый лес. Бесшумные ветви не скрипят, они льются в такт Волнениям Неба, и круглые листья паутинами звезд капилляров повторяют малейшее Движение Ветра, отзываясь на Дыхание Земли. Так и стоят Леса посреди Полей. Каждое дерево разделяет судьбу того Леса, в котором оно… Не горящие в огне, не тонущие в воде Леса Мечей, молодые листья лезвий, не дающие сорвать себя ни руке, ни лапе… Биение их сердец пребывает в Явлении, которое потом назовут Резонанс. Ибо ест сердце сильное сердце слабое, а живое не может без сердца…
Так говорил Высший Мастер, катя колесо кистей своих по Пути, ведомому только ему. Да так катил, что только пальцы, эти быстрые птицы Разума, мелькали, отрубая клочья раннего тумана, мглящегося мимо Дороги.

                Лунные люди
Рожденные на Луне.
Искусственная, рациональная техно-таблеточно-инъекционно-режимно-лабораторная среда должна была роботизировать их, отсутствие живого – ожеточить и раздражить; а лунные поля, пейзажи и кратеры, весь космос с миллионами звезд – затрансовать так, что их сознание наполовину, а большую часть активной работы полностью, изредка выныривая, или не выныривая лунными сутками (земными месяцами) должно было пребывать в неведомой лагуне медитации. Какие же сны тогда им снятся? Лунные. В них все, что реально для них наяву (вернее, то, что реально для нас) – все эти лунные моря, звезды и кратеры; плюс то, что реально для них, да и для нас, но мы не замечаем реальности этого – голоса уже забытых и еще не вспоминаемых космических цивилизаций, бывших, будущих и существующих рядом и соприкасающихся с ними в медитационных просторах… Жизнь их – транс. На их планете нет ничего живого, кроме них, всякая жизнь, по их мнению, должна быть разумна, им чуждо расточительное земное буйство ее и отвратительна, бессмысленна жизнь безмозглая, недоумочная – она для них неполноценна.
Они получают расчеты поиском вдохновенного медитативного озарения и рассчитывают свои спектаклевидные медитации, взвешивают их на весах разума – в этом и заключаются все их поиски.

                Ослепительный свет
Мы, жившие во мраке, и не подозревали, что мир наш – мир тьмы, пока не столкнулись с частью мира дня. И тогда мы поняли, что существовали в вечной ночи, периодически сгущавшейся и разбавлявшейся какой-то дрожью – жалкой пародией на свет.
Никто не знал, откуда явились Они. Но всем стало ясно, что мир Их расположен параллельно нашему, как мир рыб. Когда мы вторгаемся в Подводье, обитатели его тоже удивляются: откуда, из каких измерений эти странные пришельцы? И мы ничем не отличаемся от рыб. Откуда? Откуда-то, из неподвластных нашему восприятию, но встречаемого нами время от времени. И нечто общее есть у Них и у нас, как у нас и у рыб: рыбы не могут прожить без кислорода, растворенного в воде. А у нас растворено что-то, что у Них носится свободно и в гораздо больших концентрациях.
Видеть Они могли только в таком ослепительном свете, который ярче солнца. Свет этот словно жидкий, но ближе к границам рассеивается в туман. И даже в этом тумане мы различаем только смутные Их контуры, двухметровые почти человеческие силуэты с оленьими рогами и оленьим профилем. У Них – оленьи лица.
Во мрак наш Они не ступают, они боятся мрака. Мрак ослепляет их. Мрак наш слишком ярок и силен, говорят Они. Но это не больше, чем метафора – они способны ориентироваться в окружающем только тогда, когда оно залито светом, превосходящим солнечный.
Они живут в ослепительном свете. И утверждают, что дышат им, как воздухом. Их техника непознаваема – наши приборы не смогли пробиться сквозь их густой свет.
Они рогаты, и свет их густ. Они рогаты и дышат светом. Они дышат светом и мрак наш ослепляет их.
Они пытались осмотреть наши музеи, но там оказалось слишком темно, и Они не увидели наших картин.
То, что мы приносили Им, таяло в Их свете, и возвращалось нам оплывшим, опаленным и обугленным, расплавленным и даже обращенным в прах.
И когда те, кто ходил к Ним, стали умирать, то оказалось: Их свет ядовит для нас и для наших творений.
Они не видели нашего величия. Они видели пустоту нашего мрака.
И тогда кто-то взорвал Их корабль. А на Них, Лучезарных Богов, устроили охоту. Они оказались слепы и Их убили всех. Мы оказались ночными хищниками. Созданиям дня лучше не иметь с нами никакого дела.
Мы препарировали Их. Мы препарировали Лучезарных Богов с оленьими лицами и рогами. Так мы обнаружили, что Они врали нам – они не дышали своим ослепительным светом. И мрак для них не мог быть ярок. Ослепительный свет – не ослепительный воздух, они врали Нам. Непонятно, как их организмы вообще работали в таком режиме – состав атмосферы для их легких не играл никакой роли. И глаза их оказались такими же, как у Нас. Нет, себя, конечно, они не видели так, как Мы их. В своем сумасшедшем свете они напоминали скорее амальгамированные статуи. А Мы? А Мы им виделись чем-то серым, мутным. Их ослепительный свет проходил через нас, в нем Мы становились полупрозрачными.
А Мы не хотели быть полупрозрачными. Тем более для каких-то рогатых минотавров с оленьими мордами.

