Георгий Вирен, Андрей Воронкевич
СЛЕПОЙ МЕТОД
Мениппея
От не сговаривашихся между собой авторов
Этот необычный роман написан в конце 70-х годов прошлого века. За прошедшее время он не подвергался никакой правке. Любителям ретро и тем, кому интересна жизнь рядовых советских людей, - подарок. Потому что это не текст, написанный сегодня по воспоминаниям, а реальный голос из глубины «эпохи застоя». В «реалистической» части романа всё аутентично. Внимательный читатель даже может найти подсказку, которая позволит точно датировать время действия.
Что касается «фантастической» части, то в 90-ые годы, перечитывая текст, я думал, что мы написали роман, предвидевший перестройку и её финал. Сегодня мне кажется, что дело обстоит серьезней и речь идет о конце цивилизации. Впрочем, тут мы не слишком оригинальны, так как об этом писали многие фантасты. Я уверен, что наша цивилизация конечна (как Империя инков, цивилизации ацтеков, Древнего Египта, Древней Греции, Древнего Рима), но как это случится? Возможны варианты. Один из них – в этом романе.
Однако есть в нем и ещё одна, может быть, самая важная для авторов штука. В те времена мы были молоды и, как я теперь понимаю, не бездарны. И нам захотелось написать роман в совершенно свободной форме. В политически несвободном обществе мы хотели хотя бы полной литературной свободы. Поэтому мы нагло использовали все виды и жанры. Тут проза, поэзия, драма (включая кинодраматургию), множество литературных аллюзий, намеков, насмешек, пародий, заимствований, подражаний… Короче, полным-полно беззлобного литературного хулиганства. Книголюбы, надеюсь, оценят.
И, как положено в мениппее, рядом с юмором, иронией, смехачеством – драмы, трагедии, полный серьез… «Здесь всё есть, коли нет обмана…»
Конечно, есть и обман. Ведь без обмана разве бывает литература?!
Георгий Вирен
2015 год
Я не перечитывал этот роман лет тридцать. Сейчас, перечитывая, испытывал одновременно несколько разнонаправленных комплексов чувств. С одной стороны, постоянное раздражение от того, как мало и плохо мы тогда умели. Часто хотелось злобно рассмеяться над неудачной фразой или пошлым пассажем. С другой стороны, постоянно внутренне крякалось от восхищения: как много мы, оказывается, понимали тогда, какие у нас были мыслительные и собственно словесные потенции! Но, ёлки-палки, как слабо воплотились эти потенции в нашей реальной жизни!
Подобное столкновение чувств присуще жанру трагикомедии. Так я бы и предлагал воспринимать сегодня роман – слепок нашей тогдашнего мироощущения – с горы сегодняшнего опыта. Между прочими термин «застой» появился значительно позже, да и Оруэлла я лично прочитал только лет через пять после написания романа. А трагикомичность своей жизни, а может быть, и жизни всего нашего поколения, смог ощутить сознательно гораздо позже, когда сам начал потихоньку превращаться если не в динозавра, то в мастодонта.
И ещё одно. При сочинении этого романа я, пожалуй, впервые ощутил, что такое чувство подлинной творческой свободы. По-моему, соавтор тоже искренно веселился, когда мы придумывали какой-нибудь новый поворот или жонглировали, на грани пародии, классическими формами. Это было здорово! И это была школа. Жаль, что это никогда больше не повторится в нашей жизни. А с другой стороны – что ж, пусть этот роман навсегда останется уникальным сочинением двух небесталанных мальчиков прошедшего тысячелетия.
Андрей Воронкевич
2015 год
Тут все есть, коли нет обмана.
И черти и любовь, и страхи и цветы.
П.А.Фамусов,
русский государственный деятель
конца ХYIII – начала XIX веков
31декабря
Рабочее название – Цепь
(фантастическая игра)
Значит, опять с Нового года начинаю новую жизнь. Может быть, теперь будет удачней? Сколько раз уже начинал, какие были замыслы! Уж в последние годы я так остепенился – избави Бог! – а всё равно…Даже «Высоту подвала не стали печатать, а ведь, казалось бы, там всё на месте – и тема рабочая, и доскональные знания условий работы в котельной, и конфликт передового рабочего и начальника цеха показан очень жизненно – а поди ж ты! Говорят – схема. Невысокий художественный уровень… Уровень – он вроде планки при прыжках в высоту: взял – не взял… Только там всё понятно, а здесь… Искусство!
А «Разговор по душам»? Всё, ну просто всё было, как надо! Газеты кричали: «Не раскрыт ещё образ новой деревни в нашей литературе!» И я раскрыл. Три лета сидел в деревне, как Меньшиков в Берёзове, - всё записывал, всё подмечал… И опять – «недостаточно высокий художественный уровень»! Что они, сговорились?! А может быть, я сам виноват? Теперь – всё. Буду писать не про нашу жизнь, хватит с меня. А уровень… Буду свои мысли облекать в форму, которая давно признана высокохудожественной – поди-ка, придерись! Вот, например, начнём так. Ну, как в «Слове о полку Игореве»: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича?» Нет, пожалуй, трудновато; сам не понимаю, а читатель и подавно… А как там в летописи… «В лето 6694, месяца мая в первый день, на память святого пророка Иеремии, в середу к вечеру, бысть знамение в солнце и тёмно бысть весьма вельми, яко и звёзды видети…» Ничего. Немного посовременней, пограмотней – и пойдёт.
Из «Повести родственных смут»
…Лето 1632 от сотворения мира.
Был Великий Совет глав общин в Священном лесу. И уговорились на нём противостоять елико возможно родственной смуте, объявившейся в лето 1631 на юге Острова. А семьи, неправедно созданные, уговорено было разогнать. И порешили главы общин паки блюсти землю, где родились и живут, как заповедано от предков, и не поддаваться прельстительным уговорам тщеславцев, хотящих порушить Закон…
Нет, не пойдёт. Скучно и непонятно. С другого надо начинать.
«Вы вновь со мной, туманные виденья,
Мне в юности мелькнувшие давно…»
Хорошо? – Хорошо, но не для меня. Во-первых, я пишу прозой. Во-вторых, уж очень не про меня.
Надо брать быка за рога.
«Мы стояли в местечке N”. Или ещё короче: «Пообедали» (Чехов). Одной первой фразой всю суть книги можно охватить! Классическое: «Все счастливые семьи…» и т.п. Но ведь в фантастическом романе важна обстановка. Читателю объяснить надо, где и когда дело происходит. Например, так, хоть и не фантастика: «Велик был и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй». Обстановка есть, а героя нет!
Ещё пример: «Невесомей полушки была фамилия – Иванов. А имя огромное, как Россия, - Иван. Ивана Иванова убили в Петровско-Разумовском». Обстановки мало! Может быть, вот так: «Так как ни одна леди и ни один джентльмен из числа хоть сколько-нибудь претендующих на благовоспитанность, не удостоят своим вниманием семейство Чеззлвитов, не уверившись наперёд в глубокой древности их рода, то нам чрезвычайно приятно сообщить, что они несомненно происходят от Адама и Евы и с незапамятных времён имели самое близкое отношение к сельскому хозяйству»…
Ладно, Георгий, хватит юродствовать! Шутки в сторону.
В Будущее они не смотрели.
Страшен был степными ураганами 77-й год Родни, от Сотворения же Мира 1725, но везти труп в Столицу кому-то всё равно надо было, и Ашог вызвался на это сам: убитый был его братом. Безродных в Столицу не пускали, и у её ворот Ашог показал шлемоносцу сандаловую бляху третьего шурина Бати Старательности.
Потом Ашог отнёс труп в Квартиру. Ни он сам, ни служители понятия не имели, зачем труп понадобилось везти в Столицу, да и приказа такого никто не отдавал. Однако труп приняли, сделали нужную запись, и Ашог с лёгким сердцем уехал из Квартиры.
Здесь, любезный читатель, мы навсегда расстаёмся с Ашогом, чтобы встретиться с подлинным героем повествования.
ЯСАВ (сон)
«…Демоны, демоны лесов моих, демоны тишайших моих лесов, простите, что нарушил покой ваш, что шёпот мой так громок, что след мой на траве лёг, что глаза мои тайны ваши видят, демоны лесов моих…»
Ну вот, опять Раиса Павловна злится, что на Новый год опоздаем. Эх, если бы не ходить туда вовсе! Снова эти её подруги – Штанинникова, Ягодкина – курицы проклятые: «Мохер, кримплен, недостача, Сочи, ревизия, балык, всё подорожало, пансионат на Клязьме, Тихонов – душка…» Тьфу! А Славка опять напьётся и будет кричать, что он почти генерал-лейтенант, только звёзды поменьше, а его никто не уважает, и сейчас он будет по мордАм гулять… А ты молчи, сиди, как мумия египетская, жуй телятину и пей, пока влезает… Тошно мне, тошно! Небось, Гоголь не в такой обстановке творил. Иду, иду, одеваюсь, куда я денусь…
2 января
ЯСАВ ( явь)
Это имя носил человек, проснувшийся однажды весенним утром 77-го лета Великой Соединённой Родни. 77 лет назад возникло здесь, на цветущей земле Материка, это государство возникло на совсем новых началах, которые призваны были вывести народ Материка из состояния дикости и скудоумия. Великий пророк Лианафан, сожжённый за свои проповеди, – может быть, только он мог представить себе ранее, насколько могущественной станет Великая Соединённая Родня уже на семьдесят седьмом году своего существования. Могущество её было так велико, земли так богаты, а поля так плодородны, что люди Родни привыкли к мысли о её вечности – не только в будущем, но в прошедшем.
- Великая Соединённая Родня жила и будет жить вечно! – возглашали каждый день Вестники, и с ними были согласны все, за исключением немногих отщепенцев-говорунов.
Согласен с этим был и Ясав, пятый шурин Бати Справедливости, проснувшийся однажды весенним утром 77-го лета.
Ясав жил в столице Родни, в прекрасном городе, поражающим странников и торговцев своими домами из жёлтого камня, своими площадями, вымощенными редким серым камнем, своими запретными садами, которые лишь в немногих местах выглядывали за стены зелёными ветвями.
В Великой Соединённой Родне вообще очень заботились об охране природы. Не случайно почти половина родственников Дома Справедливости ведала переписью птиц, зверей и даже цветов. (Вторая половина собирала исключительно Добровольные Ежегодные, Ежемесячные и Еженедельные Приношения, а также Исключительно Добровольные Пожертвования за окна и очаги).
Ясав занимался составлением Неукоснительных Советов по охранению комаров. Он был ещё молод, но достаточно честолюбив и старателен, и ему предстояло ещё долгое и славное продвижение по ступеням Родства. И – кто знает? – думал иногда Ясав, - может быть, со временем его сочли бы достойным места самого Бати Справедливости или хотя бы его Первого Сына.
В этот день Ясав, как всегда, надел свою сандаловую бляху – знак пятого шурина – и вышел на улицу. На службу он попал вовремя и даже успел на всякий случай кивнуть сынку Лиахиму (поговаривали, этот сынок почище любого Бати услужал Дому Дружбы).
До обеда Ясав, как обычно, трудился над формулировкой Неукоснительного Совета, который предусматривал три степени почтительности по отношению к комарам: для недостойных, худородных, Любимых Родственников – и одну степень равноправия, для членов Семьи.
Перед обедом, опять же, как всегда, Ясав пристойно внимательно выслушал последние новости, а потом пристойно долго поболтал о том, что, Слава Родне, через четыре дня закончится очередная Великая Беременность Великой Бабушки и что протекает она натуральным образом, о том, что, Слава Родне, с девяти часов вечера вступает в силу Неукоснительный Совет о единовременном распускании всех листьев, а также прочей зелени (Великая Родня умела заставить слушаться даже природу), о том, что, Слава Родне, исполнилось уже три месяца со дня окончания 86-й Великой Победоносной Войны с Гнусным Врагом на Каверзном Острове, и наконец о том, что, Слава Родне и Великой Бабушке, сейчас, как и прежде, действует Всеродственное Осуждение и Неукоснительный Запрет Геликоптерного Умствования, а вся Родня, как и раньше, понятия не имеет о том, что это такое, но бдительности, как и раньше и даже ещё больше, не теряет.
Сегодня Ростик пришёл злой. Он всегда приходит злой в день получки. Эх, Ростик, Ростик! Не любят его на службе. Уже несколько лет, именно в этот день, в сортире обязательно появляется надпись: «Счастливо посидеть, князь Беломоро-Балтийский» - и как раз на уровне глаз. Жена моя, Раиса Павловна, сначала осмеливалась спрашивать: «Опять?», но он так страшно менялся в лице, что я попросил её не делать этого. Всё равно видно, что опять.
Правда, сначала Ростик относился к этому с определённым азартом. Он рассказывал нам, как «перетряхнул своих писателей» (подчинённых у него двое, оба писари, а он как бы старший), а потом всю часть с помощью других прапорщиков. Никто, конечно, не сознался. Десяток призывов сменился с тех пор, а надпись всё появляется. Сам, в общем-то, виноват. Действительно, смешно и длинно: Ростислав Георгиевич Неворин-Новокузнецкий. Давно мог он избавиться от одной половины. Это его мать надоумила, жена моя, Раиса Павловна. Да он весь в неё…
Так вот Ростик сегодня пришёл злой. Он, конечно, здорово поддал со своими всегдашними «однополчанами», но не в этом дело. В «круглые даты» он тоже поддаёт, но приходит весёлый. Тоже, «круглые даты» - грустно это, грустно.
Сегодня, например, и я, и Раиса Павловна знаем, что осталось ему 5113 дней – дата некруглая. Через 13 дней будет малое веселье, а ещё через 100 – большой загул. В календаре на каждом листке цифра стоит. Он уже точно решил, что будет делать на пенсии: рыбалка, пиво и палец о палец ни-ни. Это в сорок-то пять лет! Молчание, как говорил литературный герой, молчание!..
Ох, что-то, Георгий, не весел ты сегодня, и даже просто вял. Ведь решил давно, что такая жизнь даже упоминания не достойна, не то что описания. Ведь плюнул давно на них, а вот как застопорится фантазия, так сразу на это болото и сворачиваешь: привычка графоманская руке покою не даёт.
Ну, правду сказать, сегодня скандал у них был – из ряда вон. Когда-то жена моя, Раиса Павловна, Ростика прямо у КПП с получкой караулила. С годами, конечно, пыл поубавился, да и он уже не молоденький: за себя постоять может.
Она его дома теперь ждёт. Я в их разговоры вмешиваться не могу, поскольку сам как бы на иждивении у жены. С моей-то зарплаты я бы давно ноги протянул, а подрабатывать перепечаткой ленюсь, за что, правда, Раиса Павловна исправно мне выговаривает.
Сколько Ростик получает, не знает никто. Раньше Раиса Павловна знала, что у них какие-то сложные прибавки за выслугу. Сколько он приносит, я не знаю. Знаю, что всегда они после этого кричат. Он же сначала пройдёт в комнату, переоденется в тренировочный костюм (он его называет «спортивной формой»), умоется слегка, поставит чайник, и уж потом начинает кричать. Я давно понял, что в портфеле он приносит с собой четвертинку и прячет её в своей комнате, чтобы мать не отобрала. Я как-то случайно наткнулся на целый склад пустых бутылочек за его тахтой – время от времени он их сдаёт, днём, во время своих отгулов, когда матери нет дома.
Так вот, кричат они минут тридцать-сорок. Иногда Раиса Павловна называет его «негодяй», иногда больше упирает на «эгоиста». Ростик же всегда кричит о размене квартиры – знает, что мать ни за что не разменяет нашу трёхкомнатную, которую с таким трудом выцарапала.
Потом я слышу, как Раиса Павловна считает деньги, швыряет тарелку на кухонный стол и уходит, а Ростик крадётся за четвертинкой. Потом он бухается спать, а из комнаты Раисы Павловны ещё долго будет слышен телевизор (цветной)
Так было и на этот раз, только Раиса Павловна разбила две чашки, а Ростик стучал кулаком по холодильнику. Это бывает не так уж часто. Обычно они спокойней.
Единственное, чем я горжусь (да и горжусь ли?): Ростик работает даже быстрее меня, а я первоклассный специалист…
ЯСАВ (явь)
… И всё было бы, как всегда, но именно в этот день повернулось колесо судьбы Ясава (да и, скажем уж сразу, всех жителей Родни), повернулось в первый раз, чтобы потом поворачиваться ещё, ещё и ещё, всё убыстряя свой ход.
Итак, в тот самый момент, когда Ясав уже собирался идти за Ежедневным Обеденным Жетоном, занавес в комнате неожиданно распахнулся. Под оглушительный грохот гонга вбежали шесть шлемоносцев и заняли свои места по углам комнаты, вытолкав взашей всех родственников, кроме Ясава. Из-под чёрнопурпурных плащей заблестели золотые рукоятки узких ножей. Медные лица, неподвижные глаза и приближающийся визг гонга. Всё ближе и ближе!
Ясав упал на пол, закрыв лицо руками. За что, Великая Бабушка, за что?!
Внезапно гонг затих. Медленные, тяжёлые шаги услышал Ясав в мёртвой тишине. Шаги прекратились. Кто-то встал над ним.
- Рескриптом указано: пятого шурина Бати Справедливости Ясава незамедлительно доставить в Квартиру Семьи!
Опять завизжал гонг, безжалостные руки схватили Ясава, подняли, набросили на лицо вонючий мешок и потащили по коридорам. Кто-то из несших Ясава споткнулся, мешок на мгновенье слетел с его головы, и последнее, что он увидел в этом Доме, - была чистая улыбка Лиахима.
Ясава бросили в носилки, они качались, качались, качались, а у него не было никаких мыслей, кроме одной. Его везли в Квартиру. Оттуда Великая Бабушка и сонм её блистательных родственников – Сыновей, Дочерей, Зятьёв, Племянников – правят Великой Соединённой Роднёй. За что, Ясав?
Анири? Неужели Анири?
4 января
ЯСАВ (сон)
«…Чистые реки мои, ручьи и заводи, синие озёра лесные, я, чужестранец, пришёл к вам по воле своей и вашей, примите меня в изгнании моём. Я вхожу в ваши воды, чистые реки мои, свежие капли на моих руках, на лице, и я пью их, и глаза мои наполняются вашей синевой. Быстрые потоки мои, унесите всё зло рук моих, всю ложь глаз моих, весь яд сердца моего, унесите далеко-далеко, за край леса, за грань мира, за предел жизни моей. Тихие заводи мои, недвижные мои заводи, смойте всю ненужность рук моих, незрячесть глаз моих, всю темноту сердца моего. Напоите меня, щедрые ручьи мои, напоите силой вашей, добром вашим и мудростью. Я пришёл за судьбой, синие озёра лесные, чистые воды мои…»
Но ведь это было, было, было! Впрочем, сколько раз ни повторяй, как заклинание, воскресить ничего нельзя, да и не нужно теперь. Те страницы я порвал. Юность моя похоронена дважды. Сначала годами, а потом мною самим.
Тогда, за полками нашей заводской библиотеки, я судорожно, лихорадочно воскрешал не остывшее прошлое, и лица друзей вставали передо мной. Ребята толкались вокруг меня, говорили, перебивая друг друга, а я записывал – просто как стенограф. Вечеров не хватало – меня гнали из библиотеки, и Серафима Павловна улыбалась насмешливо: «Спать иди, писатель».
А они приходили во сне, и ночи было мало, чтобы успеть записать всё.
Что это было? Теперь и не вспомнить – знаю только, что правда. Всё, что видел и пережил я в эвакуации, на уральском заводе, и что было потом, уже в Москве – всё превращалось в слова. В них было много грязного снега, был холодный туман цехов, металлическая изморозь, были пайки того, что мы благоговейно называли хлебом, и были детские наши мечты, очень простые и неосуществимые: мир, любовь, тепло. Мы были равны перед будущим, о котором не знали ничего, и оттого сны наши были одинаковы.
А потом – так страшно! – моё скудное прекрасное прошлое стало стопкой бумаги, и чужие руки перебирали страницы. Я писал о своей надежде и вере, а чужой голос отвечал: «Сейчас в период восстановления советской экономики, нет нужды обращаться к тяжёлому прошлому. Подмечайте ростки светлого будущего в наших буднях. Учитесь у лучших писателей – Павленко, Бабаевского. Вы читали?» А я не читал, я жил и писал про то, как жил, потому что не мог не писать и хотел, чтобы все знали, как мы жили, не забыли об этом. «Надо содействовать мобилизации масс, увлекая их положительным примером», - голос был ровный, без интонации, как у вокзального диктора. Я не верил ему.
Я верил себе, и чистые голоса прошлого не стихали. Только время шло, и чужой голос всё так же монотонно повторял необходимые слова, и он становился громче, а я стал глохнуть. И не знаю, как случилось, что я подчинился ему, не поверив.
Есть простые ответы: мальчишество, страх, честолюбие, слабость, и есть такое сплетение нервов души, что всякий, даже самый сложный и умный ответ покажется оскорбительно примитивным, и потому лживым.
Да я и не пытался понять себя: жизнь подхватила меня с юности, меняла свои картинки, как в калейдоскопе, удивляла, завораживала. Только теперь пробую я понять хоть немногое, но почему-то меня тянет подводить итоги. А я не хочу. Я ещё ни в чём не разобрался, как следует, и то, что написал полчаса назад, готов опровергнуть и зачеркнуть. Юность моя похоронена? Чушь! Пока я жив, вся моя жизнь со мной и вчерашний день в памяти стоит наравне с детством. Те страницы я порвал? Бред! Давно сказано – рукописи не горят! Какие, к чёртовой матери, итоги?! Вперёд, Георгий!
5 января
ЯСАВ (явь)
- Ну, здравствуй, сынок. Да ты встань с пола-то. Вот так. Теперь садись. Гранат, персик, бетель? Всё же бетель? Не бережёшь ты своё здоровье, Ясав. А оно ведь нужно Семье… Да шучу, шучу… В твои годы, сынок, мне и плантации бетеля на неделю не хватало. Давай, что ли, и я с тобой пожую… Отошёл? Ну что ж – познакомимся. Я Римовалс, Первый Сын Бабушки… Да не надо на колени! Поднять его! Эх, нервный народ пошёл… А ты, Ясав, насколько я помню, пятый шурин Бати Справедливости. Доволен? Ну, для молодого человека это не предел. Тебе сколько – 33? Ещё расти и расти. Не кричи, зачем эти формальности?! Тихий час у нас – перебудишь всех. Женщины, сам понимаешь… Кстати о женщинах. Давно видел Анири?
ПИСЬМО ОТ АНИРИ, ПЕРВОЙ ДОЧЕРИ НЕДОСТОЙНОГО ВОСЬМОГО ПЛЕМЯННИКА ВЕЛИКОЙ БАБУШКИ ЯСАВУ, ПЯТОМУ ШУРИНУ БАТИ СПРАВЕДЛИВОСТИ.
Проверено Домом Дружбы Отдалённой Родни.
Проверено Домом Дружбы Центральной Родни.
Хвала Великой Бабушке за её мудрость и человеколюбие!
Дорогой Брат Ясав! Я так давно тебя не видела. Наш ребёнок уже ворочается вовсю, и все говорят, что это мальчик – такой прыткий.
Великая Бабушка поистине дальновидна в своих милостях. Ведь если бы мой отец не попал в недостойные за шалости и распутство, я жила бы не в Отдалённой Родне, а в Квартире, и ты, приехав на Берег, не встретил бы меня, и я бы не знала тебя, а даже если бы мы чудом встретились, наши положения были бы слишком неравны.
А сейчас я с нетерпением жду, когда пройдут роды и ещё два месяца, чтобы мы могли соединиться законно. Я уверена, что наш малыш будет признан полностью здоровым и его оставят жить для процветания Великой Соединённой Родни, а я вернусь в Столицу. Если бы ты знал, как я жду этого! Я уже говорила с достойным Батей Требором из нашего Дома Дружбы, и он пообещал мне своё покровительство. Так как мой отец, недостойный, умер от лихорадки, я могу надеяться на прощение. Наверное, мне разрешат вернуться в Столицу, как только мы с тобой поженимся. Требор обещал мне это!
Ну вот, мой милый, и все мои новости. Я, как всегда, тружусь на просеивании песка. Дни становятся длиннее, и мы во славу Родни работаем всё больше и больше.
Если сможешь сделать это без вреда для того важного дела, которым ты занимаешься, - приезжай ко мне в ближайший день отдыха. Думаю, сможем поговорить.
До свидания, брат Ясав.
Хвала Великой Бабушке за её мудрость и человеколюбие!
Сестра Анири, Дочь Недостойного».
- Я вижу, ты опять испугался – не стоит, сынок. Мы желаем тебе только добра. Ты хочешь жениться на ней?
- Да, но я не понимаю, почему вы…
- Дело в том, что Анири как-никак дочь члена Семьи. Хоть и недостойного, но всё же… Не бойся, мы не хотим разлучить вас.
- Но что же тогда?
- Э, пустяки! Великая Бабушка решила простить участников того старого дела, по которому осуждён отец Анири. Ты молод, наверняка не помнишь этого, да и ни к чему тебе эти дрязги. Анири нам нужна как свидетель. Правда, тогда она была мала, но может кое-чем помочь правосудию. Мы быстро отпустим её. Понимаешь, дело деликатное, семейное, не хотелось бы лишнего шума, огласки, кривотолков. Съезди, сынок, за ней, привези тихонько. Лады?
- А это не будет?..
- Никогда!
- Ради Великой Бабушки…
- Да брось ты! Старайся ради себя – так оно лучше. Договорились?
- Я готов.
- Поедешь ты Третьим Шуриным. Если всё будет удачно – получишь орден «За Старание». Это – минимум. А там посмотрим…
- Когда ехать?
- Вот это по-нашему, по-деловому, молодец, брат Ясав!
- Брат?! Чем заслужил?
- Всё впереди. А теперь иди, выбери себе пару бизонов в загоне и выезжай. К утру будешь на месте, а завтра к вечеру жду тебя с Анири. Успехов!
13 января
Старый Новый год мы не отмечаем. Лет 10 назад я было заикнулся, что, мол, хорошо бы так, по-семейному посидеть, выпить, то да сё. Но Раиса Павловна только фыркнула: вот ещё, глупости, суеверие!
Глупости так глупости, а всё-таки настроение у меня в этот день особое. Не то чтобы праздничное и даже не всегда приподнятое, но какое-то не будничное. Бывает и светло, бывает и грустно… И чего-то хочется… Чего? Чего тебе надо-то, Георгий, потешный ты человек! «То ли севрюжины с хреном, то ли конституционной монархии!» Это я оттого сегодня в хорошем настроении, что начал писать мой роман, и кажется, что-то начинает получаться, и, может, станет он моим Посланием?...
…Дописываю заполночь: меня прервали. Выключилось отопление, и температура в квартире упала до восьми градусов. Ну, Раиса Павловна, естественно, сразу за телефон – туда-сюда звякнула, кого-то обругала, кому-то пригрозила, и вот – пожалте, обещали всё срочно исправить. А меня она послала в котельную, так сказать, проконтролировать. Спустился. Там наш котельщик Федот Ефимыч, душа-человек, со своими причиндалами возится. Уголёк подбрасывает, на манометр глядит… И надо отдать ему должное: он в очень достойном состоянии. Как говорится, «не то, чтоб очень пьян, но весел бесконечно». «Здорово, говорю, Ефимыч, что стряслось?» А он так загадочно отвечает: «Давление шалит». Помолчал и объяснил ещё более туманно: «Оно завсегда шалит, как морозы вдаряют»… Ну, я не стал добиваться подробного объяснения. Чего мне встревать, если человек и так работает, - только мешаться. А он, наверное, от моей компании ещё веселей стал и запел: «Эх, то ли ещё будет, то ли ещё будет, то ли ещё будет, ой-ой-ой». Может, он намекал на что?..
Я вернулся домой. К часу ночи температура поднялась до 15-ти градусов, и я снял пальто. Но всё равно холодно.
…Так на чём же я остановился? Ага, на Старом Новом годе! Есть в этом празднике интересный подтекст: мол, что ни новый год, то и старый. Потому что ничего не бывает в нашей жизни совершенно нового. Всё старое, всё было, было, было…
«…ибо в Законе сказано: «Да живёт каждый по родине своей». Тщеславцы же сии неправедно толкуют, будто родина есть не земля предков, а родня, и потому взывают расторгнуть общинные узы и сойтись по семьям: сын к отцу, брат к брату, племянник к дяде. И на юге Острова семь десятков землепашцев, объявив себя «племянниками», захватили земель множество, а иных общинников, не полюбив, прогнали взашей и назвали худородными. Так же и другие тщеславцы облыжно сказались роднёй и множество земель захватили, а общины порушили. И порешили главы общин пойти на сих прелестников войной и погубили их большое число, а прочих привели к Закону.
…Лето 1638 от сотворения мира.
На третий год недорода случился на Острове великий глад. И множество людишек померло, а иные совсем в нищету впали и покинули земли свои, ища пропитания. А иные тщеславцы стали говорить, будто беды случились оттого, что Закон не блюли и жили по общинам, а не по семьям. И смута велика бысть.
Был Великий Совет глав общин в Священном лесу, и послушались их люди и прогнали тщеславцев, а многих утопили. А хлеба в сиё лето уродилось вдосталь.
…Лето 1641 от сотворения мира.
В сиё лето жито уродилось семь раз, и сошла на людей благодать и прославили они ЗАКОН, и расцвели общины.
…Лето 1643 от сотворения мира.
Ходил по Острову некий тщеславец Лианафан и вновь проповедовал общины порушить, а сойтись по семьям. И за то сожжён».
ЯСАВ (явь)
…Неяркое предвечернее солнце освещало и пыль на дороге, и холёные бока бизонов, влекущих повозку из чёрного дерева, и человека, казалось, дремлющего на ней, и его склонённую голову и руки, чутко держащие поводья, а солнце, медленно спускаясь к горизонту, всё удлиняло и удлиняло тени бизонов, и повозки, и человека, пока не растворило их в сером пространстве степи.
Человек не замечал ничего.
«…Смеющееся лицо Анири, на белый песок набегает лёгкая пена волны, и уходит, смывая следы, и Анири, освещённая солнцем, бросается вслед за убегающей волной и настигает её, падая в море с шумом и взрывом брызг, а Римовалс улыбается отечески и говорит: «Брат!», и эхо этого слова несётся по коридорам Квартиры, отражаясь от мраморных стен и множась, множась, и уже звучит повторенное стократно: «Брат, брат, брат!», и угодливо склоняются служащие Дома Справедливости, и шёпотом: «Третий шурин, третий…», и расступаются шлемоносцы, меднорожие, в кроваво-чёрных плащах, и по высокой лестнице навстречу мне бежит белобрысый парень, так похожий на меня, прыгая через три ступеньки, бежит ко мне мой сын».
Неужели всё это может оказаться обманом, думал человек, непонятной интригой, где у меня лишь маленькая, жалкая роль? Ещё и ещё вспоминал он лицо Римовалса… Кто мог подумать, что он так прост и добр, думал человек, нет, он не обманул меня, не мог обмануть. Семья действительно не хочет огласки. Анири зря всегда так боялась своих великих родственников – её отец был из обиженных, вот он и привил её все предрассудки говорунов.
Смогу ли я, сомневался человек, управлять людьми с таким же достоинством, с такой же простотой? Третья категория обязывает… Человек улыбнулся, предвкушая, как он выставит пинком под зад Сынка Лиахима – слишком прыток, теперь он сам себе будет глаза и уши, а Лиахим пусть идёт в уличные вестники…
Бизоны удивлённо задёргали ушами: человек смеялся. Анири никогда, никогда больше не будет работать, её кожа не будет трескаться от песка, а глаза – слепнуть от напряжения! Никогда!
И снова Анири бежит по воде, по морской пене, по путанице водорослей, и кричит, захлёбываясь ветром, кричит неразличимые слова, и я, не слыша себя, отвечаю ей что-то, а волны гладят песок, и кажется им, что следы пропадают навсегда. О Анири, Анири! Мы возвратимся в столицу на повозке из чёрного дерева, и бизоны не посмеют лениться и помчат нас через просторы степей, через овраги и реки, сквозь чистый, юный, солнечный лес, и это будет наше свадебное путешествие…
Человек привстал в повозке и огляделся по сторонам. В сумерках, за границей степи, приближалась полоса леса. Солнце почти скрылось – шёл десятый час, час распускания листьев. Повозка подъехала к лесу. Человек всмотрелся. Что-то было не так. Ближнее дерево было голым, таким же голым, как и две недели назад, когда он проезжал здесь в прошлый раз. Человек сошёл с повозки и медленно, увязая в придорожном мхе, направился к лесу. Голые, голые сучья, голые и сухие, как прошлогодние поленья! Человек бросился в чащу, стал хватать одну ветку за другой – они обламывались, и в его руках оставались сухие прутики. Ещё долго метался человек по лесу, безнадёжно касался ветвей, но везде была та же сушь, та же безжизненность, та же пустота.
Листья не распустились.
И все длинные часы темноты человек гнал повозку через этот мёртвый стылый лес.
14 января
ЯСАВ (сон)
Высокие кроны мои, счастливые мои деревья, золой и углём вернёмся мы в землю, убитые и убийцы, одним прахом станем. И новые деревья взойдут над нами…
Хорошо я всё придумал, и герои мои мне нравятся. Но иногда – не пишется, да и всё. Не пишется про задумчивого Ясава, про ещё не понятную Анири, про радушного Римовалса, про дома из жёлтого камня под неярким вечерним солнцем – не пишется!
И вырисовывается на бумаге некая Татьяна Сергеевна, существо, может быть, и более реальное, но гораздо менее интересное, чем мои милые герои. И мелькает иногда крамольная мысль: что какая она, к чёрту, более реальная, если все её приметы – штемпельная подушечка да чернильница-невыливайка с фиолетовыми чернилами… Нехорошо говорю, зло, но вот такая у нас служит женщина.
Сегодня прихожу на работу – навстречу, как всегда, её кислая мина. Она мне, по-моему, немного завидует: раньше работала по моей специальности, да у неё не пошло.
- Неворин, - говорит, - вас к начальнику.
Начальник у нас бреет голову наголо, а усы, наоборот, отпускает. Рубашки носит с вышитыми воротниками, а говорит примерно так:
- О, - говорит, - це добре! Прошу, Георгий Андреевич, зробить тую цедулю, бо сегодня маю доклад…
Он, кстати, вовсе не украинец, а просто после войны жил в Запорожье, и теперь ему почему-то нравится говорить: «Мы, козаки». Ну, не странен кто ж! (Вот опять сбиваюсь на описание постылого! И откуда эта жадность такая?!)
Включил я аппарат, сам же вроде исчез. Взгляд налево, руки на клавиши – и нет меня… И времени нет, ничего нет. Будто кто-то другой на моём месте. И трудно понять, кто из нас счастливее: я, которого нет, или он, сросшийся со стулом? Слепой метод… Кто из нас слеп – я или тот, другой? Или оба мы вполне зрячи, а язык лжёт, насмешничает? Слепой метод – гарантия безошибочности. Может быть, назвать его камертоном правды?..
И никогда ни одной опечатки. Я этому методу ещё в армии обучился. Уж как меня на сверхсрочную звали – не пошёл, да и баста. А Ростик вот остался…
Ну-с, через час с небольшим – работу на стол начальнику, вилку из розетки (у меня на службе «Оптима» электрическая, дома-то – немецкая, электрическая же с переделанным на русский шрифт).
Только собрался улизнуть – слышу прелестный голос Татьяны Сергеевны. А перед её окошком молодой человек стоит.
- Вашу квартирную книжку!
- Да в прошлый раз смотрели уже!
- То в прошлый раз было, ещё в старом году! Как паспорт терять, так ничего, а тут все образованные ужасно… Почему за январь квартплата не уплачена?
- Честное слово, уплачу, послезавтра получка.
- Вот уплатите, тогда и приходите за паспортом.
Я смотрю, молодой человек сатанеет, а Татьяна Сергеевна, наоборот, как бы расцветает.
- Вот так, - говорит и даже улыбается почти кокетливо.
- Я уже три раза с работы отпрашивался, - говорит молодой человек, а губы у него прыгают.
- Надо порядок знать!
- Да кому это нужно, что ж я, за квартиру не плачу, что ли?
А Татьяна Сергеевна ещё нарочно его паспорт раскрыла, перед окошком повертела, да и в сейф. Эх, думаю, упустил парень момент, мог бы сейчас вырвать из рук, и дело с концом. Был такой случай при мне года два назад. Но этот, видно, слишком воспитанный: понурился, бумажки свои собрали в дверь.
- Тяжёлый народ, - Татьяна Сергеевна даже из комнатки своей вышла и закурить у меня спросила.
Дал я ей закурить и скорее оттуда на свежий воздух, на мороз, на снег скрипучий. Пока дошёл до дома, успокоился, и всё было бы ничего, но жена моя, Раиса Павловна, придя домой, объявила, что на ужин опять будут мозги. Я их ненавижу, а она любит, да к тому же к ним в столовую их каждую неделю присылают.
Вот так настроение и сломали. Сидел-сидел, и милых моих героев ни увидеть, ни услышать не смог. Ничего, Георгий, ничего…
… Новые кроны раскинутся, новые листья зашепчут… И семена упадут в землю, обернутся побегами, и снова набухнут почки, и распустятся листья, и так будет всегда, пока живёт зелень, пока дышит лес…
Станьте моим домом, высокие кроны, крепкими стенами станьте, дубы мои, крышу сложите мне, вязы, упадите мне под ноги, липы… Пусть жена и сын мой войдут в наш дом, вечный дом, зелёный дом под высокими кронами…
А ладно, зовут есть мозги!
15 января
АВОВ (явь)
За долгий жаркий день вода прогрелась до глубины, и теперь, когда удлинившиеся тени предвещали зябкий вечер, Авов вошёл в бассейн с наслаждением. Он не терпел холода.
Авов вздохнул как можно глубже и, задержав дыхание, погрузился в воду с головой. Некоторое время он лежал без всяких мыслей, превратившись всем своим дряблым телом в ненасытное, сладострастное животное, наслаждающееся теплом. Затем он вообразил себя крокодилом и немедля задался вопросом: отчего это у них, крокодилов, спина совершенно жестка, а живот, напротив, замечательно мягок? (Это Гоголь, Гоголь! – Г.Н.) Эта мысль занимала Авова, пока он не почувствовал удушья и, выскочив из-под воды, не начал жадно хватать губами сладкий воздух начала весны. Успокоившись, он посмотрел на небо.
Низкое позднее солнце висело над столицей Родни, и длинные изъеденные ветром облака лишь на мгновение затмевали свет, а потом уходили, и он снова стелился по плоским крышам города, по узким улицам из жёлтого и белого камня, по редким запретным садам, убежищам от пыли и вони города, и свет устремлялся в степь, к морскому берегу, отсюда далёкому, недоступному, почти невозможному.
«Ничего, ничего, всё будет хорошо, всё будет исключительно замечательно и столь же прелестно, всё поправится и всё пройдёт, без сомнения, навсегда пройдёт, конечно, всё будет хорошо…»
Так утешал себя Авов, хотя наверняка знал, что ничего хорошего не будет, потому что в этот вечер с еле слышными хлопками разорвутся миллионы почек, и из них стремительно рванутся в ночь листья, листики, листочки, миллионы зелёных листьев, и к утру весь материк покроется их цветами и запахом, и мир утонет в весне.
И с этого же утра на Второго Зятя Бабушки, Высокороднейшего Члена Семьи, Ответственного за Банные Покои Квартиры, обладателя шести орденов За Мудрость, двух За Храбрость и трёх За Старание, с этого же утра на несчастного, обиженного судьбами Авова, обрушится унизительная, постыдная болезнь: его благородное лицо покроется язвочками, из ноздрей побегут потоки склизкой влаги, а глаза – глаза достойного Семьянина! – станут слезиться, как у распоследнего бетельщика.
И женщины отвернутся от Авова. И жизнь его на всё время цветения станет бессмысленной.
Авов, покряхтывая, вылез из розовой воды и по мозаичному полу пошёл к покоям, где ожидала его любимая ласковая массажистка, бесподобная Анеле.
Он лёг на скамью, подставив свою спину ударам и поглаживаниям, и привычно застонал под первыми, нарочито грубыми щипками, с трепетом ожидая, что сейчас они кончатся, и он забудется сладкой дремотой в ласковых руках. Вот сейчас, сейчас Анеле станет мягко гладить его спину, бока, потом живот… О, счастье!
А потом будет то, что происходит всегда в это время дня. Авов задремлет и в полусне ощутит губы Анеле и щекочущие острия её грудей… Ох, счастье! Не меньшее, может быть, чем ежедневный обед из 18-ти редчайших блюд.
Завтра, завтра начнётся гнусная болезнь, и долгие весенние дни Авов уже не будет испытывать такого наслаждения, оно будет отравлено насморком, язвами, тяжёлой мигренью.
АВОВ (сон)
«На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой?»
Да, да он тоже знает эту считалочку! Он тоже хочет закричать не то запеть и побежать за Алимдюлой, вообще-то ябедой и задавакой, но с такой косой, с таким огромным белым бантом на затылке! Когда она убегает от него, бант подпрыгивает в кустах, как бабочка. Он не видел таких огромных бабочек, может быть, поэтому ему так хочется догнать Алимдюлу.
Ужасно хочется дернуть за ленточку, так чтобы бант развязался и ослабла тугая коса. Алимдюла заревёт, глаза станут маленькими, а рот большим. «Всё скажу!» - заорёт она, и он знает, что она действительно сегодня же за обедом всё расскажет своей матери, а та придёт жаловаться, но это ему почему-то совсем не страшно.
Может быть, потому, что когда она отревётся, она сядет где-нибудь на пне, перекинет остатки косы через плечо, распустит волосы, а потом будет долго сидеть и старательно переплетать прядки, пока не сведёт их в тугой золотистый хвост. И глаза у неё снова будут большие, зелёные, как пруд, в котором они ловят на удочку пиявок.
А он не будет смотреть на неё, он будет бегать вокруг и хлестать палкой по кустам, сшибая листья, но мешать ей не будет и хотя даже не поглядит в её сторону, всё-всё увидит: и большие зелёные глаза, и золотистый длинный хвост.
«Догоняй, Авов!» - Алимдюла уже далеко…»
25 января
Я хочу, чёрт возьми, чтобы с каждым днём у меня связывалось что-нибудь хорошее – хотя бы ассоциации. Ан нет – такой хороший день, Татьянин день, ну-с, а что я могу про него сказать? Татьяной зовут мою ужасную сослуживицу. Как сейчас помню, Татьяной звали нашу учительницу по биологии – несусветную дуру и злую бабу. Эх, бедный Пушкин!..
С другой стороны, 25 января – день рождения магаданского дяди Штанинниковых, который присылает им красную икру. И каждый божий раз, садясь за стол у них, я слышу: «Кушайте икорку, чай, непокупная, это дядя наш прислал из Магадана, он всегда присылает, ну, уж приходится ему к двадцать пятому января тоже что-нибудь соображать… Но как икорка-то!»
И нет у меня даже такого воспоминания, которое есть у всякого, учившегося в университете: Татьянин день – начало каникул, Татьянин день – студенческий день…
Ну почему, почему я никогда не был студентом? Почему нет у меня, и не было хорошей знакомой, которую звали бы Татьяна? Почему? Эх, Георгий!..
АВОВ (явь)
Авов проснулся. Он долго лежал с закрытыми глазами и ждал знакомого отвратительного ощущения – щекотания в носу: с этого начиналась болезнь. Так, не открывая глаз, он пролежал час. Ничего не произошло. Авов потянул воздух обеими ноздрями – дышалось легко. Осторожно провёл пальцами по лицу – оно было гладким, совершенно чистым и, казалось, ещё хранило следы поцелуев Анеле. В уголках глаз не было слизи, и чесать их не хотелось. Всё было, как вчера, всё было в порядке!
Шлёпая босыми пятками, Авов кинулся к зеркалу. В нём отразилось румяное, свежее, любимое лицо. Оно было слегка испуганным – и только. Ничего не понимая, Авов высунулся из окна, опасливо принюхался, и тут он увидел, что единственное росшее во дворе дерево стоит без зелени, как и всю зиму. «Может быть, день распускания листьев перенесли? Но как же я этого не знал? Вчера ведь предвещали… И никто не предупредил… Неужели прозевал, Великая Бабушка?!»
И только бедный, хоть и высокородный Авов успел ощутить радость, смешанную с обидой, как услышал особый тройной стук – так вызывала Бабушка. Открылась дверь, вошёл гонец, дежурный по Квартире красавец Лиинад и с поклоном протянул свиток папируса.
- Хорошее утречко выдалось, сынок, - сказал Авов, развёртывая послание. «Авовчик, душка, забеги ко мне на минутку. Твой Римовалсик», - и Авов пошёл по длинным мраморным коридорам Квартиры к Первому Сыну Бабушки.
- Привет, рахат-лукум моей души!
- Хе-хе, хорошее утречко выдалось, Римовалсик.
- Ну, конечно, ты всё о своих болячках печёшься – тебе хорошее. Мало о государстве думаешь, Авов. А тут дела совсем невесёлые. Сумасшедший дом, а не Родня. Представляешь, мало нам вчерашнего выкидыша, сегодня почему-то ни один листок не распустился! Бабуся готовит речь к народу – вот до чего дошло!
- Да, надо же…
- Мы тут решили комиссию создать – надо разобраться в этой истории. Боюсь, говоруны нам пакостят… А ты как думаешь?
- А может быть… Может быть, это мятеж недостойных?
- Это ещё как?
- Сорвали все листья и хотят опорочить Бабушку!
- … Да, умён ты, братец. Вот ты и будешь председателем комиссии. И если это мятеж… Верно ты, однако, догадался.
- Да уж я тут…
- Мы тебя знаем – ты постараешься. В помощь тебе дадим Старшего Брата Земель Муана. Он парень толковый, хотя и умствует много. Ты ему воли не давай. Он тебе будет там про всякие законы рассказывать, да теории разводить – ты не очень его слушай. Главное, сам сказал, мятеж выявить.
- Надо – значит выявим.
- Ещё дадим Старшую Сестру Дерев Агни. Что она будет говорить – слушай и записывай. Потом лично мне доложишь. И ещё будет с тобой Старший Брат Делов Йердна. Это мужик верный, с ним во всём советуйся. Ясно?
- Ясно…
- Вижу, вижу по лицу, что не нравится тебе работа. Тебе бы всё с Анеле барахтаться! Ну, ничего – послужить с твоим брюхом тоже не помешает. А сделал дело – гуляй смело! Успехов!
26 января
ЙЕРДНА (явь)
- Здравствуй, Римовалс.
- Садись, Йердна.
- Ну что, листики разволновали?
- Напрасно шутишь. Думаю – пришёл наш час.
- Видишь, я был прав в прошлом году. Если б тогда выступили, эти листики нам бы сейчас – ох! – не с руки были!
- Ладно, мемуары потом. Я создал комиссию – на базе Дома Изучений. Сейчас говорил с этим бараном Авовом, назначил его руководителем. Подкинул ему идейку насчёт мятежа – он теперь таких дел наворочает! И Бабушка будет довольна – она дураков любит.
- А кто ещё?
- Я выбрал Муана и Агни. На Муана, этого умника, свалим всю вину за провал работы комиссии. Потом уберём его.
- И раскроем историю с геликоптером?
- Конечно. На Семейном Совете это будет лишний козырь против Бабушки. И вообще – уничтожим эту машину. Нечего мечтать о других мирах!
- Отсюда и всё умствование в народе…
- Теперь Агни. Баба – сволочь, но нам нужна. Сам понимаешь: поддержка Неугомонных Матерей – ещё один козырь.
- А если она заупрямится? Уберём. Таких противников нам не надо. Кстати, если Авов будет очень мешать – можешь и его тоже.
- Ну и работёнку ты мне подвалил!
- Ты что – не хочешь быть Первым Сыном Бабушки? Ради этого стоит потрудиться! Или моё место тебе не нравится? Извини – выше ничего не могу предложить… Кстати, а что ты сам-то думаешь насчёт листьев?! Что с ними случилось?
- Да уж, наверное, есть причины… Впрочем, не в этом дело.
- Ну они хоть распустятся, как считаешь?
- А куда им деться?
- Вечно ты темнишь… Ну, ладно, успехов!
«Успехов… Конечно, тебе нужны мои успехи. В Семье все мастера чужими руками жар загребать… Значит, так: начальный этап ясен. Я – Первый Сын. Правда, кое-что мне уже не нравится. Геликоптер? Ладно, сначала посмотрим Истинные Описания моих новых друзей. Кого мы там будем убирать? Муан…
«Муан – год и место рождения неизвестны. Примерный возраст – 50 лет. Рост – 6 локтей. Глаза голубые. Первый Сын Бати Изучения, Старший Брат Земель.
В 56-е лето Правления Бабушки обнаружен преданными Сынками Дома Дружбы Отдалённой Родни близ Побережья. Рядом были найдены обломки неизвестного предмета (Опись см.61 свиток Истинного Описания) Утверждал, что прилетел по воздуху с якобы имеющего место быть Иного Материка. Заподозрен в Дружбе в пользу Гнусного Врага и с 56-е по 60-е лето провёл в Рекреациях Центрального Дома Дружбы для выяснения обстоятельств. В 60-е лето выслан на Болото и привлечён к работе по охране пиявок и аистов. В 62-е лето задержан по обвинению в нарушении Неукоснительного Запрета Геликоптерного Умствования. С 62-го по 65-е лето вновь находился в Рекреациях Центрального Дома Дружбы. В 65-е лето по Личному Рескрипту Великой Бабушки (ЛРВБ) отправлен в Дом Изучений. В 67-е лето назначен Сыном Бати Изучений. В 70-е лето по ЛРВБ назначен Старшим Братом Земель Дома Изучений без повышения степени родства. За отказ занять эту должность с 70-го по 72-е лето провёл в Рекреациях Центрального Дома Дружбы. В 72-е лето означенную должность занял. С тех пор ни в каких занятиях не замечен.
Подозревается в Дружбе в пользу Гнусного Врага, дважды повинен в Геликоптерном Умствовании, виновен в попытке отказа от должности, обладает говорунным образом мышления, является особо опасным Преступником, находящимся под Личным покровительством Великой Бабушки.
С 10.00 до 12.00 каждого дня совершает длительные прогулки в одиночестве. Неоднократно замечен в уклонении от прослушивания Ежедневных Великих Вестей.
Видит цветные сны запретного содержания».
«Да, да, теперь я всё вспомнил. Я ещё был Сынком, когда мы с ним первый раз встретились на допросах. Помню, он ещё плохо говорил на нашем языке. Упорный мужик – за два года на Болоте построил Геликоптер. Одного до сих пор не знаю – кто о нём доложил Бабушке. Если бы в 65-е лето она его не вытащила – пожалуй, он и сейчас бы ещё сидел в Рекреациях. Ну, создала ему условия. Конечно, материалы превосходные, рабочих куча – отличная машина получилась. Римовалс был на испытаниях, рассказывал. Муан говорил, что она может лететь 10 часов – больше, чем иная птица… Дурак Римовался – хочет её сломать. Ну, этого я, конечно, не допущу. Муан и другую хотел сделать – но тут уж Бабушка вмешалась. С испуга сделала его Старшим Братом Земель – подальше от неба. Царственное остроумие… Пожалуй, теперь Муан нам не нужен. Тут Римовалс прав. Что ж, займёмся Агни…»
«АГНИ, родилась в 42-е лето Правления Бабушки. Рост – 5 локтей. Волосы рыжие, глаза зелёные. Первая Дочь Бати Изучений, Старшая Сестра Дерев, Первая Матрона Сообщества Неугомонных Матерей.
