Утерянные фотографии. 1937. Бабухин Петр

Жизнь – штука долгая и беспокойная, поэтому она с неизбежностю наполнена утратами. Одна из таких типичных утрат – фотографии. Лишь однажды я заметил, как фотографию украли, а во всех остальных случаях пропажи навечно остаются тайной. Особенно обидно бывает, когда фатографии относятся к периоду до 1956 года, ибо тогда для подавляющего большинства людей в СССР они были редкостью, нередко исключительной. Об одной из таких фотографий я и хочу рассказать.

Вообще-то удивителен тот факт, что эта фотография, если, конечно, она не была выкрадена, сейчас остается в единственной экземпляре и то лишь как образ в моей памяти. И если я ее не опишу, то она заведомо и навсегда исчезнет для всех, кому она может быть дорога. А дорога она может быть потомкам моим, моих братьев по маме Алексея (+) и Николая и дочери по второму браку Петра Денисовича Бабухина Ани (+).

Последний раз я видел эту фотографию году в 1955-м, когда мне было лет четырнадцать, и она произвела на меня сильное впечатление. Чем? Ну, прежде всего, высочайшим качеством групповой съемки: на фото размером 12 х 15 (может, 13 х 18) была снята группа человек в сто и из каждого лица сегодня можно было бы сделать отличное фото размером 9 х 12!

Другим эстетическим этементом фотографии был поистине сказочный мачтовый сосновый бор на склоне, спускающимся, судя по всему, к Москве-реке, ибо фотография была сделана в Серебряном бору, что находился (и, кажется, еще находится) на юго-западе-западе недалеко от Москвы. Несмотря на то, что фото было черно-белым, мне и сегодня красные стволы тех сосен представляются озаренными послеполуденным солнцем...

Главная информационная составляющая фотографии состоит в том, что на ней было изображено все руководство московской денежно-печатной фабрики «Гознак». Мой отчим стоял на фотографии приблизительно десятым справа. Фотография была сделана году в 1937-м и в любом лучае не раньше 1935-го. В то время мой отчим Бабухин Петр Денисович был начальником охраны фабрики. Жил он в отдельной квартире где-то в Замоскворечье. (Кстати, его соседом по лестничной клетке был будущий чемпион по шахматам Василий Смыслов.) Это были последние дни проживания отчима с семьей в Москве, поскольку дом, в котором он жил, подлежал сносу по плану реконструкции Москвы.

Ситуацию со сносом отчим неплохо использовал в своих интересах. Во-первых, у него появился ненадуманный повод уволиться с руководящей должности, становившейся опасной – на дворе стоял 1937 год! Вдобавок его жена была финкой и оставаться в Москве было опасно вдвойне. И вот здесь как нельзя кстати подвернулась должность коменданта в дачном поселке в Пушкине под Москвой. Поселок «Дзержинец»  принадлежал двум фабрикам: «Гознаку» и «Им. Дзержинского». И отчим добился юридической гарантии того, что взамен сданной московской квартиры ему выделят две комнаты в большой финской даче. Хотя после войны в доме проживало еще пять семей, ужас коммунальной квартиры и отчима, и, следовательно, меня миновал: у нас были две комнаты (20 и 16 кв. метров) и две террасы (12 и 10 кв. метров) причем с отдельными выходами. Впрочем об этой своей привилегии я узнал лишь став взрослым...

Но главной составляющейя фотографии была духовная. Невидимыми нитями ее содержание связывает меня почти что с Космосом. Прежде всего, это богатейшая жизнь отчима, родившегося в 1888 году и проведшего три года в немецком плену в Первую мировую войну. Через его судьбу и я тоже как бы прожил его гимназическое детство в Рязанской гебернии конца 19-го века и, следовательно, вместе с насыщенной историей России 19-го века, которую он знал превосходно. «Вместе с ним» я прошел через немецкий плен и познавал западный образ жизни. Благодаря вещам, которые отчим перевез в Пушкино, и его дочери Ане я получил представление (которое припомню лет через тридцать) о довоенном московском бомонде. Через пасынка отчима Михаила, который сопровождал немецкие трофеи маршала Жукова из Германии в Москву, я получил знания (которые оценю сорок лет спустя) о некоторых темных страницах в истории Второй мировой войны...

И вот всего-то: какая-то фотография! Но она является для меня включателем памяти о чем-то грандиозном. И это при всем том, что до самой смерти отчим являлся для меня человеком нелюбимым. Впрочем, взаимно. Он был напрочь лишен чувства любви – вместо любви у него был принцип доброты от разума, которому нередко жестко противодействовало его самоуверенное солдафонство. Отчим был мелким диктатором, но, как он считал, справедливым. И это была тяжелая сторона его характера...

На фотографии отчим был в гимнастерке с большими накладными нагрудными карманами, в гетрах и, кажется, в портупее. Так вот и застыл на десятилетия в моей памяти его неподвижный образ. И вот я спрашиваю: а кому моя память об отчиме нужна? Его пасынок Михаил и дочь Аня его жизнью не интересовались абсолютно. Его сын и мой брат по маме Алексей погиб в автомобильной катастрофе. Он был единственным, кто хоть как-то интересовался историей своего отца. Со смертью брата прервались и все мои контакты с его семьей. Младший же брат по маме заметного интереса к прошлому своих родителей не проявляет. Так какого же лешего судьба нелюбимого отчима волнует меня, нелюбимого и нелюбящего пасынка?!..

Наверное, это черта моего характера – любить в своем прошлом всех, за исключением хладнокровных злодеев (коих, к счастью, было немного). Но меня удивляет, почему почти никто из моего окружения не пишет воспоминаний?! Да и мои-то воспоминания мало кто читает. Странный какой-то мир. Получается, что люди как люди умирают задолго до старости и только мне «повезло» до старости оставаться тринадцати-семнадцатилетним парнем. Я постоянно ухожу в юность, но когда я прихожу туда, то пападаю в окаменевший мир. Я пытаюсь заговорить с каждым встречным, но в ответ – тишина: каждый из них оказывается каменной статуей.

Но это не застывший мир – я слышу шум берез и осин, журчанье ручьев и рек, скрип мокрого стекла от движения по нему пальца, пение валуна от удара по нему камнем, я чую запах каждого дерева и листа, каждого близкого мне человека... Я вижу радуги и контуры зверей в облаках, а в небе, под самыми облаками, на конце второй катушки ниток – воздушного змея, которого сосед Вовка за полчаса сместерил из щепок от фанеры, которой был обшит наш дом. Вовка давно почил, его дочь была убита в «лихие» 90-е, но Вовкин змей с виляющим хвостом в синеве между облаками и сейчас маячит у меня перед глазами.

Вовка берет картонный кружок, проделывает в нем дырочку, сквозь которую пропускает нитку. И летит этот кружок вдоль нитки по самые облака! Назывался тот кружок ПИСЬМОМ. В будущее, в вечность, в мой сегодняшний день! Тогда мне было девять, Вовке – одиннадцать. 1950-й год... И нередко всем нашим коммунальным домом мы играли в лото, которым заведовал мой отчим. И это была жизнь. Большая ЖИЗНЬ маленьких людей... 

А я тащу память о четырех поколениях и не знаю, продлит ли ее кто-нибудь...