                Город, оставшийся в стороне
На этот город не упала ни одна бомба. Ни один ветер не принес радиоактивных облаков. Пожары и взрывы не тронули его. И даже низкие черные тучи образовали над ним полынью, в центре которой всегда светило остановившееся солнце. День не уходил с центральной площади, окраины всегда купались в вечере, а городская черта вечно куталась в сумерки. Выйдя из города, попадаешь в ночь, окруженную острыми скалами. Последний миг замкнулся в вечность.
А люди жили, словно ничего не случилось. Сколько раз они не открывали свои холодильники, те всегда были полны. Люди веселились. Люди развлекались. Для них все осталось прежним. Несуществующие поезда приезжали из уничтоженных мест по исчезнувшим путям. Прилетали самолеты. Приходили вести со всего, хоть и мертвого теперь, мира.
А все очень просто.
Люди, жившие в этом городе, не поверили в то, что им сообщили. Не нашлось ни одного, принявшего всерьез То известие.
И город остался в стороне.

                Звон
В зеленом небе висело голубое солнце. Серебристые облака шуршали по вершинам золотых гор. Невидимые струны, натянутые в каждой пылинке, в каждой клетке, в каждом кубическом миллиметре воздуха, тихонько звенели. Их звон поддерживал жизнь.
И стадо розовых исполинов – гидр топталось в горячем озере лишь благодаря этому звону.
И росшие вдоль дороги слоны подставляли свои уши навстречу ветру, а ветер сдувал эти живые паруса к корнехоботу только из-за звона.
И мы, разумные этого мира, имеем свой разум, свои крылья, свои рога из-за звона. Этот звон наполняет все вокруг и сливается с тишиной. Без него и Город – нагромождение пирамид и башен – развалился бы, рассыпаясь в блестящую пыль.
Без этого звона, без этих всесильных и всепроникающих струн, не было бы и самого нашего мира. Звон управляет нашей жизнью. Звон, правильно понятый, приносит удачу.

                Бойцы-инвалиды
Когда наверху полыхал невидимый, но всесжигающий огонь, в Центральном Бункере, столице Объединенных Бункеров, состоялся чемпионат воинов-инвалидов. До этого здесь выясняли, кто из них сильнейший, бойцы-мутанты. Из них победителем вышел змеехвостый ящер трехметрового роста, покрытый колючками, но с человеческими глазами, зелеными и большими. Хвост у этого ящера оканчивался змеиной головой, укус которой был смертельным.
Но и инвалиды дрались славно.
Сражались безногие, на колясках с низко посаженными острыми косами, срезавшими ноги тем, у кого они оставались. Друг другу безногие коляски переворачивали. У всех у них руки оставались длинными и сильными, с мертвой хваткой и неотвратимыми кулаками. И всем оружием, которое держится в руках, они владели в совершенстве. Двое из них состязались в умении убивать на высоко и горизонтально подвешенной лестнице. Одной рукой они держались за перекладину, вторая оставалась свободной для ударов. Одна пара влезла на снаряд налегке, а другая схватилась, не вылезая из колясок. Качнув коляску, косой, укрепленной с каждой стороны на оси колеса. Можно здорово поранить. И сила необходима невероятная, чтобы удержать себя и коляску на одной руке.
Одноногие сходились с костылями. Костыли они крутили, отбивались ими и били сами. Некоторые вместо костылей (одного или обоих) брали копья, алебарды, тяжелые шесты с дубинами на концах (одном,  либо обоих), но опираться на оружие им было тяжелее, чем на костыли.
Безрукие работали ногами. И прыгали так, будто им и твердь не нужна.
Однорукие сражались крюками и мечами.
Слепые убивали, как нормальные люди. Но противника (то есть такого же слепого) они находили по запаху или на слух.
Устраивали и смешанные поединки, определив лучших в каждой инвалидной категории.
А те, что вовсе не могли шевелиться, забирались в каркасы с манипуляторами, подключая технические конечности (и даже телекамеры – кто являлся незрячим) к собственному мозгу. И крушили железо всласть. Впрочем, и у них случались смертельные исходы.
Эти храбрые инвалиды остались последними солдатами на Земле, да и инвалидами они стали в последней войне.

                Племя
Племя шло на восход солнца, по унылой каменистой равнине. Унылой эта равнина могла показаться только тем, кто видел старые города, горы-дома, машины, летающие по воздуху и ослепительный блеск зеркальных окон. Для тех, кто не знал ничего, кроме веселого (злого) желтого песка, голубого неба и не пил ничего вкуснее чистой воды, и серые камни казались яркими, необычными, волшебными.
Впереди ехал большой, сохранивший почти половину своей брони, колесный танк. За ним – четыре широких грузовика, хлопавших натянутыми тентами. Потом – шесть фургонов и три автобуса, вместо стекол укутанных брезентом. По сторонам и сзади следовали охранники на мотоциклах и малых каркасных багги. В танке находился вождь и уцелевшее огнестрельное оружие. В грузовиках – воины, в фургонах – запасы топлива, продукты, вода и немногочисленное снаряжение. В автобусах – дети, женщины, старики.
Племя переселялось с одних развалин в другие, по слухам, никем еще не занятые. Если слухи не подтвердятся, придется драться насмерть – все топливо уйдет на переселение и племени некуда будет деваться.
Те места, которые они покинули, истощились. Последнее время все реже находились клады с консервами, флягами и канистрами. К тому же эти скудные владения они делили с другим племенем, более сильным. Они и раньше враждовали с соседями, а теперь, из-за частых нападений им пришлось бежать. То, что осталось от старого города, уже не могло прокормить столько народу. Они оказались слабее и ушли.
Жгучая жара (от нее негде укрыться), ночные набеги ящеров, дневные стычки с чешуйчатыми псами, жажда, лихорадка – все прелести дальней дороги измучили их.
Племя шло на восход солнца, но многим это солнце казалось закатным.