Дочь Худородного Золотаря Акшапа из Юго-Восточной Родни. В 63-е лето вышла замуж за Пятого Племянника Бати Справедливости Ялока и переехала в Столицу Великой Соединённой Родни. В 66-е лето после кончины супруга вследствие судорог вышла замуж за третьего Зятя Бати Удовольствий Кидэ. В 68-е лето после кончины супруга вследствие судорог по ЛРВБ назначена Второй Дочерью Бати Изучений и Старшей Сестрой Дерев. В 75-е лето по ЛРВБ назначена Первой Матроной Сообщества Неугомонных Матерей, как имеющая сорок трёх отпрысков. В 71-е, 72-е, 74-е и 76- лета по ЛРВБ пожалованы поместья в Центральной Родне.
В 71-е лето полностью защищена по ЛРВБ от гнусных подозрений в отравлении супругов.
Говорунного образа мышления не имеет.
В потреблении бетеля замечена. К мужчинам пристрастна.
Видит цветные сны сомнительного содержания».
«Единственное, что эта баба сделала за свою жизнь хорошего – её знаменитый состав. Как сейчас помню: гной крокодила, мозг бешеной обезьяны, сок мухомора и утренняя моча осла в равных пропорциях на стакан морской воды. Ни цвета, ни запаха – можно нюхать, можно так пить! Смерть от судорог в течение недели обеспечена. Десять лет мы этим составом пользовались. Правда, сейчас есть и поновее – Изучения идут вперёд. А ей теперь уже яды не нужны. Бабушка за неё горой. Бабушка ведь тоже человек, не без слабостей… Да, с ней будет трудно, но без поддержки Неугомонных Матерей нам с Римовалсом не обойтись. Да и мне потом они пригодятся. Глупейшее собрание глупейших баб, но там все влиятельные женщины Родни. Без них никуда. Помню – обхохочешься! – был случай. Приехала одна дурочка из Отдалённой Родни и стала доказывать, что у неё действительно 43 отпрыска, как положено по Уставу Сообщества. Так эти бабы её так запутали, что она вконец рехнулась и объявила себя бесплодной. В этом Сообществе у половины вообще детей нет. Например, у Агни. Ну, заплатила, конечно, немало. Опять без Бабушки не обошлось. Политическая поддержка Агни… Ладно, в постели договоримся. Других разговоров она не признаёт…»
У Йердны был хлопотливый день. Он ещё долго вызывал к себе то одного, то другого сынка, раздавая многообразные поручения, ездил по Столице, побывал и в вонючих притонах, и в благоуханных дворцах, в ничем не примечательных домах встречался с ничем не примечательными людьми, провёл полчаса на докладе у Бати Дружбы и час у его любовницы, а потом послал длинный свиток папируса Римовалсу и сразу же получил от него ответ. И на уклоне дня он ещё сидел за своим столом и что-то писал, ожидая, что скоро появятся носильщики и отнесут его домой, где был уже накрыт скромный ужин, приготовленный матерью. Так начал Йердна самое важное дело своей жизни.
ЙЕРДНА (сон)
Странное, странное привиделось ему. Какая-то равнина, белая, белая, ослепительно белая, как будто бы песок, но совсем не песок. Над горизонтом огромное солнце, но не жарко, нет, скорее, холодно. А впереди, впереди какие-то ямы, они тянутся слева направо, они почти в рост человека, и в них стоят люди, много людей. И он видит только их затылки. Люди смотрят за горизонт.
Йердна ползёт по этому странному белому песку, и песок обжигает его холодом. Но ему надо, обязательно надо добраться до этих людей, которые упрямо смотрят в белую, тревожную пустыню. Он знает, чего они ждут, и так же, как они, со страхом слушает звуки, тяжёлые звуки, приближающиеся из-за горизонта.
Йердна не гонит страх, он знает, что это бесполезно. Так же бесполезно, как попытаться повернуть назад, предать этих людей, чьи тёмные затылки видит он посреди белой пустыни…
27 января
ЯСАВ (явь)
«Ну, где же Анири?» - спросит Римовался. («Не забывай, что если меня возьмут в Квартиру, мы не сможем видеться. У меня есть снадобье, которое вызывает сыпь на теле») – «Она больна», - отвечу я.
«Что с ней?» - спросит Римовался. («Все подумают, что у меня песочная болезнь и побоятся беспокоить меня до родов. В прошлом году у нас была страшная эпидемия») – «У неё песочная болезнь», - отвечу я.
«В каком она состоянии?» - спросит Римовалс. («Скажешь, что пока есть сыпь на теле, болезнь заразна. Когда сыпь проходит, бывает, выздоравливают») – «Она не впустила меня к себе, боялась заразить», - отвечу я.
И тут он скажет: «Я пошлю к ней лучших лекарей Столицы. Она нужна нам немедленно» - И что я тогда ему отвечу, о, демоны! Зачем я послушался Анири, зачем?! («Я не знаю, в чём дело, но чувствую, что я в опасности. Выдумка о прощении преступников – только уловка, я уверена в этом. Отец рассказывал мне о Семье – эти люди никогда и никого не прощают… Они отнимут ребёнка, а нас – нас могут даже убить») Что я ему отвечу? – Не знаю. Неужели Анири всё-таки права? Не могу поверить. Но она так убеждена, так боится… Придётся врать до конца…
В свете утреннего солнца мёртвый, безлиственный лес пугал человека ещё больше, и он гнал бизонов по пыльной дороге, нещадно стегал их бока, понукал их неразборчивым криком, стараясь заглушить в себе страх перед неотвратимым разговором в Столице. Но солнце упрямо поднималось вверх, укорачивая тени, и вскоре кончился лес, и под колёса легла степь, промелькнувшая мгновенно, и человек увидел Столицу».
А дочтёт ли кто-нибудь до этих страниц? Утомительная мешанина эпизодов, разнобой стилей… Ведь чего ждут от фантастики – остренького сюжета с понятной моралью: «уважайте труд роботов» или «берегитесь пришельцев». Или же – прозрачных намёков, подмигивания из-за угла, кукишей в кармане. Но что же делать, дорогие мои, если всякая мысль о человеке сложна. А я пишу о человеке. И сюжет – остренький, да с двух концов, и мораль понятна, да не так, и кукиши есть, да не в ту сторону – и всё потому, что фантазия моя стоит на земле, на прекрасной нашей круглоголовой Земле.
Так что бросайте в сторону это сочинение. Дальше будет ещё хлеще. Вперёд, Георгий!
29 января
ЯСАВ (явь)
- Слушайте, слушайте речь Бабушки! Слушайте все! Слушайте великое обращение Бабушки к народу!
- Милые дети, сказала Бабушка! – разносились по всей Столице голоса вестников.
- Три месяца назад наши доблестные молодцы нанесли сокрушительный удар Врагу, сказала Бабушка! Эта Великая Победа неслыханно укрепила Великую Соединённую Родню! Для Родни наступило время спокойствия и благоденствия. Она вновь стала цветущим краем! Но Гнусный Враг на Каверзном острове не оставляет своих коварных поползновений, сказала Бабушка! Мы узнали, что опять он готовится к нападению. Но теперь мы дадим ему последний, сокрушительный удар! Милый дети, храбрые молодцы, готовьтесь к 87-й Великой Войне с Гнусным Врагом. Батям уже отданы соответствующие распоряжения, сказала Бабушка!
В трудный час, как всегда, нам поможет моя Семья и я сама! Все мои домочадцы, преодолевая неимоверные трудности, помогают мне в Великой Беременности. А мы сделаем всё, чтобы завершить её достойно, сказала Бабушка!
Милые дети! Борьба с поползновениями врага потребует от нас всех ужасного напряжения сил. Просто ужас, как надо нам с ним расправиться, сказала Бабушка! И в эти дни мы не в состоянии тратить время ни на что другое, просто ни к чему нам это, милые дети! Поэтому я приняла Великое решение, сказала Бабушка! Мы не распустим листья до окончательной победы над Гнусным Врагом! Правильно я говорю, детки, сказала Бабушка!
- Ура! Ура! – кричали вестники, и этот крик подхватили толпы, собранные на улицах.
Повозка из чёрного дерева остановилась у Квартиры.
- Наконец-то, - сказал Римовалс, поднимаясь с кресла. – Ну, а где же Анири? Вводи её.
Ясав начал сбивчиво рассказывать о том, что произошло с Анири, но Римовалс даже не дослушал до конца.
- Пойдём, - сказал он. – Будешь говорить с Бабушкой.
Ясав вытер пот.
Тридцать шесть лестниц миновали они и два перехода, пока не подошли к резным сандаловым дверям, прошли их, а потом прошли дверь, сверкающую драгоценными камнями, а потом – обитую шёлком, а потом – украшенную сияющей бронзой, и на всём пути вытягивались перед ними шлемоносцы. Наконец они очутились у обычной двери, выкрашенной белой краской. Шлемоносцев подле неё не было.
- Дальше пойдёшь один. Входи.
Ясав оказался в совершенно пустой комнате с крашеными полами. Ясав рассудил, что пристойнее всего было бы лечь ничком на пол. Так он и сделал, не успев как следует осмотреться. Он услышал, как Римовалс запер за ним дверь, и полностью предался в руки судьбы. Так он лежал долго, ожидая услышать шаги, но ни звука не раздалось вокруг.
- Здравствуй, Ясав, - неожиданно прозвучал над ним мужской голос. Ясав осторожно поднял глаза.
В двух локтях от своего лица он увидел корявые ступни с жёлтыми ногтями, волосатые ноги в старческих прожилках и край серого хитона из грубого полотна.
- Здравствуй, Ясав, - повторил мужской голос, и Ясав взглянул в лицо говорившего.
Он увидел лысоватого старика с кустистыми бровями и носом-пуговкой. Старик беспокойно потирал давно небритые щёки.
- Вставай, детка.
Ясав поднялся, машинально отряхнул коленки.
- Не бойся, у нас чисто. Я – Бабушка.
- Какая Бабушка? – растерянно пробормотал Ясав.
- Великая, сынок, - укоризненно ответил старик.
- Вы…
- Да, да – я. Видишь, сынок, какое доверие мы тебе оказали. Теперь ты знаешь главную тайну Семьи. Понимаешь, настоящая Бабушка, та самая, великая, основательница Родни, умерла уже сорок лет тому назад. Но народ-то привык к ней! Вот Семья и решила – оставить всё, как было. А пост Бабушки занял её сын. Так и пошло. Я уже седьмой Бабушка. Согласись – неразумно нарушать традицию.
- А как же Беременность?
- В этом-то всё и дело. Сам понимаешь, я-то рожать не могу. А ведь каждый год надо! Опять же традиция. Первая-то Бабушка сначала исправно рожала. Раз сорок, по-моему. Пришлось сохранить обычаи. Решили так: баб в Семье полно, каждый год какая-нибудь на сносях. Ни разу осечки не было. А в этом году как получилось: одну выбрали – на тебе, выкидыш! У запасной – семимесячный, мёртвым родился. Спасибо Римовалсу – вспомнил про Анири. Ведь у нас закон есть, неписанный, но твёрдый: баба любая, но обязательно из Семьи. Чтобы не раздувать штаты – постов не так уж много. Теперь понял? И ничего страшного нет – Анири вернём в Квартиру, тебя введём в Семью… Что, не ожидал? Э, да тебя ноги не держат! Пошли сядем, что ли?
В углу комнаты была ещё одна дверь, окрашенная под белый цвет стен – Ясав не заметил её сразу. Эта комната резко отличалась от первой. Все четыре стены, пол и даже потолок были обиты голубыми коврами с длинным мягким ворсом. В углу, на потолке, прямо над широким ложем, накрытым шкурами не то ягуаров, не то барсов, висело огромное зеркало. На шкурах лежало с дюжину кошек. Посреди комнаты находился стол, уставленный глиняными сосудами разной высоты.
- Присаживайся, дорогой… - кивнул Бабушка на одно из кресел около стола и повернулся к кошкам: - Кис, кис, кис, кис…
Ленивые кошки не отозвались, и тогда Бабушка, недовольно хмыкнув, подошёл к ложу, взял за шкирку толстого белого кота, поднёс его к столу и посадил между сосудами. Держа кота, чтобы тот не удрал, свободной рукой Бабушка налил в деревянную плошку сок из ближайшего сосуда. Кот пить не захотел. Тогда Бабушка ткнул его несколько раз носом в плошку и сбросил со стола. То же самое он проделал с грациозной серой кошечкой, только сок налил ей из другого кувшина.
- Теперь подождём, сынок, - сказал он растерянному Ясаву. И подмигнул. – На кого ставишь?
- Не понял… Виноват, - промямлил Ясав.
- Сейчас поймёшь! – засмеялся Бабушка с некоторым злорадством. И действительно – не прошло и минуты, как серенькая кошечка странно зашаталась, упала на ковёр и испустила дух. Толстый белый кот невозмутимо посмотрел на неё, облизнулся в последний раз и снова вскочил на ложе.
- Вот всегда так, - вздохнул Бабушка. – Мне этот толстый подлец давно надоел, да везёт ему, уже две недели не попадается… А кошечку жалко… - Бабушка, кряхтя, наклонился, поднял умершую и швырнул её в открытое окно.
- Видишь, - обратился он к Ясаву, – это мои внуки развлекаются. Хорошо им, малолетним, современных медленно действующих ядов не достать… - В то же окно Бабушка выкинул сосуд с отравленным напитком.
- А теперь выпьем, - весело сказал Бабушка и налил из второго сосуда сначала Ясаву, потом себе. – Неплохой сок. Ты такого ещё не пил…
Ясав не почувствовал вкуса, только пересохшей гортанью ощутил холод напитка.
- Нравится?
Ясав кивнул.
- То-то же! А теперь сознавайся, шельма! Нечего старику врать: ишь, песочная болезнь, песочная болезнь!.. Я Анири ещё девчонкой помню – хитрющая была! И тебя врать заставила – так ведь, правильно? Ну, признайся, что соврал, а?!
Ясав открыл рот, чтобы сказать: «Нет!», но тут услышал свой голос, прозвучавший незнакомо и хрипло: «Да!»
- Вот и молодец! Настоящий мужчина! Слово Бабушки, ты мне нравишься! Значит, привезёшь её?
- Привезу, - опять прохрипел Ясав, уже немного успокоенный.
- Вот и славненько! Ты меня совсем утешил! А то уж я не знал, что делать! Такой скандал назревал! Речь-то мою слышал, небось? Думали, войну начинать придётся, чтоб замять это дело. Песочная болезнь – не шутки. Нашли, чем баловаться! Я ведь тебе было поверил… Ну, всё хорошо, что хорошо кончается. Теперь подумаем насчёт тебя… Хочешь быть моим племянником? Третьим – для начала. Я бы лично тебя и вторым сделал, но пока мест нет. Работать будешь или только финики жевать и этими … массажами заниматься? У нас в Семье много таких бездельников…
- Да я бездельничать не привык… Проверьте в деле.
- А что думаешь – и проверим! Будет у меня к тебе, сынок, личная просьба. Ты уже видел, что с листьями стряслось. Теперь ты свой, открою ещё одну тайну. Мы распускания не откладывали, мы сами не знаем, в чём дело. Чтоб разобраться, создали комиссию, но Римовалс подобрал таких людей, что, боюсь, они там все перессорятся. Люди-то неплохие, кроме, пожалуй, пройдохи Йердны, римовалсова любимчика, но вместе у них ничего не получится – каждый в свою сторону тянуть будет… Ты человек новый, незнакомый, зла никому пока не сделал. Поработай вместе с ними, где надо, помири, где надо – помоги. Заодно и послушай – мне, старику, всё интересно знать… Понял мысль?
Ясав понял. В тот же день личным рескриптом Великой Бабушки он был назначен Третьим Племянником и членом секретной комиссии по расследованию лиственных козней. К утру следующего дня Ясав привёз Анири в Квартиру.
Сегодня долго стоял перед зеркалом, когда все уже легли. Вот он, носик-пуговка, вот они, кустистые брови… Вылитый Бабушка. Да если б и дедушка – что толку?..
Всё из-за голоса. Опять его сегодня слышал, часов в восемь. Та же песенка, что и в прошлый раз, но слов не разобрать, хоть и ухо к стенке прижал. Как их там называют – контральто, сопрано?..
31 января
АГНИ (сон)
…Шлюха, шлюха подзаборная, за что ж он тебя любит?.. Сено шуршит… Или это мыши возятся? Открою глаза – увижу его, сумасшедшего…
- Вставай, подружка.
- Не хочу.
- А чего хочешь?
- Сам знаешь…
- Сначала жратвы надо раздобыть… Поднимайся, милашка. Только сено из зада вынь, а то люди добрые решат, что ты травоядная…
- А ты штаны застегни – было б чего показывать…
- Я же не святоша, чтобы у меня штаны распирало, от работы не отлыниваю, держусь до последнего, пока сама пощады не попросишь… Ладно, я пошёл. В этой деревне одни куркули да злыдни, песен не любят, так что у тебя здесь работы не будет. Я уж сам с ними поговорю, по-своему…
Он уходит вниз, по косогору, перед ручьями оборачивается – я смотрю на него. Когда-нибудь, когда-нибудь он попадётся – болтаться ему на виселице…
АГНИ (явь)
«Ух, и хитрющая рожа у этого Римовалса. Бедный Бабушка! Политика – жестокая вещь… Может, намекнуть ему как-нибудь? Да нет, пока Римовалс нужен… То же мне, хитрец! Бедный, бедный Бабушка, бедный мой старичок… Ты уж меня прости… А может, ещё и простит, если успеет… Всё-таки я ему многим обязана…»
Агни медленно оглядывала себя в зеркало. Вокруг возились несколько служанок. Одна из них, искусница, купленная за большие деньги, укладывала рыжие локоны. Вторая подкрашивала ресницы, третья тихонько, ласково скребла подмышками, четвёртая, с тазиком в руке, медленно обмывала груди кобылиным молоком, пятая натирала редкими благовониями спину, шестая массировала живот ароматическими маслами, седьмая смазывала ягодицы и бёдра жасминовой эссенцией (Ох, держись, Йердна!); восьмая, стоя поодаль, читала новое собрание любовных эпиграмм, а ещё какая-то растридесятая нашёптывала на ухо самые последние городские новости.
Всё это стоило немалых денег, и никаких мужей не хватило бы Агни, чтоб сколотить достаточное состояние, если б не благодетельные милости Бабушки. Правда, за эти-то милости Агни платила с лихвой, а в последнее время благодетель всё чаще стал отказываться принимать долги. Годы!
В общем, Агни полагала, что они в расчёте, и теперь только чувство старой привязанности, которые она с некоторым удивлением обнаружила в себе. Только это чувство (а другого никогда и не было) немного мешало ей действовать.
«Ай-яй-яй, этой морщинки я раньше не замечала. Надо будет отменить утренние ванны – лишняя вода сушит кожу. Итак, Римовалс. Римовалс и Йердна? Или наоборот?»
- Оставь, - сказала Агни служанке, аккуратно сообщающей скучные новости о рогоносцах и рогоносицах. Агни знала все эти новости на пять лет вперёд.
- Ты свободна, - отпустила она рабыню, читающую эпиграммы. Ей хотелось сосредоточиться.
«Стало быть, выражено пожелание, чтобы я прислушалась к словам Йердны. Он, дескать, скажет мне что-то новое. Ох, дураки, дураки. Давно, кстати, не пользовалась я своим средством… Надо захватить с собой – в такой компании всё может пригодиться. Впрочем, сам Йердна совсем недурён. Посмотрим…
Интересно, этот пузан Авов ещё помнит зло? Когда это было – в прошлом году, что ли, очень уж ему захотелось со мной переспать. Он, конечно, не в моём вкусе, но всё-таки зять Бабушки, я бы не отказала, а он как начал чихать в самый такой момент… Я уж распалилась, помню, - со злости ему чуть ухо не оттяпала. Он со стыда убежал, так до сих пор еле здоровается…
Кто совсем не в счёт, так это Муан. Говорят, он с бабами ни-ни. И мяса не ест… Хотя, кто его знает, этого умника, что у него за душой. Может, как раз и соберётся бежать с Материка. Мне это совсем ни к чему…
Ох, Агни, Агни, втравили тебя в историю… Но делать нечего, придётся поработать…»
Новые рабыни принесли одежды. Сегодня Агни выбрала зелёные тона: во-первых, они шли к её рыжим волосам, а во-вторых, Агни любила символику – дело всё-таки касалось листьев.
К полудню изящные носилки, занавешанные розовым шёлком, были поданы, и Агни, легко впрыгнув в них, отправилась в Квартиру.
Шлемоносцы у входа строго, но, как всегда при её появлении, чуть-чуть кокетливо вытянулись. Агни знала их в лицо и, весело кивнув им, вошла внутрь. Она хорошо изучила внутреннее расположение и без труда нашла комнату, выделенную для первого заседания.
- Привет тебе, высокороднейший Авов, - немного лукаво произнесла она формулу.
Авов был не один. И Муан, и Йердна уже сидели в глубоких креслах вокруг стола. Там же, у стола, лицом к двери, сидел незнакомый Агни человек с бляхой Третьего Племянника Бабушки. Бляху она заметила потом, а сначала в глаза ей бросились руки человека, лежащие на подлокотниках. Именно такие, чуть грубоватые, но ощутимо нежные, должны быть руки мужчины. Глаза были синими, как майское небо, и они были умны и угрюмы и смотрели прямо. Йердна прятал глаза, Муан прищуривался, а глаза Авова напоминали телячьи.
«Он моложе меня!» - почему-то с отчаяньем подумала Агни.
- Познакомьтесь, - пропыхтел Авов, не отрываясь от кресла. – Уважаемый Ясав назначен в комиссию лично Бабушкой. Бабушка рекомендовала его как хорошего, милого парня, который, несомненно, поможет нам покончить с этим каверзным вопросом. – Было заметно, что Авов не первый раз сегодня говорит эти слова. И Йердна, и Муан непроизвольно кивнули, как бы подтверждая, что и они слышали о Ясаве то же самое.
Человек встал и улыбнулся.
АГНИ (сон)
…Уже два года вместе, он и меня научил по-своему разговаривать, а его все Острословом живут. Только вот похожие слова в конце ставить никак не научусь. Зато танцевать умею.
Вон, в прошлом месяце, он на свадьбе в одной деревне чуть не все свои песни спел, а я ноги в кровь сбила – потом целовал! – зато и набрали на неделю житья.
А когда воровать приходится, он меня с собой не берёт.
- Виселица, - говорит, - двоих не выдержит. Вор на воре сидит, дерево гнилое поставляют… Ещё палача зашибём до смерти – не возьмут к себе нас черти и отправят к богу в рай, а там скучища – помирай. Да второй раз не помрёшь. Сиди уж лучше дома…
Его-то виселица выдержит – он худой. Ах, что ж мне, что ж мне тогда делать?!.
ЯСАВ (явь)
Итак, Ясав встал и улыбнулся. Улыбнулся он от смущения, потому что с самого утра ничего не мог понять.
Ясав пришёл на первое заседание точно к назначенному часу, но в комнате никого не было. Шлемоносцы, которые привели его, потоптались несколько мгновений и исчезли. Не зная, чем заняться, Ясав сел за роскошный стол пурпурного дерева и взял в руки какую-то блестящую безделушку.
Так он сидел довольно долго и уже начал тревожиться. Может быть, комиссия – это всё-таки только предлог? Впрочем… Ясав скосил глаза на бляху Третьего Племянника. Погубить его могли и проще, можно было не выдумывать столько. Всё-таки что-то мешало Ясаву успокоиться окончательно. Ещё некоторое время он вертел безделушку в руке и наконец понял: она напоминала ему о золотом браслете, который вчера был вручён Анири лично Бабушкой. Ясав ожидал, что она обрадуется, он ведь всё объяснил ей по дороге, но она обрадовалась, как бы это сказать, слишком сильно. Глаза – какие-то нехорошие стали у неё глаза!
И Ясаву не стало легче, когда с тем же выражением она посмотрела на его новую бляху, из золота, конечно, которую тоже вручил ему сам Бабушка. А потом она сказала (сейчас Ясав вспомнил):
- Ради своего ребёнка я готова на всё. Он ведь тоже будет членом Семьи? – Бабушка замурлыкал что-то умилительное, а сам при этом (Ясав теперь мог поклясться) косил глаза на вырез её хитона.
И попрощалась Агни как-то небрежно, а когда Ясав обнял её, отстранилась.
- Осторожно, - сказала. – Раздавишь. Ему нельзя.
Вчера Ясав рухнул в постель и сразу заснул, вымотанный поездками, и только сегодня вспомнил всё как следует. Вспомнил и удивился тому, какие неожиданные мысли забродили в голове. Он их ещё и сам не очень-то понимал, но они были новыми и неприятными как-то по-новому, не так, как, казалось Ясаву, они должны были быть неприятны ему.
Неизвестно, до чего бы додумался Ясав, но в это время дверь неожиданно открылась. Высунулась голова шлемоносца, повертелась в разные стороны, вперила взгляд в Ясава, испуганно раскрыла рот и исчезла. За дверью раздались удаляющиеся топот и крики: «Досточтимый Йегрес! Досточтимый Йегрес!».
«Вот новости», - подумал Ясав и на всякий случай встал с кресла. Через несколько мгновений раздались шаги уже нескольких человек. Дверь снова раскрылась, теперь уже полностью. В комнату вошёл высокий шлемоносец с пурпурной лентой через плечо и со скучающим, застывшим взглядом. Он небрежно приветствовал Ясава:
- Начальник охраны Высокой Комиссии Йегрес. Этот болван Сироб испугался, что вы вертите в руках секретный ключ от потайного шкафа. Мало того, что он золотой, с нас голову снимут, если он пропадёт; второй давно потеряли, а копию сделать никто не мог: очень тонкая работа, древняя. Шкаф тоже никому ломать не хочется, теперь так не сделают. Вот и молимся на этот ключ. А болван Сироб, начальник смены, между прочим, забыл его вчера вечером на столе. Позвольте, - и с этими словами высокий шлемоносец вынул из рук Ясава блестящую безделушку, нагнулся под стол и что-то сделал с ней. Раздался щелчок, и одна из стен разъехалась, открывая пространство секретного шкафа. Тот был совершенно пуст.
- Сироб, прикажи, чтобы протёрли пыль, - сказал Йегрес. – И пора ставить караул у двери. Сейчас начнут собираться.
- Как же так? – сказал Ясав. – Сейчас ведь уже…
- Видно, что ты новичок, - мрачно сказал Йегрес. – Здесь всё всегда начинается на два часа позже.
- Но почему?
- Не «почему», а «для чего» - для секретности и безопасности. Ну, и просто традиция такая. Женская неаккуратность… - Йегрес кашлянул и посмотрел на Ясава. – Великая Бабушка ведь…
- Да, да, - рассеянно перебил Ясав, наблюдая за тем, как шесть шлемоносцев с тряпками под командой Сироба суетятся около секретного шкафа. Йегрес тоже посмотрел на них с мрачной брезгливостью.
- Ну?
- Всё исполнено, досточтимый! – подскочил к нему Сироб, и в глазах его Ясаву почудился какой-то хитрый-прехитрый, потаённый огонёк. Ещё Ясав заметил, что Йегрес слегка поморщился, глядя на Сироба, но ничего не сказал, а только нагнулся опять под стол, щёлкнул там, и стены сошлись.
- Располагайтесь, - бросил он на прощанье Ясаву и вышел. Сироб вместе со шлемоносцами – вслед за ним. За дверью некоторое время раздавались стуки, сопенье и бряцанье. Сироб расставлял посты. Потом всё стихло. Ясав снова сел в кресло, но тут же вскочил: дверь открывалась.
В комнате оказался толстый розовый человек. Он обвёл взглядом пустые кресла, огорчённо вздохнул, пробормотал что-то о недостойной торопливости и исчез снова, быстрее, чем можно было от него ожидать.
Ясав уже не стал садиться, а просто прислонился к стене. Вскоре дверь решительно отворилась, и на пороге показался новый человек: с узким, длинным, немного бледным лицом, дьявольски красивый, но как бы замороженный. Однако, войдя в комнату и увидев Ясава, человек расплылся в улыбке. Ясаву почему-то показалось, что человек хочет, чтобы улыбка была глупой, но у него это не получается. Глаза продолжали чернеть колючими угольками. Человек поклонился Ясаву и повёл рукой, приглашая сесть. Человек ещё шире расплылся в улыбке и сел сам. Немножко побарабанив пальцами по столу, он взглянул на Ясава (тут Ясав заметил, что в глаза он не смотрит).
- Так-с, так-с, - произнёс человек. – Вот так-с…
Может быть, он сказал бы что-нибудь ещё, но дверь снова открылась и стремительно, не глядя ни на кого, прошёл к столу худощавый человек с морщинистым желтоватым лицом и наголо обритой головой.
И в то же мгновение, как он сел, дверь торжественно распахнулась. Тот, первый, толстяк, теперь уже благодушно улыбаясь, прошествовал на центральное место. Оба человека за столом встали и поклонились, а Ясав оторвался от стены и поклонился тоже. «Авов», - догадался он. На хитоне вошедшего была прицеплена золотая бляха. Только тут Ясав заметил, что двое других не имели никаких знаков различия, и почему-то почувствовал, что он тоже зря нацепил свою бляху.
Толстяк жестом пригласил всех сесть. Некоторое время они сидели молча. Наконец толстяк сказал:
- Познакомьтесь, уважаемые.
- Йердна, - сказал узколицый.
- Муан, - пробормотал бритый.
Толстяк торжественно представил Ясава, который почти ничего не слышал, потому что смотрел во все глаза на новых знакомых и с каждым мгновением всё больше постигал их ум и свою неопытность.
Все опять помолчали.
- Так-с, - сказал опять узколицый Йердна, но ничего не добавил. Уже Ясаву стало не по себе от затянувшегося молчания, уже противное першенье подступило к горлу. Никто и не думал начинать. Авов сидел с рассеянной улыбкой и иногда вытирал платком вспотевшее лицо. Йердна постукивал пальцами, потупив взор. Муан вообще закрыл глаза и откинулся на спинку стула.
У Ясава начало чесаться подмышками и ниже лопаток. Остальные были спокойны. Наконец, когда Ясав совсем было уж раскрыл рот, дверь легко приоткрылась.
- Пожаловала, - процедил Йердна.
Она была золотоволосой, как дикая лисица, она была зеленоглазой, как лесная северная рысь.
АГНИ (сон)
…Вернулся?
- Из дома не выходила?
- Нет, мне сено нравится. Не то, что в прошлый раз: оставил в какой-то яме – то же мне, дом…
- Где опрокину я подружку, и в горло опрокину кружку – там, значит, я построил дом, тирлим – бом-бом, тирлим – бом-бом…
- Распелся, ишь ты, а я тут голодная сижу…
Ох, сколько же он принёс!.. Дня на два хватит.
- Слушай, свёрток не потеряла?
Каждый раз, когда уходит, отдаёт мне этот свёрток. Там всё бумажки, бумажки…
- Добавь туда про дом песенку-то.
- Ещё не сочинил, вечером тебе спою, тогда и запишу… Лучше ещё раз повтори, кому отнести это должна, если что.
- Да помню, помню я. Туда-то и туда-то, передать тому-то…
- Ну вот и молодец!..
ЯСАВ (сон)
… Помогите мне демоны, демоны полей моих… Соха моя тяжела, и сноровки нету, и земля неохотно открывает своё тепло. Но не вернусь я в дом, не вернусь к жене своей, пока не выполню то, что назначил на сегодня… Крепче, руки, - скоро я посею здесь зёрна жёлтые, крупные, крепкие… А как дадут они всходы, да заколосятся – то-то будет радости в моём доме, демоны полей моих…
АГНИ (сон)
- Слушай, хотела бы ты жить на одном месте, в деревне, в своей хижине? – Глаза странные, грустные. Проверяет. А мне и притворяться не надо – мать у меня была шлюха, а все отцы – бродяги, какая там деревня!
Мы с мужем моим так свой век проживём, спину не гнув, в скотину не превращаясь, как птицы только живут.
У нас с мужем моим дорога одна, а уж куда заведёт она – о том не с нас спрос…
Мы с мужем моим…
ЯСАВ (явь)
- Значит, так, - сказал Авов.
- Как самочувствие высокороднейшего? – перебил его Йердна.
- Спасибо, э-э, сынок, хорошо. То есть, к сожалению, хорошо…
- А помните, в прошлом-то году?
- Да-да! – Ясав заметил, что толстяк ещё чуть-чуть порозовел, а золотоволосая Агни улыбнулась чему-то. Муан, раскрывший было глаза, когда вошла Агни, закрыл их снова и начал тихонько раскачиваться на ножках кресла.
Авов, кажется, не хотел больше ничего говорить, и тогда Йердна опять сказал:
- Так-с.
Сказав это, он посмотрел на Авова. Авов кивнул головой.
- А почему, собственно, он? – улыбнувшись, произнесла Агни. Муан пожал плечами, не раскрывая глаз. Йердна галантно поклонился Агни, Авов же ещё раз кивнул головой:
- Так будет лучше. Опыт, сами знаете. Я – вообще, он – в частности. Я думаю, так.
- Любимчики? – ещё очаровательней улыбнулась Агни.
- Ради бога, ради бога, не надо! – пропыхтел Авов. Йердна как-то замкнулся, отчего стал казаться ещё более замороженным, но сказал:
- И всё-таки.
Во время этой беседы Ясав уже несколько раз украдкой под столом вытирал потные руки. Голова шла кругом.
Йердна был настойчив.
- Листья, - сказал он, и все напряглись, Ясав почувствовал это. Даже Муан открыл глаза.
- Вы уверены, что дело в листьях? – уже невозможно очаровательно улыбнулась Агни.
- Вот-вот! – видимо обрадовался Авов. – Мятеж!
Муан открыл рот и сказал:
- Ха!
«Демоны, демоны», - в тоске подумал Ясав. Ему мучительно хотелось тоже сказать что-нибудь.
- А ваше мнение? – Йердна вежливо наклонился к Агни.
- Надеюсь, охрана будет надёжной, - казалось, не было предела её очаровательной улыбке.
- Не обижай меня, - пококетничал Йердна, и Ясав почувствовал, как все расслабились, и сам он почувствовал себя как-то спокойнее.
- Ну, что ж, - Йердна встал. – Предварительный обмен мнениями, я думаю, что выражу мнение досточтимого Авова, можно считать завершённым. Думаю даже, он окажет решающее воздействие на результаты нашей работы. И позвольте мне оценить то единство основных воззрений и весьма полезный, разносторонний подход к вопросу, проявленный здесь, незабываемыми словами Великой Бабушки: «Удовлетворена, детки мои! Глубоко удовлетворена!»
Йердна говорил всё громче и громче, но, странно, его голос не заглушил, а наоборот, непонятным образом позволил Ясаву услышать в комнате некое постороннее сопенье, доносившееся откуда-то извне.
- А вы? – обратился Йердна к нему, как раз тогда, когда Ясав, со всё возрастающим уважением, проникался необыкновенными качествами своих новых знакомых. Он чувствовал, что сам умнеет на глазах, когда почти непринуждённо склонив голову, ответил:
- Да!
Йердна сел.
- А теперь о деталях, - весело проговорил Авов. – Фазанов уже загрузили.
- Зелени, зелени побольше, хоть сушёной, - проговорил Муан, - И обязательно хлопкового масла: в провинции хорошего не достанешь.
- Я жить не могу без дынь, - вздохнула Агни. – И не забудьте про морскую воду для ванн.
- Всё-все учтём, - благодушно пропыхтел Авов. – На то меня и поставили, чтоб я всё учитывал. Да поможет нам Великая Бабушка!
Тут уж встали все, и Ясав понял, что заседание кончилось.
И удивительно – он до вечера думал, напряжённо думал о чём-то, но даже тень мысли не посетила его усталую голову. И лишь перед сном он удивительно ярко представил себе Агни, держащую в длинных пальцах прозрачный ломтик спелой дыни.
Уже несколько дней забываю ставить даты. Завораживает меня эта история, определённо завораживает. А чёрт с ними, с датами – не дневник ведь пишу! А потомку моему – я так чувствую – до большой лампочки будет, писал я это в среду или в пятницу (я и сам-то дни часто путаю)…
Вишь ты, Георгий – уже о потомках заботиться начал, всего-то накропал ничего, а уже пьедестал приспосабливаешь. Не о том, не о том думаешь!
Вперёд!
«Дышала ночь восторгом сладострастья…» Чушь какая! Заразился от нашей бухгалтерши Клавочки и теперь весь день повторяю, как патефон. Надо же вообразить такое! А ведь кто-то когда-то сочинял, как я, сидел, писал, марал черновики, потом родилось: «Дышала ночь…» Тоже – литература. Угар нэпа, даже вроде ещё раньше. Ладно, начнём помаленьку.
Куда ж нам плыть?
Труднее всего начать. Что там у меня по плану? Разговор членов комиссии на стоянке. С чего он завяжется? Как обычно – с погоды? Нет, для них это слишком щекотливая тема. С еды? С ней уже всё решено – слуги сгондобят (фу, какое словечко прицепилось от Васьки-слесаря!) Пожалуй, лучше создать напряжённую атмосферу – все волнуются, боятся друг друга, шпионят. Тогда начну с пейзажа. Как известно, описания природы дополняют и углубляют картину духовной жизни героев. Итак… с чего бы начать?... Эврика!
Дышала ночь восторгом сладострастья. Мгновенно упавший вечер скрасил цвета неба и леса – и привычно голого, пустого и оттого страшного. Было тихо. Члены комиссии расположились вокруг костра, сзади них – стражники, тщательно отобранные из охраны Квартиры. Ужин подходил к концу.
- Обменяемся первыми впечатлениями? – предложил Йердна.
- Дороги у нас, прямо скажем, мерзкие, - буркнул Муан. – Вот чем заняться надо.
- Это дело Дома Путей, а не наше, - пресёк тему Йердна.
- Фазаны были чудесны, - вздохнул Авов и обратился к слуге – ещё такие есть?
Тот уверенно кивнул, и наступила тишина.
- Слишком тихо, вечер ещё не поздний, - отозвалась Агни. (Надоело мне это «отозвалась», «буркнул», «вздохнул», буду писать проще)
АГНИ. Слишком тихо, вечер ещё не поздний. Птиц не слышно, кузнечиков, только ветер…
АВОВ (важно). Звенья одной цепи?
ЙЕГРЕС (про себя). Спят, небось, куда они денутся…
АГНИ (будто услышав). Куда? Туда же, куда и листья.
ЙЕГРЕС (вкрадчиво). Если мне позволено будет сказать, досточтимая, с листьями дело обстоит не так уж опасно. Просто погодные условия изменились или что-то там ещё…
АВОВ. Мятеж, например.
АГНИ (ЙЕГРЕСУ). Завидная точность для военного человека.
ЙЕГРЕС (как бы в сторону). Я хоть что-то в этом понимаю, не в пример некоторым…
ЙЕРДНА. Досточтимые!
МУАН. Тихо!
И в тишине они услышали вой. Медленный, протяжный, заунывный, он приближался к ним. Стражники встрепенулись, похватали пики и встали наизготовку, оборотясь к той стороне темноты, откуда надвигался вой. Он нарастал, и приблизившись, казалось, метров на 20, смолк. Сухо затрещали ветки, потом все звуки исчезли.
ЙЕРДНА (тихо – стражникам). Проверить!
Но они не успели и шелохнуться, как из тьмы показалась крупная серая тень, она резко покачнулась к свету – и все увидели волка. Огромный, мощный зверюга шёл, качаясь, на пики стражников. Подойдя к ним вплотную, он остановился и завыл снова – оглушительно, дико, как раненый. Волк стоял, широко расставив лапы и задрав морду, выл, потом вдруг захлебнулся своим же голосом, в горле у него что-то забулькало, он пошатнулся и упал, упал неестественно, вперёд мордой, будто стараясь достать до остриёв пик. И сразу стал кучей грязной серой шерсти, неподвижной и безжизненной. Первым к нему подскочил Муан, держа в руке горящую ветвь.
МУАН. Кажется, он даже не ранен.
ЙЕГРЕС. Странно…
АВОВ. Зачем же он сюда прибежал?
АГНИ. На редкость меткий вопрос!
ЙЕГРЕС. А вы жаловались на тишину…
МУАН. По виду – совершенно здоровая тварь.
АВОВ. Внешность так часто бывает обманчива.
По знаку Йегреса стражники перевернули волка. Тот был мёртв, и только глаза его остались открытыми и неподвижно смотрели вперёд. Пламя костра отражалась в них, и они вспыхивали жёлтыми искорками, как у живого.
ЙЕРДНА. Ещё одна загадка…
Молча они разошлись в приготовленные шатры. И когда каждый из них, закрыв глаза, уже приготовился отрешиться от тревожных мыслей и заснуть, налетел внезапный ветер. Шатры судорожно задрожали, потом на несколько секунд стало тихо – и вспыхнула молния. Она осветила пустой лес белым мертвенным сиянием, и тут же, без перерыва, взорвался, тяжело просыпаясь, гром. И снова – порыв ветра, вспышка и грохот, сотрясающий лес, шатры, души затаившихся там людей, призванных расследовать неполадки в природе. Редкими крупными каплями пошёл дождь, молния вспыхнула ещё раза три – и гроза умчалась прочь. Дождь ещё постучал по шатрам и тоже ушёл. Люди, которым поручили призвать природу к порядку, понемногу успокоились и затихли, заснули. Воздух стал чистым и бодрым. И ещё несколько часов, до самого рассвета, дышала ночь восторгом сладострастья.
Итак, их застигла ночь.
Демоны, демоны, демоны опустевших лесов моих, скрытые во мраке, неслышные, незримые…
Впрочем, меня тоже застигла ночь, и чего уж там прятаться от себя. На 55-м году есть над чем задуматься. Второе подведение итогов. Первое случается где-то лет в 37 – окончательное прощание с юностью, торжественные похороны надежд, правда в лицо… А сейчас? Окончательный итог? Прощание… с жизнью? Уже ничто не свершится, ничто не изменится, кроме пустяков. Что есть – то и будет, разве поблекнет, иссушится и так сойдёт на нет. Тогда, почти 20 лет назад, озирался я без гнева. Казалось – время ученичества вот-вот минет и настанет… Эх, жизнь! И вот снова – баланс. Как пусто вокруг! Тогда – Славка, ещё пацанёнок, смышлёный, бойкий, голова кругом стриженая – носился по двору в «футболяну»… Нет парнишки, которого я любил, будто умер он. Прощание с живыми. Теперь Ростик здоров, настырен, за него нечего беспокоиться, а тот – пацанёнок – растаял, исчез незаметно и навсегда. А я – тогдашний – разве жив? Всю жизнь умираем… Эх, ма, диалектика ёлкина, чего она с нами вытворяет. Ничего, держись, Георгий, а то выпил на рупь, а соплей напустил на червонец! И всё жаль, жаль и себя, и Славку, и Раю – где мы, куда подевались?!
Неужели вся жизнь пройдёт, до конца, до капли на донышке, вот так – впустую? Дело всей моей жизни под запретом. Сколько я могу? Сколько во мне планов, идей – неужели всё пойдёт к дьяволу?! Нет, даже не к дьяволу, а просто – в пустоту, в ничто. И вся моя жизнь – в пустоте. Какие ничтожества вокруг! Склоки, дешевые интриги, копеечные заговоры – вот их путь. Но ведь не мой же! Как я был наивен, когда мечтал переделать этот мир, скроенный по образцу, подсунутому Сатаной! Этот остров – такой великолепный, праздничный с высоты полёта геликоптера, этот народ, такой щедрый и талантливый вдали от служителей Бабушки, от её мрачной Квартиры. И вот – пленник. Роскошная тюрьма, еда и одежда, только за то, что не делаю того, что могу, пустые дни, прогулки в одиночестве… Вся моя жизнь последних лет – сплошная прогулка в одиночестве… Правда, сейчас у меня блестящая компания – группа ядовитых тварей под фактическим руководством поддонка Йердны. Ведь дебил Авов – не худший из них – только ширма. Мне даже не хочется разбираться в этих «лиственных кознях», хотя чувствую, что мог бы добраться до истины. Но кому она здесь нужна? Бабушке? Только для укрепления власти. Йердне? Чтобы при случае скинуть Бабушку. Этой стране, её людям? Нет, они заслужили своих хозяев! Мне? Да зачем? Мне уже ничего не нужно. А тем более истины; излишняя роскошь для заключённого. Оставьте мне мои сны, мои полёты – без границ, без препятствий…
И всё-таки остановиться я уже не могу: слишком долгий взял разбег. Скоро 30 лет, как мараю, мараю бумагу. Другие в люди выбились или обзавелись геморроидальными мечтами: машина, дача, сад, огород… А я всё бегу, бегу по бумаге, никак не успокоюсь. Видно, горбатого могила исправит. Но теперь – вперёд за воображением! Прочь, друг Георгий, пошлые мысли о том, что «надо», о том, что «подошло бы». Отныне мой единственный бог – воображенье! Ура, вперёд!
А если создать себе партнёра – эдакого мудрого, доброго, такого же, как я, только всемогущего? Я же строитель и конструктор, так попробую сконструировать себе друга-бога, святого Муана, своего двойника и наставника, потому что…
Потому что крест на себе нельзя ставить никогда это ты, Георгий, запомни всё голова гудит ручка пляшет знаки препинания куда-то вылетают… Пить надо меньше, а работать больше. Вот тебе лекарство от геморроя души. А теперь спать… Хотя…
И ещё долго в своём шатре Муан придумывал себе бога, а потом, уже во сне, разговаривал с ним и убеждал его вместе лететь на геликоптере через море, к звёздам, и вовсе это не страшно, наоборот – страшно на земле, а там всё легко и празднично, и ты растворяешься в небе, и паришь, и ты счастлив, а бог в ответ улыбался доброй улыбкой и качал головой, так что было понятно – он согласен, он тоже верит, что полёт – единственное счастье, и осталось совсем-совсем немного, чтобы отделиться от тверди и уйти…
Всё!
АВОВ (явь)
Авов проснулся опасливо: казалось, сейчас опять обрушится на него привычная болезнь. Но нет – всё было в порядке. Правда, не хватало Анеле, и такого необходимого чувства, но… «Государственный долг», – сурово подумал Авов и преисполнился сознанием собственной значимости. Однако тут же его отвлекла от забот особой важности мысль – простая, но исключительно занимательная: «Спала ли Агни одна в эту ночь; и если не одна, то с кем?» Вариантов было много, и все их Авов обстоятельно обдумал. Отпал Йегрес, потому что занимал невысокий пост, и Сироб – личность бесцветная. (Чёрт, а нужен ли он вообще? Придумал его зачем-то, а теперь он болтается без дела и даже без функции. Может, убрать его? Ладно, пока подожду) Йердна – влиятелен, Муан – интеллигент, а с ними всё бывает очень своеобразно, Анеле рассказывала. Ясав – тёмная лошадка, орешек, который в постели можно легко раскусить… Мысли Авова прервал шёпот. Стражники переговаривались тихо, но что-то было в их голосах тревожное. Авов прислушался.
- Ещё одна!
- Смотри, на вид совсем целая.
- Эй, ребята, тут в кустах ещё две… нет – три!
- Что ж такое-то?
- Мор. Вселенский мор.
Авов осторожно высунулся из шатра. Стражники сгрудились вокруг большого куста, и один из них держал в руках трёх серых птиц – мёртвых. У самого шатра Авов увидел ещё одно съёжившееся неживое тельце пичуги. Он ни о чём не размышлял, но животом почувствовал, что дело плохо. Из-за деревьев появился ещё один стражник. Он нёс пику и штук двадцать мелких птах, наколотых на неё. Стражник бодро окликнул своих товарищей и, выставив вперёд пику, с гордостью крикнул:
- Неплохой намечается завтрак!
Стражник был туповат.
ЯСАВ (явь)
... Ночью Ясав проснулся от тишины. Он часто по службе выезжал в глухие районы Родни и хорошо знал лесные ночи, полные звона кузнечиков или цикад, шороха змей и мышей, клёкота ночных птиц, трепета листьев под ветром. Он привык к этому. А сейчас вдруг все звуки исчезли: настала такая тишина, что Ясаву показалось, будто он оглох, и он поспешно щёлкнул пальцем по материи шатра. Нет, с его слухом всё было в порядке, а вот лес… Лес замолчал, и оттого не спалось Ясаву до самого рассвета, и странные мысли тревожили его, и когда сон почти овладел им, то на грани уходящей яви Ясав увидел мёртвые стада оленей на голых глинистых полях, где не взошла трава, и землю, покрытую серым пухом умерших птиц, и – уже окончательно погрузившись в сон – он увидел буреломы рухнувших лесов и обнажившееся дно пересохших рек и – почему-то – разверзнувшуюся землю, которую, будто при землетрясении, делили, резали, рвали овраги, возникающие прямо на глазах…
А потом он проснулся от того, что Авов причитал:
- Спаси и сохрани! Сохрани и спаси! Защити от страха, защити от врага!
И заученные слова молитвы звучали как-то непривычно, не буднично, а всерьёз.
- Пожалей и пощади меня, Великая Бабушка!
А потом вдруг совсем не по формулам:
- Ой, что же делать-то, ой, что случилось, ой, скорее все вставайте!
Ясав выскочил из шатра. Напротив, шагах в двадцати, упав на колени в траву, орал Авов. Он не бил поклонов, не смотрел по сторонам, а почти неподвижно вперил взгляд в тёмные кусты на краю поляны.
- Что такое? – крикнул, показавшись, Йердна.
- Сироб умер, умер, умер, - Авов не сводил взгляда с кустов и только чуть-чуть раскачивался из стороны в сторону, сжав пальцы на груди в кулачок.
Сироб лежал на спине, широко раскинув руки. Глаза его были открыты и пусты, а лицо – чуть искажено гримасой страха или боли.
ОТЧЁТ
В четвёртом квартале истекшего года ЖЭК № 19 провёл следующие работы по устранению обледенения и заснежения территории:
1. Силами работников ЖЭКа и жильцов-активистов, принявших участие в воскреснике 5 декабря, устранено обледенение и заснежнение дорожек парка, прилегающего к улице Космонавтов от дома № 4 до дома № 18,
2. Обколото ото льда – статуй 18 (восемнадцать), вырыто скамеек – 16 (шестнадцать),
3. Намётано сугробов – штук 26 (двадцать ше… А почему 26, когда по плану – 40? Что-то Мирон Тарасыч напутал, надо ему сказать завтра… тьфу, чёрт, испортил бумагу! Совсем стал дурной, видно, от старости – печатаю всё, что в голову придёт. Ладно, продолжу свою фантазию: не пропадать же бумаге!
Итак, отчёт.
Ясав не знал, сможет ли он когда-нибудь отчитаться перед Бабушкой о том, что видел и слышал в поездке. Комиссия снялась с места и спешно двинулась вглубь страны, к району Заквак, известному богатством живности в глухих лесах. Связи со Столицей не было и не предвиделось, а маршрут уводил Ясава всё дальше в дебри Северной Родни – наименее населённой и самой лесистой, покрытой невысокими горами, усыпанной множеством озёр, полных рыбой. Если листья не распустились и там, то это означало… Впрочем, что это означало, Ясав не мог бы объяснить даже себе. Однако он помнил просьбу Бабушки быть его глазами и ушами и потому мысленно составлял отчёт, который оседал в памяти и мог быть извлечён оттуда, подобно нужной папке с полки аккуратного чиновника.
