Заметки на полях книжки Шукшина

Шукшин – русский писатель в том  смысле, что ему удалось отобразись русский характер напрямую, как он есть, без отсылки к дискуссиям западников – славянофилов, «деревенщиков» – «либералов».

Творчество Шукшина не вобрало ни формотворческих подходов, ни концептуальных наработок модернизма и постмодернизма 20 века, потому, боюсь, оно не так интересно людям, ищущим смыслы, людям философствующим. В Германии, например, не читают и не проходят в школе Ремарка, Зато читают и проходят Германа Гессе: «Игра в бисер», вещь не художественная, но философски безупречная.

Шукшин производит впечатление человека органически свободного. При этом свобода Шукшина отличается, скажем, от свободы Битова или Аксенова. Тем, что она «неабсолютна» и естественным образом ограничивается привязанностью к земле, к Родине, принадлежностью к обществу, государству. Встроенность в систему и при этом - свобода: настоящая и органичная. Герои Шукшина тоже органично свободны. Не у всех «деревенщиков» так. У Абрамова в замечательной трилогии главный герой не смог вынести разрушения деревенского уклада и погиб.

У Шукшина - сначала «чудики», а потом Стенька Разин. Естественность хода бытия - свобода внутри формальной несвободы - формирует и естественность русского бунта как попытки легализовать свободу русского духа, обеспечив ее, так сказать, государственное оформление.

Когда появились «чудики», «шизы», - они не вписывались ни в какую классификацию: ни в герои «деревенщиков», ни в герои «либералов». Поэтому про рассказы Шукшина говорили, что это синопсисы а не рассказы, а герои этих «рассказов» «обозначены наметочным швом». На самом деле герои Шукшина очень понятны: это русские люди, живущие в перманентной маргинальной ситуации. Без земли, без права хозяйствовать. Так русский человек переживает свое маргинальное состояние: чудит, мечтает, пьянствует, гуляет. А потом, глядишь, и до Стеньки Разина дойдет.

Язык Шукшина – из Толстого, Пушкина, Лермонтова. Мой любимый рассказ «Как помирал старик» полемизирует со «Смертью Ивана Ильича». Лев Николаевич бы оценил. Он сам хотел бы так.