… Проснувшись после первой ночёвки в лесу, примерно в 40 фиакрах к северу от реки Рпенд, я услышал крики Авова, извещавшего о смерти Сироба. В течение ночи я просыпался лишь раз, примерно на 10 минут, около 2-х часов ночи, однако в тот момент я был поражён именно тишиной и не слышал не только подозрительных, но и вообще каких-либо звуков. Авов разбудил меня в 7 часов 35 минут. Одновременно вышли из своих шатров и остальные члены Комиссии. Пять стражников, очевидно, не спали всю ночь. Судя по поверхностному осмотру, Сироб умер внезапно, не менее чем за 2-3 часа до момента обнаружения его смерти (Фу! Что за стиль лезет! Впрочем, отчёт есть отчёт, и нечего тут стилевые разносолы разводить) На теле не удалось найти следов насильственной смерти. По приказу Йердны Сироба закопали немедленно, оставив опознавательный знак. Это решение активно оспаривала Агни, которая настаивала на том, чтобы труп был немедленно отправлен в Столицу. Свой приказ Йердна мотивировал необходимостью точного и быстрого выполнения главной задачи – расследования лиственных козней.
Смерть Сироба, тем более в сочетании со странной гибелью волка и птиц, о чём я имел честь докладывать выше, произвела угнетающее впечатление на членов Комиссии. Конкретно: Йердна был по-деловому озабочен и мрачно решителен, Агни – явно взвинчена, Авов находился в состоянии истерики и открыто отстранился от руководства, Муан был в некотором оцепенении, а Йегрес даже всплакнул. Если мне будет дозволено высказать своё предположение, то должен отметить следующее: отсутствие всяких внешних признаков омертвения у Сироба свидетельствует о том, что он погиб в результате действия одного из ядов группы «Особые Д», которые производят сильный бальзамирующий эффект в течение нескольких суток. С психологической точки зрения наиболее вероятными преступниками являются Йердна, отказавшийся отправить труп в Столицу, и Йегрес, слишком нарочито демонстрирующий своё горе.
Прости, Бабушка!
Вот так – чётко, ясно, с опорой на точные данные химии и психологии. Знай наших!
Буйволы теперь двигались медленнее, потому что дорога пошла в гору и уже вокруг стали показываться покрытые голыми деревьями невысокие холмы, и… я бы описал сейчас этот долгий и непростой путь, но Раисе Павловне вздумалось тащить меня к этим напыщенным дуракам Штанинниковым смотреть их дурацкие слайды, которые они притащили из турпоездки в Париж. Хорошо бы только слайды, а то ведь пойдёт нескончаемая болтовня про тряпки и про то, как это там во Франции всё красиво загнивает и как они удачно всё купили, и этот пень Штанинников будет, конечно, гнусно хихикать и говорить, что там француженочки – ой-ёй-ёй, а его клуша будет горевать, как мало нашим туристам денег меняют, и всё такое в этом духе, что просто зубная боль их слушать… Иду… Иду…
Начало третьего ночи. Всё было, как я ожидал: «А обслуга-то, обслуга – так и лётает: сильвупле, сильвупле – прям смех берёт. Точно у тебя, Рая, в столовой для шишек! А в обычной-то нашей – кинет тебе щи суточные и гуляш, да ещё обсчитает, зараза!»
Даже надежда на слайды провалилась: сплошь картинки кабаков – то китайские рестораны, то пляс Пигаль, то «Максим» или ещё чёрт знает какое непотребное заведение. Ну и два-три здания, которые только слепой не видел: Эйфелева башня, собор Парижской богоматери… Этот боров Штанинников даже «Нотр-дам» выговаривает как заборное ругательство… Ну да чёрт с ними!
… Ясав не спал в следующую ночь. Он будто ждал, что сейчас опять случится какое-то несчастье. Он лежал тихо, вслушиваясь в появившиеся голоса ночного леса: порыв ветра, треск сухих веток и даже – далёкий свист неизвестной птицы. Приближение к Закваку дало о себе знать: показалась мелкая живность, чирикали кое-какие птицы, вот только листьев по-прежнему не было. Ясав уже потерял счёт времени, когда услышал шаги. Кто-то шёл мимо его шатра, крайнего у опушки, к шатру не то Йердны, не то Агни – ближе к костру. Стражник? Нет, пожалуй, - слишком осторожно. Вор? Убийца? Глупо: стражники у костра и на постах вокруг шатров непременно бодрствуют. Ясав, стараясь двигаться бесшумно, приподнялся и выглянул из шатра. Да, двое стражников подбрасывают ветки в огонь, один маячит у леса… Может, кто из высокочтимых членов комиссии решил облегчиться? Убедив себя, что так оно и есть, Ясав заснул.
…Перечитал написанное позавчера ночью и остался крайне недоволен. Слишком сухо, информативно. Язык какой-то вялый, стёртый. И опять эти описания ночного леса – никак не могу отделаться от летних впечатлений, когда на даче в Кратове писал по ночам. Хватит! Уже всё сказал на эту тему. Всё-таки ночная работа как-то затуманивает голову. Утром видно, что написал плохо. Кроме того – совсем нет атмосферы, чувства обстановки. Никудышно, Георгий! Надо искать образы, характеры, яркий, запоминающийся поворот темы, а не выдавать голые факты! Вот у Чехова, например… Эх, да что там говорить! Сейчас перекурю и начну сначала.
Старший стражник Агог богам молиться не любил. Он верил, что удачу каждый завоёвывает своим трудом и до попрошайничества у демонов не опускался. «Судьба не любит лентяев», - говорил отец Агога, и это стало девизом сына на всю жизнь. Прожив сорок лет, он лишь укрепился в этой мысли. Вот и теперь неожиданную удачу он рассматривал не как подарок добрых демонов, а как заслуженную награду за долгий и честный труд. А подарок был немалый: если дело и дальше пойдёт так, то скромный, но удобный домик с садом в уютной приморской деревушке ему на старости лет обеспечен. За три дня пути Агог заработал столько, сколько получал за полгода службы.
Вот что услышал от своих повелителей Агог в первый же день пути. В удобный момент, без свидетелей, ему шептали:
ЙЕРДНА: Слушай, Агог. Примерно через два часа после того, как мы разойдёмся по шатрам, с южной стороны придёт человек. Встреть его в лесу, отдай ему то, что я дам тебе, прими, что он принесёт, и передай мне. Пусть никто из стражников этого не видит. За каждый раз получишь по сто танталов.
АГНИ: Вот что, голубчик, примерно в полночь с западной стороны будет приходить к тебе посланник. Что принесёт – отдашь мне. Иногда будешь передавать ему кое-что от меня. Ты хорошо понял? Но только чтоб никто! Ни одна душа! Будешь получать по 30 танталов за ночь.
ЙЕГРЕС: Старина, не в службу, а в дружбу: перед рассветом подожди одного человечка к югу от костра, в лесу. Он там кое-что мне принесёт, так ты передай без шума. Лады, как говорит один мой знакомый? Главное – тишина. За каждую передачу – 15 танталов.
И вот уже три ночи подряд Агог принимал от Йердны и Агни свёрнутые кусочки папируса и почти такие же передавал им от таинственных посланников, а Йегресу он носил нечто вроде больших бутылей, тщательно завёрнутых в листья. Конечно, глупо думать, что другие стражники этого не видели, но с них хватало и по 10-ти танталов за ночь. Агог с удовольствием подвёл баланс…
А путешествию конца не видно! И чем дальше оно продлится, тем крепче, просторней, богаче будет домик у моря, а сад – обширней и тенистей.
- Ступайте только по моим следам! Ни шага в сторону!
- Вот не думал, что в горах бывают болота…
- А вы отойдите в сторонку, уважаемый Авов, и убедитесь в этом удивительном явлении сами.
- Ах, Агни, Агни! Неужто вы желаете моей смерти?
- Что вы, это была бы такая потеря для всей Родни!
- Внимательней!..
Проводник из местных не выказывал никакого почтения к членам Комиссии, лишь за очень большие деньги уговоривших его провести их тайными тропами к убежищу знаменитого вещуна – отшельника Нордны. Йердна был не очень доволен этим визитом, но не запретил его, хотя сам не пошёл. Йегрес остался в лагере, сославшись на необходимость проведения физподготовки со свободной сменой стражников. Остальные шли сейчас по идеально ровному ярко-зелёному полю, упиравшемуся в скалу. Проводник вёл их, ориентируясь непонятно на что, так как никаких вешек или отметин на поле не было. А его изумрудный покров скрывал страшную, безжалостную трясину, готовую с жадным хлюпаньем и чавканьем поглотить неосторожного путника. Однако цель была слишком заманчива, и комиссионеры (иногда ведь можно их так называть?) согласились даже на такой поход.
Нордна был прорицателем, и имя его знала вся Родня. Вот уже много лет (почти никто не ведал – сколько) он жил, спрятав себя в труднодоступных горах Заквака. Изредка добиравшиеся до него путешественники сами становились знаменитостями и утверждали, что смысл грядущих лет стал им прозрачно ясен после беседы с Нордной. Однако некоторые из посетивших его допускали высказывания, возбуждавшие живейший интерес Дома Дружбы, в рекреациях которого и кончали свои дни любители предсказаний. В конце концов рескриптом Великой Бабушки Нордна был поставлен вне закона, а контакты с ним стали расцениваться как особо опасное преступление против Родни. И всё же – шепотком-шепотком – разносились по острову предсказания Нордны, и – какие из них были выдумками говорунов, а какие действительно доносились с гор Заквака – даже Дом Дружбы понять не мог. От этого имя прорицателя становилось всё более известным, и, по донесениям, в некоторых отдалённых районах Родни население чтило его как святого. Однако перед лицом опасности Агни предложила встретиться и с этим «безумцем», как назвала его она: в минуты смятения можно было ожидать роста авторитета Нордны, и его нужно было нейтрализовать. Йердна решил не мешать этому, но сам не пошёл к отшельнику. И причина была веской.
…Поле над трясиной миновали удачно, а сразу за ним начинался крутой подъём в гору. Тропка шириной в полметра была аккуратно выдолблена в почти отвесной скале. Она вилась над трясиной, поднимаясь всё выше, и вдруг нырнула вглубь горы в узкую пещеру. Проводник зажёг факел, но он горел плохо – не хватало воздуха. Четыре члена комиссии и двое стражников словно потерялись в темноте. Шли они молча, и за весь путь только Авов один раз жалобно ойкнул: ударился о выступ. Примерно через час пути проход резко повернул влево, потом так же резко – вправо, и путники вышли на свет. Перед ними была уютная маленькая долина, плотно окружённая скалами. На их вершинах блестел снег, а внизу – всё цвело! Впервые за время похода комиссионеры увидели листья, множество листьев, как и положено в это время года. Буйно разрослись всяческие травы, раскидистые кустарники, невысокие пирамидальные ели окаймляли долину. Пахло нагретой землёй, цветами, настойчиво жужжали пчёлы. Пришельцы настороженно оглядывались, ожидая увидеть некую хижину, где обитал бы одетый в шкуры седобородый прорицатель с сумасшедшими глазами. Но жилья видно не было.
- Ждите здесь, - отрывисто приказал проводник и скрылся в густом кустарнике.
Измученные путники опустились на землю. В молчании прошло четверть часа. Только громко пели пчёлы и большая неуклюжая птица шумно прошлёпала крыльями, низко пролетев над долиной. Нордна появился неожиданно и бесшумно. Он вышел один из зарослей и упругой походкой быстро направился к непрошенным гостям. Прорицатель был в короткой тунике, тесно облегающей его мускулистое подтянутое тело. Вопреки ожиданию он был гладко выбрит и коротко подстрижен. На загорелом лице резко выделялись светлые, внимательные, спокойные глаза. Роста он был высокого и держался очень прямо. При виде отшельника в душе Агни шевельнулось нечто настолько женское, сладкое, томительное, что она даже была вынуждена одёрнуть своё податливое сердце, напомнив ему о деле, которое – превыше.
Прорицатель был настроен весело.
-Государственный преступник рад приветствовать высокородных правителей!
Секундное замешательство Нордна сам и рассеял.
- Не беспокойтесь, вы в безопасности.
Но тут же добавил:
- Погибнуть вам суждено в других местах.
- Хорошенькое начало, - буркнул себе под нос Авов.
Агни освободилась от чар Нордны, взяла себя в руки и решила перехватить инициативу:
- Мы хотим задать вам несколько вопросов, хотя, судя по всему, этой долины беда не коснулась…
- Мне не надо задавать вопросов, - улыбнулся Нордна снисходительно. – Ответ задачки, которая вас всех переполошила, ищите в себе. Впрочем, советую вам вернуться в Столицу. Поездка ничего вам не даст: листья не распустились по всему острову, не считая трёх-четырёх мест, включая моё убежище. Вы, Муан, в своих мыслях близки к разгадке, но вы слишком поклоняетесь науке, чтобы дать сейчас точный ответ.
Нордна беседовал совершенно светским тоном, будто разговор шёл где-нибудь во дворце, за бетелем.
- Но это не важно, - продолжал он, - разгадка ничего вам не даст. Запах смерти очень силён. Ясав, смотри внимательней, но не так, как сейчас, - смотри для другого. Агни, если б ты могла стать иной, ты умерла бы счастливой. Впрочем, шанс у тебя есть. Авов, меньше ешь. Муан, всё запиши, нарисуй схемы – они потом поломают головы…
Члены Комиссии стояли, не шелохнувшись.
…У Йердны была очень веская причина не стремиться к встрече с Нордной. В начале своей карьеры он входил в особо секретную группу, занимавшуюся делом восьмого деверя Дома Изучений Нордны, который предсказал смерть одной из Бабушек за месяц до этого события. Он сделал это, несмотря на то, что о смерти Бабушек вообще никогда не сообщалось, да и не могло быть сообщено: их смена была величайшим секретом Родни. Этот Нордна – тогда молодой ещё человек, изучавший всякие древние документы и письмена (впоследствии отдел истории Дома Изучений был ликвидирован за ненадобностью), - делал эти предсказания своему шефу – помощнику Бати Изучений. За год, помимо смерти Бабушки, он предсказал недород, ураган и нашествие саранчи на Южную Родню, хотя никогда там не бывал. Призванный для следствия в Квартиру, он утверждал, что в этом ему помогают открытые в старых бумагах Законы Весов Истории. Его побоялись убить, но сослали в отдалённую Родню. Когда же он и там стал пророчествовать, его объявили безумцем, и он скрылся в горах Заквака. О его деле доподлинно знали всего человек десять в Родне, да и то половина из них уже померло. Но Йердна прекрасно помнил всё. Особенно тот день, последний день Нордны перед ссылкой, когда пророк в ответ на какой-то вопрос молодого следователя Йердны сказал: «Не трудись понять меня, но запомни: следующая встреча со мной принесёт тебе смерть».
Больше они не виделись, и Йердна, естественно, не добивался этого. Его не утешало и то, что – согласно подсчётам самого Нордны – он ошибался в трёх предсказаниях из десяти.
… Пророк глядел на них с улыбкой.
- Вы призвали смерть, и теперь она рядом. Уже поздно спасаться.
Нордна повернулся, чтобы уйти, но сразу не ушёл, а сказал медленно:
- Впрочем, когда-нибудь всё повторится.
Уже уходя, он сказал, не обернувшись:
- Вот и вишня зацвела. Люблю вишню…
Нордна скрылся в густых зарослях свежей листвы, потом оттуда вынырнул молчаливый проводник и повёл их обратно через проход, через поле над трясиной, по лесным запутанным тропам. Где-то в середине чащи он потребовал свои сто танталов, взял их и велел комиссионерам идти вперёд и только прямо. Примерно через фиакр они обнаружили, что проводник исчез. Но тропа вывела их к лагерю, где они молча выслушали личное послание Великой Бабушки, полученное Йердной в их отсутствие.
«Милые дети! Бросайте вы эти листочки к дьяволам и бегите скорей в город Нинилак. Там всякие нехорошие люди совсем от рук отбились и начали хулиганить, просто беда с ними! В общем, если честно говорить, там что-то вроде бунта, а отчего да почему – не пойму я, старая. Уж вы помогите мне, солнышки мои! Войска я послала, об этом не беспокойтесь. Главное – чтобы Власть Родни там была чин по чину. Вот вы её и установите, лады? Кланяются вам все наши семейные. Всех вас целую, ваша Бабушка».
ПОСЛАНИЕ, ПОЛУЧЕННОЕ ЙЕРДНОЙ НАКАНУНЕ НОЧЬЮ.
«Доверяю секретнейшее. Обстановка резко обострилась. Дело дошло до того, что на семейном совете брат Валсидалв открыто обвинил Бабушку в небрежении государственным долгом. Через два дня торопливый Валсидалв был отравлен, а ночью около ста его сторонников были преданы скорой смерти у своих очагов. Силы Дома Дружбы выведены из игры: сокрушительный пожар уничтожил почти весь архив Дома. Его слуги пребывают в полном смятении: жало вырвано. Реальной силой остаётся Сообщество Неугомонных Матерей. Контакты моих представителей установили, что матери не прочь найти в нас поддержку. Йердна, союз с Агни нужен сейчас, как никогда! Это главное. Кстати, Муана береги, он нам может очень пригодится, но это – потом, когда вернёшься. Знай, что в Нинилаке вспыхнуло восстание. Судя по моим сведениям, это стихийный бунт населения и для нас он серьёзной угрозы не представляет. Но остерегайся появляться там! В Нинилаке убиты все представители Родни, восстание можно подавить только силой оружия. Если Бабушка прикажет тебе следовать туда, знай, что это ловушка! До прибытия войск в город не суйся. И вообще – плюй на листики и двигайся к дому. Время не ждёт. Римовалс».
ИЗ ДОНЕСЕНИЯ, ПОЛУЧЕННИОГО АГНИ ТОЙ ЖЕ НОЧЬЮ.
«… после смерти Валсидалва и пожара в Доме Дружбы мы и сторонники Римовалса – единственные силы. Но поодиночке нам старого прохвоста не свалить. Если ты велишь идти на союз с Римовалсом, мы не поколеблемся и минуты. Но решать нужно сейчас: прохвост слаб как никогда, но может что-то такое удумать, чтобы снова оказаться на коне. Как не хватает нам твоего присутствия! Возвращайся, как только можешь быстро! Время не ждёт. Преданная тебе сестра Янат».
А Йегрес той ночью вновь получил бутыль целебного снадобья, и – спасибо ему! – злой, неудобный, опасный мир уплыл куда-то к дьяволам, и перед йегресовым взором предстал райский уголок неизвестного городка у моря, где хватало места и пенистому прибою, и обширному песчаному пляжу, и виноградникам, и белым домикам в тени садов, и зелёным холмам, окутанным дымкой раннего утра, и, главное, - ему, Йегресу, беззаботному, загорелому, босому. С большой плетёной корзиной, полной крупной варёной кукурузы, он выходил днём на пляж, где валялись богатые бездельники-отдыхающие, и кричал зазывно: «Кому кукурузы?! Берите кукурузу! Пол-тантала за пять штук! Лучшая кукуруза на побережье!» Тем он и жил до самого рассвета, до конца сновидения, подаренного прекрасным снадобьем, запрещённым за якобы опасное воздействие на разум. Говорят, раза два попробуешь – и уже не отвыкнешь. А надо ли отвыкать-то? В этом гнусном мире и так слишком мало радостей, слишком мало, считай – совсем нет…
Почти месяц не брался за перо. Дома даже аппарат не включал. Грустно как-то, пусто, и писать не хотелось. Для кого писать-то? Где он, кто он – «друг-читатель»?! Кого и чему могу я научить? Взрослые люди – такой народ, что им всё уже давно ясно. У каждого – сложившийся взгляд на мир, и не мне переделывать его. Что я, со своим скудным опытом городской жизни, жизни секретаря в ЖЭКе, могу им открыть нового? Ведь они уверены, что всё постигли. Ведь для них искусство – часть сферы обслуживания.
Несть пророка не токмо что в своём отечестве, но и в своём времени. Скучны им будут мои описания. Единая надежда моя – молодёжь. Эти жадны до нового, восприимчивы… Только молодёжь сейчас… Уж такая целеустремлённая – просто спаси Господи! Тоже – всё знает. Куда, зачем, почём, что можно, что нет, когда надо, что полезно, кто есть кто… Юноша пылкий со взором горящим – ну! Впрочем, если и найдётся такой юный «друг-читатель», вырастет – всё равно свиньёй станет. Вот и пиши.
В частности, Ясав не мог понять одного: что значили слова пророка «смотри для другого». Яса был глазами и ушами Бабушки и смотрел для него. Так, может быть, пророк советовал найти другого хозяина? Или же он имел в виду, что смотреть надо для другой цели?.. Ясав приметил, что и другие члены Комиссии не остались равнодушными к предсказаниям Нордны. Агни стала задумчивой, говорила мало, допоздна сидела у костра, Муан, напротив, рано уходил в шатёр и, как догадывался Ясав, писал что-то, Авов почти перестал есть, хотя ему стоило страшных мучений смотреть, как другие уплетают жареных фазанов. И лишь Ясав со взбаламученной душой не знал, что делать. От потерянности он стал перебирать дни прошедшей жизни, но память подбрасывала ему единственный скучный сюжет: вот он в Доме Справедливости сидит за очередным отчётом, вот выезжает в провинцию для борьбы за сохранение комаров и бессмысленно торчит на вонючих болотах, вот возвращается в свой пустой дом, вот ложится под крики уличного вестника, и вот встаёт под те же крики, чтобы снова ехать в Дом Справедливости, вот Анири жадно глядит на золотой браслет… Вся его жизнь, уже наполовину прошедшая, внезапно представилась убогой, никому не нужной, жалкой, и под треск костра Ясав начал понимать, что жил он неправильно и никчемно, подчиняясь течению дней, которое не вело никуда, а только в ту окончательную пустоту, где не было видно ни зги. Он чувствовал, что пророк понял это, но почему-то не дал ясного совета – как быть и что делать. Ясав за всю свою жизнь не задавался такими вопросами, и теперь ему было мучительно самому искать ответы на них. Раньше цели стояли перед ним так незыблемо, что сомневаться в них можно было разве что по недоумию, но вот налаженный порядок сломался, и оказалось, что цели эти были пустышками, и почва ушла из-под ног. Он снова и снова думал о словах Нордны. Другой хозяин? Кто? Другая цель? Какая? Нет – всё не то, подсказывало Ясаву какое-то лишнее чувство – не то седьмое, не то восьмое… Тёмен был смысл совета, но ведь и мир был тёмен, непонятен, и при свете полуночного костра жизнь представилась Ясаву непроницаемо чёрным лесом, самой ночью, сплетённой из тайн, раскрыть которые не дано никому и никогда…
ОТРЫВОК ИЗ КИНОСЦЕНАРИЯ
- Ты спишь?
- Нет.
- Ты любишь тишину?
- Нет. Иногда я боюсь её. А ты?
- Не знаю. Я об этом никогда не думала, только сейчас.
- Тишина – опасна.
- Наверное. Я не привыкла бояться.
- Ничего?
- Ничего. Ты, кажется, завидуешь?
- Может быть. Чуть-чуть.
- Я всегда думала, что ты очень сильный.
- Я и есть сильный.
Они говорили шёпотом и медленно. В долгих паузах они слышали тишину мёртвого леса и редко – слабый треск костра (здесь надо дать ночной пейзаж. Очень лаконично, но выразительно. И атмосферу: всё тихо, но напряжённо).
- Агни, ты любила когда-нибудь?
- Да, ещё девчонкой.
- И что же?
- Ничего. Потом выросла.
- И больше уже не любила?
- Ну, ведь я сказала.
- Холодная нынче ночь.
- Мне кажется, должен пойти дождь.
- Дождей давно не было. Ты хочешь?
- Да.
И спустя час зашумел дождь.
- Ты очень нежный, Йердна.
- Спасибо. Мне давно так не говорили.
- Это правда.
- Я знаю. Хочешь, скажу, как зовёт меня мать?
- Скажи.
- Кролик.
- Как хорошо.
- Можешь тоже звать меня так.
- Лучше я не буду.
- Как хочешь.
- Ты сердишься?
- Я никогда не сержусь.
- Почему?
- Я человек действия. Любимым я всё прощаю, всем другим – мщу.
- А мне?
- Вот и дождь кончился.
(ПЕРЕРЫВ КИНОСЦЕНАРИЯ)
Город Нинилак от моря уходил по склонам вверх и там терялся в холмах. Сложен он был из белого камня, покрыт рыжей черепицей и увит виноградными лозами, густыми и плодоносными. От этого, как помнил Ясав, воздух в Нинилаке был томительно сладок. Улицы громоздились одна над другой, отделённые каменными террасами, которые, как ступени, уводили выше и выше, туда, где сейчас в сплетении сухих кустарников притаились Ясав и двое стражников. В ранний час ясного дня, обещавшего стать ослепительно солнечным, они наблюдали мятежный Нинилак, таивший ещё не понятную до конца угрозу.
Йердна всё же решил идти на Нинилак: открыто не повиноваться Бабушке было ещё рано. Однако он прикинул, что войска (если они и вправду были отправлены) должны придти в город дня через три-четыре, а Комиссии было туда лишь два дня пути. Поэтому всячески затягивал поход: устраивал частые и долгие привалы, без нужды то и дело посылал стражников на разведку, заставляя всех ждать их возвращения, а в 20-ти фиакрах от Нинилака и вовсе приказал сойти с дороги в холмы и там дождался наступления темноты. Ночью Комиссия приблизилась к Нинилаку на расстояние двух фиакров, и в потайном месте, не разжигая огней, заночевала. На рассвете Ясав и двое стражников были посланы в разведку.
Город казался вымершим. Ясав видел его года три назад, и сейчас был неприятно удивлён его видом. Ни единого листочка не виделось на лозах, всегда густым навесом скрывавших строения, ни одна птица не подавала голоса, и даже свиньи, обычно десятками бродившие по улицам, исчезли. Город стоял, сверкая обнажённым камнем, и лишь далёкий шум прибоя нарушал безмолвие.
- Будем ждать, - шепнул Ясав спутникам. – В город ходить опасно.
Так они и сидели, наблюдая, как поднимается солнце. И когда оно приблизилось к зениту, Ясав понял, что дело неладно: ни одна живая душа не показалась на улицах, добрый десяток которых отлично просматривался с холма.
- Пойдём, - сказал Ясав, набравшись духу, и поднялся во весь рост.
Тропа с холма вывела их на задворки захудалого домишки. Его двери были открыты, но Ясав не решился зайти внутрь. С пиками наизготовку, с длинными резаками в руках трое вышли в переулок, зажатый меж двух каменных стен высотой в человеческий рост. Они прошли до угла, и Ясав медленно заглянул за него – на широкую улицу, шедшую к морю. Было тихо и пусто. Под порывом ветра где-то хлопнула рама открытого окна – и снова стало тихо.
- Поглядите, - шепнул один из стражников, тронув Ясава за плечо. Он обернулся. В другой стороне от угла, посредине улицы, лежала куча тряпья, похожего издали на одежду шлемоносца. Трое осторожно подошли к ней – и отшатнулись.
- Великая Бабушка, что же они с ним сделали, - в ужасе протянул стражник.
Тряпьё прикрывало куски разорванной плоти, когда-то бывшей человеком. То, что было головой, валялось поодаль.
- Это не люди, - сказал Ясав.
- Мерзавцы, подонки, - откликнулись стражники, не в силах отвести взглядов от страшных останков.
- Нет. Это сделали не люди. Смотрите – части тела просто нет. По-моему, беднягу кто-то сожрал… Заметьте, крови почти нет ни на нём, ни вокруг.
- Великая Бабушка, что же это…
Ясав соображал быстро. Он знал своих соплеменников: они могли убить шлемоносца, повесить его, выставив труп на всеобщее обозрение, или даже таскать его по улицам под улюлюканье толпы. Но на изощрённые пытки, на зверство… Нет, не способны! Это – загадка, уже вторая за день, и не одна ли у них разгадка?
Ясав не хотел возвращаться, не выяснив всего. Трое, ступая как по полю над трясиной, двинулись по улице. Хлопали рамы окон под ветром, шуршали голые виноградные лозы, прибой методично шумел впереди…
Ну, понаписал! Просто фильм ужасов, Хичкок какой-то доморощенный. Прочитал – и даже сам испугался. Вот что значит – довериться фантазии. А она и вывела из тайников подсознания страстишку ко всяческому щекотанию нервишек! А где же игра ума, блеск интеллекта, фонтан воображения?! Ну, что тут можно нового придумать? Теперь, значит, как положено, выползет из подворотни какая-нибудь волосатая мерзость на восьми мохнатых лапах, с вонючей пастью и начнёт гоняться за Ясавом. Сожрёт обоих стражников, а герой – ну как же иначе! – спасётся по чистой случайности. И Ясав, конечно, поймёт, что нашествие этой гадости погубило жителей, и тэ дэ, и тэ пэ. Тут ещё можно навертеть, что к городу подходят посланные Бабушкой войска, а Ясав их предупредить не успел, и их всех под душераздирающие вопли лопают эти страшилища. Море крови… Тебе, Георгий, надо бы в Голливуде работать, какие-нибудь «Челюсти крёстного отца» стряпать, а не хорошую литературу писать. Стыдоба! Чехова надо читать, Бунина, Льва Николаевича, а ты… Тьфу!
- Поглядите, - шепнул ему один из стражников, тронув Ясава за плечо. В другой стороне от угла, на обочине улицы, шедшей на холм, сидел на корточках старик в сером холщовом балахоне. Он безразлично смотрел на Ясава и его спутников. Они приблизились.
- Здравствуй, - сказал Ясав.
- Здравствуй и ты, если не шутишь, - спокойно отозвался старик и поковырял пальцем в ухе.
- Скажи, что случилось с жителями славного города Нинилака, где они?
Теперь старик полез большим пальцем в нос и долго ковырял там, не удостаивая ответом. Закончив, он сказал:
- Спасаются.
- Что это значит?
- То и значит, что спасаются. От Бабушки.
- Зачем же они это делают?
- А с испугу. Сначала сильно разозлились и всех начальников перебили, а теперь, значит, спасаются.
- А на что же они разозлились?
- Да так, - неопределённо прошамкал старец. – Вообще… Житья нету.
- А раньше – было житьё?
- Откуда? И раньше не было.
- А теперь что ж?
- И теперь нету.
- А где же они спасаются? – переменил тему Ясав.
- В горах, где ещё…
- Что же ты остался?
- А мне помирать скоро.
- И долго твои земляки так спасаться будут?
- Долго. Может, неделю, может, две.
- А потом?
- Потом надоест. – Старик помолчал. – Потом возьмут зачинщиков, скрутят, отведут к властям. Как положено.
- Зачем же было бунтовать?
- А как иначе-то? Без этого никак нельзя. – Старец опять замолк и стал усиленно чесать грудь под балахоном. Потом сказал:
- Это, значит, чтоб уважение соблюсти.
- К кому?
- Ясное дело – к себе.
С тем Ясав и вернулся, успокоив Йердну, который лишь слегка посмеялся. К вечеру того же дня прибыли войска, посланные Бабушкой. Когда Йердна увидел их, то зло сжал зубы: пришло лишь десять шлемоносцев. Если бы и вправду восстание бушевало в Нинилаке, то и эти несчастные, и сам Йердна были бы обречены на верную смерть. «Ну что же, - подумал он, - и это я тебе припомню в твой последний час, старый мерзавец». Йердна был человеком действия.
ИЗ ДОНЕСЕНИЯ ЙЕРДНЫ РИМОВАЛСУ.
«…Ловушка, ждавшая нас в Нинилаке, к счастью, не удалась: мятежники, испугавшись мщения, удрали в горы и теперь готовы выдать своих главарей. Жалкого отряда в десять человек, думаю, будет достаточно, чтобы впредь удержать их в повиновении. Но стремление старого пройдохи расправиться со мной и всей компанией убеждает меня в том, что настало время решительных действий. Рад сообщить, что Агни и её неугомонные бабёнки будут с нами. Мы возвращаемся. Йердна».
Не такой уж он негодяй, этот Йердна! Человек энергичный, разумный, хороший организатор. Кроме того, как выясняется, обладает нежным сердцем и может сделать счастливой женщину. Не забудьте, что живёт он очень скромно, с мамой, которую преданно любит и о которой заботится, как не каждый станет. Нет, честное благородное, он мне даже симпатичен! Конечно, он интриган, но в каких трудных условиях он вырос! В другом обществе – в нашем, например, - он мог бы стать положительным героем и принести много пользы людям.
Между прочим, это и Агни касается. Сложись её судьба удачней, живи она в другое время, кто знает, какой бы она была! Думаю, вышла бы из неё замечательная общественная деятельница, наверняка – передовик производства, хорошая мать и жена. Просто не повезло ребятам, а сами-то они славные, ей-богу, славные!
Ну, что толку писать о плохих людях?! Только талант растрачивать. Какой-нибудь Штанинников – чего о нём писать? Дурак, стяжатель, бюрократ, пустое место – тьфу! Или моей благоверной товарки! Тихий ужас. То ли дело – Йердна, Агни, Ясав, Муан, сам Бабушка – какие интересные характеры, какие внутренне богатые люди! «И пальцы просятся к перу…» Вперёд, воображение!
Единственно, кто меня беспокоит, - так это Йегрес. Какой-то он у меня ни рыба ни мясо. Надо бы его как-то повернуть, раскрыть, что ли…
Главный стражник Йегрес плевать на всё хотел с высокой башни. Он знал в жизни всё, всё видел, ничего не хотел и не стремился ни к чему. Давным-давно, «на заре туманной юности», он был очень энергичным и деятельным, стремительно делал карьеру, шёл по головам и трупам, не стесняясь помогать себе, где доносом, а где и ядом. В 40 лет он достиг своего «потолка»: выше прыгнуть не мог, так как не был членом Семьи. Сын старшего стражника в Доме Справедливости, он занимал теперь высокое положение, но «завод» кончился. Йегрес изработался по пути наверх. Где он «сломался», он и сам не смог бы сказать. Может быть, когда враги отравили его жену, может быть, когда оба сына погибли в очередной победоносной войне, - неизвестно. Но для него жизнь утратила свои цветы, и радость он находил лишь в дьявольском снадобье, уносившим его прочь от гнусного мира. Он понимал, что жизнь переделать нельзя, и даже пробовать не стоит. Он понимал, что человек был и остаётся всегда скотом, и только скотом, и это непоправимо. Он понимал, что время несёт людей к смерти бессмысленно и бесцельно, и все радости человеческие – лишь оазисы в нескончаемой пустыне. И только это – непререкаемые истины, а всё остальное – словесная мишура, пыль, блёстки короткого карнавала. И кто этого не понимает – кромешный дурак, с которым даже говорить унизительно. А кто понимает – тот свободен, тот всегда прав. Тот может пойти повеситься или спалить со скуки дом соседу – всё равно. Что осталось от тех, кто жил, скажем, лет шестьсот назад? Пустота. А ведь тоже – суетились. Что-то там делали, говорили, мечтали о чём-то. Никого нет, всех забыли, всё – тлен. Вот и нас с нашими заботишками забудут, считал Йегрес, и по-своему он был прав. Впрочем, нет человека, который не был бы прав «по-своему». Так-то, други.
Но человек живёт для радости, и находят её – кто в чём. Для Йегреса она была в его снадобье – чудодейственной марьяне. И на вторую ночь после того, как Комиссия повернула от Нинилака к Столице, он снова вышел на пляж продавать свою отменную кукурузу, и какой-то загорелый бездельник, сидевший на молу над морем, позвал его, и он поторопился туда, но поскользнулся на мокрых камнях мола, и тяжёлая корзина увлекла его в воду, и хоть было не очень глубоко, Йегрес захлебнулся и не выплыл из сна.
Утром Авов причитал над его трупом, а рядом валялись две бутылки из-под марьюны – слишком большая доза.
Что за мерзкая погода стоит! Не снег, не дождь, а прямо слякоть сыпется-льётся с небеси, и всё таким туманом глухим затянуто, будто над всей Москвой, над всей жизнью дымовую завесу повесили, и уходим мы за ней от невидимого врага. Уж лучше бы пурга или ливень проливной – так нет: природа словно простудилась и захандрила – и не больна, и не здорова. Режиссёр Рязанов пишет, что у природы, мол, нет плохой погоды. Счастливый, должно быть, товарищ…
Где там мои герои-то? На пути к Столице? И сколь же им, сердешным, осталось маяться? Сейчас прикину. Войскам, как подсчитывал Йердна, идти до Нинилака 3-4 дня. Йегрес помер на вторую ночь пути, то есть, очевидно, через полтора суток (вышли-то к вечеру того дня, когда Ясав ходил в разведку). Значит, считая с утра, осталось им идти полный день, а часам, скажем, к пяти следующего дня они должны были быть в Столице. Ну, поехали…
Пятеро комиссионеров молчали, минуя пустые безгласные леса, серыми стенами сжавшие дорогу. Каждый готовился к тому отрезку жизни, который всем казался важнейшим в ней. Ещё несколько часов – и кончится напряжённое безделье поездки, настанут дни, которые потребуют всех сил без остатка, без неприкосновенного запаса, и, может быть, сил сверхчеловеческих. Даже Авов, ещё не понимая ясно того, что ждёт его, чувствовал: его мир – мир нежной Анеле, тёплых ванн, обильных обедов и возлияний – под угрозой, и придётся что-то сделать, чтобы спасти его, непонятно от чего, но спасти. Во что бы то ни стало…
МУАН (сон)
Только добрый бог мог подсказать это! Бог – друг, бог – защитник! И вправду, жизнь не кончается мной, что за чушь такая – думать, будто ты начало и конец. О нет, нет! Звено! Звено в огромной цепи поколений, созидающих землю нашу, ибо она – лишь материал, прекрасный, заманчивый, но – материал. Мы – творцы лица её! Может, этот Нордна и был посланником моего друга-бога? Или – он сам?! Впрочем, неважно это, спасибо ему, кто бы он ни был!
Жаль дней, лет, потерянных в одиночестве, бездействия. Больше не будет этого. Всё записать, сохранить, передать тем, кто придёт после, и этим осветить их путь к истине. Это значит – стать не пустым звеном в цепи познания, а продлить её, построить ступеньку лестницы, ведущей вверх, вверх! Я вижу стаи геликоптеров, взлетающих над цветущей землёй, я вижу людей, управляющих ими, - свободных, уверенных в жизни, вижу гигантские корабли, идущие по водам океана от острова, который стал моей золотой тюрьмой, к земле, бывшей моей родиной, любимой и утраченной навек.
Ах, Муан, Муан – жизнь прекрасна и на закате своём!
ПРОДОЛЖЕНИЕ КИНОСЦЕНАРИЯ
- Я говорила тебе, что ты очень нежный?
- Да, спасибо.
- Это тебе спасибо. Я тоже хотела бы быть такой.
- Через много веков будет жить поэт. Отважный. Чистый. Грустный. Одинокий. Он будет любить женщину, похожую на тебя. И напишет ей, печально сожалея: «Ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман, ты не хочешь верить во что-нибудь, кроме дождя».
- Да, это так. Но ты всё придумал.
- И придумал правду.
- Слушай, мне кажется, что это наша последняя ночь в такой тишине и покое…
- Я полюбил тишину, Агни.
- Я тоже хотела бы полюбить.
Долгая, долгая пауза. В кадре – только их руки – одна в другой, без движения. Тихо – орган, но не Бах, а кто-нибудь из прибалтов, например, Алфред Калнынь. Шёпот.
- Не хочу говорить о делах.
- Не будем, милая.
- Я их ненавижу.
- Я тоже.
- Я умею ненавидеть. Я очень хорошо умею ненавидеть.
- Но от них не уйти.
- Поэтому я ненавижу их ещё больше.
Лица. Свет красноватый, слабый, колеблющийся. Глаза их закрыты. Снова орган – очень тихо, несколько тактов. Следующий кадр – мрачный, тёмный лес вокруг шатра. Камера панорамирует. Снова их лица. Тишина.
(ПЕРЕРЫВ КИНОСЦЕНАРИЯ)
О как мечтал я о такой любви! Я вижу её, вижу на экране моего проклятого мучительного воображения! Не идеальной, не пасторальной – земной, сложной, пусть даже трагической, но страстной, мощной, сжигающей все другие чувства! Как желал я быть её пленником, её безгласным и радостным рабом! Я был молод, был чист и не страдал от того, что валенки разлезались у меня на ногах, и я шлёпал в опорках по чёрному снегу эвакуации. Мы работали по 16 часов в сутки и ночевали на заводе, и стальные болванки бомб уходили из наших рук, чтобы где-то вдали уничтожать неправедные жизни, но дело было не в этом, совсем не в этом! Я, остриженный парнишка, освобождённый от мобилизации по болезни, мечтал о любви. Я видел её, как редко вижу сейчас. Она не имела облика, лица, плоти, и не воплощалась в образ прекрасной, волнующей девушки. Нет, это было… Не знаю, не знаю, что это было, не могу ни описать, ни объяснить… Как нет лица у тревоги, страха, радости, так и у неё… Было ощущение, ясное, видимое ощущение: она здесь! Всем своим хилым телом, запрятанным в драную телогрейку, я чувствовал, как прекрасно это. Прошли долгие, ровные годы, и из тумана выплыл образ нежно сплетённых рук, освещённых колеблющимся красноватым светом. И туман растаял дождём, опустился на землю, обнажив ровное голое поле, пустое до самого горизонта. Но это потом, потом… А тогда…
Вот настала Победа, и Челябинск, завод, голод ушли в воспоминание, вот я вернулся в Москву, встал к станку на «Динамо», я вижу себя в общежитской библиотеке, в углу, за полками, сидящего на табуретке и пишущего торопливым ломким почерком на краю стола. Я много, жадно писал, хотел поступить в Литинститут, и верил, что это, всегда стоявшее рядом и сладко терзавшее меня ночами, скоро обернётся восхитительной явью. Так я метался – от искусства к мечте, так я рос, так стал человеком. О нет, я не был книжным червём! И заводские наши застолья слыхали мои оглушительно весёлые песни и тосты – только за здравие! Я был жизнелюб! Боже праведный, как странно, как далеко, как неправдоподобно звучит сейчас: «Я – жизнелюб!» Этот полысевший угрюмый человек, что-то отстукивающий на машинке в ЖЭКе – я! – был жизнелюб!.. Да, девчонки любили меня, любили не так, как, кажется, любят молодые теперь – от постели – до постели, а как любят весёлых и умных друзей. Но это (там, за спиной, где у ангелов крылья, и в сердце) не отзывалось долгожданным «да» на зов их чистых губ. До 24 лет я не знал женщины, и не стыжусь этого, как застыдился бы нынешний юноша. А потом – Рая. Нет, даже теперь не поверю я, что этот пронзительно ясный трепет сердца был обманом! Всё было правдой, единственной и прекрасной. Я видел её такой, какой она и была: полной, пышной женщиной из тех, кого зовут «вальяжными», женщиной, от которой ушёл муж, пьяница и подлец, наверное, женщиной старше меня на три года и старше, опытней в той страсти, о которой я лишь мечтал. Мы стали близки задолго до свадьбы, и туманное видение любви, уже давно будоражившее мою душу, в одну ночь обрело зовущую, нежную плоть. О, я был счастлив, счастлив безмерно, неслыханно счастлив, как не был счастлив никто из нас, разменявших свои мальчишеские сердца на потные пятаки привычного скотства! Я ни в чём не обманывался. Да, моя разведённая Беатриче, моя Джульетта, заведовавшая заводской столовкой, была моей судьбой, и спасибо за это, спасибо милосердным богам.
Она стала моей женой. Жена! Сколько счастливого спокойствия, сколько тихой нежности, ласки, и сколько полуночных вспышек страсти было для меня в этом слове! До сих пор сжимается сердце – это со мной навсегда, не только до могилы, но и за ней.
Вскоре Рая забеременела. Что искусство, что литература, что все премудрости мира против этого тихого чуда! Я стал иным – уже не был больше сопляком, перекати-полем, мальчишкой: я обрёл продолжение в бесконечном мире и смотрел на него глазами хозяина, утвердившего себя на земле. И родился сын! Ну, что тут говорить…
И вот, казалось, что все неясные видения, к которым так жадно рвалась моя душа, стали жизнью, прекрасной в своих буднях. Жена. Сын. Любовь. Вершина достигнута, впереди - …
Но что же впереди, друзья мои? Ведь не может человек без того, чтобы не идти к вершине. Если нет её, если позади осталась, то – спуск. Так оно и вышло – в расплату за счастье. Но про это писать не хочу. Больно мне, больно – поймите…
И на экране моей мучительной памяти я вновь вижу Её – без плоти и образа, и вновь тревожит она моё старое сердце, но теперь это во сто крат пронзительней, потому что я знаю, что уже никогда не войдёт в мою обгорелую душу Любовь. Просто не успеет войти…
Ах, фантазия моя разлюбезная! Опять шут его знает куда увела! А ведь хотел эдак плавно перевести любовный диалог Агни и Йердны в обсуждение заговора против Бабушки. Ни хрена не вышло. Что значит – раскрепоститься… Ладно – всё. К делу!
ПРОДОЛЖЕНИЕ КИНОСЦЕНАРИЯ
- Легче всего убрать старого пройдоху – и дело с концом.
- Это само собой, дорогая.
- Занять вашими людьми Квартиру… Сколько у вас солдат?
- Примерно триста пик. Верных. Есть ещё колеблющиеся – эти пойдут, куда ветер дунет.
- Достаточно. За нас стоит пик 100 – 150.
- Ого!
- Любовь женщины, мой милый, - это непобедимое оружие.
- Значит, армия за нас.
- Стянуть надёжные части к Столице вы можете?
- Да, конечно; правда, только в три дня. А вы?
- Все наши в Столице. Разве можно любить на расстоянии?
- Первый день – жизней не жалеть. Кровь, кровь и кровь! Потом сыграем в добродетель и гуманизм.
- Не будет ли это слишком… громко? Представь – сотни солдат у Квартиры, резня на улицах, общий переполох?
- А ты думаешь, всё должно быть тихо?
- Как объяснить народу?
- Гнусный Враг с Каверзного Острова совершил внезапную атаку на Квартиру. Доблестные воины Великой Бабушки отразили коварное нападение и спасли бесценную жизнь Нашей Любимой. Переоденем десяток трупов в какие-нибудь пёстрые тряпки и выставим на всеобщее обозрение: поверженный Враг.
- Ты моё солнышко…
- Агни!
- Да, да, да…
По всем законам здесь бы надо дать описание рассвета. Туман от земли, неясные силуэты леса, светлеющее небо… Но ведь, чёрт побери, - нельзя, невозможно, не в человеческих силах описать природу так, чтобы вся она, живая, предстала перед глазами читателя. Вот я прошлым летом взял на дачу Тургенева. Красиво написано, наблюдательность видна, редкостная любовь к природе. А закроешь книжку, выйдешь в лес – мать честная! Да что там книжечки, что всякие описания да расписыванья, пусть хоть самого Ивана Сергеича! Пустяки это всё перед великой Матерью-природой. Только крошечку, малую крошечку может описать сочинитель, да и то не так хорошо, как оно на самом деле есть. И браться за это не стоит. Писатель может лишь напомнить читателю то, что тот сам уже повидал и полюбил – и всё. А попробуй слепому опиши… ну, хотя бы обычную берёзу. Не выйдет ни хрена! Значит, нечего разводить пейзажные красоты на бумаге. Надо просто обращаться к памяти читателя: так, мол, и так, дорогие товарищи, представьте себе, что было раннее утро на опушке елового леса; солнце ещё не взошло, и стоял негустой туман – у самой земли. Или: вообразите солнечный полдень, дорогу через поле зрелой пшеницы и тёмную полоску леса справа на горизонте. Видел, знает, представит. А не видел – ну и чёрт с ним, всё равно не поймёт!
Ладно, поехали дальше. Значит, там рассвет, лес, туманчик и прочее в таком духе.
- И всё-таки есть в твоём плане изъян.
- Какой?
- Как объяснить народу, что наши солдаты бьют наших же? Ведь так и будет.
- Чего проще, дорогая. Объявим, что Враг подкупил горстку недостойных наших соплеменников, жалких тщеславцев и отщепенцев.
- У тебя государственный ум, кролик.
- Что? Как ты назвала меня?
- Кролик… Ты ведь хотел этого?
- Знаешь, Агни, а я… Я полюбил тебя…
- Молчи, не надо, я боюсь…
- Ты же говорила, что ничего не боишься?
- Да. А сейчас боюсь. В первый раз.
- Значит, я лишил тебя невинности.
- Дурачок…
- Агни, а я думаю о Семье.
- Мы все о ней думаем.
- Нет, не то… Ты ведь не член Семьи?
- Нет, ты же знаешь.
- И я не член…
- На что ты намекаешь?
- Слушай, почему ты идёшь против Бабушки? Ведь вы же много лет…
- Ты что, ревнуешь?
- Просто хочу понять.
- Женщину понять очень просто. Он надоел мне.
- Давно?
- Уже года три.
- На что ты надеешься? Ведь сейчас ты – ближе, чем кто-либо, к самому верху. Выше уже некуда.
- А я хочу выше.
- Выше? Ты что же, метишь в Бабушки?! Но это же не реально!
- Ты не зря завёл разговор о Семье.
- Я ничего не делаю зря. Но в Бабушки метит Римовалс, ты это знаешь.
- Ты поддержишь его?
- Да. Почти до конца.
- Почти?
- До того момента, когда ему останется один шаг до цели.
- А дальше?
- Если б я не помнил наизусть твоё досье, то решил бы, что взял в постель наивную девчонку из деревушки.
- Значит – ты?
- Да.
- А я – на нынешней роли?
- Поэтому я и спросил, почему ты идёшь против Бабушки.
- Откровенность за откровенность, милый. Я не вольна в себе. Мои неугомонные сёстры его терпеть не могут. Они хотят вернуть женскую власть, как это было раньше, при первой, настоящей Бабушке.
- Значит – бой с нами?
- Ты очаровательно догадлив.
- И ты пойдёшь против нас? Против меня?
- Признаться, очень не хотелось бы, но…
- И ты не была бы довольна нынешним местом? При мне, конечно.
- Я, кажется, становлюсь никудышным политиком… Может быть, это старость?
- Нет, это любовь.
- Да, да, да, да! Не просто довольна, я была бы счастлива – слышишь?! Но только – всё по-иному! К чёрту этот страх иных миров, этот застой, эту косность гнусную, эту глупую бабушкину демагогию! Геликоптеры Муана раздвинут для нас рамки мира, наша армия – сильнейшая в мире – пойдёт на штурм новых и новых земель. Мы вооружим всех, и вооружим отлично! Мы бросим их завоёвывать другие острова! Что нам этот жалкий клочок суши! Впереди – целый мир, и мы будем властвовать над ним – ты и я!.. Но ты не зря спросил про Семью…
- Мы не члены Семьи…
- Стать ими или…?
- Или.
- Всех?
И Йердна ответил очень медленно и так уверенно, что Агни всей кожей ощутила кремнёвый стержень его души.
Затемнение.
КОНЕЦ КИНОСЦЕНАРИЯ.
Что же это делается? А?! Ну что за бестолковщина такая, чёрт побери! Ненавижу этот праздник – 8 Марта, ох, как ненавижу! И всё почему? Из-за цветов! Что за бездельники этим делом распоряжаются?! Ох, хотел бы я их увидеть! Нет, я бы их бить не стал, я бы просто, как Райкин говорит, им в глаза посмотрел. С каждым годом всё хуже и хуже. Ведь население в Москве за год не удваивается, а цветов будто меньше и меньше. На всех перекрёстках – очереди по сто человек, на Калининском у цветочного – форменное смертоубийство. Ну а частник – наш спаситель всегдашний – на 8 марта совсем звереет! На Центральном рынке за тюльпанчик по 3 рубля берут! А?! Нет, тюльпаны роскошные, прямо выставочные (говорят, из Риги привезли), но цена! Да лет пять назад за такие деньги я бы их пук купил. А ведь берут, да ещё как – драка! Не пробиться к прилавку! Червонцы так и мелькают. Какие-то молодцы атлетического сложения в дублёнках нараспашку без очереди прут – скандал! Крики, ругань, толкотня, тычки! Ненавистный праздник… Да и было бы для кого стараться-то, если уж совсем честно. Что ей, Раисе Павловне, цветочки – ей с базы балык чуть не ящиками везут: только примите, благодетельница… Эх, жизнь полосатая! Терпи, терпи, Георгий… А если о другом говорить… Нет, человек не кузнец своего счастья. Во всяком случае, я. А не хочется в это верить. Ведь как заманчиво звучит: «Куём мы счастия ключи…»
ЯСАВ (явь)
Нет, он не стал новым человеком. До этого ещё было далеко. Ещё не пробил чрезвычайный час, и Маятник ещё отсчитывал время старой жизни. Но уже что-то сместилось в непостижимом механизме, и он начал становиться другим.
Ясав смотрел для другого. Не для другого хозяина – эту мысль он отмёл после колебаний, но окончательно. Он подумал о другом человеке. Сначала – об Анири, потом – о Муане, потом – о многих других людях, которых знал в своей жизни. Для них дано ему зрение. Какая польза для них будет от его работы – вот как он понял тёмные слова Йердны. Ясав и сам ещё толком не разобрался в этом новом для него взгляде на жизнь, но мысль беспокойно ворочалась, требовательно напоминая о себе. И неожиданно Ясав поймал себя на том, что не облекает увиденное в привычнее слова отчёта для Бабушки. Сначала он не понял себя, на мгновение испугался такого поворота дел, а потом… Странное чувство свободы охватило его. Непривычное, даже неудобное на первых порах – но удивительно лёгкое! Он вдруг вообразил, что свободен от Бабушки и всего, что олицетворяло это имя, от всей Родни с её жестоким регламентом бытия, от всей лживой мишуры, засорявшей его ум и глаза… Ясав засмеялся, как во сне, но вдруг понял, что это почти не сон. Это ещё не явь, но может, может стать ею.
В ту ночь, в глубине сновидения, шёл он по лесу. Лес блестел, серебряно искрился – это листья, тысячи листьев, облитые дождём, отражали скупые лучи солнца, пробившиеся сквозь тучи. Окружённый этим сверканьем, Ясав вышел к реке. Её узкое русло будто было прорублено сквозь лес: ни отмелей, ни песка – вода подходила к корням деревьев. Была осень. Жёлтые, коричневые, красные листья устилали землю, и вся река была так плотно покрыта ими, что и воды не было видно. Течение было медленным и ровным – без водоворотов и ряби – просто тихое, медленное движение. И листья плыли. Множество листьев неторопливо шли сквозь лес. Их движения напомнило Ясаву движение неисчислимой толпы за гробом. «Это хоронят осень», - подумал Ясав. Потом его мысли сплелись, смешались в неразличимую вязь, и он спал уже без сновидений.
Чур меня, чур! Зарекаюсь! Больше никаких пейзажей! Прочёл позавчерашнее – и ужаснулся! Какое убожество! Про реку, про листья – жалкие, жалкие слова. А ведь я видел всё это, и до сих пор в глазах – процессия тысяч листьев по медленной воде! Но не дано человеку выразить это, не суждено и мне.
Гёте учил: «Природа – это единственная книга, каждая страница которой полна глубокого содержания». Так зачем же списывать из этой книги, бездарно перевирая священные слова?!
Перед строем богов и муз, покровительствующих искусству, торжественно клянусь: навсегда отказаться от попыток описать природу; изгнать с моих страниц тягомотные перечисления явлений погоды и растительного мира, а также прочих атрибутов окружающей среды; строго ограничиваться лаконичным указанием на характер местности и климатические условия, да и то только в том случае, если этого настоятельно требуют происходящие события; описывать исключительно действия и мысли героев, сосредоточив главное внимание на разработке психологии и сюжета. Если же я нарушу эту торжественную клятву, то пусть боги и музы, покровительствующие искусству, навеки отлучат меня от него. Аминь!
ЯСАВ (явь)
Ясав соскочил с телеги и вместе со стражниками пошёл вперёд по дороге, туда, где её пересекало что-то чёрное. Когда они подошли ближе, им показалось, что это просто треснули камни, которыми был выложен путь. Они приблизились вплотную. Да, камни треснули. Но не только камни: трещина образовалась в земле. Неширокая, величиной в две ладони. Но она прошла не только через дорогу, а уходила в обе стороны от неё, рассекая красноватую каменистую почву степи до горизонта.
- Ничего страшного, сушь началась, - сказал один из стражников.
Ясав поднял небольшой камешек и бросил в трещину. Подождали минуту, но стука не услышали. Ясав бросил камень побольше – тот тоже пропал беззвучно.
- Просто дно песчаное, вот и не слышно, - объяснил тот же стражник уверенно.
- Да, конечно, - поспешно согласился Ясав.
Подложили доски, запросто переехали. Только буйволы, неразумные твари, опасливо прядали ушами и вертели тяжёлыми головами…
Часа через четыре показались пригороды Столицы.
Ах, февраль, стервец, что он с нами делает! Сейчас листал свою писанину и наткнулся на рассуждения о читателе.
Правильно в народе говорят: «Уничижение паче гордости». А у меня там всё – и уничижение, и гордость неслыханная. Все, мол, быдло, а я – непонятый гений, все, мол, свиньи, а я летаю над ними в неземных сферах! Ох, как стыдно, Георгий! Если никто ничего не понимает, если – что взрослые, что молодые только развлекаловки хотят, то зачем ты тогда пишешь?! Это, брат, уже болезнь! Графомания! И ведь знаешь, подлец, что врёшь, ан нет – приятно себя потоптать и тем, конечно, вознести в святые страстотерпцы. Нет, у нас читатель ой-ёй-ёй, такого ни в каких америках не сыщешь, право слово! Зашёл во вторник в нашу районную библиотеку – девочек с праздником поздравить, и для интересу спросил, кого из нынешних читают. И выяснил – все наши лучшие не залёживаются, по рукам ходят! Иванов, Проскурин, Шамякин, Алексеев, Ананьев, Стаднюк – пойди, возьми их! В очередь записываются! Конечно, Семёнов там, Вайнеры, Стругацкие тоже популярны – этого не отнимешь. Но ведь человеку после трудового дня и роздых нужен. Не всё же ему серьёзные материи штудировать. Опять же занимательность в литературе – великая штука. Я тоже стараюсь сюжет развить, заинтриговать читателя – это не грех.
А ещё зачем-то на нашу молодёжь напал! Это уж совсем никуда не годится. Молодёжь – наша смена, строители светлого будущего, и это святая истина, хоть и превратили её в газетный штамп. Кто, скажем, целину освоил? Кто БАМ строит? И неправда, что только за длинным рублём едут! Это всё мещанские разговорчики. Заработать можно и больше где-нибудь на складе, или в ресторане, или в такси. Если мухлевать, конечно. Да на самой обычной стройке ребята такие деньги заколачивают – любо-дорого посмотреть! Но нашей молодёжи подавай трудности, романтику – сибирские морозы, тайгу, палатки, лишения!
И как это у тебя, Георгий, рука повернулась такое написать?! Это наверняка февральская мокредь и хандра природы в душе слякоть развели. А пришёл солнечный март – и всё увиделось в правильном свете. Слава богу, что из всего этого только роман для печати предназначен, а остальное – так, мысли вслух. И всё равно – стыдно; какая-то графоманская злобность проскользнула в тех строчках.
Может, и правильно Раиса Павловна и Ростик считают меня графоманом? А?
А вот и буду графоманом! Возьму и напишу в стихах. Печатали же меня в заводской многотиражке. Например, так:
Утром воспела заря пробужденье от дрёмы героя.
Встал Римовалс благородный, умылся и вышел на двор.
Зубы почистил себе драгоценною белою пудрой,
Вытер лицо полотенцем, выплюнул в тазик слюну.
Быстро примчали его шесть шлемоносцев в Квартиру,
Двери открылись пред ним, редким металлом звеня.
Знал повороты он сам и рукой отстранил провожатых,
Все коридоры прошёл, лестницы все миновал.
Потом покрылось лицо, грудь зачесалась под сбруей
(Выпить любил наш герой на ночь бетеля кувшин).
Так и вошёл Римовалс к Бабушке, трижды великой.
Важный, видать, разговор ныне ему предстоял…
Нет, не знаю, как там у Гомера обходилось, но на мой вкус скучновато. Надо поживее.
В этот день, едва проснувшись,
протерев глаза от спячки,
отрыгнув ночные ветры,
Бабушка на ложе сел.
Он сидел, правитель мудрый,
с думой крепкой и печальной,
в ожидании, когда же
принесут ему хитон.
Он сидел, слегка зевая,
но сердиться и не думал,
ибо знал он про Квартиру
больше, чем любой другой.
Может, Главный Одеватель
приголублен Домом Дружбы
за сношения с коварным
и злокозненным врагом?
Может, выкрали из шкафа
ночью все его одежды
(и такое тут случалось),
не оставив ничего?
Наконец, быть может, просто
он давно уже низложен,
и судьбу его решает
в дальней комнате Совет?
Так сидел он, а за стенкой,
словно буйный зверь, метался,
распираемый желаньем,
благородный Римовалс.
Наконец не вынес муки,
обратился к шлемоносцу:
«Отопри-ка, братец, быстро
личный Бабушкин сортир».
(В это время Одеватель
уже выбежал с хитоном:
оказалось, выбирали,
чтоб почище был хитон).
Встал тут Бабушка Великий
и за стену к Римовалсу
он прошёл, быстрее вихря,
слыша возгласы его.
Обратился он к герою:
«Дело мы начнём согласьем.
Не положено по чину,
но не буду возражать.
Эй, вы, слуги-шлемоносцы,
отоприте быстро двери,
чтоб не мучился напрасно
наш прославленный герой.
А потом, в согласье дружном,
мы рассудим наши споры…»
И сказал начальник стражи:
«Засорился ваш сортир».
ДЕЙСТВИЕ СЛЕДУЮЩЕЕ
Столица. Кабинет Бабушки в Квартире. Бабушка и Римовалс сидят против друг друга на торцах стола, обильно уставленного фруктами, зеленью и напитками. Время действия – за неделю до возвращения Комиссии в Столицу.
БАБУШКА: Угощайся, друг мой.
РИМОВАЛС: Да-да, конечно (рассеянно берёт что-то, кладёт обратно на стол)
БАБУШКА: Ты чем-то расстроен?
РИМОВАЛС: Нездоровится… Годы, наверное…
БАБУШКА: А я их вроде не чувствую. Всё дела, дела, некогда болеть.
РИМОВАЛС: Мне бы твоё здоровье.
БАБУШКА: Как говорится, береги это самое смолоду. А ты, помнится, не очень-то…
РИМОВАЛС: Что было – то было.
БАБУШКА: Ну, ты слишком не расклеивайся, держи себя в руках.
РИМОВАЛС: Стараюсь…
БАБУШКА: Женщин, вот, не обходи. Говорят, что молодит.
РИМОВАЛС: Ах, где вы, где вы, женщины моей молодости!..
БАБУШКА: Не говори, ещё встречаются весьма и весьма…
РИМОВАЛС: Не знаю, не знаю…
БАБУШКА: Ну вот хотя бы эта… новенькая… Анири, что ли?
РИМОВАЛС: Видел. Не в моём вкусе.
БАБУШКА: Ну ты скрытник! А кто шептался с ней вчера в комнатёнке за Бетелевым залом?
РИМОВАЛС: Вот уж сразу и шептался – ничего в этом доме не скроешь! Просто познакомились, поболтали…
Затемнение. Свет выхватывает другую часть сцены, где мы видим это свидание Римовалса и Анири.
РИМОВАЛС: Знаю, знаю, всё знаю, больше тебя знаю, и про твоего ребёнка, и про Ясава, и про всю эту историю… (Пауза) Тебе не кажется, что ты здорово влипла?
АНИРИ: Да почему же?
РИМОВАЛС: Ты что – не видишь, что у нас происходит?
АНИРИ: Что?
РИМОВАЛС: Овечка. Валсидалв и сто его сторонников убиты, архив Дома Дружбы сожжён, Семейные Советы отменены, завтра будет объявлена война… А ты…
АНИРИ: По-моему, нормальная жизнь…
РИМОВАЛС (Улыбаясь): Чувствуется наше, семейное воспитание… (Резко) Хватит притворяться! Может, ты ещё скажешь, что веришь в эту байку насчёт прощения твоего родителя?
АНИРИ: Ну, это было бы слишком…
РИМОВАЛС: Так. И дальше?
АНИРИ: Всё я понимаю давно: баб у вас не хватает, а бабушке родить надо.
РИМОВАЛС (Резко): Он нравится тебе?
АНИРИ: Ты что! Ой, я… (смутилась)
РИМОВАЛС: То-то. Дело идёт к настоящей войне. Не с каким-то Гнусным врагом, а с… Поняла?
АНИРИ: Но мне-то что за дело?
РИМОВАЛС (Издевательски): Ах, тебе нет дела! Ну, ладно. Извини. (Оборачивается, будто бы уходя).
АНИРИ: Стой. (Римовался поворачивается к ней) Есть дело.
РИМОВАЛС: Так оно лучше. Ты уже выбрала… или всё ещё, как… цветок в проруби?
АНИРИ: Что такое прорубь?
РИМОВАЛС: В нашем климате их не бывает, но это к делу не относится. (С нажимом) К нашему делу.
АНИРИ: Я согласна.
РИМОВАЛС: Умница, девочка. Быть тебе… быть тебе…
АНИРИ: Говори же.
РИМОВАЛС: Быть тебе на хорошем месте. Даже очень хорошем.
АНИРИ: Э, да ты не виляй, раз уж на то дело пошло. (Подражая Римовалсу) Наше Дело.
РИМОВАЛС (Полуобнимая её): Будь умницей до конца…
АНИРИ: Что ты, что, мне сейчас нельзя… То есть можно, конечно, но всё-таки…
РИМОВАЛС: Я не тороплю с этим. Сначала – Дело.
АНИРИ: Я пойду до конца.
РИМОВАЛС (Теснее обнимая её): Мы пойдём вместе.
АНИРИ: Что я должна делать?
РИМОВАЛС (Начинает покрывать поцелуями её лицо, шею): Пустяки, пустяки, мелочь просто…
АНИРИ: Римовалс, что ты делаешь?
РИМОВАЛС (Продолжая): Ничего особенного, пустяки…
АНИРИ: Нас могут увидеть.
РИМОВАЛС: Тем лучше. Подумают, что я просто решил тебя трахнуть. Совершенно естественное и вполне принятое у нас дело…
АНИРИ: Потом, потом, давай действительно – о Деле.
РИМОВАЛС: Ах, эта материалистическая молодёжь! (Щекочет её)
АНИРИ (Смеясь): Римовалс, не дури!
РИМОВАЛС: Не обижай Бабушку.
АНИРИ: ???
РИМОВАЛС: Не отказывай нашему бедному замотанному государственными делами старичку. Ни в чём не отказывай. Даже – будь поближе к нему.
АНИРИ: Да, да, понимаю…
РИМОВАЛС: Чудно, ты просто прелесть. Будь к нему очень-очень близко. Так близко, чтобы в нужный момент… А?
АНИРИ: Да, да…
РИМОВАЛС: Старикашечка наш болтлив стал с годами, ну, а ты и это тоже… Для пользы нашего Дела.
АНИРИ: Я всё поняла.
РИМОВАЛС (Снова целуя её): Ах, какая же ты прелесть… Просто чудо… Я, кажется, не удержусь всё-таки…
Затемнение. Свет снова – на Бабушку и Римовалса, которые продолжают мирную беседу.
РИМОВАЛС: Познакомились, поболтали – ну и всё. Как положено – надо же знать, кто у нас в Квартире живёт.
БАБУШКА: Хитрец, хитрец! Сам, небось, глаз на неё положил!
РИМОВАЛС: Куда мне с моими хворобами! Это, сдаётся, тебе подарочек…
БАБУШКА (С деланным возмущением): Мне?! Что ты, милый!
РИМОВАЛС (Ребячливо): Покраснел, покраснел!
БАБУШКА: Да ну что ты, что ты…
РИМОВАЛС (Так же): Попался, попался! Клюнул на девчушку!
БАБУШКА: Да я и видел-то её пару раз, на приёмах.
РИМОВАЛС: Вот и соврал! Кто её сегодня утречком пораньше вызывал?
БАБУШКА (Улыбаясь – будто сдаётся): Ну, вызывал, вызывал, что уж я не человек, что ли, не мужчина…
РИМОВАЛС: Всё! За враньё с тебя фант! Та-ак… Погоди, что-нибудь придумаю… Так – лезь на стол, вешай связку бананов на уши и кричи: «Я – старый распутник». И руками хлопай!
БАБУШКА (Смеясь): Ах ты, негодяй, негодяй…
Лезет на стол, цепляет на голову связку бананов и кричит, хлопая руками, как крыльями:
- Я старый распутник! Я старый распутник!
Затемнение. Тревожный аккорд. Свет – на другую часть сцены, где мы видим свидание Бабушки с Анири, о котором говорил Римовалс.
БАБУШКА: Ну как – нравится тебе здесь?
АНИРИ (Нервно): Да, да, конечно, только…
БАБУШКА: Договаривай, ничего не бойся (Анири мнётся), будь откровенная со мной.
АНИРИ: Я иногда… боюсь.
БАБУШКА: Да чего же, дитя моё?
АНИРИ: Не знаю. Просто страшно… Шорохи, тени, кто-то будто следит, подслушивает…
БАБУШКА (С улыбкой): Какие пустяки! Я, например, совсем не замечаю этого, привык. Впрочем, для человека со стороны это и вправду может показаться… страшноватым.
АНИРИ: Я… так боюсь… быть одна…
БАБУШКА (После паузы): Но ведь я… с тобой?
АНИРИ: Так редко и так… официально.
БАБУШКА: Мы можем видеться чаще… Ты хочешь?
АНИРИ (Порывисто): О, я была бы так счастлива, так счастлива!
БАБУШКА: Я старый человек, девочка… Старый, уставший, немного грустный, немного скучный…
АНИРИ: Неправда! Вы добрый, красивый… как настоящий мужчина… зрелый мужчина…
БАБУШКА (Игриво): Неужели лучше Ясава?
АНИРИ: Это совсем другое…
БАБУШКА: Что же?
АНИРИ: Я вас уважаю… Люблю… как отца…
БАБУШКА (Обнимая её): Как отца?
АНИРИ: Да… Да…
БАБУШКА (Медленно целует её): Боже мой… Будь осторожна.
АНИРИ (Поддаваясь ласкам): Если вы со мной…
БАБУШКА: Это ещё не всё. Есть и другие люди. Опасные люди…
АНИРИ: Кто? Кто? Скажите!
БАБУШКА: Твой вчерашний собеседник, например.
АНИРИ (Смущена): А?
БАБУШКА: Да, да, Римовалс. (Резко) О чём вы говорили?
АНИРИ: Он… он сказал, что хочет меня…
БАБУШКА: Ну?
АНИРИ: Ну, это…
БАБУШКА: Трахнуть, что ли?
АНИРИ: Да.
БАБУШКА (Смеясь): Его любимое дело! Но на этом он не успокоится. Он нравится тебе?
АНИРИ: Что вы?! Ужасно противный!
БАБУШКА: Посмотри мне в глаза (Анири смотрит). Не врёшь, кажется.
АНИРИ: Как вы могли подумать?
БАБУШКА: А вот мог! Работа такая. (Начинает гладить её, вкрадчиво) Но ты хорошая девочка и (крепко обнимает её) чувствуешь силу… Не так ли?
АНИРИ (В истоме): О да, да!
БАБУШКА: Ты просто прелесть… Но Римовалса не гони (Целует, гладит её)… не гони… будь поближе к нему… попробуй стать его поверенной… Лады? Ты ведь умница? Умница…
АНИРИ: Для вас – всё… всё… всё…
БАБУШКА: Какая ты прелесть… Я, кажется, не удержусь…
Затемнение. Потом – Анири одна, у зеркала. Всё время смотрит в него.
АНИРИ (Торжественно): Друг мой, пойми меня… я – мать. Будущая мать. И ради ребёнка, нашего ребёнка, милый Ясав, я была обязана пойти на всё… Ради его будущего… Не осуждай, ты не можешь осуждать меня. Между нами всё будет по-прежнему, но ты должен понять меня… Пойми! (Меняет тон на естественный) Не то… не то… (Охорашивается, в раздумье) Может быть… Пожалуй… (Вдруг порывисто, страстно) Наконец-то, наконец-то ты здесь! Я так ждала тебя, так ждала, любовь моя, жизнь моя! Как я счастлива, что вижу тебя! О Ясав, мой повелитель! Надежда моя! Как я страдала в тиши одиноких ночей! Слёзы покрывали моё сердце, печаль снедала моё сердце, и не было минуты, чтобы твой милый образ не стоял у меня перед глазами, мой Властелин! (Вдруг морщится с отвращением) Фу, какая дешёвка, пошлость… Нет, только не так! (Вдруг – холодно) Здравствуй, Ясав. Как съездил? Я рада. Послушай, Ясав, я должна сказать тебе одну вещь. Дело в том, что я поняла: мы оба обманывались в своих чувствах. Любовь вскружила нам головы, но это… Это было лишь сновидением! (Обычным тоном) Нет, не сновидением… (Снова продолжает репетировать) Любовь наша была мимолётной. Понимаешь? Кажется, мы охладели друг к другу? И кроме того – я встретила настоящую любовь… Не волнуйся – твоего положения в Квартире это не испортит. При случае я всегда замолвлю за тебя словечко. Расстанемся друзьями? Ну, а что касается ребёнка, то ведь его всё равно возьмёт на воспитание Семейный Совет. Мы оба будем иметь к нему равный доступ – очень небольшой. Ну, что ж – расстанемся без обиды. Желаю тебе счастья, Ясав (протягивает руку к зеркалу, любуется собой) Да, вот так лучше всего: желаю тебе счастья, Ясав!
Освещённая узким лучом света Анири застывает посередине сцены, любуясь на себя в зеркало. А по краям сцены – два луча выхватывают Бабушку и Римовалса.
БАБУШКА: Кто обольщал когда-нибудь так женщин?
РИМОВАЛС: Кто женщину так обольстить сумел?
Оба говорят напористо, торжествующе, резко.
РИМОВАЛС: Она моя! Но не нужна надолго!
БАБУШКА: Против меня был Бог, и суд, и совесть…
РИМОВАЛС: И не было друзей, чтоб мне помочь…
БАБУШКА: Один лишь дьявол да притворный вид!
РИМОВАЛС: Мир – и ничто. И всё ж она моя!
БАБУШКА: Мир – и ничто. И всё ж она моя!
Ну, почему же, почему я никогда никого не соблазнил! Даже Раису Павловну не пришлось… Как-то всё само собой произошло, для меня по крайней мере. Три года разницы, да я и не первым был… Уж на что великий человек Шекспир, а судьба такая же, наверное… Не зря поговаривают, что леди Макбет по характеру – вылитая Энн Хатауэй…
Устал я. Сколько страниц отгрохал за три месяца. Сидел вечерами, как проклятый, ни одного нового лица не видел. Ну, теперь нагляжусь. В агитколлектив записали! А выборы в районные Советы на носу. Завтра пойду по квартирам списки сверять. Я на себя весь свой дом взял. Два подъезда, три этажа, двадцать четыре квартиры. И ни одной Квартиры! И Бабушки ни одной, хотя бабусь хватает.
Погляжу по списку. Девятьсот шестой год, девятьсот двенадцатый. О, рекордсменка! Мария Никитична Смелкова, год рождения 1895. Как раз в той самой квартире, за стенкой… Она там старшая. А вообще состав странный. Коваленко Вера Афанасьевна, 1915-го, Богданова Надежда Афанасьевна, 1922-го, Семеновская Фаня Моисеевна, 1920-го, Свободина Татьяна Александровна, 1940-го, Крымова Мария Сергеевна, 1952-го. И ведь не коммуналка! Не квартира, а детективный роман: не поймёшь, кто кому кем приходится.
С Коваленко и Богдановой всё ясно: обе Афанасьевны, очевидно, сёстры. Крымова – наверняка чья-то дочка. Свободина, наверное, тоже. Но почему разные фамилии? Где мужики? И откуда взялась Семеновская?..
И кто из них Голос?
ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА СТАРШЕГО БАТИ СРАЖЕНИЙ ХИРДИРФА,
ОРДЕНОНОСЦА
(Приложение к Четвёртой Беседе в Центральных Рекреациях Дома Дружбы)
Хвала Великой Бабушке!
Особый Квинтет уже вынес мне приговор, не подлежащий обжалованью. Предатели, вы ещё пожалеете об этом! Вы побоялись отказать мне в письменных принадлежностях, и вы побоитесь завтра, после моей казни, уничтожить материалы Бесед. Моя записка – последний вызов вам, жалкие трусы!
Я погибну, но и вы не уйдёте от Суда Великой Бабушки, величайшей деятельницы всех времён.
Я чист перед тобой, Великая Бабушка, я чист и перед судом истории, и никто не может обвинить меня в предательстве.
Более того. Я – первый полководец, ступивший на землю Каверзного Острова и вернувшийся оттуда невредимым. Потери были огромны, но зато теперь спокойствию и благоденствию Великой Родни ничто не угрожает.
Ещё раз изложу всё по порядку – так, как я изложил в официальном донесении, перехваченном интриганами, как потом повторял на каждой из Четырёх Бесед, как ни старались Сынки Дома Дружбы запутать и запугать меня.
После объявления новой Войны Гнусному Врагу я немедленно прибыл в Квартиру, зная, что я первый по очереди из Когорты Полководцев на пост Главнокомандующего.
Старший брат Римовалс передал мне личное обращение Великой Бабушки. В случае успешного окончания Войны мне было милостиво обещано Малое Парадное Лицезрение Великой Бабушки с приобщением к Первичным Таинствам Семьи. Смею заметить, что всю свою многолетнюю службу я стремился к этой почести как к высшему знаку отличия.
Далее, как и положено, я собрал Дежурную Когорту Бывалых Воинов и приступил к абсолютно Добровольному Набору Новых Молодцов.
Великая Бабушка! Я не привык лицемерить, тем более перед лицом смерти, и должен сказать, что Всенародное Ликованье проявлялось лишь чуть обширнее, чем в прошлую Войну с Гнусным Врагом. Причиной этому – несомненно, предательские действия кого-то, приближённого к Квартире (боги, спасите её жителей, спасите Высокородных членов Семьи!) Мои Бывалые Воины, вступая в Дружбу с Новыми Молодцами, доносили мне о пагубных слухах, касающихся каких-то лиственных козней.
Меры были приняты, и Возмущённый Народ подверг справедливому наказанию некоторых отдельных отщепенцев, замеченных в Недостаточном Ликовании.
Далее, повинуясь Уставу Войны, я милостиво принял Добровольные Приношения от населения пищей и одеждой и отдал приказ выступать.
Как и всегда, на берегу, в виду Каверзного Острова, были установлены метательные орудия, дабы сокрушить Гнусного Врага. Как и всегда, Враг коварно ничем не проявлял своего присутствия.
Я действовал строго по Уставу Войны и в течение недели неустанно приказывал осыпать камнями Каверзный Остров.
На восьмой день, согласно Устава, мной были посланы разведчики с обычными указаниями: ни в коем случае не заходя в воду, могущую быть отравленной Гнусным Врагом, внимательно обследовать взглядом берег Каверзного Острова.
Здесь я должен сознаться в легкомыслии, которое, тем не менее, привело меня к окончательной победе.
Один из разведчиков, вглядываясь во вражескую землю, обнаружил, что над линией берега возвышаются какие-то причудливые предметы зеленоватых тонов. Обнаружив это, он, от служебного рвения, упал в воду, что позволило установить: во-первых, её неотравленность, во-вторых, незначительность её количества над линией дна.
Я принял решение, Великая Бабушка! С огромным бережением, посылая вперёд лазутчиков, я начал переправу. Всё дно пролива представляет собой отнюдь не песок, а множество мелких и средних камней, составляющих сплошную массу.
Глубина нигде не превышает двух локтей.
Основываясь на этом, позволю себе повторить предложение, высказанное в официальном донесении: наше доблестное метанье камней в предыдущие Войны, из коих (камней) далеко не все долетали до Каверзного Острова, превратило когда-то глубокий пролив в отмель, вполне удобную для переправы.
Убедившись в этом окончательно, я дал приказ высадки. Тут-то и обнаружилось коварство Гнусного Врага. Весь Каверзный Остров (1500 локтей в ширину, 3000 локтей в длину) изрыт нашими метательными камнями. Но везде, в каждой трещине, в каждой расселине растёт трава, растут зелёные кусты, есть даже несколько неповаленных и цветущих деревьев. Более того, прямо на поверхности камней, брошенных в прошлые войны, местами можно было заметить зелёный, сочный мох. Дважды я своими глазами видел молодой мох на камнях, брошенных уже моей армией: на них сохранились отметки воинских складов.
Трижды я наблюдал неизвестных мне четырёхпалых животных, и 26 раз мне доносили о птицах.
Никаких следов Гнусного Врага на Острове не обнаружилось, и это лишний раз доказывает его могущество и нашу доблесть.
Коварная хитрость и вероломство противника, без всякого предупреждения спрятавшегося или покинувшего остров, привели к следующему. Все, и Бывалые Воины, и Новые Молодцы, высадившиеся со мной на Острове, отказались мне повиноваться. Они разбрелись по Острову, не желая ни построиться, ни сделать перекличку. Это было явное сумасшествие: они, например, пели песни, в которых, Прости Бабушка, нельзя было обнаружить и следа Ликованья. К чести моей сказать, я никогда даже и не слышал таких песен.
Ещё раз хочу подчеркнуть свою предусмотрительность. Ровно половина армии (115 ножей) была оставлена мной на берегу с приказом не трогаться с места трое суток, и ночью я переправился к ним с Каверзного Острова. Ввиду исключительности обстановки я позволил себе использовать Особо Секретные Камни, предназначающиеся, как сказано в Уставе, на случай непосредственной встречи с Гнусным Врагом.
Хвала Великой Бабушке, снабдившей армию таким мощным оружием. Через час на поверхности воды нельзя было разглядеть никакого следа Каверзного Острова.
Тем же утром я приказал сняться с места, дабы случайно подплывшие к берегу трупы не смогли смутить моих воинов.
Итак, я уничтожил Каверзный Остров, Гнусный Враг или погиб в его потайных норах, или, лишённый своего пристанища, скитается по Великой Родне, где его, конечно, не стоит труда обнаружить и уничтожить.
В благодарность за это я объявлен изменником, покушающимся на власть Великой Бабушки.
Я солдат и привык рисковать жизнью, но неужели эти интриганы и предатели смогут опутать нашу прародительницу?! Я не верю в это. Правда восторжествует.
Завтра утром, перед Круглым Камнем, я крикну в глаза этим изменникам: «Да здравствует Великая Бабушка и Соединённая Родня!»
Вот последнее слово полководца Хирдирфа.
Неяркое предвечернее солнце осветило и плоские камни города, и узкие улицы из жёлтого и белого камня, и редкие запретные сады, убежища от пыли и вони города, и Квартиру (я ещё не описывал её, да и описывать не буду, пожалуй), когда члены Семьи собрались в комнате ожиданий у Большого Парадного Зала.
Стол в Зале был уже накрыт, и служители почтительно удалялись: они не могли присутствовать на Обеде, так как не были допущены к Главному Таинству Семьи – Полному Лицезрению Великой Бабушки. Когда Зал опустел, члены Семьи, девятнадцать высокороднейших лиц (недобор – Авова и Ясава не было), вошли и расселись по старшинству. Согласно Церемониала, семнадцать мгновений они просидели молча и без движений. Это время считается оптимальным для достижения состояния глубокого внутреннего экстаза.
«Рыбец-то нынче без душка!» - чревоугодливо думал Наимладший Зять Бабушки, самый несерьёзный член Семьи Валсотявс, которого полным именем ни кто и не звал – а просто Тявсиком. Однако Семья – дело интимное, а в народе именем Валсотявса детей пугали. Был он Батей Пристрастных Бесед и дело своё любил изобретательно.
Достигнув состояния глубокого внутреннего экстаза, члены Семьи встали, приготовившись к появлению Бабушки. Сандаловые двери, тщательно закрашенные белой масляной краской, распахнулись, и в Зале появился Бабушка рука об руку с виновницей торжества – отменной Анири. Вслед за Бабушкой сели и все остальные.
- Милые детки! – Бабушка сиял. – Ну-ка, познакомьтесь с этой милашкой, которая опять стала полноправным членом Семьи. Уж так она мне помогла в нашем женском деле, что и сказать нет мочи. Я даже прослезилась!
Согласно Церемониала, все члены Семьи слегка прослезились, не переставая испытывать чувство глубокого внутреннего экстаза. Вообще всё шло, как положено.
- Кушайте, детки! – пригласил Бабушка, и каждый стал кушать на свой манер. В этом вопросе разномыслие допускалось.
Выпив для начала по маленькой рюмке питья тёмного оливкого цвета, которое и подавалось только на Парадных обедах, каждый приступил к еде, обнаруживая при этом, как говорится, свой характер и склонности, налегая кто на паштет из крокодильей печени, кто на диковинные грибы – рыжики, кто на солёный ананас, фаршированный лапшой, а кто и на милую сердцу тёртую, подгнившую тыкву.
Тявсик же, оставив без всякого внимания все эти мелочи, пристроился к рыбцу и покамест те пили да жевали лапшу, в четверть часа с небольшим доехал его всего, так что когда Бабушка вспомнил было о рыбце и сказавши: «А каково вам, детки, покажется вот это произведение природы», показал на него, то все увидели, что от произведения природы остался один хвост, а Тявсик, между тем, пришипился на своём дальнем краю, будто и не он, и как бы задумчиво стал тыкать ножом в какую-то сушёную маленькую рыбку. (И опять это Гоголь, Гоголь и даже более, чем в прошлый раз – Гоголь, но удержаться невозможно, чтоб не списать!)
- Подождите напиваться, милые детки! – неожиданно закричал Бабушка. – Я совсем забыл! Мы же одержали Великую Победу. При наличии некоторых недостатков, - добавил он после паузы. – Некоторое своеволие имело место. Вот и недальновидный Хирдирф из-за него погиб… Но главное, дети, победа! Веселитесь!
И все опять стали веселиться, уже несколько вразнобой, нестройно, да и голоса стали погромче, что, впрочем, отвечало Церемониалу. Уговорив питьё оливкового цвета, перешли на зелёное, которое уже наливали побольше, не стесняясь, уже и закуски выбирались без прежнего тщания, а просто те, что стояли поближе, уже и дамы стали приятно повизгивать, ощущая блудливые прикасания соседей… И тут встал Римовалс.
- Великая Бабушка! Дорогие братья и сёстры! Этому дню, нашему замечательному празднику, предшествовала долгая и, я бы даже сказал, титаническая работа. Спасибо! Но этот день одновременно – начало большого и, я верю, прекрасного пути…
Во время этого тоста Бабушка ловил взгляды, вспыхивавшие между Римовалсом и Анири. Они не нравились ему, эти взгляды. Римовалс продолжал.
- Поясню мысль маленькой притчей. Жил-был у бабушки, у простой такой старушки, серенький такой козлик. Вздумалось козлику в лес погуляти, листочков там пожевати, всё такое прочее, - выцедил Римовалс. – И, представьте, встретил он там этакую молоденькую козочку, тоже серенькую. И привёл её в квартиру… виноват, в хижину. И стали они втроём жить-поживать, да добра наживать… Вот так же, вместе, под руководством Великой Бабушки, мы пойдём по новому прекрасному пути. Ура!
«Какой ещё новый путь», - подумал Тявсик, но закричал вместе со всеми: - Ура!
Римовалс сел и встретился взглядом с Бабушкой. Потом непроизвольно оба взглянули на Анири, опять друг на друга, опять на Анири, растерянно шнырявшую глазами по залу.
«Предаст», - подумал Римовалс. «Предала», - подумал Бабушка. И они снова обменялись взглядами, в которых Анири могла бы прочитать свой смертный приговор, не будь она такой самонадеянной и опрометчивой интриганкой…
- Поди, отдохни, милашка, - ласково сказал Бабушка Анири, показывая рукой на дверь, ведущую в выделенные ей покои. – В твоём положении не стоит здесь засиживаться. Сейчас такое начнётся!..
И началось. Согласно Церемониала, части неофициальной.
Не только пошла игра в фанты с раздеванием, не только проигравшие Бабушка и Римовалс, голые, отплясывали канкан на столе, сшибая бутылки и заливая разноцветными напитками прикорнувших на полу, не только Тявсик, будучи в ударе, ползал вокруг стола, изображая знаменитого рыбца, для чего оставшийся хвост оного воткнул себе в надлежащее место… Было не только это, но и многое, многое другое, что длилось бы долго, если б не было пределов естеству человеческому… В конце концов, все заснули вповалку, как всегда в таких случаях. Но, что бывало крайне редко, двое из пировавших лишь изображали сон. В темноте, таясь друг от друга, выскользнули через разные двери Бабушка и Римовалс.
Быстро, но стараясь не производить шума, они пробирались по Квартире, каждый своим путём, но к одной цели, к комнате Анири.
Бабушка открыл восточную дверь в покои на мгновение раньше, чем Римовалс.
- Драться не будем? – тихо спросил Римовалс с усмешкой, увидев Бабушку.
- Если и будем, то не теперь. Посмотри.
И только тут Римовалс заметил распростёртое посреди комнаты тело Анири. Ни ран, ни крови – спокойная, даже умиротворённая улыбка застыла на её мёртвом лице.
В эту ночь в Столице умерли все недавно родившие женщины.
А вот и ещё стихи. И в них, как водится, новый, совершенно неожиданный взгляд на события.
ххх
Кто жил и мыслил, тот не может
Героев наших осудить.
Пусть Римовалса зависть гложет
Великой Бабушкой прослыть.
Пусть Бабушка, рукой неверной,
Поступок совершает скверный…
В глаза – великих благ сулят,
А за спиной готовят яд.
К чему, спросите, их интриги,
Зачем, узнайте, их обман.
Что власть? – Мираж, дурной туман,
И тяжелы её вериги.
Зачем же рвутся к ней сейчас? –
Всё дело в лечащих врачах.
ххх
Мы все стареем понемногу,
Шалит желудок, почки врут,
Но Бабушке-то, слава богу,
Подохнуть сразу не дадут.
Он сам не достаёт лекарства,
Не нужно мелкого коварства,
Чтоб записаться на приём:
Все лучшие врачи при нём.
А Римовалс? – Ещё не старый,
Но дальновидный, как жираф, -
Он тоже хочет высших прав,
Чтоб возраста смягчить удары.
Вот вам разгадка всех интриг.
Не осуждайте, люди, их.
- Ну, ладно, налей ещё. Нет, бетеля больше не нужно. Не люблю мешать. Говоришь, уже намешал? Хе-хе, это ты верно. Но и то сказать – работа собачья… Так, со стороны-то, шлемоносец, оно, вроде бы, почётно… А какой там почёт? 15 танталов в месяц и жратва казённая… Выпить-то не на что… Что? Ну, сегодня, сегодня дело особое… Заработал… А вот не скажу, как! Ишь ты, чего захотел! Никогда ещё Лорф секретов не выдавал. Ну, чёрт с тобой, давай ещё… Давай, что ли, и бетеля немножко. Ну – эх, пошло, поехало, поплыло по жилам!.. Тебя-то как зовут? А, всё равно не запомню… Чего трубят-то? А ты послушай, послушай! То-то, покушение на Бабушку, видал, а?! Что делают, гады?! Всё им мало, говорунам проклятым!.. Чего было сегодня, ох, чего было!.. Н-да, ну, твоё здоровье!.. Так вот, слушай, только смотри – тс-с, никому, чтоб никак, а то, знаешь, - раз-два и всё!.. Сегодня я на часах стоял. Где, где?! В Квартире, конечно! Да не бойся, не бойся, я тихо. Ну вот – стою я на часах. Не один, конечно, я ведь, не шути, начальник смены. Ещё со мной двенадцать балбесов – вот вроде тебя… Да ты не обижайся, слушай! Стоят, значит, по четверо, остальные отдыхают, ну а я так – посты проверяю. Ну, это, конечно, всё тайна, но ты вроде парень хороший, ладно уж… Так вот, я как раз спать собирался пойти – ночь, время спокойное, никто не шастает ни вокруг, ни около. Тут слышу – звоночек сигнальный… Вот тебе чем хочешь клянусь: 10 лет прослужил, никогда он при мне не звонил. Знаешь, откуда? От самой… Ну, понял? Я – что, я пошёл, дверь там такая, ну, вот ничего особенного, дверь как дверь… Стучусь. Вхожу, значит. Боюсь, конечно, но виду не подаю. Смотрю, сидит в кресле старичок лысенький, тихенький такой. «Я, - говорит, - к вам с порученьем. От неё…» (Это он мне-то на «вы», понял?) Я, конечно, вытянулся, стою. «Знаете, - говорит, - дружок, сегодня на неё покушенье будет». – «Как так?» - «А вот так! Есть, - говорит, - у нас ещё нехорошие людишки. Вы как на это смотрите?» Ну, у меня и слов-то не было. Он на меня посмотрел внимательно и продолжает: «Вы не беспокойтесь, всё уже предусмотрено, от вас только одно требуется: схватить. Сможете?» «Так точно!» - говорю. – «Вот вам тридцать танталов, но – молчок. И с собой никого брать пока не нужно, шум-то лишний ни к чему…» Иду с ним, две комнаты прошли, в третью дверь открываем – глянь, там человек пятнадцать, и все с бляхами золотыми, я так и обалдел. А старичок этот и говорит: «Вот видите, простой шлемоносец приходит, докладывает – будьте все свидетелями… Правда?» - тут он ко мне оборачивается и вроде бы подмигивает. «Истинная правда»,- говорю, потому что тридцать танталов-то уже в кармане. Все зашумели, заговорили – где же они, галдят. «Сейчас увидите», - говорит старичок, идёт с ними обратно, открывает какой-то чуланчик, а в нём человек лежит. А на поясе у него – мать моя Родня! – шесть кинжалов, да ещё какие-то пузырьки. Все как шарахнутся! «Разоружи его, храбрый воин!» - говорит старичок. Я так с неохотой подхожу, как, думаю, сейчас врежет! Ничего, лежит вроде бы и без сознания. Я ножи отстёгиваю, он мне шепчет: «Смотри, не пырни, я Ножд из третьего караула, узнаёшь?» Правда, узнал я его, вместе как-то выпивали. «Тебе сколько?» - шепчет. «Тридцать». – «Мне тоже. Маловато, конечно, но тоже деньги». Ну, я его разоружил, руки связал, выпихнул на середину комнаты, тут старичок как закричит: «Веди, наёмник, наших храбрых шлемоносцев к тому, кто тебя послал!» Ну, я этого старичка уже с полуслова понимал, кликнул своих, кто не на посту, Ножда этого вперёд, и побежали. «Куда бежим-то? - спрашиваю. – К Римовалсу!» - у меня опять поджилки затряслись, но деваться уже некуда: впереди шум, сзади топот. Вбежали в какой-то коридор, рубиться начали, в темноте и не разберёшь, с кем. Наконец подбегаем к двери запертой, ломаем, под столом человек прячется, тоже с золотой бляхой, гад. Схватили его, привели к старичку и остальным, на него все только посмотрели, а старичок говорит: «Убрать. Это не он. Двойника подставил, ох, нехороший, нехороший человек». Ну, я ему голову с плеч и побежали опять искать. И знаешь что, вот умора-то оказалась: этот Римо… Римовалс этот, знаешь, где его нашли? Под лестницей, в нашем плаще лежит, и кишки выпущены. Хотел, видишь, незаметно убраться, а его кто-то в суматохе и шлёпнул. Кто – уж даже и не разобрать было: все там пробегали… И ещё что скажу смешное: почитай, всю Квартиру мы обрыскали, но Бабушки, хе-хе, Бабушки-то нигде я не видел. Ты меня понял, нет? Вот смеху-то! Ну, ладно, ладно, молчу. Вот посижу ещё и опять, того, выпью… А – эх!.. И опять, это, вы… выпью…
- Спит, - сказал кто-то за его спиной. – Тихо чтоб и без шума.
КИНОСЦЕНАРИЙ
(фрагмент)
Ясный день. За широкими окнами кабинета Бабушки – солнце. Тявсик развалился в кресле. Это крупный рыжий мужчина с плутоватым выражением лица, как бы всё время подмигивающий. Короткие руки с толстыми пальцами покрыты рыжим пухом. Лицо – в веснушках. Сейчас он жмурится на солнце. Бабушка нервно ходит вокруг Тявсика. На ложе, рядом с креслом лениво копошатся несколько кошек. Одна из них спрыгнула, подбежала к Бабушке, хотела подластиться, но тут же, жалобно замяукав, отскочила обратно: Бабушка отдавил её лапу.
ТЯВСИК: Да сядь ты, сядь – в глазах рябит.
Бабушка садится на край ложа.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ (Зиновий Гердт): Со всеми в Семье Тявсик был запанибрата, и Бабушка не составлял исключения. И это могло бы показаться странным, не знай мы деликатных особенностей службы Тявсика. Он единственный в Семье работал не только языком, и вид его коротких толстых пальцев невольно наталкивал на размышления о том, что жизнь, в сущности, преходяща.
БАБУШКА: Чувствуешь, какие дни настают? Работы всё больше и больше, правда?
ТЯВСИК: Работы мы не боимся. (Загибает пальцы) Валсидалв, Римовалс, Хирдирф этот, да ещё всякой шушеры сотни полторы – и всё за неделю. Плати сверхурочные или отгулы давай…
БАБУШКА: Всё шутишь, проказник. Нет, в отгулы нам идти рано…
ТЯВСИК: Помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела? Ну, зачем звал?
БАБУШКА: Как раз про дела нашего дома хотел поговорить.
ТЯВСИК: Говори.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Как всякий мастер своего дела, Тявсик не любил разговоров вокруг да около, а предпочитал речь напрямую. Гордость настоящего «профи» заставляла его презирать болтунов. И хотя некоторые члены Семьи порой нарочито несерьёзно обращались с Тявсиком, он-то знал, что является самым незаменимым и деловым человеком в Квартире. Мы можем сообщить историкам фольклора, что именно Тявсику принадлежит честь изобретёния знаменитой пословицы «Хоть горшком назови…»
Бабушка интимно наклоняется к Тявсику.
БАБУШКА: Не сегодня-завтра комиссия вернётся…
ТЯВСИК: Понимаю. Всех?
Бабушка морщится.
БАБУШКА: Экий ты, брат, однако… Ну почти, почти всех.
ТЯВСИК: Дороже станет, хозяин.
БАБУШКА: Да ты только сделай, за мной не заржавеет.
ТЯВСИК: Ну кого, кого там? (Зевает)
БАБУШКА: Я думаю, можно расценить работу Комиссии как удовлетворительную. (Встаёт) Достигнуты значительные успехи в деле улучшения выявления распространения. Члены Комиссии добились определённых сдвигов в углублении успокоения населения. Однако…
Крупный план – внимательные остановившиеся глаза Тявсика.
… в области Делов и Дерев не всё ещё обстоит благополучно, и предстоит работа по улучшению внедрения расширения. Возвращаясь к положительным аспектам работы, нельзя не отметить чёткость практического руководства, глубину освоения вопроса земель, и инициативную, с огоньком, работу нашей прекрасной молодёжи.
ТЯВСИК: Короче – Йердну и Агни.
Бабушка играет с котёнком, отвернувшись от Тявсика.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Тявсик понимал, что глава государства всегда должен иметь возможность авторитетно заявить, что он понятия не имел о той или иной операции и проведена она была совершенно без его ведома. Это было бесценнейшим качеством Тявсика.
Тявсик присоединяется к Бабушке, и они вместе играют с кошечкой.
Вид за окном: жёлтые крыши города, яркий солнечный день. Звучит плавное танго – что-нибудь из Оскара Строка.
Вчера всю ночь читал статью «Некоторые аспекты взаимодействия динамики действия и статики персонажа в современном романе» в журнале «Ответы литературы». Автор – Г.Г.Бочкин, доктор филологических наук. Премудрый человечище этот Г.Г.! Всех определил: и Бондарева, и Кобо Абэ, и Распутина, и Воннегута, и Фолкнеру досталось! Труд сей дал массу полезного и для моего творчества.
Читывал я раньше романы, например – «Прощай, оружие!», и думал, что всё превзошёл – ан нет! И невдомёк мне было, что статика героя определяется динамикой обстоятельств! Или то, что герои, оказывается, делятся на центростремительных и центробежных. Прочитал – и крепко задумался: кто же мой Ясав в рассуждении такого разделения? С одной стороны, вроде, он всё от чего-то бежит, а с другой стороны, всё стремится и стремится куда-то. Может, он и не герой вовсе? Перебрал и других своих персонажей, и ни одного из них не смог расклассифицировать. Вот ещё одна загадка: написано, что конфликт современного романа определяется либо превалированием характера над ситуацией, либо совсем наоборот, А у меня? И герои вроде бы все харАктерные, с гонором, и ситуации – ой-ёй-ёй! Может, и не роман я пишу?
Больше всего смущает меня Ясав. То же мне – главный герой! Ни одного самостоятельного поступка. Даже карьеру, и то ему Бабушка устраивает. А с другой стороны – чего ему суетиться: он человек обстоятельный, серьёзный, надо же ему подумать, раз случай представился. Не каждому такое выпадает! А для современного человека, может быть, в этом и есть самая типическая мечта – посидеть в уголку да подумать? До чего же верно пишет Г.Г.: «На современном этапе развития романа во главу угла становится нравственный конфликт, который, однако, ни в коем случае не должен подменять собой конфликт социальный, абстрагироваться от конкретно-исторических реалий». Уж как я это прочитал, так и снова в себя поверил! Нет, правда, есть у меня нравственный конфликт? Есть! Реалии есть? Тут. А абстрагирования и в помине нет!
И всё-таки скучен мне герой бездействующий! Где же его любовь, бедность и война? Любовь, конечно, есть, но какая-то она… не такая… Мне лично Анири с самого начала не нравилась: мелкая, мелкая личность. Нужна другая любовь – немыслимая, необыкновенная, нелогичная! Честно говоря, я с самого начала готовил для этой роли Агни. Но уж больно у неё характер вздорный – то с Бабушкой спутается, то с Йердной, то в политику ударится. Ну, ничего – мы с Ясавом её к рукам приберём. (Уже начали – пока я один). Она и сама не заметит!
И вообще я их всех переверну. Они у меня на своей шкуре узнают, что человек всё может!
СОН
Какой странный запах… Что это? – Сто лет не слышал такого запаха… Хвоя, хвоя и длинные серёжки на белом дереве, и ещё чуть-чуть – те странные бледно-розовые цветы, которые появляются самой ранней весной.
Слева до горизонта – море, и справа – тоже море, и только там, позади – грязно-серая полоса берега…
Что-то я забыл, как называется этот остров? Каверзный? Постойте, какой дурак придумал это название?! Да я, я, я же сам и придумал. Каверзный Остров и Гнусный Враг. Вон он, гнусный враг, мечется по веткам, как рыжая молния. Или вот этот пёстрый комочек, писклявый и суматошный…
Эх ты, правитель, Господи, как хорошо, когда никого нет вокруг – врагов нет, и сам ты не враг никому. Но что это? Что это за тени там, между соснами? Одна, две, три – не сосчитать. Это люди, и какие у них странные лица! Валсидалв… Как мы с ним здорово рыбачили 16 лет назад, когда оба были ещё первыми сыновьями. Он наловил больше и ужасно хвастался. Римовалс… Зачем, зачем ты ввязался в эту опасную игру? Уязвлённое честолюбие? Самый старший в Семье… Пойми, я же должен был защищаться… Хирдирф, честный вояка… Чёрт тебя дёрнул разрушать остров! Что мы будем делать без войн с Гнусным Врагом, чем оправдаемся? Ах, какие всё пустяки, не в этом дело… Разрушить такую красоту… Из чего же ты сделан, что не сошёл здесь с ума вместе со своей армией? А я, из чего сделан я? Тявсик вот прекрасно знает, из чего сделан человек… Тявсик, Тявсик…
Зачем они подходят, эти тени? Сколько их? Как будто весь народ Материка пришёл сюда… Почему опадают листья? Почему желтеет трава? Почему вдруг сорвался с ветки пёстрый писклявый комочек и ударился о землю?! И небо, какое тяжёлое свинцовое небо – уже неотличимое от грязно-серой полосы берега на горизонте.
Муан?! – Но ты же ещё жив, Муан! Что ты здесь делаешь? Ты жив, но почему у тебя такие пустые глаза?! Бери, бери геликоптер, лети, куда хочешь, только не смотри на меня так!.. Не смотри на меня так!!!
Через четыре часа показались пригороды Столицы.
И в тот же миг впереди на дороге взвихрилась пыль, и все одновременно увидели бешено скачущего всадника. Круто осадив лошадь перед мордами бизонов, он кубарем скатился на землю, поднялся и закричал: «Римовалс убит! Бабушка убил Римовалса!», и снова упал, попытался встать, но не смог, ткнулся лицом в пыль и затих.
АВОВ: Лошадь совсем загнал… Погибнет животное.
МУАН: Вперёд, скорей вперёд.
ЙЕРДНА: Стойте!
АГНИ: Ясав!
ЯСАВ: Агни?!
Все эти слова прозвучали одновременно, а теперь –
СТОП-КАДР
АВОВ (сон)
Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана…
Каждый день у неё новая считалочка. Сегодня вообще всё совершенно не так. Вместе с нами играет Тарам – он вчера приехал с моря.
- Не буду я играть в эти догонялочки, - Тарам морщит нос, Алимдюла сразу поворачивается к нему.
- Ну, давай, ну, Тарамчик, ты так хорошо бегаешь!
- Спорим, он меня не догонит!
- А ты, Авовчик-морковчик, много о себе воображаешь! – Тарам загорелый, и от этого кажется сильнее.
- Спорим!
- Алимдюла, иди во-он к тому дубу. Будешь судить! – командует Тарам.
Авов почему-то знает наверняка, что прибежит раньше Тарама, хотя вообще-то бегает не очень хорошо.
Алимдюла встаёт у кустов и поднимает руку.
- Подожди, Алимдюла, - кричит Тарам, - А что будет тому, кто выиграет?
Почему это так краснеют уши? Что он подумал такого, что они покраснели? Ничего ведь и не подумал…
- Кто выиграет, тому я принесу целую тарелку клубники, и все ягоды одну за другой положу ему в рот, а половину сама съем. А кто проиграет, тому не дам – пусть у него слюнки текут, - кричит Алимдюла и опять поднимает руку.
- На старт!
- Клубнику я люблю, - бормочет Тарам. Он стоит, как ни в чём не бывало.
- Внимание! Марш!
Тарам сразу оказывается где-то впереди, как будто его переставили, и трава мчится под ногами. Тела нет, земли нет, и воздуха нет тоже. А Тарам… Даже по спине видно, что бежать ему тяжело. Он приближается, потом оказывается где-то сбоку, мимо проносится тяжёлое дыхание и начинает отставать.
За спиной Алимдюлы кусты, Авов в них и врезается, кусты пружинят и выталкивают его обратно.
- Я споткнулся с самого начала, вот и не стал стараться, - Тарам уже идёт не спеша, прихрамывая то на левую, то на правую ногу.
- Да, да, конечно, споткнулся, давай сначала.
- Авовчик, ну что ты говоришь! – всплёскивает руками Алимдюла. – Я же всё видела! Просто Тарам объелся дынь, вот и не смог бежать! Правда, Тарам?
- Ничего я не объелся, - бурчит тот, но Алимдюла уже убегает.
Она приносит клубнику и кладёт по одной ягоде в рот то себе, то ему. Тарам сидит рядом и строгает палочку, а Алимдюла спрашивает:
- Давай, что ли, и ему дадим?
- Давай, - соглашается он, и она даёт Тараму ягодку, но не в рот, а на ладонь. Тарам хмурится, но ест. И не такой уж он здоровый и загорелый…
И, глядя на лица своих спутников, Авов неожиданно почувствовал себя наименее растерянным. Конечно, он тоже был взволнован, но скорее чужим волнением. И уж совсем нежданно он ощутил незнакомое чувство ответственности за этих растерянных людей, сидящих вместе с ним. Он вспомнил, что он – начальник Комиссии, старший здесь член Семьи. Но не это было главным: Авов вспомнил, что он – мужчина. Он посмотрел на Агни, и сильная мужская нежность залила его глупое сердце.
МУАН (сон)
… Мне показалось, что я увидел свет, но это было наваждение: вокруг тянулось пространство тьмы, и вскоре я уже не чувствовал движения, подхватившего меня в начале полёта. Материк давно остался далеко внизу, стал точкой, потом растворился в океане, а минуты спустя и океан стал каплей, невидимой среди тьмы, и уже ничто не напоминало мне о широком поле, ограждённом пиками кипарисов, откуда вели бы следы моего странствия, если бы воздух сохранял их.
Лишь память осталась внизу, куда мне нет обратной дороги. Но сейчас меня не тревожит бред памяти, видение того, что в ослеплении считал я своим домом и своим миром, всего того, что оказалось лишь горсткой праха в необозримом пространстве… Пространстве чего? Не знаю и сам – лишь тьма окружает меня, без единого проблеска, тьма без запаха и неощутимая плотью. Мои глаза стали ненужными – я не знаю, вижу ли я ещё, я чувствую лишь немыслимую лёгкость моего тела, свободу, свободу и полёт!
Внезапно ветер коснулся меня. Я снова почувствовал движение, движение настоящее, а не воображаемое, почувствовал, что лечу, что устремляюсь ввысь, и тут же, спустя мгновение, далеко вверху, с неожиданной силой вспыхнула голубая звезда!
Я видел её! Я нёсся к ней! Она росла предо мною, становилась всё ярче и ярче, голубой свет наполнил пространство мрака, тьма отступила, растаяла, и мир воздуха окрасился в голубые цвета, переходя от нежного, прозрачного вблизи моей звезды к синему, прекрасно-ночному в отдалённых сторонах – от них улетал я всё дальше…
МУАН (явь)
И Муан опять с горечью подумал о днях, проведённых в бездействии. Его не интересовала судьба Римовалса, равно как и других членов Семьи, но Муан понимал, что любое подобное событие угрожает существованию геликоптера – главному детищу его жизни. Геликоптер могли сломать по приказу нового диктатора, могли спрятать в неизвестном месте, наконец, могли случайно и непоправимо повредить в суматохе переворота. А что дело шло к перевороту, Муан – давний приближённый Семьи – понимал прекрасно. Но в любом случае – надо было спешить в Квартиру, спасать геликоптер, и главное – успеть понять и записать всё… Интересно, думал Муан, кого имел в виду Нордна, когда сказал, что «они поломают головы»? Кажется, я догадываюсь…
ЙЕРДНА (сон)
Он ползёт уже давно, и осталось ему немного. Но больше всего опасностей подстерегает его именно здесь, на последнем отрезке пути. А ему надо, обязательно надо добраться до этих людей живым. От того, сможет ли он это сделать, зависит их жизнь, сотни жизней.
- Стой! – слышит Йердна, и тут же с удовольствием опускает голову на странный белый песок. Он очень устал. Наконец-то его заметили, и теперь ему уже не так страшно одному в белом пустынном поле.
Он видит, как к нему ползут несколько человек.
- Кто такой? Брось оружие!
Йердна бросает то, что у него в руке, показывает руки и, улыбаясь, говорит: «Связь».
Его подхватывают и помогают побыстрее перебраться через опасное открытое место в одну из длинных глубоких ям.
- Давайте, - говорит какой-то человек, и Йердна чувствует по его тону, что он привык посылать эти сотни людей на смерть, и привык отвечать за это.
Йердна передаёт ему бумаги, запечатанные в конверт, который пахнет потом: Йердна прятал его на теле, под одеждой.
Командир начинает читать, но тут же отрывается и с досадой и сожалением смотрит куда-то налево за горизонт, а потом на людей вокруг.
- Плохие новости принёс, - говорит он Йердне. – Приказывают отходить. С левого фланга началось окружение.
Исчезает блаженство отдыха, и Йердна всей кожей чувствует страх, нависающий над всеми, страх, стоящий в траншее, как густой, низкий, тяжёлый туман.
ЙЕРДНА (явь)
И Йердна, перебирая в уме тайные убежища, где бы он мог скрыться от волосатых рук Тявсика, с тоскою смотрел на Агни, которая с каждым мгновением уходила от него всё дальше, и становилась врагом, врагом. И пока любовник-Йердна мучительно проживал миг расставания с возлюбленной, заговорщик-Йердна сосредоточенно пересчитывал ряды своих сторонников перед схваткой.
… А Йердна – заботливый сын – уже определил укромный тайник, куда срочно надо было перевезти старуху-мамочку, которая для него была дороже всего на свете, так же дорога, как власть.
АГНИ (сон)
Улица длинная, как рукав. К вечеру замирает совсем. Но я опять стою на пороге и смотрю на пустую улицу. Он всегда возвращается вечером. Месяц, два, три – уже пора.
Что он привезёт на этот раз?.. Какая я глупая! Он приедет уставшим, но как быстро он отдыхает! На следующий день с утра уже уйдёт в город продавать свои товары. Он всегда возвращается с хорошими товарами и выручает много денег. Он давно мог бы не ездить так далеко – у нас всё есть. Но не деньги ему нужны, и не роскошный дом, и не богатый сад, и не слуги, и не драгоценности. Он мне сам признавался. Когда умер его отец, ему пришлось 20 недель никуда не ездить – соблюдать траур. Он даже пожелтел от скуки…
На улице никого. Сейчас уложу детей, сяду у очага и опять буду ждать, как вчера, как завтра, как всю жизнь…
- Я бы тебе быстро надоел, если б всё время жил рядом, - говорит. – Я очень шумный…
- И я бы тебе надоела? – он отворачивается, но потом смотрит в глаза и говорит:
- Конечно. Ты не обижайся… Жену выбирают, а купцом рождаются… Смотри, какая шаль…
Но не шаль ему нужна и не барыши, хотя он удачлив и многие ему завидуют… Я пыталась понять, но не могла. Он любит нежную пищу и всегда страдает в дороге от жилистого мяса и чёрствых лепёшек.
Я спросила как-то:
- Может быть, тебе нравится чувствовать опасность?
- Кому же это может нравиться? – удивился он. – Когда из-за поворота слышишь свист, чувствуешь себя мерзким шакалом, пот холодный, колени дрожат…
Если бы я могла понять, что зовёт его в дорогу! Может быть, ещё и пойму. Тогда, я знаю, ему будет короче путь, а мне легче ожиданье…
Сегодня он уже не вернётся. Но завтра – завтра обязательно, завтра день моего рождения.
Он войдёт с блестящим от пота лицом, я проведу его в баню, а потом он будет целовать мои ноги и пить красное вино, и опять будет целовать меня… Завтра, завтра, завтра…
АГНИ (явь)
И Агни, растерянно оглядывая своих спутников, чувствовала растущую враждебность Йердны, холодное равнодушие Муана, нежную глупость Авова, и только Ясав… Только Ясав оставался загадкой, как почему-то верила Агни, не таившей опасности, и оттого влекущей своей сладкой тайной. Всю жизнь она пробивалась, рассчитывала только на себя, но сейчас ей вдруг захотелось опереться на сильного, родного человека… Да, это была старость политика, да, это была зрелость женщины.
ЯСАВ (сон)
Демоны, демоны, демоны опустевших лесов моих! Вот построен мой дом – крышу подвёл я и крыльцо смастерил, и даже ставни на окнах сделал. Готов мой дом под высокими кронами. Но кто же будет в нём жить, демоны, друзья мои? Я ли войду на крыльцо, пахнущее ещё живой сосной, в комнаты, где чисто и светло? Почему одинок я под пустым небом полдня? Труд мой закончен, мой день на исходе, но нет никого, кому бы мог я сказать: «Войди в этот дом». И только эхо отзывается моим растревоженным голосом: «Дом, дом, дом, дом…»
ЯСАВ (явь)
И, конечно, понял Ясав, что наступил его чрезвычайный час, и мгновения новой, негаданной жизни уже встали за поворотом, осёдланные судьбой… Виднеющиеся пригороды Столицы, степь, расколотая до горизонта, тело вестника, распростёртое у повозки, члены комиссии, застывшие, как изваяния, странный голос Агни: «Ясав!»… «Да почему же я?» - подумал Ясав, и ответил сам себе: «Ну, конечно, конечно же так…»
По-родному визгливо звучал голос Вестника на улицах Столицы:
- Большая радость! Большая радость! С отдыха прибыл высокородный член Семьи первый зять Бабушки Авов и сопровождающие его родственники! Ура! Новая Большая Радость – личным рескриптом Великой Бабушки полностью опровергнуты клеветнические слухи о смерти всех рожениц и младенцев в Столице! Ура! Трижды ура! Ещё одна большая радость, сородственники! По случаю великой победы над Гнусным Врагом ликующий народ просил Бабушку ввести по всей Столице с заката до восхода усиленные бдения шлемоносцев. Бабушка согласилась! Радуйтесь, сородственники! Теперь ни один честный житель города не выйдет на улицу ночью и будет предаваться ликованию у своего очага! Ура!
Йердна глядел на улицу из узкого чердачного окна: шлемоносцев там было чуть ли не больше, чем простых жителей. Но страха Йердна не испытывал: убежище было надёжным, 15 верных пик дежурили на первом этаже, готовые дать отпор любому нападению. Надёжным считала своё убежище и Агни, прятавшаяся в подвале дома напротив: её охраняли 40 пик – лучшие любовники Столицы. С улицы эти дома казались вымершими, но во дворах кипела жизнь: по ним сновали озабоченные торопившиеся люди, и всего Дома Дружбы не хватило бы, чтоб проследить, куда вели их пути.
Йердна и Агни готовили для Бабушки новую Большую Радость, намереваясь потом как следует Порадовать друг друга.
…А квартира в это время замерла. Авов, отчитавшись перед Бабушкой о поездке и заслужив его ласковую похвалу, торопливо направился в парник: он решил удостовериться, хорошо ли растут орхидеи. Эти традиционные цветы любви Авов хотел преподнести Агни при первой же встрече. Авов всё ждал, когда же она появится в Квартире, и очень сожалел, что какие-то личные дела заставили Агни перед самой Столицей поспешно покинуть повозку. По дороге в парник Авова настигла нехорошая мысль об Анеле, но он переборол себя и принял мужественное решение: «Анеле – вон!» И удостоверившись в прекрасном качестве орхидей, Авов уже с лёгким сердцем отправился в свои покои вздремнуть перед приездом Агни.
Спал и Муан, спал счастливым сном, неудобно скрючившись внутри геликоптера – невредимого, блестевшего свежей смазкой. Дверь в хранилище геликоптера Муан запер изнутри и завалил кучей тяжёлого хлама.
Тревожным, беспокойным сном спал Ясав, наглотавшийся марьюны: без неё он бы не заснул, а так надо было погрузиться в забытье после услышанной им страшной вести. Случайно подслушанный разговор двух стражников раскрыл ему глаза: Анири – теперь уже мёртвая Анири! – была любовницей Бабушки и в Римовалса! «Шлюха… шпионка, бедный Ясав…» - гулко звучали во сне слова стражников. Ясав представлял себе беременную Анири одновременно в объятиях голых Бабушки и Римовалса, которые возились вокруг неё, отталкивали друг друга и в то же время гнусно гоготали над Ясавом. А Ясав – тоже отвратительно голый – был подвешен у потолка, и Анири тыкала в него пальцем и смеялась так же мерзко. По всей этой странной комнате были рассыпаны груды золотых украшений, и Римовалс с Бабушкой пригоршнями запихивали их в рот Анири, а она всё смеялась, смеялась… Потрясение вестью об измене Анири было так велико, что Ясав даже не почувствовал горя, узнав о судьбе своего несчастного ребёнка, который умер, как и все младенцы в Столице, прожив лишь несколько часов.
- Подъём! Быстрее, пьянчуги! Строиться! Поставьте его, так быстрее протрезвится! Все стоят? Слушай мою команду! Да здравствует Йердна! Ура! Эй, пику подбери! На Квартире заговор! Спасём Квартиру!
- Мальчики, вставайте! Сестра Янат, разбудите ту парочку, в верхнем коридоре! Она может досыпать, а ему нужно сюда. Чего такой бледный? А кто тебе, дурачок, велел всю ночь не спать?! Думать же надо! Израсходуешься – бросит она тебя! Ничего, сегодня побалуемся вволю… Ну, все встали? Ах, какие вы, мальчики, красивые… И пики у вас такие длинные… Поработаете ими сегодня?! Вот молодцы! Кто совсем идти не может, оставьте, пусть полежит. Нас и так много. Вперёд, мальчики! Кто первый в Квартиру ворвётся – бери любую из нас хоть на неделю! Спасём Квартиру!..
- Вперёд, слава Йердне! Не задерживаться – живо, живо! Эй, куда эти подонки бегут?! Назад, мерзавцы! В такой день – и в кабак! Потом успеете! Дурак, зачем быка заколол?! Что ещё тебе показалось, какой Каверзный Враг, идиот, это же бык! Вперёд, не останавливаться! Враг в Квартире! К южному входу – пики вперёд! Коли!
- Бегом, мальчики, бегом! Верните этого кретина! Всё его в бордель тянет – нас не хватает! Будет, будет, вечером всё будет! Эй, там, застегнитесь! Квартиру оцепить, никого не выпускать, к северному входу – пики вперёд! Коли…
И воинства Агни и Йердны, не встречая сопротивления ворвавшиеся в Квартиру, столкнулись в Главном Зале, где между десятками пик метался растерянный заспанный Авов. Остальные члены Семьи попрятались по углам. Бабушки нигде не было. Такую картину застали Йердна и Агни, прибывшие вслед за своими войсками.
Проснувшись, он долго рассматривал себя в зеркало на потолке. Утро выдалось ясным, комнату заливал ровный, мягкий свет. «Так бы и лежать», - подумал он, но тут же откинул покрывало, сел на ложе, натянул серый хитон, потом осторожно спустил ноги на пол, следя, чтобы они одновременно коснулись голубого ковра: он боялся случайно встать с левой ноги.
Кошки уже проснулись и, увидев его вставшим, тоже поднялись и стали потягиваться, тихо мяукая. Он достал из-за ложа заветный кувшин с молоком, за чистоту которого ручался, и разлил его содержимое по десяти плошкам. Он проследил, чтобы все его любимицы и любимцы получили молока поровну, и отогнал двух толстых нахалов, залезших мордами в чужое питьё.
Потом он подошёл к столу, выдвинул ящик, перебрал лежавшие там папирусные свитки. Списки опасных «говорунов», доставленные Домом Справедливости, списки секретных агентов, переданные Домом Дружбы (оба списка совпадали без исключения – всё спокойно в Великой Соединённой Родне), списки сподвижников Валсидалва, списки сторонников Римовалса (куда их теперь; разве в канцелярию Демонов Смерти, если такая есть…), несколько глупых доносов (Анеле – на Авова, помешавшийся от безделья Батя Внешних Сношений Рагдэ – на самого себя…) Дальше и смотреть не стал.
«Пыль, сплошная пыль», - подумал он, медленно отряхивая руки, и подошёл к широкому окну.
Солнце ярилось на воле. Занявшийся день обещал зной, безветрие, ленивую расслабленность…
Он окинул комнату внимательным взглядом и быстро пошёл к двери, крашеной масляной белой краской. Вышел, не обернувшись, дверь запер, прошёл пустым коридором до тяжёлой сандаловой двери, миновал её и тоже запер. Затем свернул в узкий проход, в конце его хитро выпиленным ключом отпер низкую бронзовую дверцу – и оказался в беспорядочно заросшем саду. Постоял, вдыхая сладкий воздух. Потом сломал толстую ветку сухого дерева, примерил её как посох, увидел, что годится, пошёл по узкой дорожке сквозь сад. Тем же ключом он открыл дверь в высокой каменной ограде и оказался в глухом и пыльном переулке.
Город ещё не проснулся, но ночь давно ушла, и шлемоносцев на улицах не было. Он шёл медленно, держась теснее к домам и предпочитая переулки, и пока добрался до черты города, встретил лишь двух водовозов да старуху-нищенку, собиравшую объедки у базара.
Он так и не обернулся, покидая город. Прямо в степь уходил он, только опираясь на посох, взбивая пыль крепкими босыми ногами. Солнце поднималось к зениту.
Воздух сгустился от зноя, стал дрожать, искажать пространство и неожиданно поглотил странника, растворив его в бесконечном мире.
- Ну что? – спросил Йердна, похлопывая прутиком по ноге. – Что будем делать?
- Убежал… - Агни улыбнулась. – Знаешь, я этому даже рада. Как-то не хотелось мне его…
- То-то ты такой отряд собрала.
- Сам знаешь, не моя воля.
- Ну, а теперь что?
- А что? – Агни никак не могла настроиться на серьёзный лад. – Теперь разойдёмся по убежищам и – кто кого первый.
- А здесь кто останется?
- Найдутся люди.
- Что-то ты темнишь, - Йердна недовольно отбросил прутик. – Может, и старого прохвоста где-нибудь спрятала? Знаешь, не люблю оставаться в дураках.
- Пойди, поищи. – Агни равнодушно отвернулась. Они были одни в Главном Зале. Шлемоносцев, с обеих сторон, удалили, Авов тоже куда-то исчез.
Йердна решительно направился было к двери, но остановился, подозрительно посмотрел на Агни и покачал головой.
- Нет уж, пойдём вместе, дорогая. Мы так любили друг друга, что мне и на мгновение тяжело с тобой разлучаться…
- Эх ты, - у Агни опустились углы рта, она стала почти некрасивой и какой-то старой. – Тоже мне, любовник-злодей. Холодная у тебя кровь, Йердна. Как у лягушки. Хоть ты его «старым прохвостом» и называешь, он посильней тебя был. Баб не боялся. Учитывал, но не боялся. Пойдём…
Как пусто было в Квартире, несмотря на то, что на каждом шагу торчали шлемоносцы! Плохой был правитель – жестокий, хитрый, но что-то ушло вместе с ним, и Агни загрустила, и даже Йердна слегка ёжился, как от холода.
Долго никто, кроме шлемоносцев, не появлялся им на пути. Все попрятались, как будто умерли. Йердна и Агни шли молча, и, чем дольше они молчали, тем труднее было заговорить.
- Хорошо, что его не убили впопыхах, - сказал наконец Йердна, показывая на Ясава, всё ещё спящего тяжёлым дурманным сном в одной из комнат Южного коридора.
- А тебе зачем? – враждебно спросила Агни.
- Я к нему приглядывался всё это время. Хороший будет Батя для Дома Дружбы. Молчать умеет. И дела не боится.
«Как бы не так!» - подумала Агни, а вслух сказала:
- Не рано ли посты раздаёшь?
- Если себе возьмёшь, всё равно когда-нибудь отравишь от скуки, - огрызнулся Йердна. – Или Матроны твои его на части разорвут. Парень-то видный…
- Ты и в мужиках толк знаешь? Тоже по службе?
Йердна плюнул с досады. Агни, когда хотела, могла переговорить кого угодно.
Они спустились в подвальный этаж. Около двери, выкрашенной голубой краской, толпились шлемоносцы. Они по двое отходили, немного разбегались и бухали плечами в дверь. Дверь не поддавалась. «Пиками надо…» - начал один, но замер, увидев начальство.
- Твои? – спросил Йердна, вглядываясь.
- Твои, - ответила Агни и отошла в сторону.
- Что такое? – поискал Йердна глазами старшего.
- Почтительно докладываю! – подскочил рябой плотный шлемоносец. – Дверь заперта, а кто запер, неизвестно. И ключей тоже нет.
- А что там?
- Согласно плана, внутренний Секретный Дворик!
- Да геликоптер там, - шепнула Агни Йердне.
- Геликоптер?! Шесть шагов назад! – скомандовал Йердна шлемоносцам.
Те отошли, тяжело топая. Йердна тихонько постучал в дверь три раза, потом ещё три.
- Кто там? – раздался за дверью спокойный голос.
- Муан! – догадалась Агни.
- Это я, Йердна. Откройте, пожалуйста.
- Зачем? – Йердна покосился на шлемоносцев и совсем тихо и почему-то в нос сказал: - Всё изменилось. Он бежал. Всё изменилось.
- Не слышу, говорите громче! – донеслось из-за двери. Йердна замахал руками на шлемоносцев, и те отступили по лестнице, ведущей на верхние этажи. Агни, наоборот, подошла ближе, вплотную к двери.
- Бабушки нет, - повторил Йердна нормальным голосом, но всё-таки немножко гнусавя.
- А кто есть?
Йердна переглянулся с Агни.
- М-мы, - с усилием произнёс он.
- Кто «мы»?
- Муан, милый, - вмешалась Агни. – Откройте дверь, я всё объясню.
- Я всё объясню, возразил Йердна.
- Понятно, понятно, - хмыкнул голос Муана. – У вас всё?
- Откройте дверь, что это за мальчишество! – вскрикнул Йердна.
- В самом деле, Муан, уже неопасно! – добавила Агни.
- Это вы так думаете? – вежливо осведомился Муан из-за двери.
- Я вам приказываю, в конце концов! – Йердна потерял терпение.
- Это я вам приказываю! – не отстала и Агни.
- Значит, так. – Муан помолчал, потом заговорил опять. – Скажите этим мясникам, чтобы не ломали дверь – всё равно не сломают. А если и сломают – всё взорву. И геликоптер, и Квартиру…
- Послушайте!.. – начала было Агнии.
- Второе, - продолжил Муан. – Еды мне никакой не надо, а воду чтобы немедленно принесли: видите окошко внизу у двери кружка пролезет. И чтоб без глупостей, а то опять-таки всё взорву. И третье…
- Ну, даёт… - Йердна ещё вчера и представить не мог, чтобы кто-нибудь с ним так разговаривал.
- И третье, - неумолимо продолжал Муан. – Катитесь отсюда оба к чёртовой или какой хотите бабушке и не мешайте. Я работаю.
- Можно спросить: над чем? – Агни тоже поняла, что настаивать бесполезно.
- А листики-то, листики-то забыли?! – Муан засмеялся, и оба заговорщика вздрогнули: они в первый раз слышали, как смеялся Муан.
- Воды побыстрее, - отсмеявшись, сказал Муан. – Привет.
Они постояли ещё немного, а потом, стараясь не глядеть друг на друга, пошли наверх. Через четверть часа на лестнице столкнулись сразу два шлемоносца с водою: от Агни и от Йердны.
А заговорщики тем временем всё шли по коридорам Квартиры, заглядывали в комнаты, и всё больше их пугала тишина дома, оставшегося без хозяина.
- Ну нет, нет его нигде, не бойся! – сказала наконец Агни.
- Слушай, - Йердна о чём-то размышлял. – А может, старый план, а? Всю Семью к чёрту, а мы с тобой…
Агни помотала головой.
- Во-первых, ты меня всё равно уберёшь, ты же трус, а во-вторых, я ведь не одна. Женщины хотят новой власти.
- А что же раньше-то?
- Раньше, раньше! – разозлилась Агни. – Сам-то хорош! А потом, знаешь, - она прищурила слегка косящий глаз, - скучный ты. Ты мне уже сейчас надоел. А жить с тобой…
Уязвлённый Йердна замолчал окончательно. Ещё полтора часа они обходили покои, тщательно осматривая все углы. Потихоньку выползали из тайников члены Семьи. Одним из первых решил рискнуть Тявсик. Он вышел в коридор и так ловко кивнул обоим, что трудно было понять, кому он кивнул в первую очередь. И Йердна, и Агни сделали вид, что не заметили Тявсика, потому что не знали, как ему отвечать: обычным ли Большим Поклоном или Малым Семейным… Конечно, они захватили власть, а значит, по крайней мере, вошли в Семью, но ими всё более овладевало ощущение непрочности. Что-то надо было предпринимать, на что-то решаться.
- Остался только парник, - сказала Агни устало, и они отправились на самый верхний этаж, над которым, кроме стеклянной крыши, уже ничего не было.
Какая-то фигура метнулась и спряталась за искусственной клумбой, когда они открыли дверь. Йердна схватился за нож. Агни побледнела.
- Ах, это вы! – раздался знакомый голос, и навстречу им вышел запыхавшийся Авов. В руках он держал огромный пук орхидей. Надо сказать, что Авов здорово перетрусил, когда шлемоносцы ворвались в Квартиру. Высокородный Зять Бабушки знал одно только средство от страха. В покоях Авова, в укромном месте, всегда стояла бутылка-другая веселящего напитка и блюдо с холодной жареной свининой (особенно ему помогала свинина!) Все эти часы, проведённые Агни и Йердной в обыске, Авов прожил, удобно устроившись на солнышке у клумбы с орхидеями. Он собственноручно отнёс сюда еду, надеясь, что в парник заглянут только, когда всё уляжется. Доев свинину и допив вино, Авов почувствовал себя значительно лучше и занялся сбором орхидей, чтобы достояно приветствовать Агни. Когда он услышал шаги, прежний испуг охватил его, но, узнав входящих, Авов успокоился. «Столько дней в комиссии вместе, не тронут», - решил он.
- Что вы здесь делаете? – Йердна быстро оглядел все клумбы и убедился, что, кроме Авова, здесь никого нет.
- Агни… - сказал Авов, покраснев до слёз. – Вот, это вам! – и протянул ей орхидеи. Агни в замешательстве приняла. Йердна что-то сообразил:
- Вы любите Агни?
- А что? – промямлил Авов, потупившись. Йердна нетерпеливо посмотрел на Агни. Агни поняла.
- Милый, милый, милый Авов, - сказала она, опуская лицо в орхидеи. – Мне так страшно. Что с нами будет без Бабушки…
- А где она… то есть он?
- Исчез. А Родня не может без правителя.
Авов молчал и переминался с ноги на ногу. Ему это было неинтересно.
- Ведь вы меня любите? – Агни положила ему руку на плечо. Авов кивнул и засопел.
- Я вас умоляю, станьте Бабушкой.
- Я?!
- Прошу вас, милый. Станьте Бабушкой и тогда, может быть…
- Не смогу я, - пробасил Авов.
- А мы вам поможем. Вы назначите Попечителей Семьи. Меня и вот… его, - Агни, помедлив, мотнула головой в сторону Йердны.
- Вы этого хотите? – печально спросил Авов.
- Очень. Вы такой представительный!
Авов снова зарделся, и дело было решено. Йердна, с нескрываемым удовольствием наблюдавший эту сцену, подошёл, поклонился Авову Большим Парадным Поклоном. То же, но по-женски кокетливо, сделала Агни. И снова сильная нежность и чувство глубочайшей ответственности залили глупое сердце Авова.
- Браво, - шепнул Йердна Агни, когда они спустились по лестнице. – Ну, а мы с тобой ещё поборемся, лисица.
- Ещё поборемся, змея, - как всегда очаровательно улыбнулась Агни. – Гони всех на Семейный Совет.
Вечером Вестники уже сообщали о новой неудачной попытке переворота, о благоденствии Бабушки и о создании двух совершенно необходимых должностей – Попечителей Семьи.
Родня оставалась без правителя шесть часов, но этого никто не заметил.
Прорицатели не умеют врать. Если бы они могли хотя бы недоговаривать, они бы становились великими поэтами или великими правителями. Все великие поэты и великие правители – это прорицатели, научившиеся врать. Они всё знают, но никогда не говорят до конца. Гаммельнский крысолов был той же породы. Заиграл на дудочке и пошёл. Куда – неизвестно, но видно, что знает – куда. Он бы и взрослых увёл, если бы захотел. Наверно, в тот раз он решил использовать свою абсолютную власть именно так. Значит, великий правитель – это не только прорицатель, научившийся врать, это ещё и прорицатель, научившийся использовать своё враньё.
Нордна был просто прорицателем. Он слишком давно был просто прорицателем, чтобы научиться врать, и поэтому уже не мог стать ни великим поэтом, ни великим правителем. И погибнуть или спастись ему суждено было одному. Встать во главе народа ему мешала правдивость, а стать частью народа не давало слишком большое знание. Он был один. Впрочем, это удел всех настоящих прорицателей. Жалеть их не стоит, потому что они сами мудры, а мудрость – настоящая мудрость – всегда жестока. Или наоборот – беспредельно добра, это как кому нравится. Прорицатели не занимаются оценками.
Нордна присел на камень у опушки. Он устал, а у него в Столице было ещё одно важное дело. Последнее дело.
Вокруг, сколько хватало глаз, уже не было ни одного зелёного пятнышка. Даже трава пожелтела и смялась, даже ели, неделю назад ещё зелёные, засохли, от верхушек до основания, засохли на корню. В воздухе пахло гниющим мясом. Нордна брезгливо отдёрнул ногу, увидел, что нечаянно опустил её на труп какого-то грызуна. «Отдохну ещё четверть часа», - подумал он. Надо было спешить.
Внезапно за его спиной послышался лёгкий шум. Нордна обернулся и увидел, как с ближайшей ели разом осыпаются жёлтые иглы. Через мгновение она была голая, как скелет. Шум повторился, а потом продолжался почти беспрерывно, и Нордна видел, как всё больше просветов открывается в мёртвом лесу. «Иглопад, - припомнил он. – Спешить, надо спешить». На мгновение ему стало жалко своего уголка, где, конечно, уже всё стало таким же. Вспомнил он вишни, которые никогда не дадут плодов, серебристую хвою и мягкие листья… «Пчёлы, наверно, погибнут последними, когда кончатся запасы», - подумал Нордна и даже усмехнулся в душе своей слабости, встал с камня, запел старую весёлую песенку и двинулся в путь. До Столицы оставался один день хорошего ходу.
Ещё о прорицателях. Никогда не узнавайте их в лицо. Это минимум того, что прорицатели могут просить у людей. (Представьте себе, что вас все узнают в лицо!) Но и отворачиваться тоже не надо – это для прорицателя, как и для всякого человека, обидно. Вообще тут возможен только один путь: делайте вид, что прорицатель вам незнакомый, обычный человек. Если бы это соблюдалось, может быть, меньше прорицателей начинало врать и становиться великими поэтами и великими правителями. Может быть, они потому и становятся ими, что, раз всё равно узнают, пусть это хоть будет профессионально приятно. С другой стороны, если б люди не отворачивались от прорицателей, может быть, они бы охотней прорицали и не сидели в труднодоступных горах. Может быть, люди даже в конце концов поняли бы, что мудрость не только жестока, но и добра. И тогда никто не захотел бы из прорицателей уходить в великие поэты и великие правители. Каждый бы сам себе был и поэт, и правитель. Говорят, такое уже было. Может, потому тот голодный и жестокий век называли всё-таки Золотым – потому, что не было тогда ни великих поэтов, ни великих правителей?
Старый-старый Дальний Родственник Номилиф к старости своей всё-таки понял правила обращения с прорицателями. Точнее будет сказать, он всё-таки понял правила обращения с людьми, что, согласитесь, удаётся далеко не каждому.
Он, конечно, сразу узнал Нордну. Именно в его доме (то есть тогда ещё доме его отца) ночевал Нордна на пути к месту изгнания много лет назад. Тогда Нордна выглядел точно так же, но сначала Номилиф не удивился: его память уже приобрела особые, старческие свойства. То, что было давно, казалось Номилифу происшедшим вчера, а то, что произошло вчера, как будто вообще не происходило.
Итак, он узнал Нордну, шедшего по пыльной дороге через их маленькое село, но не подал виду. «Кто знает, - подумал Номилиф, - хочет ли он, чтобы его узнавали». Согласитесь, это был мудрый старик.
Нордна узнал Номилифа только потому, что был прорицателем. Тогда, много лет назад, Номилиф был ещё почти мальчиком. Во всяком случае, борода у него росла плохо и была к тому же гораздо светлее волос на голове. Сейчас лицо Номилифа со всех сторон окружала, как он, жёлтая, свалявшаяся пакля. Крестьяне в Родне старели быстро.
Нордна понял также, что Номилиф умеет обращаться с прорицателями, и поэтому с радостью остановился около него.
- Добрый день, отец.
- День добрый, сынок, - ответил Номилиф, и оба они почувствовали двойную непригодность обычного приветствия: и день был недобрый, и Номилиф скорее годился в сынки к Нордне, чем наоборот. Нордне неожиданно захотелось сделать что-нибудь приятное старому знакомому. Желание это совершенно неуместно для прорицателя, но Нордна слишком долго просидел отшельником в горах.
- Хочешь, предскажу? – спросил он.
- А чего предсказывать-то? – отозвался Номилиф. – Ничего хорошего всё равно не предскажешь.
- Это ты зря! – Нордна даже удивился, до чего он обиделся. – Радость будет. Встреча.
- Какая ещё встреча! – махнул рукой Номилиф. – Воды вот попей, пока ещё можно.
- Воды попью, - согласился Нордна. – А про встречу – сам увидишь. Даже, по-моему, сегодня.
Он напился воды и уже собрался было уходить, как вдруг увидел на дороге женщину и двух детей лет десяти. Такое даже у него редко получалось.
- Смотри! – обернулся он к Номилифу.
- Дочь! – последний раз Номилиф видел её год назад, а за день до встречи с Нордной пришла весть о том, что селение, в котором она жила с мужем, разрушено нагрянувшим лесным пожаром, а все жители погибли. Это сохранила старческая память Номилифа, и он не поверил Нордне. Кроме дочери и внуков, ему не с кем было встречаться.
Женщина и дети приближались. Они были оборваны, грязны, но тоже явно обрадованы. Номилиф заковылял было им навстречу, но вдруг остановился, поглядел на Нордну и, что-то вспомнив, спросил:
- А ты не постарел. Почему?
- Долго объяснять, - Нордна махнул рукой и пошёл прочь. Он был весел. Отойдя уже довольно далеко, он почувствовал беспокойство, сначала неясное, а потом всё более определённое. Ну, конечно, он соврал. Вернее, сказал не всё. Уже на следующий день в селении начнётся эпидемия песочной болезни, и первыми погибнут внуки Номилифа, потом дочь, а сам Номилиф умрёт последним, через две недели. Нордна слишком хотел обрадовать старика. Он знал, чем за это расплачиваются прорицатели, даже если они уже не могут стать великими поэтами и великими правителями. Нордна провёл рукой по подбородку. Да, руку колола щетина. И Нордна мог поклясться, что она такого же жёлтого цвета, как и борода Номилифа.
О старости. Прорицатели никогда не стареют, если они не врут. Жизнь их скучнее, чем жизнь великих поэтов и великих правителей, но они не стареют. Теоретически они даже бессмертны, но только теоретически. Практически рано или поздно прорицатель начинает врать. Он начинает врать, устав от своей мудрости. Пока мир нуждается в великих поэтах и великих правителях, мудрость прорицателя ничего не спасает. И поэтому он начинает врать и, соответственно, стареть. Характерно, что, однажды начав, он уже не может остановиться. Оказывается, нет ничего приятнее для прорицателя, чем враньё. Жизнь правдивого прорицателя – самая нравственная жизнь, какую только можно себе представить, но прорицатель, как и всякий человек, нравственен только до тех пор, пока не попробовал быть безнравственным. И вообще это ещё вопрос (конечно, лишь для прорицателя): что нравственней – врать или говорить правду. Можно даже сказать, что когда прорицатель додумывается до этого вопроса, он постигает высшую мудрость. (В скобках стоит заметить, что прорицатели, ставшие велики поэтами или великими правителями, начинают врать слишком рано, чтобы почувствовать этот вопрос. Тем-то они и отличаются от настоящих, подлинных прорицателей) А старость? Что старость? Жизнь прорицателя имеет смысл только в Золотой век. В бронзовый, железный и алюминиевый века скорее имеет смысл его смерть.
Вопрос: были ли прорицатели бессмертны в Золотой век?
Неизвестно, сколько ещё подобных встреч было у Нордны на его пути, но только к Столице подошёл уже не стройный мускулистый, гладковыбритый человек, а седой старик с неряшливой бородой, морщинистый, сутулый, беззубый. Он невероятно спешил, и это было очень смешно.
У дверей Квартиры он остановился.
- Позови Ясава, быстро, - сказал он шлемоносцу у входа.
- Ишь ты! – шлемоносец грыз орешки. – Я те позову!
- Даже огрызнуться не умеешь, - прошамкал Нордна и прищурился. – Плохо умрёшь.
- Я те умру! – шлемоносец продолжал лениво щёлкать орешки.
- Плохо… - Нордна с наслаждением помедлил. – У Тявсика умрёшь, дорогой мой Самот…
Нордна врал. Шлемоносец должен был погибнуть совсем не страшно, быстро и безболезненно.
- Ты кто? – шлемоносец перестал грызть орешки. Нордна, наслаждаясь властью, ответил не сразу:
- А ты подумай!
- Великая Бабушка, прорицатель! – шлемоносец убежал, и через несколько мгновений у дверей очутился Йердна.
- А – а – а! – улыбнулся Нордна. – Не бойся. Насчёт тебя я ошибся. Ты ещё поживёшь и после встречи со мной. И будешь ещё счастлив. – На этот раз Нордна не договаривал. Он видел, как умрёт Йердна, но тот всегда был ему симпатичен. И так велика была власть прорицателя, научившегося врать, что этот узколицый, жестокий Йердна униженно схватил его за полу хитона и проговорил, запинаясь:
- Умоляю, скажи, что будет, что со мною будет, умоляю…
- Гори, огонь, греми, гора!
Возьми, вода, ведомых!
Тому, кто странствует, пора
забыть своих знакомых.
Греми, гора, гори, огонь!
Хороший не споткнётся конь, - произнёс Нордна, воздевая руки к небу и упиваясь непривычным ощущением. Йердна слушал, трепеща, но явно приободрился.
- Тебе Ясава? Я сейчас! – угодливо пробормотал он. – Может, что ещё?
- Бизоны живые остались?
- Все живы, - радостно отозвался Йердна. – Мы их прошлогодним зерном кормим.
- Четырёх самых быстрых и повозку.
Всё было исполнено.
- Скорее, сынок, - сказал Нордна подошедшему Ясаву. – У меня очень мало времени.
Они выехали в сторону моря, и всю дорогу Нордна упорно молчал.
О власти. Все прорицатели, научившиеся врать, - импотенты. Настоящие прорицатели, конечно, сторонятся женщин, но это у них чисто духовное. Они просто великолепно знают, чем всё кончается. Прорицатели, научившиеся врать, женщин не сторонятся – они ведь научаются врать и самим себе. Но у них плохо всё это получается, а по-настоящему не получается никогда. Оргазм поэзии или власти даже нельзя сравнить с половым оргазмом. Это всё равно, что сравнить любовь сорока тысяч братьев с любовью одного любовника. Различие не количественное, а качественное. Впрочем, поверхностная разница как раз количественная. Любовник одномоментно может обладать только одной женщиной. Властители или поэт обладают тысячами, без различия пола и возраста. Но это очень поверхностно. В чём тут разница на самом деле, не может сказать никто: ведь прорицателями, как и не прорицателями, рождаются, а не становятся. И тем, и другим не с чем сравнивать.
Нордна и Ясав стояли на берегу моря. Ясав ждал. Нордна медлил.
- Какой странный свет, - сказал он. Действительно, белый песок под ногами отливал необычной зеленью. Ясав поднял голову. Он никогда ещё не видел такого заката. Та сторона, куда спускалось солнце, была почти изумрудной, но с каким-то ядовитым желтоватым оттенком. Всё небо было затянуто облаками, но и облака были не белые и даже не серые, а грязно-зелёные, как взбаламученная морская вода. Казалось, вот-вот произойдёт или уже произошло что-то гадкое.
- Да-да, - рассеянно проговорил Нордна. – Всё так. Воздух тоже меняется, сынок… Ну, что ж… - он глубоко вздохнул и посмотрел на Ясава.
- Я сейчас скажу тебе кое-что. Не всё. Всё я уже не могу, - Нордна улыбнулся смущённо. – Да и рано ещё говорить тебе всё. Да и не знаю я всего. В этой задачке дело как раз в твоей собственной воле. Именно в твоей. А воля, понимаешь, вещь капризная. Знаю только, что всё будет хорошо для тебя, - слукавил Нордна. Не мог он этого знать, то есть наоборот, знал несколько вариантов, но надо же было ободрить парня.
- Так вот, - продолжил он. – Не бойся полюбить. Это первое. Кого – ты лучше меня знаешь. Скажу только, что раньше ты не любил, ты только очень хотел этого. А теперь – не бойся. Второе. Не бойся власти. Только я о настоящей власти говорю. Ну, ты, в общем, поймёшь по обстоятельствам. Третье. Когда надо будет, вспомни про городок такой, Сардам, ты там был один раз. Ну, вот и всё.
- Я запомню, - сказал Ясав. Нордна сбросил хитон и вошёл по колено в воду. Тело у него было сухое и, хоть и тронутое старостью, крепкое ещё и мускулистое. И загар не сошёл.
- И последнее, - обернулся он к Ясаву. – Здесь до берега 70 тысяч локтей.
- До какого берега?
- Не перебивай, а запомни. Семьдесят тысяч локтей. В эту сторону. –Нордна побежал по воде, сильно плескаясь ногами, а потом и руками. Погрузившись до пояса, он лёг на воду и поплыл. Ясав опомнился.
- Куда вы?!
- Человек может всё, Ясав! Прощай! Запомни! – обернувшись, прокричал Нордна и поплыл, поплыл в открытое море. Ясав ещё долго следил за белой точкой среди мелких волн, пока, сморгнув, не потерял её из виду, и так и не понял, исчезла ли она под водой или просто скрылась за грань, отделявшую море от неба.
Ну, и увлёкся я! О себе и не вспомнил. В общем-то, нечего вспоминать. Скажу коротко: после того, как меня записали в агитколлектив, ещё четыре раза слышал за стеной Голос. И твёрдо решил разобраться. А решив, пошёл.
Стоял, как дурак, и кричал на весь двор:
- Товарищи! Эй, товарищи! Граждане! Кто-нибудь! Откройте!
До нашего подъезда это поветрие ещё не дошло, а тут уже устроили: поставили замок на двери. Днём и не докричишься. Наконец высунулась из окна второго этажа голова.
- Вы к кому уже?
- Агитатор я! Откройте!
- И боже ты мой, сейчас бегу!
Дверь открылась. Женщина затараторила.
- Что же вы ходите в такое время? Все на работе, только мы, пенсионерки, - дома. В других квартирах всё молодёжь, да вы и знаете, наверное… А нас шесть женщин, и только одна на работе, а Маша отгул взяла, с мамой капусту квасят. Ну, а Верка с Надькой там же путаются, тоже мне – пенсионерки! По 80 рублей им государство платит! А я вот побольше их поработала, а теперь мне только 60 определили. Вы, как агитатор, поставили бы этот вопрос, где следует. А я ведь ещё и общественной работой занимаюсь – в детской комнате милиции, может, знаете? Я не то, что они – мне бездельничать некогда! Вы меня случайно застали: бумаги составляю для отдела кадров завода «Серп и молот», бывший Гужона. Одного нашего надо устроить. Два срока отбыл, но парень – золотой! Он мне на 8 марта такую финку подарил – сам сделал, в колонии. Между прочим, токарь пятого разряда…
В коридоре второго этажа и правда пахло заквашивающейся капустой. Дверь была открыта настежь. Из неё несло теплом, застоявшимся духом жилья, борщом несло, домашними котлетами с чесночком, и тут же – стиранным бельём… Женский дух стоял.
«Не она», - подумал я, с облегчением слушая трескотню женщины.
- Кто это, Фаня? – раздался старушечий голос из глубины квартиры.
- Это агитатор, мама, я всё ему уже рассказала, - ответила женщина, сопровождавшая меня.
- Вставила, небось, своё поганое словечко, - тут же донеслось откуда-то из самых недр.
- Вера Афанасьевна, я как советский гражданин имею право говорить то, что думаю, а вы, между прочим, рубль восемьдесят две за электричество задолжали! Саботажница! Вот видите, - обернулась она ко мне. – А ведь 80 рублей получает!
- А ты побольше в ванной сиди, отмоешься, может, и тебе заплотют! – мгновенно отреагировали недра.
- Кто вы? – тихо спросил я, доставая список избирателей.
- Семеновская Фаня Моисеевна, 1920 года рождения, украинка, член партии с 38-го года. Между прочим, кавалер медали «800-летие Москвы».
- Всю Москву загадили, плюнуть негде, - раздался тот же голос, и в коридор выплыла пышная женщина в цветастом халате.
«И не она», - с испугом подумал я, а Фаня Моисеевна продолжала:
- Постыдилась бы про Москву вспоминать! Небось, всю войну в Ташкенте просидела, а я здесь окопы рыла, по ночам с крыш зажигалки сбрасывала!
- Так бы и осталась ты тут, если бы не жилплощадь!
- Товарищ агитатор! – вспылила Фаня Моисеевна. – Вы обратите внимание на обстановку в квартире! И спросите у этой женщины – где она была во время прошлых выборов, а?!
- Не твоё собачье дело, где я была! Ты-то больно честная! Торговка!
Но тут в коридоре появилось третье лицо, лет эдак восьмидесяти, с руками, мокрыми, очевидно, от рассола, и в белом больничном халате.
- Цыц у меня, девки! – грозно прикрикнула старуха и «девки» замолчали.
- Вы будете Смелкова? – спросил я её.
- Уж кем я буду, не знаю, но сейчас вроде Смелкова, - она вытерла руку о халат и подала мне.
- Мария Никитична, 1895 года рождения? На выборы пойдёте? Это близко, в 57-й школе… Приходите, это совсем ненадолго…
- Уламываешь, прям как на свиданку. Ну уж ладно – если у вас там все, как ты – симпатичные – чего же не придти!
- У вас ещё по списку Коваленко, Богданова…
- Надька – ну-ка бегом сюда, Верка – тащи стул человеку присесть, Машенька, брось капусту… Все здесь, только Танечки нету, но мы ей всё передадим, она в больнице работает, медсестрой по уколам…
Надежда Афанасьевна Богданова, 1922 года рождения, была ещё более худа, чем Фаня Моисеевна, и злое лицо её никак не могло принадлежать обладательнице чудного голоса, который так растревожил меня.
Женщина в цветастом халате, поспешно подставившая мне стул, оказалась Верой Афанасьевной Коваленко, 1915 года рождения.
У Марии Сергевны Крымовой, 1952 года рождения, голос был хрипл, пропит и прокурен, а её блуждающие глаза и расслабленная походка вызвали во мне беспокойство и почему-то стыд. По непонятной связи я вдруг вспомнил про дырку на видном месте моих кальсон и покраснел. Ни запах борща, ни квашеная капуста, ни старухи вокруг как-то не вязались с ней, и представлялся портвейн, причём дешёвый, запах табака, волнующий полумрак…
- У вас ведь не коммунальная квартира? – спросил я у старухи.
- Если от слова «коммуна», то нет. Сам видишь. А вообще, чёрт нас разберёт. Вроде все родственники, и квартира на мне числится. А вот за электричество отдельно платим…
- Товарищ агитатор, - вмешалась Фаня Моисеевна, - кстати, за электричество. Видите щит – ему уже сорок лет, прогнил весь. А менять отказываются. ЖЭК говорит – не наше дело, Мосэнерго – вообще в квартиры не входит, а ломается там постоянно. А почему я должна платить? А почему мы должны платить? Приходит электрик из того же ЖЭКа, пьяный, кстати, всё время выражается, на живую нитку за трёшку сделает, а через неделю опять света нет. И опять трёшка! Которые по восемьдесят рублей получают, им ничего, а я?! Уж, пожалуйста, разберитесь, как агитатор!
Голоса среди них явно не было… Так значит… Свободина?..
- Попробую, - ответил я не без задней мысли. – Зайду на-днях…
НИТНЕЛАВ (явь)
«Ещё не остывший от жаркой битвы, где мне пришлось срубить головы десяти врагам, мечом проложив дорогу к заветной цели, я ворвался в спальню – там томилась пленницей красавица Аммир.
- Ты свободна! – воскликнул я.
И она упала в мои объятья, шепча в порыве неземной страсти:
- Нашего сына мы назовём Римовалс!
Так я подавил Великий Мятеж в лето второе от сотворения Родни, от сотворения мира 1641… Идеи Родни окончательно восторжествовали на всём Материке, и я стал мужем Аммир, которая тогда ещё была молода и очаровательна и не звалась Великой Бабушкой…»
Нитнелав закрыл том знакомой рукописи и взял последний из длинного ряда…
«В лето двадцать шестое от сотворения мира красавица Аммир, уже Великая Бабушка, была убита во время переворота, а меня, её первого и единственного мужа, отстранили от власти. В долгих кровавых спорах дети мои забыли обо мне, и я нашёл успокоение и приют в тихом хранилище книг…»
Нитнелав протёр подслеповатые глаза. Как давно было всё это! Уже лет 20 как хранилище неузнаваемо изменилось: вместо книг на полках – тома с описями рукописей, уничтоженных по приказу 5-й, не то 6-й Бабушки, и только в дальнем углу хранит Нитнелав заветное: 18 книг своих воспоминаний, дум, чувств, страстей…
Вдруг Нитнелав вздрогнул: по скрипучей лестнице, ведшей в хранилище, раздались шаги. Нитнелав вспомнил, каким неприятным был последний посетитель: лет 10 назад сюда вломился пьяный шлемоносец и нагло требовал от Нитнелава женщину, очевидно, приняв хранилище за бордель. Не получив требуемого, пьяница попытался обидеть самого Нитнелава, и уже расстегнул с этой целью пурпурные штаны. Старческий, беспомощный вид Нитнелава ввёл парня в заблуждение, и он только посмеялся, когда хранитель занёс над ним том своих мемуаров. Откуда ему было знать, что Нитнелав был когда-то лучшим бойцом Родни?! Все забыли Нитнелава. А бедняга так и не очухался, и Нитнелав много потрудился, проталкивая его труп в узкое окно.
На этот раз шли двое. Нитнелав на всякий случай спрятался за полку и оттуда стал наблюдать за дверью. Она открылась, и первой вошла женщина. Она огляделась вокруг, не заметив Нитнелава.
- Здесь нас никто не побеспокоит, - сказала она невидимому спутнику, обернувшись. Показался мужчина, довольно ещё молодой и видный из себя. Нитнелав уже много лет не выходил из хранилища и, естественно, он не мог узнать вошедших. «Неужели внуки?» - с удивлением подумал Нитнелав, увидев на мужчине и женщине золотые бляхи членов Семьи. Внуков своих Нитнелав в лицо не знал. «Симпатичные ребята», - не без гордости подумал Нитнелав, и он даже разглядел в женщине что-то похожее на Аммир, а в мужчине – увидел черты себя, молодого.
- Здесь вообще-то библиотека, - сказала женщина, - но хранитель, кажется, давно помер, а найти ему замену не удосужились. Так что теперь здесь никто не бывает. Садись, Ясав…
- Устал я, Агни…
- Первые дни всегда так, потом привыкнешь… Но речь пока не об этом. Ты же понимаешь, что я попросила Авова назначить тебя Батей Дома Справедливости не только из дружеских чувств… Выявил кого-нибудь из людей Йердны?
- Конечно. Вот Лиахима прогнал.
- Это не последний, их там полно.
«Опять переворот, что ли», - подумал Нитнелав.
Молодой человек рассеянно провёл пальцем по столу.
- Слушай, Агни, а зачем тебе всё это?
- Как ты не понимаешь! – увлечённо заговорила женщина. – Йердна готовит новый переворот!
- Ну и что, мало ли их было…
- Мы должны помешать ему.
- Зачем?
- Тебе что – жить надоело?
- Не то, чтоб надоело, конечно, но разве это жизнь…
- А как бы ты хотел жить?
Нитнелав почувствовал в голосе женщины скрытое и какое-то совсем не политическое волнение.
- А ты? Позавчера я видел Нордну.
- Он в Столице?
- Нет… До берега 70 тысяч локтей.
- До какого берега?
- До другого…
- Тебя что-то тревожит, Ясав?
- А тебя ничего не тревожит?
- Если Йердна придёт к власти, то ничего, понимаешь, ничего не будет!
«Ах, как неудобно, - засмущался Нитнелав, - они ведь думают, что здесь никого нет… Парень, вроде, не вооружён. Может, кашлянуть?..
- Какая у тебя нежная рука, Агни…
- А у тебя сильная…
- Ты покраснела?
- Просто душно…
- Так вот – про Нордну. Он уплыл.
- Куда?
- От нас уплыл. А меня оставил. С тобой.
- Он так и сказал?
- Он сказал, что дело не в Квартире.
- Значит, довериться Йердне?
- Нет, конечно… Ты права, - вздохнул Ясав и продолжил по-деловому. – Список сторонников Йердны у меня уже составлен. Давай посмотрим – я его взял.
- Ах ты, обманщик, - радостно вскрикнула Агни, и после этого Нитнелав уже не слышал ничего, кроме шелеста бумаги. И размышляя о том, что в изменчивом подлунном мире остаются неизменными и любовь, и ненависть, старик задремал и не заметил, как ушли из библиотеки молодые люди…
И более, любезный читатель, мы никогда не встретимся с Нитнелавом – основателем Великой Соединённой Родни, Первым Мужем Великой Бабушки.
В четверг был у Свободиной.
Вот если бы Он за это взялся, чей портрет над моим столом. Он бы раскрыл и диалектику души, и множественность возможностей и соответствие внутреннего мира вечному движению природы – люди, мол, как реки! Ох, справедливо! Но я-то не он…
Если можешь, не скажи.
Думай молча.
Но законченный ликбез
Подбивает, словно бес,
Рожи корчит.
Вроде всё, как у людей:
Есть мотивы, нет идей,
Были б деньги, а ****ей –
Только свистни.
Но приходит ночью страх,
Покаянна и пуста,
Строчка прыгает с листа,
В петле виснет.
И услышав, как в ночи
Тень великая молчит,
Издыхают трепачи
От испуга.
Не помогут имена,
Это казнь, а не война,
Коль восстанут письмена
Друг за друга…
А он-то молчит. Уж я и глаза отводить пробовал – всё равно смотрит. И глаза такие недобрые, борода запущенная, вот-вот, кажется, откроет рот – и как шуганёт полновесным русским словом! А может, и не одним словом – ручищи-то вон какие – от крестьянского труда задубелые. А говорят ещё: «не кушал ни рыбы, ни мяса…»
Опять, опять, опять не сдержу словес. Глупо всё это – от графоманской злости. Да и не только графоманской, наверное. Ведь у каждого пишущего, хоть подспудно, а живёт эта зависть, завистишка.
Так, значит, был я в четверг у Свободиной. Вот как я бы это описал.
Любимым занятием пятиклассника Илюши было, забравшись в туалет и встав ногами на унитаз, приложить воронку к небольшой дырочке в стене и обратиться в слух, жадно внимая всему происходящему в соседней квартире. Любил он это по двум причинам. Во-первых, Илюшиной маменьке безумно нравилось за вечерним чаем выслушивать рассказ о ненавидимых соседках, которые на чердаке, совершенно не считаясь с другими жителями дома, занимали непомерно много места своими мокрыми причиндалами. А во-вторых, с некоторых пор Илюша стал находить в этом дополнительное удовольствие. Илюша рос, и отношения между полами всё более и более привлекали его заинтересованное внимание. Соседняя же квартира, населённая исключительно представительницами противоположного пола, давала ему вкусную пищу для размышлений. Вообще-то Илюшино любопытство наиболее полно удовлетворяла Маша Крымова и её знакомые, но умный мальчик не терял надежды, что и другие соседки когда-нибудь развлекут его перегруженный школьными заданиями организм.
Вот и в четверг, хорошо подготовившись к контрольной по алгебре, Илюша взгромоздился на унитаз и приложил ухо к воронке, а воронку – к заветной дырочке.
- Кто там? – услышал Илюша голос тёти Тани и разочарованно вздохнул: тётя Таня не волновала его как женщина, и знакомых мужчин у неё не было.
- Агитатор! – «дядя Жора», - сообразил мальчик и заскучал совсем, но привычка взяла своё, и он продолжал слушать.
- Ах, это вы?! Мама мне говорила… Проходите, пожалуйста, извините, у нас беспорядок, дома никого нет, я сама только что пришла с дежурства… Раздевайтесь, пожалуйста…
- Да я на минутку. Вы голосовать придёте?
- Ну, конечно, конечно… Вы только за этим?
- Нет, не только. Я насчёт вашей жалобы.
- Какой?
- Да вот – электропроводка у вас барахлит, щит надо сменить.
- Ну что вы, что вы… Стоит ли вам беспокоиться, это ведь в конце концов не ваша забота, пусть ЖЭК разбирается.
- Нет, Татьяна Александровна, извините, не могу с вами согласиться. Я как агитатор и как работник ЖЭКа обязан…
- Скажите просто – как хороший человек…
- Какой уж там… Так я был в райисполкоме…
- Давайте чай пить.
Илюша оживился; по опыту он уже знал, что призыв пить чай, обращённый женщиной к мужчине, означает отнюдь не то, что они сейчас сядут и будут пить чай, точнее, не только это, а главным образом то самое, из-за чего Илюша и простаивал часами на скользком краю унитаза.
- Право, стоит ли, ей-богу…
- Вот вам тапочки, не спорьте, проходите в комнату, почитайте газетку, пока я быстро приготовлю.
На кухне зазвенела посуда, в комнате раздался шелест газеты.
- Пожалуйста, к столу, - услышал через минуту-две Илюша.
- Вот сухарики, вот варенье мамино, вот печенье – попробуйте, сама пекла… А может, вы поесть хотите? А?
- Спасибо, спасибо большое, я сыт… Я насчёт исполкома хотел сказать…
- Ну, скажите, скажите.
- Значит, был я на приёме у товарища Побединского…
- Вы чай с сахаром пьёте?
- Да, спасибо, три ложки, так значит, товарищ Побединский заверил меня, что перспективный план развития района предусматривает полное и…
- А может, сливок?
- Нет, спасибо… полную смену всей электропроводки.
«Вот дурак, заладил про свою проводку», - подумал Илюша, и в его юном разгорячённом мозгу возникла картина его собственного поведения в подобной ситуации, а тётя Таня вдруг представилась не менее привлекательной, чем тётя Маша.
- Вы не волнуйтесь, я этого так не оставлю!
- Да разве я волнуюсь? Это вы не беспокойтесь.
Илюша услышал звон разбиваемой посуды.
- Ну вот – чашку разбил, извините меня…
- Это к счастью, я сейчас уберу…
- Я помогу вам, соберу…
- Сидите, я сама…
- Нет, нет, позвольте, Татьяна Александровна…
- А вас как зовут, сосед?
- Откуда вы знаете, что я ваш сосед?
- Ну как не знать, - уж лет 20 в одном доме…
- А я, представьте, как-то…
- Не смущайтесь, я знаю, что вы мало кого замечаете.
- Да уж… вот… так…
- Много работаете?
- Какая там работа… хотя, конечно, работаю… Георгий Андреевич.
- Очень приятно.
Илюша напряжённо слушал и внимал малейшим оттенкам разговора, понимая и смущённость дяди Жоры и радостную взволнованность тёти Тани, но всё же он не мог постигнуть своим детским умишком, что творилось в душе Георгия Андреевича, как, впрочем, и того, что переживала в эти минуты Татьяна Александровна. Правда, этого последнего автор и сам не знает, но что касается Неворина, то тут…
«Какая женщина, какая женщина! Как умна, проста, обаятельна! И хоть голос её не похож на тот, чудный, но важно ли это теперь! Кому же, как не ей, быть тем волшебным голосом, так долго смущавшим меня… А вдруг?»
- Любите ли вы петь, Татьяна Александровна?
- Очень.
- Спойте, я подыграю вам. Пианино настроено?
- Конечно, а вы умеете?
- Слегка балуюсь. Правда, у нас нет пианино…
- Матросы мне пели про остров,
Где растёт голубой тюльпан.
Он большим отличается ростом,
Он огромный и злой великан…
«Во дают старики!» - подумал Илюша, не знавший этой песни. Знакомые тёти Маши если уж и пели, то совсем, совсем другое: «Всё могут короли…» или «Не плачь, девчонка…» или «Сняла решительно пиджак наброшенный…»
А я пью горькое пиво,
Улыбаясь глубиной души…
Как редко поют красиво
В нашей земной глуши…
- Папа-пара-бара-папа-ра – тудуруту – ту-ту… - подпел Неворин.
Татьяна Александровна прекрасно владела голосом.
- Вы, конечно, учились пению?
- Хотела, признаться, даже мечтала. Не удалось. Пришлось идти работать. И школу-то я вечернюю кончала.
- И я тоже!
- Видите, как… Потом медучилище. Вышла замуж. Муж пьяницей оказался, детей не было, потом я его выгнала… Не везло, в общем, в жизни…
- Я тоже не из удачливых…
- У вас хоть работа, наверное, интересная?
- А у вас разве не интересная?
- Нужная, конечно, но чтобы интересная – не скажу.
- Всякая работа нужная…
- Хотите ещё чаю?
- Давайте!
- А вы обедали?
- Да, в общем…
- Жена вкусно готовит?
- Нет… Да… Не знаю, в общем.
- Что так?
- Привык.
- Давно женаты?
- Как будто всю жизнь…
- Все мужчины несправедливы. Она ведь вас любит?
- Можно я закурю?
- Конечно… Сейчас пепельницу найду… У нас ведь, кроме Маши, никто не курит. Мужчин нет, отвыкли… Курите – мне даже приятно будет.
Они замолчали и молчали долго. Так долго, что Илюша устал ждать развития событий и, вздохнув, ушёл читать географию. Самого интересного он не услышал.
- Приходите, Георгий Андреевич, к нам в субботу. У мамы будет день рожденья. С женой приходите.
- Знаете… Я, пожалуй, приду… Но можно один?
- Как хотите, только приходите, ладно? Я буду ждать.
Он вышел во двор. Толстый щенок с заливистым лаем гонялся за двумя парнишками лет по пяти. Качались, скрипя, пустые качели – с них только что спрыгнула девочка. Её позвала из окна бабушка: «Обедать! Обедать!» Расчертив мелом асфальт, три девчонки играли в классики. Было пасмурно, но ему казалось, что солнце светит, и светит ярко, потому что в этот день не могло быть иначе. И двадцать шагов от подъезда до подъезда он прошёл, как будто через незнакомый город, через новую, неизвестную ему жизнь.
Вот так бы я описал эту встречу.
СЕМЬ РАЗ ОТМЕРЬ – ОДИН РАЗ ОТРЕЖЬ
Народная драма
Зритель видит обычную обстановку подвала одного из дворцов Столицы. Слева – дверь в другое помещение. Посредине – стол. На нём блюда с разнообразной едой, в центре стола стоит самовар. Вокруг стола – лавки, на которых сидят военачальники Ртёп и Ашас. В тёмном углу подвала с задумчивым видом стоит третий военачальник Родёф. Четвёртый присутствующий здесь человек без знаков воинского различия нервно ходит из угла в угол по подвалу. Это – Надгоб, начальник секретной службы Йердны. Слева у авансцены стоит стражник. Время от времени издалека доносятся крики пытаемых.
РТЁП. Да, жара сегодня выдалась…
АШАС. Давненько такого не бывало.
Пауза. Оба пьют чай из самовара.
НАДГОБ. (нервно) Да.
РОДЁФ. (задумчиво) Да.
Большая пауза, Раздаются крики пытаемых.
РТЁП. (Встаёт, выходит на авансцену) Вчера тоже был жаркий денёк. По указанию Йердны, готовясь к борьбе против Агни, мы провели учебные стрельбы. Затем объявили боевую тревогу и проверили готовность наших доблестных воинов к решающему выступлению. Я, будучи командующим левым флангом, провёл рекогносцировку на местности. Ашас, как командующий правым флангом, проводил проверку снаряжения. Оба мы получили благодарность от Йердны. Да, жаркий был денёк! (уходит на место, садится)
АШАС. (встаёт и выходит на авансцену) В это время Родёф составил текст воззвания к народу, а Надгоб добывал нужные сведения. Надгоб – это наш начальник секретной службы. Сегодня мы собрались, чтобы окончательно разработать план восстания, пока наш руководитель Йердна отдыхает после дневных забот в соседней комнате. (уходит на место – садится).
СТРАЖНИК. Тише едешь – дальше будешь!
РОДЁФ. (К Ртёпу и Ашасу) Устали, небось?
АШАС, РТЁП (вместе) Так точно, устали!
НАДГОБ (многозначительно) Не скоро вам придётся отдохнуть.
АШАС. Как не скоро?!
РТЁП. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
РОДЁФ. А вы как думали? Сначала Столицу освобождать будете, потом – всю Родню, а награды долго ждать придётся… Если дождётесь…
АШАС. Почему же долго?
НАДГОБ. (многозначительно) А здесь сыровато…
РТЁП. Дождёмся, как же без этого!
РОДЁФ. Ждите – ждите…
СТРАЖНИК. Дорого яичко ко Христову дню!
РОДЁФ. Посмотрите – спит ли Йердна.
Ашас на цыпочках подходит к левой двери. Прислушивается.
АШАС. Спит. Даже храп слышно.
Слышен храп.
НАДГОБ. (проводя пальцем по стене, многозначительно) Да, здесь плесень…
РОДЁФ. Странные у нас всё же законы, не кажется ли вам? Вот вы – храбрые воины, отважные люди, воюете за новую власть, а ведь в Семью вам всё равно не попасть.
РТЁП. В Семью?! (с удивлением разводит руками)
РОДЁФ. А что мы без Семьи жить не можем? Да захоти вы – такие дела пойдут! Всё может измениться! Годы идут…
АШАС. Кого?
РОДЁФ. Времена, говорю, меняются (садится за стол).
НАДГОБ. (Родёфу – многозначительно) Люблю за чаем поболтать.
РОДЁФ. (многозначительно) Оно конечно.
СТРАЖНИК. Чай пить – не дрова рубить!
Все пьют чай. Слышны крики пытаемых.
РОДЁФ. Может, в последний разок и собрались…
РТЁП. Почему это?
РОДЁФ. Йердна умеет благодарить…
НАДГОБ. (многозначительно) В отдалённой Родне теперь тоже, наверное, сыровато…
Ашас поперхнулся, Родёф ласково стучит ему по спине.
АШАС. Спасибо.
РОДЁФ. Я-то вам всегда помогу. Только и вы уж мне пособите.
Ртёп ласково стучит его по спине.
РОДЁФ. (раздражённо) Да не в этом смысле!
Ашас пододвигает ему блюдо с вареньем.
Родёф безнадёжно вздыхает и берёт варенье.
НАДГОБ. (многозначительно) Который час?
РОДЁФ. Заполночь.
Пауза.
РОДЁФ (неожиданно, торопливо) Ребята, у вас ножи с собой?
АШАС. Кого?
РОДЁФ. Да Йердну же, Йердну!
АШАС, РТЁП (вместе облегчённо вздыхают) А-а!
РОДЁФ. Ну же!
Ашас и Ртёп встают из-за стола.
НАДГОБ. (многозначительно) Только не разбудите!
Все четверо направляются к двери, за которой находится спальня Йердны. Впереди - Ашас и Ртёп с обнажёнными ножами, сзади крадутся Родёф и Надгоб. Неожиданно дверь распахивается. Зрители видят Йердну в полном боевом снаряжении, а за его спиной – толпу шлемоносцев с пиками наперевес. Немая сцена.
СТРАЖНИК. Семь раз отрежь – один раз отмерь. Тьфу – наоборот!
Слышен храп и крики пытаемых.
ЗАНАВЕС
АВОВ (сон)
Сегодня Авов с утра не слышит песенки Алимдюлы. Её нет на поляне, нет её и у старого дерева, и около пруда.
- Алимдюла пошла в дальний лес, - говорит её мать. – Я ей разрешила. С Тарамом.
Как же так? Только вчера они договорились, что не пойдут туда.
- Раз Авова не пускают, то и я не пойду, - сказала Алимдюла.
Авов давно, месяц или больше назад, заблудился в этом лесу, и матери пришлось звать на помощь соседей. «Если ещё раз пойдёшь туда, в тот же день уезжаем!» - Авов знает, что так оно и будет, и тогда он не увидит Алимдюлу никогда – никогда до будущего лета.
От пруда пахнет тиной, на поляне жарко, а у старого дерева кусают муравьи.
- Авовчик, привет! – у Алимдюлы целая корзинка лесных ягод и ещё букет цветов. – Смотри, этот букет мне Тарам нарвал. – Тарам идёт сзади, на голове у него большой лопух, рожа глупая-глупая…
АВОВ (явь)
Простыни пахли потом. Авов открыл глаза. И больше не хотел ни спать, ни даже лежать в постели. Авов с отвращением провёл рукой по своей липкой груди. В комнате было душно и тихо, только огромная зелёная муха сумасшедше крутилась по комнате с монотонным жужжанием. Расслабленной рукой Авов дёрнул за шнурок звонка, и тут же в комнату вошли одеватели.
- Отнесите меня к бассейну, - вяло сказал Авов.
Но и здесь Авов не нашёл долгожданной прохлады. То есть прохлада-то была: бассейн был полон, но – демоны – вместо прозрачно-голубой воды Авов увидел мерзкую жидкость едко жёлтого цвета. Стояла невыносимая вонь.
- Что это? – утомлённо удивился Авов.
- С прошлой ночи меняем воду, но всё такая же течёт, - уныло откликнулся Главный Умыватель. – Даже хуже становится.
- Ну, несите меня в парник тогда, - заявил Авов.
Но и здесь Авова ждало разочарование: вместо цветущих ещё вчера прекрасных орхидей правитель увидел пучки грязной соломы. Авов растерянно протянул руку к увядшим цветам, но тут же отдёрнул – там прыгала какая-то восьминогая гадость, похожая на ядовитую сколопендру.
В это утро Авов более не предпринимал попыток развлечься. Он занялся государственными делами.
Они обстояли разнообразно. Как доложили Авову, Столица оказалась практически отрезанной от остальной Родни: сеть трещин в почве шириной до трёх локтей окружила город, и волы категорически отказывались переходить их по наспех построенным шатким мостикам. Авов приказал переносить продовольствие в Столицу на носильщиках. Между тем на окраинах Столицы начали оседать дома: жители первых этажей утром обнаружили, что их окна опустились на уровень подвалов. Авов, поразмыслив, велел в потолках одноэтажных домов рубить двери, а в более высоких оставить всё как есть. Согласно сообщениям, вконец обнаглели крысы: в пьяном виде был сожран ночной патруль в составе трёх человек. Авов распорядился усилить бдительность в отношении потребления алкоголя во время несения ночной службы. Авов с недоверием отнёсся к сообщению гонца, посланного дня три назад в город Агир, о том, что, мол, никакого города найти не удалось, а на месте, где он предполагался, обнаружено обширное озеро. Попытка измерить его глубину не увенчалась успехом. Авов приказал для выяснения всех обстоятельств на всякий случай прорыть канал из этого озера, дабы отвести воду в районы, страдающие от засухи. Представитель Дома Изучений с радостью сообщил Авову, что им удалось создать искусственный листик, который и был поднесён правителю. Листик был совсем как настоящий, но только не пах. Представитель объяснил, что это сделано специально, дабы оградить Великую Бабушку от злокозненной болезни «alergia». Авов поблагодарил за заботу и приказал приступить к массовому производству листиков. Авов был так обрадован этим, что даже забыл о своих утренних мучениях.
«Вот уж не думал, что с самого начала дело пойдёт так успешно, - подумал Авов и довольно добавил про себя. – Справлюсь. Агни будет довольна. Сегодня же расскажу ей всё». И Авов отмахнулся от остальных, более мелких дел, как-то: сообщения о заговорах, неожиданных смертях ряда сановников, пропажи без вести 15-ти шлемоносцев и прочего.
Правитель занялся интимной жизнью. Он послал специального гонца к Агни с убедительной просьбой прибыть в Квартиру, а сам тем временем решил составить стихотворное приветствие своей возлюбленной. С самого начала Авов решил, что обязательно должен употребить слово «неизбывный»: оно ему очень нравилось, но в обыденной жизни всё как-то не представлялось случая блеснуть им. Нравилось ему также слово «маета», и хотя смысл его ускользал от Авова, зато рифма была ясна: «суета». Так он и начал: «Неизбывна моя маета». После этого необходимо было перейти к главной теме – любви. И Авов перешёл: «Светлой грустью питаю любовь». С третьей строчкой всё было ясно: «Что Квартира – одна суета». А вот дальше возникли осложнения с рифмой: к слову «любовь» подобрать её было крайне трудно. Авов промучился с полчаса, но ничего, кроме «зубов» придумать не смог. Разозлившись, Авов решил, что Бабушке, в общем-то, всё позволено, и, вызвав к себе Главного Воспевателя, приказал ввести новую оригинальную форму стиха: трёхстишие. И первое, сочинённое лично им, велел переписать на большом папирусе.
И ещё одним делом занялся Авов в ожидании Агни. Он лично отнёс воду Муану и пытался через дверь уговорить его чего-нибудь покушать. Но Муан, как всегда, был оскорбительно краток, и Авов ни с чем вернулся в покои. Агни всё не появлялась. Авов пообедал, потом забылся на шесть часов тревожным сном, а когда проснулся, гонец доложил, что Агни проводит военные учения. «Если успеет, - с наглой усмешкой передал гонец, - сказала, приедет». И до самого позднего вечера Авов, в ожидании Агни, которая так и не появилась, ходил вокруг клумбы с засохшими орхидеями и поливал их из большой лейки гнусной жёлтой водой.
АВОВ (сон)
…- Подумаешь, какой! – Алимдюла отворачивается. – Не хочешь разговаривать, не надо! Мы теперь каждый день будем туда ходить! Правда, Тарам?
- Как же, пустят вас!
- А мы не заблудимся, как ты, не заблудимся! Это ты только такой трусишка, а нам с Тарамом вовсе не страшно!
Вот и всё. Зелёные глаза, золотой хвост. Алимдюла уходит по тропинке, ещё чуть-чуть, и она скроется за кустами.
Теперь она уходит насовсем, он знает это. Противная девчонка, если бы не она, они играли бы вместе с Тарамом и вместе ходили бы в лес. Лучше бы её никогда на свете не было, думает он. Лучше бы она утонула в пруду и превратилась в чёрную пиявку. Алимдюла оборачивается. Её уже почти не видно из-за листьев. Она смотрит на него своими зелёными глазами, смотрит долго, и он уже хочет подбежать к ней, но она мотает головой, золотая коса взлетает, как плётка, и окончательно исчезает из виду.
Завтра, завтра, думает он, только бы завтра ещё было, завтра я пойду с ней в дальний лес, куда угодно, пусть будет одно только завтра…
АВОВ (явь)
И посреди ночи он вдруг проснулся, будто от толчка, и не понял – открыты его глаза или нет: вокруг была тьма, а в ней – тревога. Точнее, ощутил он, тревога была в нём самом, и тьма – внутри него, а сон продолжался, хоть и наяву. Он был повелителем материка, жители которого пили вонючую жёлтую воду, перебирались по мостикам через трещины, спасались от огромных крыс, проваливались в своих домах под землю… И это было так невыносимо, что он захотел закричать демонам молитвы, но понял, что нет у него слов.
В тёмных тихих покоях лежал безъязыкий правитель, и то ли во сне, то ли наяву он услышал, как на Столицу обрушился песчаный дождь, заносящий шлемоносцев на улицах, волов, колодцы, дома.
И больше мы уже не будем смеяться над Авовом, над глупым, добрым, несчастным Авовом.
О, времена немого кино! О, догоревшие звёзды той незабываемой поры! О, великие бессловесные актёры! О, экспрессия жеста, о динамика сценария!
Увлёкся, увлёкся я этим делом. Вчера посмотрел после 20-летнего перерыва «Закройщика из Торжка» с Ильинским. И потрясён, и заворожен этой магией Великого Немого! Есть тут что-то необъяснимое, что так и тянет за душу. Не могу, не могу удержаться! Итак
ЛЮБОВЬ ВЧЕТВЕРОМ,
или
НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ ОТЦА И СЫНА
Тапёр: «Как будто ветры с гор,
Трубят солдату сбор…»
Кадр: (крупный план) Рука тянется за бутылкой, стоящей на полке магазина, берёт шампанское в красивой упаковке, передаёт в другие руки.
Титр: «Четыре шестьдесят семь!»
Кадр: две руки протягиваются к ряду бутылок на полке, и каждая захватывает по две бутылки, и опускает их в подставленную сумку.
Титр: «Плодово-ягодное!»
Титр: «Два ноль две на четыре!»
Кадр: задумчивое лицо кассира.
Титр: «Восемь шестьдесят!»
Кадр: Удивлённое лицо Ростика.
Титр: «ЧТО-О?!»
Кадр: Кассирша виновато улыбается.
Титр: «Простите, восемь ноль восемь».
Тапёр: «Я люблю тебя, жизнь…!
Кадр: рука человека, несущего шампанское.
Кадр: (средний план) Неворин с шампанским в руке лёгкой походкой идёт по бульвару.
Кадр: Неворин заходит в магазин «Цветы».
Тапёр: «Кирпичики».
Кадр: Ростик с авоськой, где лежат четыре бутылки вина, задумчиво останавливается перед аптекой.
Тапёр: «Вьюга смешала землю с небом…»
Кадр: Неворин топчется на чердачной площадке в доме Свободиной. Изредка нервно взглядывает на часы и вниз, в пролёт лестницы.
Кадр: Свободина в красивом платье с ожиданием выглядывает в окно.
Тапёр: «Вдоль квартала, вдоль квартала взвод шагал.
Вася Крючкин подходяще запевал…»
Кадр: Ростик решительным шагом направляется к подъезду, входит в него.
Кадр: Неворин заглядывает в пролёт.
Кадр: Ростик поднимается по лестнице.
Кадр: Неворин отпрянул от перил.
Кадр: Ростик нажимает кнопку звонка у двери Свободиной, дверь открывается, Ростик входит.
Кадр: ошеломлённое лицо Неворина.
Титр: «НЕУЖЕЛИ?!»
Тапёр: «Зачем вы, девочки, красивых любите?»
Кадр: женские руки торопливо мешают салат.
Кадр: Неворин топчется на чердачной площадке.
Кадр: женские руки вынимают из духовки противень с пирогами.
Кадр: Неворин топчется на чердачной площадке. С сомнением смотрит на букет тюльпанов в руке.
Кадр: женская рука поправляет скатерть.
Кадр: мужская рука, тянется к женской, берёт её и нежно гладит, потом поднимается вверх до плеча, к шее…
Кадр: лицо Маши Крымовой.
Кадр: (средний план) Ростик целуется с Машей.
Кадр: Свободина в красивом платье нервно смотрит в окно.
Кадр: Мария Никитична Смелкова перед зеркалом примеряет украшения.
Кадр: Фаня Моисеевна опрыскивает себя дезодорантом.
Кадр: Вера Афанасьевна красит губы.
Кадр: Злое лицо Надежды Афанасьевны.
Титр: «Что выкрасилась? Хахаля ждёшь?»
Кадр: Вера Афанасьевна невозмутимо пудрится.
Кадр: обильно накрытый стол.
Тапёр: «Вьюга смешала землю с небом…»
Кадр: возбуждённое лицо Свободиной.
Титр: «ОН!»
Кадр: Неворин звонит.
Кадр: подозрительное лицо Ростика.
Титр: «Кто?»
Кадр: недоумённое лицо Маши.
Кадр: Свободина открывает дверь.
Тапёр: «Если друг оказался вдруг и не друг и не враг…»
Кадр: Напряжённое лицо Неворина.
Кадр: Ростик выходит в коридор, засучивая рукава.
Кадр: Маша побледнела.
Титр: «Нет, не ко мне!»
Кадр: ошеломлённое лицо Ростика.
Кадр: ошеломлённое лицо Неворина.
Кадр: (средний план) Ростик и Неворин стоят в коридоре друг против друга и оба нервно шарят по карманам.
Кадр: Ростик достаёт папиросы.
Кадр: Неворин достаёт сигареты.
Кадр: Ростик нервно разминает папиросу.
Кадр: Неворин нервно растирает сигарету.
Кадр: (средний план) ба закуривают.
Кадр: недоумённое лицо Свободиной.
Кадр: недоумённое лицо Маши.
Кадр: лицо Ростика.
Титр: «ЗДРАВСТВУЙ, ПАПА!»
Кадр: Лицо Неворина.
Титр: «П-П-ПРИВЕТ…»
Кадр: понимающая улыбка на лице Ростика.
Кадр: растерянная улыбка на лице Неворина.
Кадр: Маша облегчённо вздыхает.
Кадр: Лицо Свободиной.
Титр: «Прошу к столу!»
Тапёр: «Выпьем мы за Сашу, Сашу дорогого, а пока не выпьем, не нальём другого!»
Кадр: Ростик вынимает и ставит на стол две бутылки плодово-ягодного.
Кадр: Неворин галантно преподносит цветы Смелковой.
Кадр: Ростик вынимает ещё две бутылки вина.
Кадр: Неворин аккуратно ставит на стол шампанское.
Кадр: У Ростика из сумки падает на пол пакетик.
Кадр: Неворин и Ростик вместе нагибаются за пакетиком, но Ростик успевает поднять его первым и суетливо прячет в нагрудный карман.
Кадр: Вера и Надежда под ручку выходят к столу, широко и сладко улыбаясь.
Титр: «АХ, КТО К НАМ ПРИШЕЛ!»
Кадр: Выходит нарядная Фаня. Протягивает руку Ростику.
Кадр: Ростик пожимает обеими руками руку Фани.
Кадр: Неворин целует руку Фани.
Кадр: Смелкова выносит огромную бутыль с каким-то мутным питьём и ставит её на стол.
Кадр: весёлые лица Маши и Ростика.
Кадр: все стоят вокруг стола.
Кадр: Неворин с неожиданной ловкостью открывает шампанское и разливает его по бокалам.
Кадр: все весело чокаются с бабушкой.
Кадр: Ростик и Маша, морщась, пьют шампанское.
Кадр: Свободина и Неворин, нежно глядя друг на друга, чуть-чуть пригубливают из бокалов.
Кадр: Вера и Надежда залпом опустошают бокалы.
Кадр: Фаня лихо бьёт пустым бокалом об пол.
Кадр: оживлённое, удовлетворённое лицо Смелковой.
Титр: «ДАЙ БОГ НЕ ПОСЛЕДНЮЮ!»
Тапёр: «Хаз-Булат удалой…»
Кадр: все едят.
Кадр: за столиком в ресторане едят.
Кадр: в зале столовой самообслуживания.
Кадр: мальчик жуёт пирожок на улице.
Титр: «ВСЕ ЕДЯТ!»
Кадр: (крупный план) наполовину пустая бутыль.
Кадр: пустые бутылки из-под плодово-ягодного у батареи.
Кадр: кот облизывает горлышко пустой бутылки из-под шампанского.
Кадр: (общий план) за столом у Смелковой все захмелели.
Кадр: странные улыбки на лицах Маши и Ростика.
Кадр: мужская рука гладит колено женщины.
Кадр: Свободина и Неворин задумчиво смотрят друг на друга.
Кадр: Смелкова ставит пластинку.
Кадр: Смелкова с понимающей улыбкой смотрит на две пары.
Титр: «ПОЙДУ ОТДОХНУ».
Тапёр: Танго «Брызги шампанского».
Кадры: Маша танцует с Ростиком, Свободина – с Невориным.
Кадр: Фаня заснула в углу комнаты в кресле.
Кадр: Вера и Надежда сидят с неподвижными мрачными лицами и жуют.
Кадр: обещающая улыбка Маши.
Кадр: понимающий взгляд Ростика.
Титр: «Пойдём, покурим?»
Кадр: внимательные взгляды Веры и Надежды.
Кадр: Ростик и Маша выходят из комнаты.
Кадр: Неворин и Свободина кончают танцевать, садятся.
Тапёр: «Как молоды мы были, как молоды мы были, как искренно любили, как верили себе…»
Кадр: Неворин и Свободина смотрят друг на друга.
Кадр: Вера и Надежда одновременно пьют.
Кадр: Свободина с улыбкой достаёт коробку.
Кадр: надпись на коробке – «Лото».
Кадр: улыбающееся лицо Неворина.
Кадр: Фаня спит.
Кадр: лица Веры и Надежды.
Титр: «МЫ ТОЖЕ БУДЕМ».
Тапёр: «Не слышны в саду даже шорохи…»
Кадр: Играют в лото. Неворин достаёт фишки, называет номера.
Кадр: Комната Маши. Ростик достаёт из кармана пиджака заначку – ещё одну бутылку плодово-ягодного.
Кадр: радостное лицо Маши.
Кадр: Ростик пьёт.
Кадр: сомневающееся лицо Маши.
Титр: «Не забалдеешь?»
Кадр: Уверенное лицо Ростика.
Титр: «Броня крепка и танки наши быстры!»
Кадр: Маша расстёгивает юбку.
Кадр: Ростик одной рукой держит бутылку у рта, другой – расстёгивает пуговицы на рубашке.
Кадр: улыбка Неворина.
Титр: «Вы позволите?»
Кадр: играют в лото.
Кадр: Ростик в трусах, роется в карманах пиджака, висящего на спинке стула.
Кадр: Неворин роется в карманах пиджака.
Кадр: Маша в постели нетерпеливо ждёт.
Кадр: Неворин достаёт воздушный шарик, надувает его.
Кадр: Смеющееся лицо Свободиной.
Кадр: смеющееся лицо Маши.
Титр: «БОЮСЬ ЩЕКОТКИ!»
Кадр: спит Смелкова.
Кадр: спит Фаня.
Кадр: внимательные лица Надежды и Веры, играющих в лото.
Тапёр: «Я пригласить хочу на танец вас, и только вас…»
Титр: «ВЕЧЕР».
Кадр: молодые супруги укладывают спать плачущего ребёнка.
Кадр: пара целуется на скамейке в парке.
Кадр: двое мужчин обнимаются за стойкой в пивной.
Титр: «ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?»
Титр: «ВЕЧЕР!»
Кадр: усталые и довольные лица Маши и Ростика.
Кадр: Неворин, Свободина, Вера и Надежда пьют чай.
Кадр: Вера и Надежда зевают, но не встают из-за стола.
Кадр: грустная улыбка Свободиной.
Тапёр: «Спят усталые игрушки, книжки спят…»
Кадр: Ростик одевается.
Кадр: улыбка Маши.
Титр: «ПОРЯДОЧНАЯ ДЕВУШКА ЛОЖИТСЯ СПАТЬ В ДЕВЯТЬ…»
Кадр: Вопросительное лицо Ростика.
Титр: «…ЧТОБЫ В ОДИННАДЦАТЬ БЫТЬ ДОМА!»
Кадр: Ростик и Маша смеются.
Кадр: В столовой пьют чай. Гаснет свет.
Титр: «ОПЯТЬ ЭЛЕКТРОПРОВОДКА!»
Кадр: свет зажигается.
Кадр: Ростик и Маша входят в комнату.
Титр: «ПОРА ДОМОЙ, ПАПА!»
Кадр: грустное лицо Свободиной.
Кадр: грустное лицо Неворина.
Титр: «УВЫ!»
Тапёр: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди…»
Кадр: Свободина и Маша, обнявшись, смотрят в окно.
Кадр: в подъезде Неворин и Ростик молча курят и смотрят друг на друга.
Кадр: Спит Смелкова в кровати.
Кадр: спит Фаня в кресле.
Кадр: спят Вера и Надежда за столом.
Титр: КОНЕЦ
Наивно, конечно, смешно. За плечами – долгая, нелепая жизнь, дальний праздник, утрата. «Пора, мой друг, пора». И вдруг – налетела какая-то непредставимая чепуха, и всё смешалось, и всё смешалось, и кажется, будто ничего ещё не было, а завтра – только утро. За Ростика я рад, ему всё просто и радостно. А я завис между тихой моей гаванью и невозможной возможностью счастья…
«Демоны, демоны, демоны осенних моих дворов!» - воскликнул бы тут Ясав. Хорошо ему в придуманном мире, легко. Ах, почему меня никто не придумал?! Я бы сказал ему: «Теперь – делай, как знаешь, я тут не причём».
Но – увы! – я при Раисе Павловне, при ЖЭКе, при трёхкомнатной квартире, при удобных привычках. При жизни, которая вроде бы и постылая, но – единственная, а оттого дорогая. Всё так обычно, буднично, когда случается с другими, а когда с тобой – голова кругом идёт.
Но, в общем-то, выбора нет.
Что толку заманивать себя в паутину обветшалой жизни? Раз уж это случилось – возврата нет. Есть страх, неудобство, сожаление, какая-то идиотская неловкость положения, но всё это должно уйти в прошлое. Надо решиться. И подбодрить себя тем, что это, конечно, - последний шанс. И пока не надо думать – что после. Может – ничего, может – счастье. Неважно.
Всё не так, как было когда-то, и ничто не отзывается легко. Но тревожится моя обгоревшая душа, и нет ей прежнего места. И слов нет. Только лицо, взгляд, жест – как в немом кино. А от них такая мука мученическая, что уж не по годам мне её нести.
Почто наказуешь мя?! Я – старый, усталый, разочарованный, я – тихий сумасшедший, робкий графоман – оставь же меня, не пытай! Пусть будет всё, как прежде, всё – по-старому, пусть покой, тишина и закат…
Нет, затвори слух! Всё это ложь больного сердца. Я не хочу, не могу по-старому, и хоть на год, хоть на два дай мне иной жизни!
…Вот и произошло. Раиса Павловна вернулась домой не поздно – часа в четыре. Ростик ещё был на службе, а я вообще в ЖЭК не ходил: начальство – на районное совещание, сотрудники – кто куда.
Р.П. была молчалива. Только спросила, обедал ли я. Сказал, что нет, а она даже не спросила, почему, только пробормотала: «Суп в красной посудине, тефтели на сковороде – подогрей», и ушла к себе. Я пошёл на кухню, но готовить ничего не стал, просто посидел, покурил. Потом вдруг, словно что-то меня толкнуло, и я вскрикнул: «Рая, можно тебя на минуту!» Она вошла, уже в туалете, на ходу причёсываясь: «Что?»
«Рая, а ты ведь меня уже не любишь». Я думал, она начнёт кричать или фыркнет да уйдёт, а она гребёнку на стол тихонько положила и села, руки на коленях. Смотрит на меня не как обычно, как-то странно: спокойно, будто устало.
«И это всё?» - говорит.
«А разве мало?» - отвечаю ей в тон.
А она молчит и смотрит, смотрит мне прямо в глаза. И вдруг говорит: «А за что мне тебя теперь любить, Георгий, сам посуди». Сто лет меня Георгием не называла! А я опешил и отвечаю так по-дурацки: «Как за что?»
Ну она и объяснила: «Погляди на себя – разве ты мужик? 25 лет на моей шее, и людям стыдно сказать, кто ты есть: машинистка. 100 рэ в месяц. Раньше-то я думала: ладно, потерпим, может, у него талант, может, в писатели выбьется. А теперь что? Ну, ты добрый, покладистый, непьющий почти, это, конечно, хорошо, этого не отнимешь. Да ведь добрый и непьющий – это не профессия, за это денег не платят. У меня вон образование – кухня да техникум, я за всю жизнь и десятка книг не прочла – а посмотри, как меня люди уважают, какие я деньги да вещи в дом несу. А ты всю книжную мудрость превзошёл, да без толку. Ни положения, ни денег. Вот и рассуди сам – что ты за мужик такой. Для любви мы уже стары, в наши годы главное – это уважение друг к другу. А за что мне тебя уважать?»
И так она всё спокойно выложила, что меня оторопь взяла: понял, что она раньше меня решилась, и только повода ждала.
«У тебя что – есть кто-нибудь?» - сказал, сам не знаю как.
«Что обо мне-то? Ты о себе давай. Ведь за этим позвал».
А я молчу, язык отнялся.
«Ну – говори. Про свою Свободину, про вашу с ней замечательную дружбу и всё такое», - и улыбается.
«Значит, ты всё знаешь?»
«Это ты у нас слепой, Георгий, а я всё подмечаю. А что сама не замечу – другие доложат, не задержатся».
«И про Ростика?»
«Ну, это совсем другой разговор! – тут она тон сменила сразу, на свой обычный, крикливый. – Был бы ты настоящий отец, глава семьи, я бы с тобой этот назревший вопрос давно подняла. Ты что – не видишь, с кем он связался?! У этой Машки муж – ворюга, в тюрьме сидит. У ней все эти два года – мужик за мужиком, одни пьянки, да – стыдно сказать! – непотребство. Она же шлюха форменная, а наш долдон вцепился ей… в одно место и не оторвёшь. Всю жизнь себе поломает через эту тварь! Был бы ты человек – приструнил бы. А так ты для него пустое место. И меня он тоже подальше посылает…»
И тут мне вдруг до того жалко её стало, тоже ведь мается. «Ты не горюй, Рая, может…» Но она и договорить не дала: «Что мне горевать-то? Он давно отрезанный ломоть. А Машку я сюда не пропишу – и всё! А если возникать будут… У меня такие связи, что я только шепну – и их обоих в Москве нету, пускай тогда в Конотопе горюют! А об тебе… Тоже, по правде сказать, не стоишь того… Если я с тобой хорошую жизнь и видела, то только в первый год после свадьбы, да это когда было – нечего вспоминать: быльём поросло… И за меня переживать нечего: квартира за мной останется, тут уж я костьми лягу, катитесь с разлюбезным сыночком к своим бабам! А я одна не останусь! Думаешь, только ты такой вострый – завёл себе! Уж тебя-то я не хуже! Мой, между прочим, Николай Степанович хоть всего на год тебя старше, а в нашем министерстве целым отделом заведует. И если б не был разведённым, без жены, его давно бы уж повысили. И за границу сколько было возможностей уехать, он меня сколько раз просил, чтоб расписаться, ему и в Индию предлагали, и в Мексику. А я, дура, всё отказывалась – думала, семья, мол, очаг! Да какая тут к свиньям собачьим семья! Всё, всё», - тут уж Р.П. сорвалась на своё обычное, до боли в ушах, - «теперь всё! Хоть на старости лет поживу как человек! А всё ты, ты, Гоголь недопеченный, мою жизнь сгубил! Видеть тебя не могу!»
Тут мы оба вскочили, но она первая выбежала из кухни, кинулась к себе в комнату, грохнула дверью. Я потоптался-потоптался, потом пальто, кепку накинул – и на улицу. Ветер был, маленький дождик сеялся, и так гнусно на душе было, так мокро. Я пошёл вглубь двора, к парку, подальше от людей.
Вот и всё, думал, всё кончено, всё.
И на экране моей мучительной памяти возникали молодые лица и рты, раскрытые в хмельном, радостном «Горько!», и чисто вымытые, некрашеные столы без скатертей, уставленные варёной картошкой, селёдкой, водкой и кусками жареного, пахучего, не частого по тем временам мяса. Я видел её лицо со счастливым румянцем, её глаза – глубокие, нежные, родные… Я видел свадьбу 40-го года, и память об утраченной юности высасывала мою душу, скоблила сердце, и вернувшиеся лица тех дней рвали его. Давно уже мёртвые говорили со мной лёгкими голосами, а я, я… Не могу дальше. Больно мне, больно, поймите!
ЙЕРДНА (явь)
- Кушай, сынок. – Служанки отпущены, никого нет в доме, и мать сама приносит блюда, наливает вино, сама подаёт кусок за куском.
- Спасибо! Спасибо! – Йердна сыт, сыт почти до тошноты, но он не может отказаться, пока руки матери ухаживают за ним. Может быть, раньше он и отказался бы, но сегодня какое-то нехорошее предчувствие щемит сердце Йердны. Как будто в последний раз ухаживают за ним морщинистые старые руки.
- Хороша была баня?
- Да, мама, да. Знаешь, у нас какая-то удивительная баня. В самой Квартире так не попаришься.
- А помнишь, как отец её складывал? Сразу, как мы переехали в Столицу? Тоже, любитель был…
- Помню, конечно, помню. Ещё все смеялись, - Йердна на мгновение сжимает губы. – Говорили, у нас баня богаче самого дома.
- Хорошо ты сделал, что не разрушил её, когда новый дом ставили…
- Что ты, теперь разве так сделают? Даром, что лучшие в Родне мастера работали, сколько пришлось спальни прогревать, чтобы сырость ушла… Я тогда хотел их наказать, а они – в ноги: камень, говорят, хуже стал…
- Да нет, они добрые мастера были, я помню. Но отец-то у тебя был – всем мастерам мастер. Раствор особый знал…
- То-то умер нищий, - Йердна опять на мгновение сжимает губы. – Никому его мастерство не нужно было…
- Зачем так, сынок? Людей добрых много, не везло ему просто.
- Добрых?! – Йердна гладит руку матери и прищуривает глаза. – Спасибо, мама, больше ничего есть не могу…
- Тогда вина выпей. Вот этого, оно хорошее, старое. А я рядом посижу. Редко я тебя вижу, сынок…
- Скоро всё будет, мама, всё.
- Да у меня и так всё есть!..
- Больше, мама, будет. Власть. Большая власть.
- Я тебя тогда и совсем не увижу…
- Ну, нет, - Йердна смеётся. – На что мне власть без тебя?..
- Это ты шутишь, - мать огорчённо вздыхает. – Ты не в отца. Тот о власти и не помышлял…
- Вот и умер нищим, - упрямо повторяет Йердна. – А я… Я, может, вообще не умру. Прикажу вот и не умру. И ты не умрёшь…
- Не гневи демонов, сынок! – испуганно вскрикивает мать.
- А что, на демонов власти нету? – в который раз жёстко сжимает губы Йердна…
ЙЕРДНА (сон)
Йердна слышит, как тяжёлые звуки, доносившиеся из-за горизонта, начинают меняться. Они ещё не становятся громче, но всё тяжелее давят на головы, заставляя пригибаться и оглядываться по сторонам.
Меняется лицо командира, и в ту же секунду Йердна понимает, что звуки доносятся уже и с той стороны, откуда он только что приполз.
- Поздно, - говорит командир, мельком взглядывая на Йердну, и, хотя нет в его лице ни тени упрёка, страшная вина придавливает Йердну к земле. Он не говорит ничего, но начинает вспоминать путь, которым шёл, повторяет про себя все движения, как будто хочет оправдаться в том, что не успел. Йердна уже отдышался, и поэтому теперь ему кажется, что он мог бы двигаться быстрее, если бы больше шёл во весь рост и меньше берёгся бы. Теперь он уже не хочет помнить, что ему было приказано выжить и дойти во что бы то ни стало, теперь ему кажется, что он берёг себя ради себя самого…
К счастью, ему уже некогда додумывать. Тяжёлые звуки всё сильнее давят сверху, всё глубже хочется зарыться в землю. Йердна вместе с другими бежит к холмику, мимо которого недавно полз и уже через несколько мгновений вокруг него не белый песок, а чёрная земля, которую он выкидывает перед собой, увеличивая холм, скрываясь за ним.
- Будем умирать, - таков смысл последних приказов. Йердна понимает, что это умно, очень умно – не пытаться прорваться к своим (вряд ли это удастся, и противник не потеряет многого), а оттянуть на себя как можно больше сил, чтобы сзади, там, откуда он приполз, успели создать заслон. Это умно, и если бы Йердну спросили, он решил бы то же самое. Но он только один из сотен, которые умрут сегодня здесь, и сейчас Йердна рад тому, что он не командир и никогда не был им…
ЙЕРДНА (явь)
Он вспоминает всё, что предшествовало этой ночи. И всю свою унизительную жизнь, и начало блестящего взлёта, и особенно последние дни, так близко подведшие его к счастью. Мелкий заговор его приближённых уже не мог сильно помешать перевороту. Йердна страшно боялся, что Агни опередит его, но шпионы доносили: у неё не всё благополучно, и она вряд ли будет готова раньше него. Сегодня вечером Йердна получил донесение о том, что Агни затевает выступить на рассвете. Теперь у Йердны было гораздо больше сил (он не терял времени даром и собрал в Столицу служителей всех отдалённых Домов Дружбы). Агни же смогла добавить к своим кобелям только небольшой отряд Дома справедливости. Отряд состоял под командой Ясава, и Йердна дополнительно рассчитывал на недоверие к Ясаву и на его неопытность. Но даже если бы эти надежды не оправдались, людей у Йердны теперь было гораздо больше. Поэтому Йердна и решил напасть на Квартиру одновременно с Агни. Он решил дать её сторонникам последний бой и навсегда отбить охоту к переворотам. Саму Агни Йердна решил пощадить, но отправить в Отдалённую Родню и там выдать замуж за какого-нибудь вдовца-золотаря с десятком детей. Йердна рассчитал, что такая месть будет наиболее чувствительной для его бывшей возлюбленной. Он, конечно, не мог простить ей разговора в Квартире после первого переворота, хотя где-то глубоко внутри и шевелилась у него мысль о том, как хорошо бы ему было с ней, как хорошо ему с ней было… Но власть, власть – достигнув власти, Йердна сможет всё… Может быть, он даже будет великодушным, вернёт Агни в Столицу и, насладившись её унижением, снизойдёт до неё…
Йердна вспоминает, сидя рядом с матерью, и, хотя не первый раз перебирает эти мысли, что-то не даёт ему покоя. Какое-то нарушение есть в его рассуждениях, и Йердна ещё и ещё раз проверяет всё. Может быть, дело в том, что он не может представить себе униженную Агни?
- О чём ты думаешь, сынок? – раздаётся голос матери…
ЙЕРДНА (сон)
Йердна в окопе, в руках у него оружие. Неожиданно наступает полная тишина. Она длится мгновение, два, три, ещё мгновение, а дальше наступает ад. В ушах стоит тишина, потому что уши заложило сразу же, но раз за разом неведомая сила обрушивается на людей, валит их на дно траншеи, засыпает белым песком и крепкими, холодными комьями чёрной земли.
Внезапно ад кончается, и на Йердну сверху прыгает кто-то тяжёлый, отвратительно пахнущий, сильный. Они катаются по дну окопа, Йердна теряет дыханье, шарит руками, давит, бьёт. Вдруг всё кончается. Йердна вскакивает на ноги, а противник его, тяжело подвернув голову, остаётся лежать.
Йердна начинает слышать крики и выскакивает из окопа. Он бежит, увязая в белом песке, кричит, стреляет, бьёт.
Потом он лежит, задохнувшись, ест белый песок (сейчас он приятней воды), растирает его по лицу. Он весь, весь грязный, он чувствует эту грязь на всём теле и повсюду внутри, его тошнит, но он справляется и бежит на свисток командира. Йердна видит, как туда сбегаются другие. Их мало, их очень мало, и им трудно бежать, потому что вокруг, на белом песке, почти скрывая его, лежат те, кто уже не может встать, и приходится выбирать дорогу, чтобы не споткнуться о тело.
- Всё хорошо, - говорит командир. – Сейчас они вернутся. Мы всё хорошо сделали. Два часа задержки. И ещё придётся повозиться. Я уверен, они думают, что нас больше. Спасибо. Спасибо за службу.
Ему трудно говорить, на шее бинты…
ЙЕРДНА (явь)
- Мама, а ты очень любила отца?
Мать медлит с ответом, встаёт, подливает ещё вина в кубок Йердны и только потом смотрит ему в глаза.
- Нет, сынок. Он хороший был, добрый человек, но я его не любила. И старше он был намного…
- Ты уважала его? – спрашивает Йердна. Он хочет спросить совсем не то, но робеет.
- Его все уважали… Он был очень хороший человек, - повторяет мать.
- Я не похож на него?
- Не похож. Тебя можно любить, хоть ты, сынок, и недобрый к людям. – Мать смущённо опускает голову. – То есть ты добрый, но ты сам по себе. А он был как все, только лучше. А ты не как все.
- Да, - задумчиво говорит Йердна. – Я не как все. – Вопрос вертится у него на языке, он не в первый раз пытается задать его, но ему стыдно принуждать мать к вранью. А к правде? Если бы хотела, она бы давно сказала ему правду, которую Йердна почти угадывает.
- Я не похож на отца, - говорит Йердна машинально, и сам уже пугается слишком явного намёка. Мать спокойно смотрит на него.
- Как бы там ни было, - говорит она, глядя ему прямо в глаза (только её прямой взгляд никогда не раздражает скрытного Йердну), - как бы там ни было, он был моим мужем и, значит, твоим отцом… Он был хорошим мужем… Почему ты не женишься, сынок?..
Йердна хочет отшутиться, но опять вспоминает про Агни и только мащет рукой:
- Зачем?
- Я хочу внуков, я очень хочу внуков. А ты сам – разве не хочешь детей?
- Я всегда был так занят, мама!
- В наше время, - печально улыбается мать, - в наше время считалось, что нет более достойного занятия, чем делать детей!
- Зачем мне дети, если я буду нищим… Мои дети и твои внуки должны быть самыми блестящими детьми и внуками в Родне.
- Они и так будут самыми блестящими. Для тебя и для меня. И для твоей жены, если у тебя будет хорошая жена.
- У меня не будет хорошей жены, пока я не достигну своего, мама. И я не хочу, чтобы над моими детьми смеялись… Как смеялись надо мной, помнишь? Как меня ненавидели, завидовали как, но ведь дошёл, достиг же я, мама?! И ещё большего добьюсь. Всего!
- Зачем тебе всё, сынок?
ЙЕРДНА (сон)
Командир оборачивается к Йердне.
- Нужно сообщить. Один пройдёт. Дорогу ты хорошо знаешь. Сообщи. И бумаги передать…
Йердна отшатывается. Он не хочет этого. Честное слово, он не хочет этого. Он не может этого сделать.
- Кому-то надо, - говорит командир. – Ты же случайно влип. У тебя другая судьба. Кому-то надо. Нечестно, если тебя убьют здесь. Ты здесь случайно. Ты пройдёшь. Другой – нет. А сообщить надо. И бумаги. Пожалуйста.
Йердна встаёт. Честное слово, он не хочет. Он берёт бумаги. Кто-то отворачивается.
- Давайте вместе, - говорит Йердна. – Попробуем.
- Много нас слишком, - отвечает командир. – Заметят. И нужно ещё поволынить. Кто хочет вместо него?
- Ты же знаешь, - угрюмо говорит рыжий небритый человек. Он сидит возле командира на краю траншеи. – Мы пришли с другой стороны, по другой дороге. Я бы пошёл, но я не дойду. Кто же расскажет?
- Как зовут? – спрашивает командир напоследок у Йердны.
- Зачем?
- Познакомимся. Два часа с нами был. Надо.
Йердна хочет ответить, но командир вдруг сильно толкает его, выбрасывая из траншеи вниз, под прикрытие холма, а через мгновение опять начинается ад…
Йердна ползёт долго, прячась за трупами, за редкими кустами. Он не имеет права погибать. Одна мысль не даёт ему покоя: неужели он всё-таки хотел, чтобы командир выбрал его? Он не может ответить себе…
ЙЕРДНА (явь)
- Наверное, только мужчины так любят власть?
- Ну да! – Йердна усмехается, опять вспоминая Агни. – Все любят власть, мама.
- Не пойму я этого. Смотри – лучшего вина тебе уже не пить, это самое лучшее, рабов у тебя – сколько захочешь…
- Надо, чтоб мне всё, всё подчинялось! Всё!
- Но разве это возможно? Кто подчинится, а кто и притворится, что подчиняется. Как ты разберёшь?
- Если крепкая власть, никто не притворится!
- Ну, хорошо, сынок, людей ты подчинишь, а остальное? Смотри, что делается! Что ж ты, и засуху остановишь? И леса оживишь?
- Знаешь, мама, - Йердна никому ещё не говорил этого. – Ты вот боишься, что я демонов прогневаю, а мне кажется, что если я, понимаешь, я, на самом деле захочу что-нибудь – всё будет: и засуха кончится, и лес оживёт, и демоны подобреют… Может, это сейчас для того делается, чтобы я всего добился, чего хочу…
- Бедный ты мальчик, - мать качает головой. – Знаешь, я помню, ты был совсем маленький ещё, бегал около дома, баловался – и налетел лбом на дерево. Так ты что сделал! Срезал прут и начал это дерево стегать, потом увидел, что не помогает, топорик взял – мы с отцом тебя еле угомонили, а то бы поранился ещё топориком-то… А шишка на лбу у тебя была здоровенная, недели две не проходила…
- Но ведь срубил я его потом!
- Это правда – срубил, - соглашается мать. – Да ведь не вырастил такого, чтоб об него шишку набить нельзя было…
Такие разговоры начались у них после первого покушения на Йердну лет десять назад, когда он только случайно не съел отравленное мясо. С тех пор мать не уставала уговаривать его. Не понимала она, что остановиться Йердне было никак невозможно – можно было либо лезть дальше наверх, либо – падать, падать вниз, в унижение и скудость. Йердна не часто разговаривал с матерью, и она от случая к случаю, копила доводы, часто такие, которые Йердна не сразу мог опровергнуть даже для себя. Раньше это иногда злило его. Но сегодня – сегодня Йердна только улыбается матери ещё раз и просит её собираться. Он хочет сам вывезти её в безопасное убежище, чтобы завтра с почётом вселить в Квартиру.
Мать начинает хлопотать, а Йердна сидит в странном оцепенении. Ему кажется, что время всё замедляет и замедляет свой бег и, может быть, даже останавливается… А если оно остановится совсем… Нет, этому не бывать! Разве время могущественнее демонов? Разве время могущественнее Йердны?!.
ЙЕРДНА (сон)
Уже в сумерках Йердна добирается до опушки леса и в первый раз оглядывается. На том месте, где он был три часа тому назад, шевелится много-много чёрных точек. Это уже враги.
Йердна входит в лес и идёт по своим утренним следам, проваливаясь по пояс, прижимаясь к деревьям при каждом звуке. Утром в лесу ему ещё не надо было прятаться.
Совсем темно, и звёзды на небе, когда он выходит из леса. Теперь нужно перейти реку, открытое место. Никого не видно вокруг. Йердна начинает спускаться по склону и вдруг спотыкается о корень, укрытый белым песком, падает и скатывается прямо на лёд.
- Стой! – Из прибрежных кустов на него бросаются четверо. Засада. Один остаётся лежать. Йердна связан так, что не может шевельнуть руками. На правой ноге тоже верёвки, а другой конец в руках одного из них.
- Вперёд!
На другом берегу – деревня. У Йердны гудит в голове, и он не замечает времени. Его вводят в дом. В доме тепло, и за столом сидят несколько человек, со знаками различия. Один из них говорит с Йердной, с лёгким акцентом, а потом переводит остальным.
Йердна не хочет отвечать.
- Ну, хорошо, - говорит офицер. А имя-то ты мне можешь сказать? Ты простой солдат, тем более из окружения, всё равно ничего не знаешь. Нам это и неинтересно. Ну, а имя?
Йердна хочет было ответить, но вспоминает командира, которому он не успел сказать имени.
- Нет, - говорит он.
- Дикарь, - пожимает плечами офицер. – Я хотел с тобой выпить. Но не могу же я пить с незнакомцем. – Он зевает и говорит что-то солдатам. Йердну даже не обыскивают. Ему развязывают руки, снимают петлю с ноги, и один солдат бережно сматывает верёвку. Они проводят его через двор, через маленький переулок и ставят у старого забора в тупике…
ЙЕРДНА (явь)
- Береги себя, сынок!
Йердна уже не возвращается ни в свой дом, ни в потайные убежища, где он готовил заговор. Тёмными переулками он, с несколькими телохранителями, пробирается прямо к Квартире. Её уже видно из маленького дворика, в котором Йердна устраивает свой последний наблюдательный пункт. Бесшумно подходит отряд его сторонников и устраивает засады в близлежащих домах, жители которых бежали ещё во время первого переворота. Всё оцеплено, докладывают Йердне. Сторонники Агни будут надёжно окружены.
И вот шпионы доносят о том, что Агни выступила. Йердна сдерживает нетерпеливую дрожь. Небо светлеет медленно. Наконец в глубине улицы Йердна различает тёмную полосу людей. Это – бойцы Агни. Йердне даже кажется, что он видит в толпе Ясава. Как медленно они идут! Ждать, ждать, надо ещё подождать, пока все они соберутся около Квартиры! Йердна сжимает плечо шлемоносца, уже изготовившегося протрубить сигнал. Ещё мгновение – и Йердна возьмёт власть. Беспредельную власть над всем, что живёт на Материке. Сейчас, Йердна, сейчас. Власть, власть, власть…
ЙЕРДНА (сон)
Йердна прислоняется спиной к забору и вдруг чувствует, что доски подаются назад. Солдаты выстраиваются напротив, все четверо вместе, и в это мгновение Йердна изо всех сил нажимает на забор, и трухлявые доски опрокидываются. Йердна падает навзничь, переворачивается через голову, катится, куда-то вниз, в овраг, продирается через кусты, бежит, бежит, пока шевелятся ноги.
Потом он долго дышит, глядит в небо, и только погодя начинает чувствовать боль. В правом боку появляется огненная точка, которая всё растёт, растёт, ввинчивается в плечо, становится горячее и горячее.
Йердна вскакивает. Он должен дойти.
Проходит томительная ночь, лес начинает светлеть, синих звёзд уже не видно, а Йердна всё волочится от дерева к дереву, обхватывая стволы обеими руками.
- Стой, - слышит он наконец. Это свои. Он отдаёт бумаги, его раздевают, осматривают, и врач качает головой.
- Много крови, - говорит он.
Йердна улыбается. Он очень устал, и ему очень приятно лежать раздетым на чистой подстилке. Бок перестал болеть, а всё тело сладко-сладко немеет.
- Как вас зовут? – спрашивает врач. – Мы передадим. Вы, наверное, из той части, что стояла здесь вчера. Они были в заслоне и почти все погибли, а остальных отправили в тыл. Если о вас будут спрашивать, никто из них, наверное, и не вспомнит. Скажите мне, я всё сделаю.
Йердна всё понимает, но продолжает улыбаться. Он не хочет говорить своего имени врачу. Он хочет остаться для него таким же безымянным, как для командира и вражеского офицера. Почему? Какая-то большая и важная мысль заставляет его молчать, он почему-то горд, и это тоже от мысли, большой и важной, но он никак не может додумать её… Только это имеет сейчас значение – надо додумать… Но проходит ещё немного времени, и мысль тоже перестаёт что-либо значить для Йердны…
ЙЕРДНА (явь)
Земля пошатнулась под ногами, и шлемоносец вместе с рогом упал на Йердну, придавив его книзу. Йердна вскочил, но удержаться не смог и опять упал. Его швырнуло о стенку дворика, но он всё-таки сумел приподняться, цепляясь руками за столб, и тут на него посыпался град камней. Он стоял, не уклоняясь, и видел, как на плоскую крышу Квартиры выбежал Авов и закричал что-то, простирая руки к людям, катающимися по улице под каменным дождём, выбирающимися из-под рухнувших стен. Он видел, как Авов упал на колени и закрыл лицо руками. Он видел, как чёрной, шуршащей крыльями на лету, птицей взлетел над Квартирой геликоптер и взмыл в небо. Он видел, как трещины разодрали дома и улицы вокруг. Он видел, как зашаталась, словно игрушечный домик, Квартира, как самая большая трещина порвала её прочные стены, как Авов пропал в этой трещине, как, падая, разлетались в пыль гранитные глыбы, как убегали, бросая оружие, шлемоносцы… Добрые демоны лишили его на мгновение слуха, и поэтому он не умер. Он не умер, но время для него остановилось навсегда.
Через четверть часа, когда всё было кончено, Йердна оторвал тело от чудом уцелевшего столба и пошёл неверными шагами. Все, кто успел убежать, убежали. Под обломками валялись раздавленные трупы. На месте Квартиры не существовало ничего, кроме груды щебёнки, которую рассекала чёрная бездонная яма. Йердна засмеялся. Ему пришла в голову забавная мысль – столько членов Семьи, и ни одного цветка на могиле!
Аккуратно перебираясь среди завалов и трещин, Йердна двинулся через город. Время от времени он останавливался, смеялся и даже крутил головой от удовольствия. Он и не знал, что на свете существует так много забавных мыслей.
Сестра Янат, главная вдохновительница заговора, удрала из Столицы первой. За ней исчезли и все остальные неугомонные матроны – те, кого пощадила катастрофа. Служители Дома Справедливости тоже разбежались. Оставшиеся в живых шлемоносцы – лучшие любовники Столицы! – побросали свои пики и чёрные форменные плащи и разбрелись, кто куда.
В домике, где когда-то жил Ясав в бытность свою мелким чиновником, они с Агни были одни.
В ранний рассветный час на улицах Столицы, где прежде только мерные шаги шлемоносцев нарушали предутреннюю тишину, жутковато отдавались одинокие крики и поспешный топот: грабили. Ясав сидел у изголовья Агни, разметавшейся в беспокойном сне. Она бредила.
- Не уходи… не уходи… крах… падает, конец, крах, падает… не уходи… пускай, пускай… не важно… только не уходи… Бабушка… где он… не догоняй его… пусть уходит… Ясав! Ясав!
- Я здесь, - Ясав погладил Агни по руке. – Хочешь пить?
- Кто это? – встрепенулась Агни и открыла глаза.
- Это я, милая, Ясав.
- Хорошо, хорошо, - улыбнулась Агни. И слабо прикоснулась к его пальцам.
Совсем рядом раздался неразборчивый крик. Ясав осторожно выглянул в окно.
- Да здравствует Бабушка! Эй, вы, кричите все – да здравствует Великая Бабушка!.. Не слышу! Громче!
По улице медленно шёл невзрачный лысоватый мужичок, одетый в грязный белый халат. В руке он сжимал большой кусок угля. Ясав узнал его: это был Милк – один из помощников Тявсика в деле особо пристрастных бесед. Он стоял у соседнего дома и барабанил в окно.
- А ну, давай, кричите! Ах, так?!
Милк решительно вывел куском угля крест на стене дома.
- Кричим, кричим! – раздалось из окна. – Да здравствует Великая Бабушка!
Но Милк уже подошёл к дому Ясава.
- А здесь кто у нас живёт? Ну-ка проверим!
Но Милк не успел даже подойти к окну, как Ясав, стараясь не высовываться, во всё горло заорал:
- Да здравствует Великая Бабушка!
- То-то, - удовлетворённо сказал Милк и двинулся дальше по улице.
Ясав смущённо поглядел на Агни.
- Что это? – спросила она.
- Новая Бабушка объявилась. Судя по всему – Тявсик.
- Тявсик?!
- Наверное, больше никого нет в живых. Или разбежались.
- Интересно, откуда он новую семью наберёт?
- А вон уже любимый племянничек проходил – Милк, известный квартирный педераст. Помнишь?
- Ну, мне откуда эту публику знать…
Ясав, видя, что Агни уже окончательно проснулась, спросил её:
- Хочешь кофе?
- Хочу, - ответила она, - и поесть чего-нибудь найдётся?
- Я сделаю яичницу, хорошо?
- Чудесно.
Ясав вышел из комнаты, чтобы приготовить завтрак и дать время Агни привести себя в порядок.
- Ну, и что же дальше? – спросил Ясав за завтраком.
- Прости меня, милый, что втравила тебя… Теперь и не знаю, как быть… Хорошо, что хоть мои матроны разбежались. Устала я от политики, теперь пусть хоть Тявсик властвует, пусть хоть этот педик…
- Интересно, Йердна жив? – вспомнил Ясав.
- А мне ни капельки не интересно, хрен с ним совсем, - безразлично ответила Агни, вытирая мизинцем уголок рта от прилипшей яичницы. – Как я сегодня выгляжу?
Перед Ясавом сидела совсем не та женщина, которую он знал уже много дней: Агни будто помолодела и стала привлекательней. От собранной, жёсткой предводительницы военных отрядов, которая ещё вчера хриплым голосом отдавала команды, не осталось и следа. И складка у рта потеряла свою властность, изгиб её стал мягче, нежней…
- Решай всё сам. Для меня главное – чтобы быть с тобой.
- Надо убегать.
- Значит, убежим, - Агни решительно тряхнула головой.
- Тогда собирайся.
- А что мне собираться? Я готова.
И пусть не подумает любезный читатель, что этот простой разговор за завтраком лишь незначительный эпизод в долгой истории Материка, о нет, нет! С этого мгновения пришёл в действие поворотный круг придуманной сцены, и застонала в движении цепь событий, и совершенно новые декорации медленно выплывают из полутьмы кулис, к свету рампы, и главный герой – Ясав, конечно, понял, что время сбросило старую кожу, и пробил, пробил его Чрезвычайный час!.. Короче говоря, - «тихий ангел пролетел». И это не только о любви.
Ясав с Агни с опаской вышли на улицу. В руке Ясав нёс небольшую котомку, куда уместилось всё, что осталось от имущества некогда всемогущей подруги самого Бабушки и пара чистых хитонов Ясава. Они шли, стараясь не бросаться в глаза людям в белых больничных халатах, которых всё больше появлялось на улицах Столицы. Ясав и не знал, что у Тявсика так много подручных. Агни с Ясавом боялись, что их могут вообще не выпустить из города, но были приятно удивлены: никто не мешал им, не было ни заслонов, ни патрулей. Более того…
У большого дома на площади имени 63-й годовщины Великой Соединённой Родни Ясав и Агни увидели скопление народа. Они хотели обойти это место как можно дальше, но вдруг какой-то дюжий человек в белом халате подбежал и, аккуратно взяв Агни под руку, повёл к дому. Ясав испуганно побрёл за ними. Подойдя ближе к дверям, они различили голоса:
- Что мы, зря, что ли всю ночь кричали «Да здравствует!» да «Ура!», мы же честные граждане, не говоруны!
- Так решил народ Столицы! Великая Бабушка согласилась выселить всех из города!
- Кто это ещё решил?
- Тебя не спросили! Выселить из города и послать в провинцию. Землю надо пахать, а не языком болтать!
- Сам и паши, вон морду какую наел! – нагло крикнул житель дома, стоявший на крыльце со стулом в руках. «Морда» скрипнул зубами, но сдержался. И тут служитель Тявсика, державший Агни под руку, завопил:
- Бездельники, вы посмотрите, как порядочные люди себя ведут! Идут себе тихо, без всяких стульев, котомочку собрали и топ-топ из города! – служитель отпустил руку Агни и картинным жестом указал на неё и на Ясава.
- Вот как надо! А ну брось стул! Где тебе на нём сидеть-то, идиот! В поле, что ли, за плугом?! А ну, выметайтесь!
Тут поднялся страшный шум, замелькали кулаки, завизжали дети, запричитали женщины, заматерились мужчины, залаяли собаки, замяукали откуда-то взявшиеся десятки ободранных тощих кошек – и выселение началось.
Воспользовавшись суматохой, Ясав и Агни выскользнули из толпы и быстро направились к черте города.
- Плохи дела, видать, у Тявсика, - сказал Ясав.
- Гори оно всё огнём, - безразлично отозвалась Агни.
- Да и народ осмелел, не слишком они боятся новую Бабушку, - начал было Ясав, но тут увидел…
Около дома, на стене которого был жирно нарисован углём чёрный крест, прямо на мостовой, рядком лежали шесть трупов: двое мужчин, две женщины, мальчик и девочка. Они были зарезаны.
- Быстрей, быстрей, - заторопила Агни, отводя глаза от убитых.
Когда город остался далеко позади, Ясав и Агни присели отдохнуть на голом сухом пустыре, который когда-то был лужайкой на опушке того, что когда-то называлось лесом. Ясав, не спавший всю ночь, задремал. Проснулся он от возгласа Агни:
- Смотри!
Над пустырём снижался геликоптер.
Это был, как наверняка догадывается любезный читатель, Муан, успевший спасти своё любимое детище от разрушения, успевший выскользнуть от падающих стен Квартиры.
За эти сутки он только дважды садился в безлюдных местах – и то только для того, чтобы подкормить свою железную птицу: сам он уже много дней, как отказался от всякой пищи. За время полёта Муан побывал в Сардаме, где у него были кое-какие дела. Тягостное впечатление оставил у Муана этот полёт. С высоты особенно хорошо было видно и жёлтую воду, и землю, растерзанную трещинами, и полуразрушенные, занесённые песчаными бурями, селения. Снижаясь, Муан каждый раз с отвращением ощущал трупный запах разложения.
Впрочем, теперь он уже знал, что по-другому и быть не могло: люди Родни сами предначертали себе такую гибель. Но совесть Муана была почти спокойна: он выполнил наказ прорицателя Нордны – всё записать. Всё, что Муан сумел прочитать в книге природы за долгие годы заточенья и недавние дни судорожной работы, теперь было заключено в объёмистом свёртке, который лежал рядом с Муаном на сиденье геликоптера. Оставалось одно – найти тех, кто бы смог передать это людям – другим людям. И тогда его жизнь будет окончательно завершена.
Геликоптер опустился на землю. Агни и Ясав увидели Муана. Со времени поездки комиссии он страшно изменился: морщинистое жёлтое лицо стало ещё более худым, голова обросла седым ёжиком, но главное было не в этом. Прежде равнодушный взгляд стал напряжённым, колючим, пронизывающим.
- Как вы похудели, Муан, - сказала Агни.
- Зато вы просто расцвели, - с неожиданной галантностью и даже почти весело отозвался Муан и сразу же обратился к Ясаву. – Вы уже решили, куда идти?
- Нордна посоветовал Сардам, - ответил Ясав.
- Вы видели Нордну? – облегчённо улыбнулся Муан.
- Конечно. Вы ведь нас искали.
- Вас! – окончательно решил Муан. – Сейчас.
Муан вернулся в кабину геликоптера и вынес оттуда толстый тяжёлый пакет и маленький свёрток папируса, запечатанный смолой.
- Держите! – Муан протянул Ясаву большой свёрток. – Это на дальнее будущее, когда в вашей жизни всё, всё изменится. А это, - Муан протянул маленький свёрток, - откроете в Сардаме, а может быть, и раньше… Сами поймёте, когда…
Когда Муан, попрощавшись с Ясавом, пошёл к геликоптеру, Агни в безотчётном порыве бросилась обнять его: она чувствовала, что это их последняя встреча с Муаном. Муан ласково потрепал её по волосам, прошептал что-то на ухо и легко прыгнул в геликоптер.
Время кончилось, наступило безвременье.
Воздух расступался тишина нарастала ничто как прежде не волновало не кололо сердце наверное оттого что тоже кончилось распалось растворилось ушло не было направления вперёд-назад не было цвета свет-мрак пустяки стали главным потому что единственным захотелось поесть выспаться стало смешно сразу забылось рассеялось вкус жизни нельзя было припомнить всё стало законченным завершённым цельным не было места ничему только концу всего будто «над» в самом деле «поверх» точнее «по-над» перестал слышать видеть обонять запах тления слышал видел вспоминал голубую звезду крошечный остров пространстве мрака которого не было как не было времени боли цвета потом распалась память грани на тело-воздух смялась оттого что не надо было ничего абсолютный покой атомы воздух проникали глубже отлетали атомы тела быстрей быстрей стал ощущать себя пространством пространство в себе значит нет никакой смерти-жизни по отдельности есть пространство в разных измерениях было легко легко уходить растворяться завершенно цельно было просто хорошо очень хорошо спасибо милосердным богам за то что их нет спасибо легко уходить уходить уходить уходить когда ничего не осталось точнее стал наконец своим великолепно уравновешенным балансиром смерть-жизнь растворяясь в пространстве расширить до него границы памяти боли времени утратив обновив погибнуть возродиться…
Истерзанный гибелью всех своих родных, разрушением дома и деревни, голодом и страхом, утопая в намётах песчаной бури, этот крестьянин пробирался к горам, надеясь, что там он сможет разыскать заповедные ключи родниковой воды и этим продлит свою жизнь, с которой, несмотря ни на что, расставаться он не хотел. Он уже приближался к отрогам скал и со старческой дальнозоркостью разыскал взглядом начало узкой тропы, ведущей вглубь горной страны, когда над его головой неожиданно возникла странная огромная чёрная птица с вращающимися над её туловищем крыльями. Он упал ничком. Птица летела с сильным гулом, совершенно прямо, не паря, и очень быстро, всё быстрей и быстрей. Она пролетела над крестьянином, сжавшимся от ужаса в комок грязного тряпья, и унеслась к горам. Он поднял голову и стал следить за её полётом. На небольшой высоте птица стремительно приблизилась к отвесной скале и врезалась в неё. Раздался скрежет, грохот, что-то полыхнуло жёлтым огнём внутри искалеченных останков птицы, и они просыпались вниз по скале, а там, под ней, мгновенно исчезли, засосанные болотной хлябью. На скале осталось чёрное пятно, внизу через несколько мгновений опять засверкала изумрудная поверхность. Крестьянин встал, отряхнулся, и пошёл дальше, ступая как можно осторожнее: уже начиналось болото, и надо было быть очень внимательным, чтобы сохранить жизнь.
ЧЕРЕШНЕВЫЙ КЛАРНЕТ
(рассказ-вариация)
Да что же она такое – любовь? И есть ли она, не выдумка ли это досужих фантазёров? И как это можно – с бухты-барахты вдруг голову потерять и решаться на такие поступки, которых потом не то, что неловко – стыдно будет?! И что это за наваждение такое? И ведь интересно – всё о ней писали, самые великие умы, а нет ответа! А если ответа до сих пор не нашли, может, король-то – голый? А с другой стороны, отчего же голый, когда тысячи, да что тысячи – миллионы людей таких дел наворотили из-за неё – только ахнешь! Выходит – есть, непременно есть, но опять-таки непонятно: существует, но как её назвать, определить? И ведь так хорошо, легко, и в груди какое-то жжение странное, но милое, праздничное, а осень – позднюю, мокрую, с ветрами – побоку, а точней не побоку, нет! В себя принимаешь, сам в ней растворяешься – ах, как сладко! И так они ходили, ходили, всё дальних дорожек держась, не то, чтобы от смущения или сплетен боялись, а просто никого рядом не хотелось. И разговора почти не было, а только – полуслова.
- Гляди, как лист падает…
- Красиво…
- Да.
- Чувствуешь запах?
- Как будто и не в городе…
- Хорошо, что парк рядом…
- Не устала?
- Что ты…
- Не замёрз?
- Нет.
И дорожки плелись под ногами, петляли, кружились, и деревья заволокли соседние дома, и было как будто далеко-далеко ото всего, что не любовь.
Круглы у радости глаза, и велики у страха.
И пять морщинок на челе от празднеств и обид.
Но вышел тихий дирижёр и заиграли Баха,
И всё затихло, улеглось и обрело свой вид…
Они вышли к открытой эстрадной сцене. Пустые скамьи зрительного зала под открытым небом поблёскивали от недавнего дождя, к ним прилипли мокрые коричневые листья. А под навесом на сцене репетировали несколько оркестрантов. Им было холодно, они давно устали и сидели, утомлённо слушая дирижёра. Он что-то объяснял, вяло взмахивая руками, рядом стоял пюпитр, на него было брошен плащ.
Они немного постояли, глядя издали на репетицию, и скоро повернулись, чтобы уйти обратно в частый парк. Но тут музыканты заиграли.
Музыка раздалась совсем неожиданно и сначала показалась неуместной. Но потом какие-то ноты, такты или ещё что-то такое в мелодии соприкоснулось с запахом мокрого леса, потом слилось, и Она обернулась:
- Постой.
Они не знали этой музыки, и это было хорошо, потому что она была одна и никакое знание не мешало ей, сама по себе – для всех и ни для кого. Что-то грустное пело в ней, а потом вдруг звякали нежно колокольчики и легко становилось, а затем оставался только томительный, влекущий голос трубы, и это называлось «соло» и значило нечто родственное одиночеству, и просьбе, и внезапному телефонному звонку заполночь, и исповеди…
А музыканты увидели двух слушателей – немолодых людей в плащах с поднятыми воротниками – и, наверное, что-то переменилось в музыкантовых пальцах…
Всё стало на свои места, лишь заиграли Баха,
Когда бы не было надежд, на чёрта белый свет?
Зачем вино, кино, пшено, квитанции Госстраха,
И вы, ботинки первый сорт, которым сноса нет?
(Таня эту песню любит)
И вот время кончилось, наступило безвременье.
Оттого, что было неизвестно, о чём эта музыка – казалось, что – про всю твою жизнь, и она текла, текла, перед моими глазами, текла, как будто между пальцев уходила, и в песок…
Чего-то было жаль, что-то отзывалось тоской, утратой, но улыбался колокольчик, и жить становилось проще, а потом память уплывала в туман, ни зги было не видать, и можно было вообразить что угодно за этой белёсой пеленой – праздник, смерть, воскресение…
И чтобы было всё не так, чтоб всё иначе было,
Наверно, именно за тем, наверно, потому
Играет будничный оркестр, привычно и в полсилы,
А мы так трудно и легко всё тянемся к нему…
Музыка кончилась. Дирижёр кивнул: «Нормально», поднял плащ, упавший с пюпитра, накинул его, даже не отряхнув, и сказал что-то вполголоса, отчего все оркестранты тут же стали собирать инструменты.
А они ушли в лес, и снова, в уже потемневшем дне, для них не было ничего, что не было бы любовью, и время вернулось, наполнилось листьями, холодом, стволами деревьев, потрескиванием кустов.
Ах, музыкант, мой музыкант, играешь и не знаешь,
Что нет печальных и больных и виноватых нет,
Когда в прокуренных руках так просто ты сжимаешь,
Ах, музыкант, мой музыкант, черешневый кларнет.
Пустота пространства, так тяготившая их ещё недавно, когда они не знали друг друга, наполнилась теплом, смыслом, музыкой, жизнью, перестала быть пустотой, и им было совершенно неинтересно, что же она такое – любовь, и существует ли, и как её назвать…
- Не, пап, ты всё же рассуди, - ну чего она взъелась-то? Ну, дело-то нормально, скажи, пап? Обычное дело-то. А она орёт, орёт, мол – шлюха. Как язык повернулся-то, ей-бо. Тоже сказанула! Давай ещё по кружечке? Катя! Ещё две! Правда, Катюха, не будем мелочиться – давай четыре…
Вот примерно так он говорил, а я всё больше кивал, соглашался. Это мы с ним вчера так сидели, в пивбаре.
- А что муж в тюряге, так что из того? Не она ж – муж. Да она говорила – он по пьянке сел да по дурости. Его напоили, потом подначили, за руль посадили и велели плитку вывезти. Ну, ему-то – хоть бы хны, море по колено. Взяли. Статью вклеили – и «по тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута-Ленинград»! Да она с ним развелась уже! Есть такой закон – с зеками автоматически разводят. А она баба хорошая, с понятием. Да ведь и пора, пап? Как-никак – четвёртый десяток разменял, скажи? Семья-то их? Мировая семейка. Там бабка командует – 83 года, а хоть куда! У неё не забалуешь! Эти правда две грымзы – Вера и Надежда – политико-моральное состояние портят иногда, но в целом ничего, жить можно. Фамилии разные? А они по мужьям числятся – Коваленко и Богданова. У тётки Веры первый муж погиб на войне, а второй её бросил. А у тётки Нади один и был – только четыре месяца вытерпел – и наутёк. Видно, по пьянке обженили. Фаня – вот душа-человек! Активистка! Она их там так гоняет за свет, да за безделье, - прямо старшина! Как взовьётся, да как понесёт – кранты! Она жена сына бабки, точнее – вдова, конечно. Сам-то погиб. Ты видал, небось, портрет в гостиной на стене в рамочке – видный такой, капитаном погиб, в 44-м. А она и не брала его фамилию… Маша-то? А Надежды Афанасьевны дочка… Но у них как-то странно – вроде будто все бабкины дочери, и даже у Маши отдельная комната, а Вера и Надя в одной обретаются, хоть и побольше. И Таня тоже на самостоятельной площади – а ведь Верина дочь… Чудные они, конечно, но ничего бабы, ничего… Так что, в общем, и мне угол найдётся. И тебе, может, тоже, а, пап? Ну, ещё по одной – и будя! Ты скажи, пап, прав я? То есть даже – мы правы? Ну, это как тебе сказать… Я человек военный, соплей всяких не люблю, любовь там, то-сё, - это для студентиков. Но Маша – баба мировая. По мне она. И время опять же, самый даже край времени – надо ведь жизнь продолжать, как ты понимаешь? Ну, а насчёт тебя – тут я молчу. Тут я молчу и уважаю – и точка! Ты хоть, прямо скажем,… как бы это, ну, в общем, меланхолик, но ты отец, и я тебя, батя, очень уважаю – и точка. А мать не понимаю! Вцепилась в свою квартиру и одно талдычит: «Шлюху не пропишу!» Да и хрен с ней! Без неё как-нибудь, если они у нас такие – с гонором! Пускай кукует в своей трёхкомнатной одна! Или даже не одна – нам плевать, скажи?... Ты сейчас, конечно, маршируй домой, а я, извини… Я уж к Маше… Мой дом теперь там – и точка.
Сейчас ночь. Раиса Павловна давно спит, закрывшись в своей комнате. Ростик опять ночует у Маши, и уже почти все свои вещи туда перенёс. Сижу на кухне, курю, пью чай с мёдом, часы тикают, иногда холодильник зафырчит. Прошедшее время обернулось безвременьем, а то, что казалось дальнейшим молчаньем, пустотой и небытиём, стало живым пространством, новым, истинным временем, и я жду, чтобы уйти, растаять, раствориться в нём…
Но я вижу, я снова вижу своих героев в ужасный час их испытаний… Всё причудливей формы моих видений, всё труднее найти мне способ, чтобы передать, что же я вижу в мире, чего боюсь, что ценю… Сейчас в голове моей складывается нечто, что я назвал бы «Сценами из времён Родни», но боюсь быть неправильно понятым… Кого я, чёрт побери, боюсь? Может быть, сам себя… Пусть это останется отрывочным туманным видением, дабы не подумал я сам, что хочу осквернить память великих…
Итак, я вижу высохший лес в окрестностях Столицы, я вижу Бабушку – как сильно он изменился! Он начинает говорить:
РОДНЯ (явь)
Который день, не ведая покоя,
Брожу я по селениям в округе,
Не в силах от Столицы отойти.
Который день – и нет ко мне участья
У путников случайных. Страх берёт,
Когда представлю – вдруг узнают люди,
Кто вместе с ними просит подаянья?!
Тиран, убийца, кровожадный пёс,
Игрок чужими жизнями – Правитель…
Немного б мне тогда осталось жить…
Немного бы… Но этот страх откуда?
Как долго бьётся сердце после смерти,
Когда отдаться смерти нету сил…
Ну, что же ты? Ешь, пьёшь, ещё и гадишь,
Ещё обременяешь Материк!
Ты – ты, виновник этой катастрофы…
О, только б сил хватило умереть!..
Что-то белеет в руке моего героя – не то пузырёк, не то маленький комочек. Он подносит его ко рту, но останавливается.
Нет, голоса слышны… Пока я спрячусь,
Чтоб не испортить путникам дорогу…
А почему, собственно, я должен чего-то бояться? Почему я должен притворяться, что это какие-то отрывочные туманные видения, когда это вылитые «Сцены из времён Родни»?! Ведь я уже условился сам с собой, что жизнь человеческая есть бесчисленное множество вариантов, а значит, всех форм отражения, уже придуманных людьми, не хватит, чтобы описать эти варианты. И если даже использовать их все, не исчерпать человеческой жизни. А стало быть, чего бояться, что дурак сочтёт за пародию и насмешку использование великолепной формы, отражающей один из миллионов аспектов чудесной человеческой жизни! К чёрту! Итак, «Сцены из времён Родни»:
Бабушка: Опять отсрочка! Подлый, старый лжец!
(подносит яд)
Мать Йердны: Сыночек, Йердна, осторожней, корень…
Бабушка: Что слышу я? Здесь Йердна? Подожду…
(прячется за кустами)
Входят Мать Йердны и Йердна.
Мать Йердны: Вот здесь передохнём, а после к морю
Продолжим путь. Возьми, сынок, поешь!
(протягивает Йердне хлеб)
Йердна: Послушай, мама, как звучит прекрасно!
Я сам придумал! Я теперь могу!
(напевает)
Вот едет рыцарь чёрный
На вороном коне.
Он душу продал чёрту,
А тело продал мне…
Мать Йердны (устало):
Сынок, не надо, это богохульство.
Уже гневил ты демонов довольно.
Йердна: А может быть, они меня гневили.
И лишь теперь устал сердиться я!
(напевает)
Он едет к белой деве
В тот ледяной дворец,
В котором нет ни двери,
Ни окон, наконец.
В котором только стены…
Не бойся, мама, это ведь не грусть.
Я научился высшему искусству:
Печальной песней душу веселить…
А впрочем, что душа? Душа – желудок,
Который надо набивать жратвой
И вовремя опорожнять, конечно…
Представь – запор души… (смеётся) или понос…
Мать: Сынок, ты бредишь!
Йердна: Ни на йоту, мама!
Я забавляюсь. Так забавен мир!
Выходит Бабушка.
Бабушка: Подайте, люди добрые. Вчера
В последний раз я видел корку хлеба.
Мать: Ступай, ступай. Нам далеко идти,
А сын мой, видишь, больше не работник.
Прости, старик, но ты – ступай, ступай.
Йердна: Постой-ка, мама! Этот мне знаком.
Да кто же ты? Вот память идиота!
Не помню – кто. Но ты ведь добрый? Добрый?
Бабушка: Добрей змеи, но злее носорога.
Йердна: Ну, значит, ты обычный человек!
А я подумал…
Мать: Нет, не может быть!
О демоны, что вытворяет время!
Я не узнала, если бы не взгляд!
О, как ты постарел, мой милый мальчик!
Бабушка: Анни?!
Мать: Ну, наконец-то! Да, да, да!
Йердна: Однако, даже бедный сумасшедший
Не мог предвидеть этаких событий…
(напевает)
Смешаю чёрный с белым,
Костёр сложу из льда.
Пусть чёрт займётся делом,
В котором нет вреда…
Нет, это я заврался. В самом деле
Такого ещё не было на свете.
Поближе к жизни.
Бабушка: Это сын твой?
Мать: Мой.
Йердна: Умно отвечено. А чей же я ещё?
Что значит «мой»? – Владетельное право.
Сколь многие хотели бы сказать
Про человека: «Это мой» иль даже –
«Моё!» Но раб всего лишь слово,
А мать и сын – один кусок земли.
Мать: Два дня всего, как он рехнулся. Знаешь,
Из-за чего? Разрушена Квартира
Невиданным ещё землетрясеньем.
Мой сын пришёл домой уже таким.
Он всё смеялся, говорил слова,
Мне не понятные, и песни пел в бреду…
Бабушка: Ну, почему ж? Слова его разумны.
И даже больше. В них высокий смысл.
Мать: Ну, коли так, ступай от нас, ступай.
Мне хватит одного безумца, право.
Бабушка: Постой.
Мать: Не прогоню. Не бойся. Грех.
Ты помнишь вечер, тот…
Бабушка: Конечно, помню.
Мать: Неужто помнишь? Мало ль было женщин,
Тобой любимых, в жизни у тебя?
Бабушка: Любимых мало. Если всё учесть,
Так ни одной.
Мать: Бедняга.
Бабушка: Есть бедней.
Тебя я помню. Вечер помню, дом,
И заднюю калитку, и отца,
Уехавшего в город. И шептала
Ты мне: «А вдруг вернётся он?»…
Скажи, Анни, ты вышла замуж вскоре?
Мать: Отец вернулся вместе с женихом.
Бабушка: И это сын его?
Мать: А ты ведь был начальник,
И ты был мудр, по мненью стариков.
Бабушка: Так сын его?
Мать: О, как меняет время
Людей. Ты поглупел.
Бабушка: Так это… мой?
Йердна (прислушиваясь):
Ну, вот теперь ещё один хозяин
Нашёлся. Неужто я, смиренный идиот,
Такой подарок? Люди, люди, люди…
Хоть чем-нибудь владеть…
Бабушка: Так Йердна сын мой?
Мать: Мечтала я, что ты меня разыщешь.
Бабушка: Я занят был. Всю жизнь я занят был.
Мать: Теперь свободен ты?
Бабушка: Я дьявольски свободен.
Мы будем вместе, все втроём, теперь,
Прочь, яд! Судьба моей не хочет смерти.
Неужто демоны действительно добры
Так беспредельно?
Мать: Не пытайся
Судить о демонах. Они не любят это.
Пойдём, мой друг.
Бабушка: Пойдём, сынок.
Йердна: Бегу!
Сцена II.
Окраина брошенной деревни, колодец.
Бабушка: По всей Родне дома стоят пустые.
Похоже, как холера иль чума…
Йердна: А где же трупы, дядя, где же трупы?
Всех воронов Родни бы не хватило,
Чтоб съесть деревню эту. Ну, собаки
Поели мясо, кости обглодали,
Ну, ветер кости по полю разнёс…
Но что-то ведь должно остаться, правда?
Не может быть, чтоб ничего совсем
Не оставалось бы от человека.
Хотя б дерьмо, чтоб удобрять поля…
Бабушка: Дерьма хватает. Но, конечно, даже
И на дерьмо земле мы не годимся.
Поля не всходят.
Йердна: Ты забыл про рыб!
Мы им очистим место – вот и дело
Нашлось для нас. Я умный, дядя, верно?
Бабушка: К тебе добрее небо. Ты забыл
Свой груз греха на берегу рассудка.
Так и должно быть. Плоть моя и кровь,
Ты менее виновен. Я один,
Один я должен отвечать пред жизнью.
Теперь я понял. Смерть – трусливый ход.
Мне демоны не дали умереть,
Чтоб смог своей необоримой мукой
Хотя бы часть злодейства искупить.
Мать (просыпается):
Я пить хочу. Сейчас мы поедим.
А там, у моря, мы найдём защиту.
Я вспомнила преданье старины.
Волшебный остров есть – где птичьи голоса
Не умолкают, где ручьи бегут.
Растут там неизвестные плоды…
Его увидеть может только чистый,
Безгрешный, покаянный человек…
Йердна (хохочет):
Я вспомнил о Хирдирфе – вот умора…
Но мама, мама, как же Гнусный Враг?
Ведь остров этот Каверзным зовётся!
Бабушка: Молчи, дурак!
Йердна: Молчу!
Мать: Не путай
Меня, сынок. Что каверзного в нём?
Назвать его так люди не могли.
Наверно, есть ещё один, другой…
Бабушка: Какие муки! Сжалься, небо, сжалься!
Йердна: Давненько я не сочинял стихов!
Мать: Сынок, черпни из этого колодца.
Йердна зачёрпывает. Мать пьёт.
Мать (изменившимся голосом):
Немедля вылей воду.
Йердна: А мне попить? (протягивает руку)
Мать (отстраняет его):
Ещё хочу сама.
Пьёт и опрокидывает ведро на землю.
Йердна: Ну вот, уже в Родне гнилой воды
Попить нельзя. Тебе что, жалко, мама?
Мать: Не пейте эту воду, в ней отрава!
Наверно, труп в колодце.
Бабушка: Что с тобой?
Мать: Я умираю. Жжёт. Послушай, милый,
Ты говорил мне о своих грехах.
Я знаю, грешен ты, и сын мой грешен.
Его простили боги, а тебя
Прощать, как видно, некому на свете.
Ты забирался, верно, высоко.
Повыше сына моего, быть может…
Так вот. Не о прощении молить
Тебе пристало.
Бабушка: Я-то знаю это.
Мать: Дай мне сказать… Не слушает язык…
Не поправляй, коль спутаюсь. Я всё же
Докончу просьбу… Не оставь его!
Пусть не увидит он жестокой смерти…
Пусть его гибель – скоро грянет гибель! –
Мгновенна будет и нежна, как сон.
А может быть… А вдруг – спасётесь вы!
Пообещай продлить свои заботы…
Он и ребёнком не был никогда
Так чист душой и так невинен сердцем…
Быть может, этот труд хоть долю муки,
Тебя гнетущей, с плеч твоих возьмёт…
Бабушка: Отцовская любовь – не искупленье…
Не умирай. Мне страшно одному.
Мать: Прости, но столько лет ты не боялся
Быть без меня. И ты ведь не один…
С тобой твой сын, забавник, сочинитель…
Вас будут люди добрые кормить,
Покуда… Жжёт! Прощай, любимый!
Йердна, сынок!
Йердна: Ты в дядю влюблена?
Я так и понял, но мешать не стал.
Уж этот дядя! Прикарманил он меня:
Всё «мой» да «мой»! Теперь к тебе добрался,
Прямо в сердце. О, нет, он не дурак!
Он знает самый лакомый кусочек…
Мать: Он добрый, Йердна… Поцелуй меня,
Простимся…
Йердна: До свиданья.
Бабушка: Погасла
Свеча. Она последний мне подарок…
О, как же ты любила… Жизнь прошла…
Когда бы знать… Прощай, Анни, прощай!
Йердна: Где моя мать и что это лежит,
Холодное и белое, в одежде…
Бабушка: Когда бы знать… Но что – когда бы знать?!
Слова глупы, лишь жизнь мудра и вечна.
Со мной мой сын, любовь моя и память…
Я старости такой не заслужил!
Йердна: А отчего ты здесь, а мамы нету?
Не ссорься с нею. Я вас обручил…
Уж раз ты добрый, как она сказала.
А как она добра!
Бабушка: Ты помоги мне.
Йердна: Приятелю да как же не помочь.
(уносят тело)
Сцена III.
Опушка мёртвого леса. Лиахим и разбойники.
Лиахим: Вон нищие идут. У этих нищих
Бывает иногда в мошне побольше,
Чем у купца. Я верно говорю?!
1-й разбойник: Как бог свят, так.
2-й разбойник: Век воли не видать.
Лиахим: Конечно, верно. Я не ошибался
Ещё ни разу. Мудр я или нет?
Ну, что молчите? Кто вас вывел в люди?
Сидели бы в писцах или в шпиках!
Кто дал вам цель, кто объяснил наглядно,
Что по Родне идёт большая смута,
И умному не пользоваться грех!..
По всей стране, от мала до велика,
Сорвались с места люди и людишки,
И многие из них не бедняки!..
Бредут по свету, ищут лучшей доли,
А у самих за пазухой бренчит!..
Эх, вы, коровы! Руки мне лизать
Должны вы за заботу.
1-й разбойник: Это верно.
2-й разбойник: Премного благодарны мы вождю.
Лиахим: А раз вы благодарны, прямо к делу
Приступим… Добрый день, мои друзья!
(кланяется)
Выходят Бабушка и Йердна.
Бабушка: И вам день добрый, если не смеётесь
Вы над убогими.
Йердна: Весьма серьёзен он.
Я тоже знал его: давно, когда-то, где-то
Встречались мы. Я не любил его.
Лиахим: Кого я вижу? Йердна? Ну, судьба!
(оборачивается к разбойникам)
Сейчас нас будут уверять, конечно,
Что нету ни полушки за душой.
Поверим ли мы им? Да никогда!
Мы с вами знаем подлинную цену
Улыбке Йердны. Да, плохи дела
У нашей перегрызшейся семейки,
Когда сам Йердна, как обычный шпик,
В тряпьё рядится…
Йердна: Каких плохих актёров мы позвали!
Ну, разве можно так кривляться, дядя?!
Лиахим: А этот старый хрен – кто он такой?
Я слышу, его дядей называет
Лисица Йердна. Видно, из Семьи.
С него начнём, пожалуй. Ну, ребята!
Йердна: Ну, нет, я дядю не отдам в обиду.
Он так костёр умеет разжигать,
И песни мне поёт по вечерам.
Бабушка: Сынок, беги, спасайся!
Йердна: От кого? От этого базарного кривляки?
Он переигрывает. Разве так
Его учили страх изображать?
Бабушка: Сынок, спасайся!
1-й разбойник: Отойди в сторонку.
Пощупаем сначала старика.
Бабушка: Меня, меня! Все деньги у меня!
Йердна: Провал спектакля. Этакая труппа
Румян и пудры даже не окупит.
2-й разбойник: А вот я пикой!
Йердна (неожиданно):
Бей! Сюда! Горит!
Бросается на пику, падает.
Бабушка: Что ты наделал, Йердна?
Йердна: Как тепло.
Вдох тяжелей, зато всё легче выдох.
Послушай, дядя, а душа выходит
Лишь через рот? Ведь в человеке дырок
Порядочно… О, мама, я иду
К тебе, иду, коль правда всё на свете.
Когда ж неправда, остаюсь с тобой.
В одной земле лежать мы будем оба.
И нечем будет больше мне владеть.
И червяка любого безымянней,
Я буду счастлив… Нет, не буду я.
На совести моей так много жажды
Быть кем-нибудь, что счастлив я не быть…
Прощай, отец. Я знал отца другого,
Он был безгрешен, добр и молчалив…
О, как бы я любил тебя, наверно…
Прощай, отец. Нет, впрочем, оставайся
Ты дядей для меня. Должно ведь, дядя,
У каждого своё прозванье быть…
…Ах, как забавен мир, и как я поздно
Открыл его забавы. Например,
Кто знает всё, не знает ничего,
Незнающий же попусту болтает,
Как я сейчас. Но к знанью я готов…
До встречи, дядя! В небе иль в земле!
Бабушка: О, сын мой! Сын!
Лиахим: Подвиньте старика,
А этого получше обыщите.
Что он болтал? Похоже, спятил Йердна
От злости.
1-й разбойник: Нет ничего.
Лиахим: Старик!
Его пошарьте.
Бабушка: О, сын мой, сын!
2-й разбойник: Так этот сын того?
1-й разбойник: Помалкивай.
Лиахим: Ну, как?
1-й разбойник: Выходит, пусто.
Лиахим: Что ж, тогда я
Приказываю: будем милосердны.
Оставим старцу жизнь, чтоб он не думал,
Что убиваем мы для развлеченья.
Нет, вовсе нет! Одна необходимость
Суровая нас вынуждает это
Порою совершать. Хочу к тому
Добавить, что убитый был злодей,
Властолюбивый, каверзный и подлый,
Каких немного видели на свете.
Его безумье – демонов проклятье,
А смерть его – людская справедливость.
1-й разбойник: Как говорит!
2-й разбойник: Так этот сын того?
(уходят)
Бабушка: Разбейся, сердце, если ты не камень!
Ещё мне жить?! Ещё, скажи мне, небо?
Но больше мне ведь нечего терять!
Других я наказаний не предвижу!
Всё подарить – и всё отнять тотчас!
Какая месть прекрасная! Бывало,
Я сам такие шутки вытворял!
Но если враг мой не сходил с ума,
Я просто убивал его, насытясь
Страданием его… О, небо, нет!..
Как часто я страданья длил и множил
Надежды, чтобы снова их разбить!
Зачем рассудок старческий так крепок?!
О небо, умоляю, пощади!
Не дай надежды больше, будь добрей,
Чем злобный червь, чья пища гной и падаль!
Анни, сынок, просите за меня!
(сверкает молния, Бабушка падает)
ЗАНАВЕС
К вечеру Агни валилась с ног от усталости, а до Сардама было ещё очень далеко.
- Придётся ночевать, - сказал Ясав, когда солнце коснулось горизонта.
Они выбрали заброшенный дом на окраине совершенно пустой деревни и зашли внутрь.
Торопясь уйти из Столицы, они не взяли с собой ничего съестного и теперь усердно принялись шарить по всем углам брошенного дома.
- Ура! – услышала Агни голос Ясава с чердака. – Нашёл!
Он спустился по шаткой лестнице вниз, прижимая одной рукой к груди несколько отличных, спелых яблок – прошлогодних яблок.
- Там их ещё много, - сообщил Ясав. – Сеном прикрыты, и всё как полагается. Странно, что до них крысы не добрались.
Действительно, им очень повезло, потому что все остальные помещения дома были загажены крысами. Повсюду лежали куски засохшего крысиного помёта, валялись клочья шерсти и даже какие-то щепки с явными следами острых зубов.
- Давай чуть-чуть отложим ужин, - сказала Агни. Её тошнило от этой грязи. – Я хочу убраться, принеси мне воды.
Ясав ушёл искать колодец, а Агни принялась за уборку. Ох, давно она ничего не делала руками! Но оказалось, что руки её прекрасно помнят всё, чем им приходилось заниматься в родительском доме, пока Агни не смогла соблазнить заезжего чиновника и женить его на себе.
Агни решила отчистить хотя бы одну комнату – они же не собирались оставаться здесь надолго. Она скребла, тёрла, и к тому времени, как пришёл Ясав с бочонком воды, весь сухой мусор уже был сметён на середину комнаты.
- Знаешь, - сказал Ясав, ставя бочонок на пол. – Колодца я не нашёл, а тут за сараями есть озеро или пруд, что ли. Ты смотри, какая вода!
Вода была прозрачная, чистая, синяя, и пахло от неё так, как раньше пахло от всякой воды на Материке – свежестью, мелким песком, кувшинками.
- Я когда подошёл туда, - рассказывал Ясав, - сначала даже нос зажал – так там воняло. А потом смотрю – у самого берега среди этой жёлтой мути какой-то омут – не омут – как будто в этом месте родник бьёт. И вода чистая…
- Искупаться бы, - вздохнула Агни почти про себя и начала мыть пол.
Уютно стало в их комнате через полчаса, когда они сидели рядом на скамейке и ели яблоки! А все двери Ясав подпёр палками, чтобы не сунулись грязные, мерзкие, жадные крысы.
Она уже смирилась со своим положением. Она уже поняла, что произошло некое изменение вокруг неё, изменение, от неё не зависящее, изменение, означающее – смерть. Если бы даже она могла бороться с этим изменением, она бы не стала нарушать естественный ход вещей. Уж это-то твёрдо хранила её память: нельзя нарушать ход вещей, даже если очень, очень, очень хочешь этого. Уж если произошло Изменение, значит, в конечном счёте, эта перемена к лучшему. Но так тоскливо было понимать, что твоя смерть – к лучшему. Так тоскливо было лежать и ждать, когда оно наступит, это лучшее – когда наступит смерть…
- Нет, - Агни решилась. – Я всё-таки пойду искупаюсь, Ясав. А то я вся в крысином дерьме. Покажи, где это.
- Там не так уж много чистой воды, - с сомнением сказал Ясав. – А вокруг – вонь, муть, как и везде.
- Ничего, я только окунусь. Покажи.
Агни побежала по тропинке, не оборачиваясь, но безошибочно ощущая, что Ясав идёт следом.
- Сейчас налево, - услышала она голос, повернула налево и через несколько шагов остановилась. Внизу, у холмика, начиналась вода. Агни попробовала вздохнуть. Она услышала слабый-слабый запах мокрой травы. Это было так неожиданно, что Агни сделала ещё несколько шагов вперёд и оказалась у самого берега. Озеро было небольшим, с низкими берегами. Когда-то почти вплотную к берегам подступали кусты. Теперь сухие палки, частоколом окружающие озеро, производили жутковатое впечатление. Но вода! Как же Ясав не заметил этого?! Озеро было наполнено чистой, как будто дождевой, водой, и Агни могла разглядеть на дне самый маленький камушек. Не было ни мути, ни вони, ни грязи.
Агни обернулась и столкнулась взглядом с Ясавом, вставшего, как вкопанный, на холмике за её спиной.
- Травой пахнет, - прошептал он.
- Ну, и накупаюсь я сегодня! – Агни не знала, надолго ли это чудо, и не хотелось ей сейчас думать об этом.
Ясав покраснел и пробормотал:
- Ты купайся, я пойду пока к дому, а потом я искупаюсь…
«Мой, мой, мой»,- радостно кусала губы Агни, но не вернула Ясава, дала ему уйти. Она ещё постояла на берегу, пошевелила ногой воду, потом медленно, с наслаждением стянула с себя грязную одежду, бросила её на землю и, взвизгнув, плюхнулась животом в холодную чистую воду.
Стать самой собой… Ей уже не суждено этого, ей никогда не придётся почувствовать наслаждение жизнью, настоящей жизнью: ведь всё, что было с ней до сих пор, только подготовка к настоящей, полноценной жизни… И только память предков дремлет в каждой клеточке, напоминая о жизни, о любви, о счастье – о том, чего никогда, никогда не будет у неё… Нарушился ход вещей, порвалась цепь событий… И никому не дано отменить Изменение. По крайней мере, этого не дано ей, песчинке, почти невидимой частице огромного мира.
Агни плавала, кувыркалась в воде, ложилась на спину, отдыхала и снова ныряла вглубь… И сначала ничего не ощущало её тело, оглушённое внезапным, забытым, острым наслаждением влагой и прохладой. Сначала Агни просто плавала, действительно не думая ни о чём другом. Но вот уже какое-то неясное беспокойство начало примешиваться к её ощущениям. Агни всё чаще поглядывала на берег, на переплетения сухих прутьев, за которыми скрылся Ясав.
Агни казалось, что она совершенно точно чувствует состояние Ясава, что она даже может представить себе, что он делает в каждое мгновение. Когда нетерпение перехватило дыханье Агни, она легла на спину, закрыла глаза и сосредоточилась.
…Вот сейчас Ясав стоит во дворе, и его руки перебирают хворост… Вот он выпрямляется и смотрит в сторону озера – Агни кажется, что он смотрит ей прямо в глаза… Он бросает сухую палку на землю, отряхивает руки, и, вдруг решившись, делает шаг… Он идёт по тропинке… Он поднимается на холмик…
Агни открыла глаза. На берегу стоял Ясав и смотрел на неё. Его освещал закат.
Агни пошевелила ногами, руками, устраиваясь на воде поудобнее и продолжала лежать, радуясь про себя тому, что её фигура может выдержать даже самый придирчивый мужской взгляд. А взгляд Ясава не был придирчив, Агни чувствовала это.
- Я принёс тебе чистую одежду, - сказал Ясав и положил на берег у воды узелок, который Агни не заметила сразу.
- Спасибо, - Агни снова вздрогнула от звука собственного голоса и заметила, как вздрогнул Ясав. Он переступил с ноги на ногу, продолжая смотреть на Агни, потом потянул вверх свои одежды, сбросил их и остался стоять, голый, крепкий, бронзовый в закатных лучах.
Неожиданно она почувствовала, как вокруг неё становится теплее и мягче, ей показалось, что и внутри неё жизнь побежала быстрее… Она с удовольствием поддалась этому самообману, хотя понимала, что ничего уже не будет. Но память прошлых поколений, память, надёжно спрятанная в каждой её клеточке, - эта память звала её навстречу теплу, навстречу жизни… Ей показалось, что она растёт, что жизненные соки распирают её тело… «Вот как умирают!» - с удивлением подумала она…
Ясав вошёл в воду, как тёплый нож в масло. Агни видела, как сильно оттолкнулся он ногами, как вытянул руки над головой, как описал длинную дугу в воздухе и наконец бесшумно разрезал поверхность озера. Несколько мгновений спустя Агни видела только смутные очертания его тела далеко внизу, под водой, но потом эти очертания начали становиться всё более резкими, отчётливыми, и Ясав вынырнул в двух шагах от Агни.
- Смотри! – он протянул ей руку. В ладони был зажат прозрачный и жёлтый, как солнце, камушек.
- Там на дне много таких! – Агни нерешительно взяла камушек, почувствовав, что боится коснуться руки Ясава. Боится, потому что очень хочет этого и потому что они обнажены, а между ними нет ничего, кроме чистой прозрачной воды.
Ясав ещё раз нырнул, но на этот раз не уходил так далеко вглубь, почти сразу вынырнул и, фыркая, быстро поплыл по большому кругу. Агни следила за ним, поворачиваясь и, наконец не выдержав, тоже поплыла, набирая скорость, разрезая тугую воду, выбрасывая руки далеко вперёд.
Когда она остановилась и огляделась, она увидела, что Ясав стоит у самого берега, всего лишь по пояс в воде.
Он протянул руки и что-то сказал. Агни сильно толкнулась ногами от воды и через мгновение была рядом с Ясавом. Когда она встала на ноги, вода плескалась у самых её грудей, щекоча, но не покрывая их. Ясав сделал шаг навстречу, и Агни закрыла глаза.
…Вокруг стало не только теплее и мягче, какой-то свет проник в окружающую темноту, и она потянулась было навстречу этому свету, но вспомнила, что всё происходит во сне, в бреду. Но даже и во сне, даже и в бреду – как радостно было ей чувствовать жизнь, поднимающуюся внутри, как радостно было ощущать готовность подарить эту жизнь миру… «Значит, умирают любя?» - ещё раз удивилась она.
…Глаз не открыть… Темно… Темно… Веки тяжёлые… Он! Это он! И опять волна, и опять жар, и ещё темней темнота… Где ты?! Опять волна… Он рядом, но как далеко! Прижать его – сильней, ещё сильней! Ближе, ближе, ближе… Он, он, милый, милый, он!..
…А света становилось всё больше, и наконец она поняла, что это не сон и не бред, что мир вокруг снова изменился, и в этом новом мире было место для её жизни. Как только она поняла это, сильнее, во сто крат сильнее заработала память поколений, до сих пор дремавшая в ней… Боль и восторг ощутила она, когда, прорвав свою оболочку, раздвинула тёплую землю и устремилась вверх, к свету, к блаженной невесомости, о которой нашептала ей память поколений… Она смутно чувствовала, что всё происходит гораздо быстрее, чем это происходило с её предками, но ей некогда было раздумывать. Она уже чувствовала в себе новые, зарождающиеся соки, которым суждено было там, на гигантской высоте, обрести самую удивительную форму, какую только порождала жизнь – форму цветка…
Агни лежала, цепляясь руками за всё ещё убегающую землю. Сквозь одежду Ясава, служащую подстилкой, Агни как будто чувствовала тепло, поднимающееся от земли – но, может быть, это горело жаром её тело. Глаза всё ещё не открывались, хотя руки Ясава перестали бродить по бёдрам, груди, животу и лежали, покойно обняв её. Волны схлынули, но теперь Агни ощущала слабость – такую слабость, что невозможно было пошевельнуть даже пальцем.
Медленно-медленно, с усилием, Агни всё же попыталась разлепить веки и слегка приоткрыла глаза, и тут же захлопнула их.
Она испугалась, что зрение изменило ей. Подождав немного, она сделала ещё одну попытку, приподняла даже голову и только тогда поняла: всё, всё вокруг было зелёным, всё, кроме цветов в траве, цветов на кустах, цветов на яблонях… Прямо на глазах у Агни распускались новые цветы, трава становилась выше и темнее – всё вокруг как бы торопилось наверстать упущенное время.
Агни села, и от этого движения Ясав открыл глаза, недоумённо расширил их, а потом вскочил на ноги. Было уже сумеречно, от солнца оставался только красноватый краешек, но и он великолепно освещал Ясав, стоящего в тёмной густой траве.
- Кажется, я понял, - сказал Ясав. – Ну-ка, попробуй рассердиться на меня!
- Как это?
- Да нет, это я глупости говорю, ты же нарочно рассердишься, а не по-настоящему… И потом – тут дело, наверно, вообще в образе жизни… - Ясав говорил как бы про себя, и Агни дотронулась до его бедра, требуя, чтобы он рассказал ей всё.
- Помнишь, у Нордны тоже всё цвело?! – возбуждённо заговорил Ясав. – А донесение Хирдирфа помнишь, мы его в Квартире обнаружили – о Каверзном острове?.. Значит, как же получается – где Родня есть – там природа бунтует, где Родни нет – там всё хорошо!.. Значит, выходит, что люди сами во всём виноваты – злые слишком… А мы с тобой, видишь, любим – и сад вокруг! Одевайся! Пора прочитать маленький свиток Муана – там, наверное, как раз про это и сказано…
Ясав торопливо натянул одежду, Агни с покорностью, которая невообразимо нравилась ей самой, тоже оделась, и они двинулись к своему временному жилищу.
По дороге Агни вдруг поняла и обратный смысл слов Ясава: как же они любят друг друга, если только для них расцвёл сад! В Родне ведь и сейчас достаточно молодожёнов… Агни усмехнулась и покачала головой, вспомнив Йердну (даже Йердну!). Ещё она вспомнила, как мрачно молчал тогда лес, и почувствовала жалость к своему великолепному любовнику. Совсем ей стало жалко Йердну, когда она подумала о том, что вспомнила его только сейчас и только из-за слов Ясава о любви…
- Смотри! – перебил её размышления голос Ясава. Он уже вышел из дома ей навстречу. И она прочитала:
ДЕСЯТЬ АКСИОМ ЖИЗНИ
1. Человек есть не только следствие мира, но и причина его.
2. Мир творит свои части, но и каждая его часть творит целое.
3. Мир разрушает свои части, но и каждая его часть разрушает целое.
4. Творчество есть любовь человека, разрушение есть злоба его.
5. Беспредельна любовь человека, поэтому мир вечен.
6. Предельна злоба его, поэтому смертны лишь части мира.
7. Познание злобы ещё не есть познание; познание даёт лишь познание любви.
8. Нет любви без познания любви.
9. Нет познания любви для всех, есть познание любви для каждого.
10. Человек может всё.
Агни вспомнила Нордну, который уплыл за 70 тысяч локтей, подумала о том, что нынешнее дерево не годится на плоты, засомневалась и спросила Ясава:
- Что дальше?
- Как что?! – оба они сидели на крылечке, но тут Ясав опять вскочил. – Надо спасать Родню, то есть не Родню, конечно, а народ Материка!..
- Как?
- Надо, чтоб такие сады опять были везде.
- Ты же не сможешь заставить всех каждый раз любить друг друга, как… как мы с тобой, - Агни смутилась, но сказала всё до конца.
- А я думаю, так и не надо, - медленно и задумчиво произнёс Ясав. – Я думаю, это вообще случайность, но здесь что-то другое. Вспомни своих любовников…
- Сам ты вспомни своих любовниц! – обиделась Агни, но опять великолепный и жалкий любовник Йердна промелькнул в её голове.
- А я и вспомнил, - так же медленно произнёс Ясав. – Я ещё раньше вспомнил, там, у озера…
- А я вот – никогошеньки там не вспомнила, для меня только ты был… А для тебя, значит, нет?!..
Тут они ещё немножко поссорились, потом вошли в дом, поели яблок, а потом, естественно, начали мириться. Крысы им не мешали. Утром они отправились в Сардам, чтобы попытаться сколотить из его жителей общину, которая могла бы противостоять силе злобы и раздражения.
Агни не видела больше никаких снов, и ей почему-то казалось, что вряд ли она увидит их когда-нибудь. Однако потерю эту она пережила с удивительной стойкостью, и долго ещё весело болтала с Ясавом и собирала цветы – в первый час пути им попадалось много цветов.
Проснулся от грохота. За стеной что-то покатилось, звякнуло, потом – ещё раз, и я услышал крик Маши:
- Ах ты, рожа неумытая! Пьянь болотная!
- Ну, пошло-поехало, - проворчала Таня и начала вставать.
- Что это там? – спросил я.
- Милые бранятся, - ответила Таня сердито и вышла из комнаты, накинув халат.
А за стеной разгоралось.
- Мало мне одного алкаша было?! – кричала Маша.
- Отставить базар! – это уже сиплый голос Ростика.
- Я тебе покажу базар, я тебя научу водку лакать! Вот тебе! Вот! Вот!
Опять зазвенело, потом что-то тяжело шмякнулось об пол.
- Совсем сдурела, чумовая! Убери руки! – заорал Ростик.
- Так его, так, научай! – вмешалась тётка Надя, Машина мать.
- А вы, маманя, вместо чтобы урезонить, потакаете, значит?
- Ах, ты, пьянь! Это я тебе потакать должна? Ну, дела!
- Да не лезь с руками-то, а то как въеду – не очухаешься! – почему-то весело закричал тут Ростик.
- А ну двинь! Двинь! Двигатель нашёлся! – завизжала Маша.
- Хватит вам орать, с самого утра завелись, спать никому не даёте, - это уже Таня.
- Что там случилось? – спросил я, когда она вошла.
- Ростик твой вчера в первом часу ночи завалился – пьяный в дым.
- Естественно, вчера же денежное довольствие выдавали.
- Хорош, нечего сказать. И ты тоже – воспитал…
- Он взрослый человек, я ему не воспитатель.
- Чего уже теперь говорить… Поднимайся.
- Завтракать будем?
- Ну а как же?
- Да я… это… не привыкну… Дома-то… в смысле – там…
- Тебе кофе?
- Ага.
- Где деньги, алкаш?! Да пошла ты! – не успокаивались за стеной.
- Сколько сахару класть?
- Две ложки. И молока…
- Никак медовый месяц справляете? – раздался ехидный бабушкин голос.
- Полюбуйся, бабаня, на эту пьянь: от всей получки 23 рубля 12 копеек из карманов выгребла!
- На ещё сорок копеек – и заткнись, - опять засмеялся Ростик.
- Вот оно, вот оно – нет ни сахару, ни чаю… - захихикала старуха.
- Тань, а сыра нет? А Рая всегда «Виолу» приносила…
- Гоша!
- Извини, извини… Я отвыкну скоро. Ведь всего неделя. Нет… Да! Славная дата!
- Какая?
- Ровно десять дней, как нас с Раисой Павловной развели.
- Что ж – напейся, как Ростик.
- Ну, не бурчи, не бурчи… Слышь, Танюша? Не дуйся на старого дурня… На меланхолика, как Ростик определяет.
- Пей, кофе стынет.
- Нет ни сахару, ни чаю… - трунила за стеной бабушка.
- Всё есть, бабаня! Сейчас заправляться будем! Так говорю, жена? – веселился Ростик.
- В допрежние времена, - не стихала бабка, - песня такая, как раз про Машу и про тебя…
- Ща споём! – подхватил Ростик:
Нет ни сахару, ни чаю,
Нет ни пива, ни вина,
Вот теперь я понимаю,
Что я прапора жена!
Ростик заржал, а Маша вскипела.
- Цирк устраиваешь?! И ты туда же, бабаня?
- А вот мы его не пропишем, - он тогда посмеётся! Хазанов! – встряла тётка Надя.
- Это кого ты не пропишешь? Родного мужа к любимой жене?
- А вот не пропишем – и всё тут!
- Вот теперь я понимаю, что я прапора жена! – опять съехидничала бабка.
- Господи, - вздохнула Таня, - теперь всё время так будет.
- Ну почему же всё время?
- Это ты у чадушки своего спроси.
Я ничего не ответил.
- Славик! Это же форменное безобразие, в каком ты виде был!
- О! Тётя Таня! Давай про политико-моральное состояние поговорим, самое время приспело!
- Тебе всё шутки шутить! А если б тебя забрали, да ещё в форме! Кошмар!
- Правильно говоришь – страшное дело. Но теперь – всё. Завязал. Как родной говорю. Ты ведь одна меня и понимаешь!
- Клоун! – крикнула Маша.
Дверь хлопнула, по коридору зашаркали – и всё стихло.
- Успокоились, наконец, - сказала Таня.
В нашу дверь постучали.
- Папа, Таня, к вам можно?
- Входи, Ростик…
- Добренькое утречко.
- Чего уж доброго, - неприветливо отозвалась Таня.
- Да ладно, чего ты, туда же…
- Ростик! (Это уже я) Ну как же ты так можешь? Право, даже неловко за тебя.
- Ну, пап, кончай…
- Что значит – «кончай»? Ты теперь всё-таки в чужом доме, должен считаться.
- Зачем – в чужом? Я в своём доме, если хочешь. Скоро свадьба – и всё. А что вчера вышло – так это я, конечно, извиняюсь. Я же от радости, ей-богу! Знаешь, мне хорошо как-то стало теперь…
- Ну и не порти эту радость. Ни себе, ни другим.
- И не буду! Поверь.
Опять стук в дверь, появилась Маша.
- Чего скрылся, скандалист?
- Маш, заходи. Я не скандалист – я же всё миром хотел, а вы завели – пьянь, не пропишем… Зачем так?
- А как ещё с тобой?
- Очень просто. Скажи: Ростислав, ты не прав. И я отвечу: извиняюсь. И всё.
- Ишь, какой покладистый стал…
- А я и был покладистым. Скажи, пап, я мужик – золото!
- Ладно, дети. Давайте мириться. Маша – он всё осознал и больше не будет. Ну – поцелуйтесь.
Ростик схватил Машу в охапку и громко чмокнул в щёку. Маша улыбнулась.
- Что я ему – выпить, что ль, не дам? Пей дома-то, сколько влезет…
- Ну что за баба! А, пап? Просто образцово-показательная!
И опять чмокнул её.
- Пошли завтракать, золото, - Маша потянула Ростика за руку.
- Всё – иду. Иду – и всё отлично.
- Ну, видишь, как просто, - сказал я, когда они вышли.
- Просто да не просто…
- Что ты, Таня?
- Знаешь, Гоша, давай уедем…
- Куда, зачем?
- Отсюда, далеко.
- Да почему?
- Не могу я здесь, Гоша. Хочу – быть с тобой. И больше ни с кем.
- Не понимаю…
- Всё надоело, всё надоело. Мне 38 лет, а что я видела? Как жила? Квартира эта – в ругани, склоках, муж – пьяница, поликлиника – гадюшник, все друг другу глаза выцарапать готовы. Не могу больше. Если сейчас не поломать – после поздно будет. Мне 38 лет, 38…
- Перестань, Танечка, что ты, что ты…
- Нет, всё надо начать сначала. Я хочу жить там, где меня никто не знает, хочу жить в тёплом, добром городе… Давай уедем? Я прошу тебя, пожалуйста, Гоша!
- Куда?
- У меня подруга есть, Лида Князева, ещё со школы. Она десять лет как уехала из Москвы, развелась с мужем и уехала. Живёт в Севастополе. Так довольна… Пишет – хвалит. Зовёт…
- Севастополь? Но это же закрытый город!
- Нет уже – недавно открыли.
- А может, всё утрясётся, уладится…
- Нет, Гоша, здесь ничего не уладится…
- Но как же так… Вдруг… сняться с места…
- Только так и можно – вдруг. Или ты за свой ЖЭК держишься?
- В целом там неплохо…
- Да не обманывай ты себя! Что тебе здесь?
- Привычки, Танюша… Мне ведь 54. Не поздно ли всё менять?
- Ты уже начал менять. Так давай – всё.
- А жить где? А работать?
- Сменяем эту комнату, а работу всегда найдём. Мы ведь за деньгами не гонимся?
- Да, поздновато гоняться…
- Ну вот. Напишу Лиде – она там объявления расклеит, мы здесь дадим… Может, она и работу присмотрит.
- Трудно решиться…
- Эх ты, чудик. У нас же выхода всё равно нет. Не век же здесь крутиться: Ростика с Машей мирить, все эти склоки слушать…
- Всё же – семья…
- Мы теперь сами себе семья. Куда хотим – поедем. Не понравится в Севастополе – махнём ещё куда!
- Жаль прописки московской…
- Чего за неё цепляться? Много ты от неё добра видел? А в других местах, что – не люди живут? Ещё получше здешних будут.
- Да, да, это я всё ерунду говорю… ЖЭК, прописка… От неожиданности плету невесть что. А если… если… если и вправду?
- Да решайся ты… Меланхолик!
- И ты туда же.
- Шучу, шучу… родной ты мой…
Вот как всё обернулось, и по здравом размышлении – правильно. Может быть, уже не так много и осталось впереди, значит, надо попробовать, попытаться найти что-нибудь иное, истинное. А что есть истина? Она прежде всего в том, что у меня на свете не осталось ничего, ради чего стоит жить, кроме Тани и моих писаний. Значит, смешно держаться за что-то другое.
«И то, что казалось дальнейшим молчанием, пустотой и небытием, стало живым пространством, новым, истинным временем».
Ведь так?
…Это я, я первый их увидел, когда они ещё в город не вошли. Я козу пошёл искать, у меня ещё коза была, убежала она и заблудилась, я пошёл искать, смотрю – эти двое сидят и о чём-то шепчутся, а потом ещё дорогу у меня спросили… Я им показал, а сам пошёл козу искать, только померла она, коза-то, я её в канаве нашёл, уже птицы клюют, ну, я обратно в город, а там смотрю – парень на площади на камень влез и говорит что-то, а женщина рядом с камнем сидит и просто так улыбается; смотрю – народ собирается вокруг, ну, тут и я подошёл…
…Нет, нет, всё не так было, не так. На площадь-то они уже потом пошли, а сначала по домам. Я их в окошко увидел: идут и во дворики заглядывают. Я на улицу вышел – может, что нужно, они говорят – цветы нужны или трава какая-нибудь, а у меня во внутреннем-то дворике ещё фикус целый стоял, только чуть-чуть сохнуть начал, я их и повёл; продам, думаю, дорого. Тут они мне всё и объяснили, и поручили, значит, чтобы я, как местный, по всем улицам прошёлся, посмотрел, а они, значит, на площадь пошли…
…Да, а к вечеру нас уже собрали, человек двести оказалось всего, кто поверил, стали решать, где обосноваться, тут я и предложил на озере встать: там и вода рядом, и лес могучий был, и луга сенокосные. Там, в деревне-то, чума была, все повымерли или поубегали куда, но ведь это уже давно было, зараза-то пройти должна, да и где сейчас заразы нет…
…Я-то с самого начала поверил, только сомневался, что с нашим народом что-нибудь толковое можно сделать, раз уж дожили до такого… Но пошёл тоже, куда же деваться, думаю, погляжу, как и что, хуже не будет, а удрать всегда можно… Как на место пришли, я свой-то мешок припрятал, как бы потерял на случай, если и здесь голодно будет… Так и вышло, конечно, ни хрена ничего не выросло, целый день только и делали, что еду делили…
…Это, значит, я тебя возлюбить должен, как самого себя, так что ли? Да на кой чёрт ты мне сдался, каждый в одиночку подыхать будет! Ну, что ты такой?! Чего тебе надо от меня? Чего ты меня сюда привёл? Ах, я сам пришёл! Конечно, пришёл, может, тут у вас жратва припрятана! А ты меня сказками кормишь! Да пошёл ты…
…А кто такой этот Катрапс? Раб? Откуда он сбежал? Что, и ещё с собой рабов привёл? Свободным дохнуть негде, плюнуть некуда – в умного раба попадёшь! Надо ему устроить, чтобы не выкомаривался! Много, говоришь? Ну, когда много, пусть живут… А нам, брат, ноги надо отсюда делать, скоро рабы свободных резать будут, раз их больше… Да и всё равно жрать нечего…
…Мы как только пришли, встали лагерем неподалёку, посты выставили, а Катрапс лазутчиков к их главному послал, на переговоры вызвал. Встретились они, а на следующий день Катрапс речь держал. И выходило в ней так, что у свободных богов много, а истинного нет, вот их божество и карает, за исключением некоторых, кто веру ощутил… А у нас бог один, и пророк его на небо вознесён, и скоро опять явятся судить нас за грехи. И вот, значит, случай посмотреть, кто истинно верует, а кто глаза слюнит. Кто, значит, о другом думает, а кто только бы брюхо набить…
…Чудо, чудо, я первый это чудо узрел, истинное чудо, и бог есть любовь, и всё есть любовь братья всё есть любовь и всё есть Родня но не так Родня что рада власти Семьи создана возлюби Родню как спасение наше…
…В ту ночь приняли мы Ясава как своего вождя и жену его, Агни, как жену вождя, и послушались их, и сам Катрапс пример подал любви и послушания. И прошли мы по всем хижинам, и где видели добро припрятанное, тех изгоняли с миром, а убивать никого не стали, ибо так велел Ясав…
…Я глазам своим не поверила, соседки, утром вышла на двор: смотрю, яблоня чем-то белым обсыпана. Подошла ближе – цветы, соседки, так много, что и листьев не видно, но листья тоже есть. Побежала я мужа будить, и сидели мы вдвоём, не могли насмотреться…
…Первым делом, это Ясав, конечно, правильно решил, стали сажать огороды. Через день уже всё взошло, а ещё через день – репу ели, морковь, огурцы, даже тыкву. Тогда за хлеб принялись, а кого послали по округе живность какую-нибудь разыскать. Пока на себе пахали, да ведь работа в охотку была: земля аж дышала паром, сама раскрывалась. Сколько вспахал на веку – никогда так легко не шла, никогда…
…Курицу я нашёл, а потом и петуха, еле живой был, но потом зерна поклевал, поправился. Но я и ещё кое-что увидел, о чём немедленно Катрапсу доложил, а тот Ясаву сказал. В пяти фиакрах от нас другие лагерем встали, и начальником у них – Лиахим, известный разбойник, а с ним Янат, бывшая столичная шлюха. И добра у них награбленного – на десять лет хватит. И, видел я, они тоже пашут помаленьку, но больше пьянствуют…
…Слышали, слышали, у Лиахима-то не только морковь да крыжовник на обед раздают, у них и выпить есть, и мясо припасено. А у нас – кому корову-то бережём? Ясаву, что ли, с его бабой? Подумаешь – телёнок – он ещё родится или нет, а нам, значит, голодать?!
…Позвольте, а у нас разве только в этом беспорядок? А почему у соседа пшеница на два дня раньше взошла, чем у меня? Не иначе ему участок лучше дали! Мало ли что – поровну делить будем, может, я не хочу поровну… И вообще – чего этот Катрапс расповелевался? Ясав хоть из Семьи, а этот вообще раб вшивый…
…Ублюдки чёртовы! Что вам Катрапс плохого сделал, убийцы?! Ясав, уходить надо, бросить здесь всех ублюдков, пусть они к Лиахиму идут, уходить надо, хоть кто-нибудь спасётся…
…Милый, милый Ясав, счастье, что ты ушёл на ловлю кабанов, ты бы не удержался. Я спряталась в кустах и всё видела. У наших началась драка: стали делить огороды. А в это время как раз нагрянул Лиахим со своей бандой – у них-то и травинки не взошло. Набросились, разграбили всё и ушли к столице, и с ними почти все наши, осталось только человек двадцать, да и те в сомнении…
Где ты, милый Ясав, что нам делать, Ясав, что нам делать?
В последнее время частенько пишут наши критики о тяготении к документу в прозе. В пример романы Богомолова, Пикуля и других приводят. Наверное, правы. Приустал читатель от досужих вымыслов, от фантазий, обманов и всяческих демагогий. Ему подавай – документ. Чтоб правда была – самая что ни на есть доподлинная, натуральная. Кстати, жизнь нашу так устроили, что почти любой её сюжет обрастает бумажками. Вот, предположим, если бы я решился описать последние несколько дней этаким документальным образом, то, пожалуй, всё главное уместилось бы. Конечно, не все эти документы я видел, но ведь домыслить – чего проще?
Участковому инспектору
товарищу Роднову
от гражданки Коваленко
Веры Николаевны,
проживающей по ул.Княжниной, д.2, кв.16
ЗАЯВЛЕНИЕ
Довожу до вашего сведения, что просто житья не стало от нового мужа моей племянницы Маши Ростислава Неворина. Как вселился, так пьёт. Сначала на стороне пил и домой в нетрезвом состоянии являлся ночью и шумел, а теперь моду взяли дома пить и песни петь. Сладу с ними не стало. Я уж по-хорошему просила и говорила, что милицию позову, а покою нет. А один раз я милицию вызвала, а они не приехали, сказали, сами разбирайтесь. Вот и заявляю вам, чтоб урезонили. А ещё довожу довожу до вашего сведения, что гражданин Неворин Р.Г. у нас не прописанный, а так – приблудный.
С уважением гражданка Коваленко, ветеран труда на пенсии.
Участковому инспектору
Товарищу Роднову
Алексею Иванычу от
Гражданки Богдановой В.А.,
Проживающей по ул.Княжниной, д.2, кв.16
ЗАЯВЛЕНИЕ
Хочу сообщить вам о недостойном поведении нового мужа моей племянницы Татьяны Неворина Георгия. Мне врач (товарищ Глухих из поликлиники 69) прописал, чтоб тишина была и спать. А он стучит. Комнаты через стенку и спать я не могу, аж в голове гудит. Я говорила, чтоб он бросил, а Татьяна, племянница моя, заступается. Мол, он работает. Ну, я понимаю – он на этой машинке в ЖЭКе стучит. Он в ЖЭКе работает машинисткой, это разве работа для мужика? Срам один. Ну и стучал бы в ЖЭКе, а то дома. Чего ему, спрашиваю, работать? Дома люди отдыхают. Да и какая работа в 11 часов ночи? А он всё одно стучит. Так что попрошу вашего вмешательства, чтобы не стучал.
Остаюсь с уважением Богданова Н.А., пенсионерка.
Начальнику 77 отделения милиции
Калининского района города Москвы
Подполковнику Хорошеву И.И.
От гражданина
Неворина-Новокузнецкого Р.Г.,
проживающего по ул. Княжниной, д.2, кв.16
ЗАЯВЛЕНИЕ
Настоящим заявляю, что две молодые семьи, ячейки нашего общества, стали мишенью нападок со стороны родственников, являющихся также соседями.
В первую очередь, это я и моя невеста тов. Крымова М.Н. Предупреждая ваши вопросы, довожу до сведения, что заявление в ЗАГС мы уже подали и на 6 декабря запланирована свадьба. А что уже сейчас живём, так ведь не маленькие. С самого начала совместной жизни мы подвергаемся ожесточённым нападкам со стороны гр-ки Коваленко В.А., тётки моей невесты. Например, когда мы дружно с Машей и группой моих боевых друзей отмечали Всенародный праздник 7 ноября, она ворвалась в нашу комнату и устроила скандал, что мы шумим, тогда как мы исполняли любимые народные песни. При этом она ссылалась, что после 23.00 не позволяется, но ведь это праздник, а в праздник даже метро до двух ходит. 20 ноября сего года, когда мы с Крымовой М.Н. вдвоём отмечали наш семейный праздник, ровно семь месяцев знакомства, и заводили пластинки, гр-ка Коваленко В.А. опять же подняла крик на весь дом и позволяла оскорбительные выражения в мой адрес («алкаш», «антихрист» и «жопа»). Она также хватала меня за руки, когда я пытался поставить её на место. Поведение гр-ки Коваленко В.А. создаёт невыносимую обстановку в квартире и вредит делу процветания молодой семьи. А моя жена в настоящий момент ожидает ребёнка и всё это ей ни к чему.
Также считаю долгом гражданина сообщить, что грубым нападкам подвергается и вторая молодая семья в нашей квартире – моего отца Неворина Г.А. и его жены Свободиной Т.А. Мой отец, человек скромный и интеллигентный в общении, сам за себя постоять не может. А моя, к сожалению, тёща Богданова Н.А. изводит его, потому что он вечером печатает на машинке. Мой отец Неворин Г.А. – специалист высшего класса в деле печатания на машинке и имеет много благодарностей от ЖЭКа и после 23.00 не шумит. Он также не пьёт, не потому что больной, а потому что из принципа, а ему создают обстановку, невыносимую для работы. Он дома печатает, потому что писатель и у него уже есть несколько романов. А что он не признанный пока, так это бывает. Вот Горького тоже в начале не очень-то, а теперь ему памятник. Так что, убедительно прошу вас, товарищ подполковник и как стража нашей советской законности и как уважаемого человека старшего по званию оградить молодые семьи от нападок.
Прапорщик Неворин-Новокузнецкий Р.Г., член ВЛКСМ с 1966 г.
На белой карточке – золотом:
Дорогие………………………………..!
Приглашаем Вас на нашу свадьбу. Мы будем рады видеть Вас на этом скромном торжестве. Свадьба состоится в ресторане «Архангельское» 1 декабря. Ждём Вас к 18-00.
И авторучкой подпись:
Раиса Павловна и Николай Степанович.
Два автобуса к «Архангельскому» отойдут в 17-00 от дома 30/32 по Кутузовскому проспекту.
Начальнику ЖЭК № 19
тов.Загоруйко П.П.
ЖАЛОБА
Пётр Петрович! Опять вчера свет погас! Сколько же можно?! Я Вам уже седьмую жалобу пишу. Когда, наконец, будет сменён щит? Я ведь до Моссовета дойду, Вы меня знаете.
Семеновская Ф.М., кавалер медали «800 лет Москвы». Д.2, кв.16.
Начальнику ЖЭК № 19
товарищу Загоруйко Петру Петровичу
от секретаря ЖЭК № 19
Неворина Г.А.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию.
Неворин Г.
И резолюция синим карандашом в левом углу: «То не дило»
На открытке с розами:
Уважаемая Раиса Павловна!
Узнал от Ростика о твоей свадьбе и решил поздравить тебя. Искренно желаю тебе счастья в новом браке. Извини, если причинил тебе неприятности, постарайся забыть обо всём плохом. Хотел бы, чтоб ты вспоминала обо мне без горечи.
С уважением, Георгий.
На обороте обычной открытки шариковой авторучкой:
Приглашаем Вас на нашу свадьбу, которая состоится 6 декабря в 19.00 по адресу: 1-й Новозаводской переулок, дом 7, «Столовая № 7»
Маша Крымова
Ростислав Неворин-Новокузнецкий
На развороте двойной открытки с палехским рисунком:
Дорогие дети!
Поздравляю вас с этим торжественным событием! Выражаю надежду, что вы оба отнесётесь со всей серьёзностью и ответственностью к этому принципиальному шагу. Брак накладывает на человека большие обязанности – помните об этом всегда. И от многих привычек, свойственных вам ранее, теперь надо будет решительно и бесповоротно отказаться. Берегите семью!
Николай Степанович также присоединяется к поздравлениям.
Мама Раиса Павловна.
Карловы Вары, 7 декабря.
Уважаемые Раиса Павловна
и
Николай Степанович!
Мы глубоко тронуты Вашим тёплым, сердечным поздравлением. Ваши слова о смысле брака очень ценны и важны для нас, мы их будем помнить всё время. Заверяем в том, что будем хранить и крепить семью. Желаем Вам отличного отдыха и надеемся, что после Вашего возвращения мы увидимся в Москве.
Глубоко уважающая Вас Маша.
Начальнику ЖЭК № 19
т.Загоруйко П.П.
от секретаря ЖЭК № 19
Неворина Г.А.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Вторично обращаюсь к Вам с просьбой освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию и в связи с переменой места жительства. Г.Неворин
И резолюция синим карандашом в левом углу:
«То не дило. Потерпи».
А пониже приписка авторучкой:
«Анна Гавриловна! Нельзя ли нам подкинуть рублей 10 (десять) к окладу т.Неворина? Петро».
На яркой открытке с видом Колизея и цветастой иностранной маркой»:
Привет из Рима! Колизей, как видите, бесподобен! Цены – капиталистические – не укусишь. Мохер не в моде. Слайды везём бесподобные. Штанинниковы.
Командиру
Войсковой части 016/79
Полковнику Лютову К.В.
РАПОРТ
Докладываю, что 6 декабря сего года я вступил в законный брак. В связи с этим прошу оказать мне материальную помощь.
Прапорщик Неворин-Новокузнецкий Р.Г.
Резолюция:
«В хозчасть. Выдать молодожёну 32 рубля. Лютов».
Письмо на имя Свободиной Т.А. без обратного адреса:
От имени группы сотрудников ЖЭК прямо скажу, что поздравлять тебя не с чем. Неужели не видишь, что с малахольным связалась? У нас над ним все смеялись. А он, между прочим, ещё и бабник. Неоднократно предлагал одной нашей сотруднице билеты в театр, разные книжонки про любовь и цветы дарил. Только она человек высокой морали и посылала его куда подальше. А он и от тебя гулять будет на стороне! Так что жди.
Аноним.
Начальнику ЖЭК
Загоруйко
ЗАЯВЛЕНИЕ
Пётр Петрович, это уже издевательство! Я вас в третий раз прошу освободить меня от занимаемой должности в соответствии с КЗОТ! И десятка ваша мне не нужна. Я вообще уезжаю из Москвы, и попрошу не ставить мне препятствий. Неворин.
Резолюция: «Как волка ни корми, а он всё в лес глядит. Шут с тобой – гуляй все на четыре!»
ОБЪЯВЛЕНИ Е
МЕНЯЕМ: комнату 22 метра кв. в коммунальной квартире в г.Москве. В квартире ещё 6 человек в 4-х комнатах. Кирпичный дом, газ, телефон, санузел раздельный, третий этаж без лифта, рядом – парк, метро.
НУЖНО: Однокомнатную квартиру в г.Севастополе. Желательно ближе к морю.
АДРЕС: Москва, Княжнина ул., д.2, кв.16. Тел.360-13-60. Спросить Георгия Андреевича или Татьяну Александровну.
Начальнику ЖЭК № 19
тов. Загоруйко П.П.
ЖАЛОБА!!!
Пётр Петрович! Теперь я шутить не намерена! Если в ближайшую неделю нам не сменят-таки щит, то я пишу прямо в МГК! Вчера ведь опять весь вечер света не было. Живём со свечами, как при Пушкине. Напоминаю, что это – уже восьмая моя жалоба, и больше я с Вами в кошки-мышки играть не буду.
Семеновская Ф.М.
Из письма Л.Князевой к Т.Свободиной:
«…Спешу тебя обрадовать. Я присмотрела для вас отличную квартирку. В кирпичном доме, на Горке (это наш старый район, очень красивый и тихий, близко от моря). Квартирка, правда, небольшая, - комната 13 метров и кухня – 5. Есть балкончик. Четвёртый этаж, верхний. С видом на гавань. Там живут молодые ребята, супруги, его переводят в Москву служить, но комнаты не дают, предлагают общежитие. Так что они согласны на всё, лишь бы своё было.
И ещё одно хорошее известие: я уже почти договорилась о работе для тебя! Мой друг Алексей (я тебе писала о нём, он капитан-лейтенант) поговорил в их флотском госпитале, и там оказалась вакансия! В регистратуре, оклад – 110. Неплохо, правда?..»
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Молодые супруги купят детскую коляску, желательно – в хорошем состоянии. Звонить по телефону – 360-13-60 после 19-00, спросить Марию или Ростислава.
Вот так и прожили последние дни.
Вертелось, вертелось колесо судьбы, и свет ещё сменял тьму, но тьма сменяла свет…
Хлынул ливень, хлынул на брошенные посевы, на растоптанные огороды, на сожжённые хижины, на горстку людей, укрывшихся в пещере. На глазах у них из-под земли, вспучивая её, ползли огромные бородавчатые грибы, сочащиеся ядом, – лопались под струями воды и разбрызгивали споры, и тут же снова вспучилась земля, и никакая любовь уже не могла спасти людей от нашествия этой ядовитой плесени, да и не было в людях великой любви, они были слишком слабы для этого, истинные дети Великой Соединённой Родни.
И только мужчина, которого мы назвали Ясавом, и женщина, которую мы назвали Агни, не дрожали от холода и страха перед тускло мерцающим костром: их согревала любовь, им придавала смелость вера…
- Ясав! – раздался шёпот в темноте пещеры. Ясав оглянулся.
- Пойдём со мной! – по злой иронии судьбы, этого раба, одного из немногих, оставшихся в живых после убийства Катрапса и нашествия банды Лиахима, звали Йердной.
Ясав пошёл за ним по тёмному проходу, ведущему вглубь пещеры. Через несколько минут проход резко повернул, и перед Ясавом открылось светлое ущелье. В дальнем углу темнело странно знакомое сооружение.
- Геликоптер! – Ясав понял значение слов Муана: «Идите в Сардам». Он подбежал к геликоптеру, заглянул внутрь, потрогал рычаги.
Наверно, именно такой момент имел в виду Муан, когда прятал сюда свой второй геликоптер. Или это тот самый? Да нет, это явно выглядит новее… Сколько же времени он простоял здесь, и как Муану удалось скрыть его от Семьи?..
Сзади послышался шум, и Ясав оглянулся. У выхода из пещеры стояли люди – те, кто остался после погрома.
- Вот он где! – сказал кто-то. – Машина какая-то тайная… Что-то надумали, паскуды!..
К Ясаву подбежала Агни и встала рядом с ним. Толпа придвинулась.
- Прыгай! – Ясав подсадил Агни и вскочил в машину сам. Прямо перед собой он увидел рисунок, на котором было ясно видно, как управлять машиной. Муан позаботился обо всём.
Ясав приподнял машину над землёй. Толпа ахнула.
- Слушайте! – крикнул Ясав. – Мы не хотим убегать от вас, мы используем эту машину для общего блага! Мы пролетим над всей Роднёй, соберём всех честных людей, найдём продовольствие, а потом понемногу перевезём всё в горы, туда, где жил Нордна. Там нас не застанет врасплох никакой Лиахим!..
- Врёт он всё! – послышался снова крик. – Подшибай его камнями, чтоб не улетел! А этого Йердну схватить, не повадно будет своих предавать!
Полетели камни, но Ясав поднялся ещё выше. Внизу он увидел суматошное движение: вязали Йердну.
- Ясав! – крикнул Йердна. – Улетай! Ты же видишь, что за твари здесь собрались! Ищи людей, если найдёшь! Не думай обо мне, улетай!
Внезапно в ущелье из пещеры, как горох, посыпались какие-то люди, и внизу началось побоище. Эти новые люди были вооружены длинными узкими ножами. Ясав узнал среди них Тявсика, узнал по рыжей шевелюре и коротким толстым рукам. Новые люди размахивали ножами, люди Ясава падали, и вскоре в ущелье осталось только человек пять из тех, кто пришёл с Ясавом, и среди них выделялся своим могучим ростом раб Йердна, которого так и не успели толком связать. Люди сгрудились около стены ущелья, а Тявсик во главе своего отряда подступал к ним кошачьим шагом.
Ясав сделал круг над ущельем и выбросил на землю канат. Он хотел во что бы то ни стало спасти Йердну. Но именно в это время колесо судьбы сделало новый оборот, и земля разверзлась под ногами незадачливых создателей новой жизни. Волна, прошедшая по камню, повалила и людей Тявсика, и его самого; сверху на них сыпались камни…
И только тогда Тявсик обратил свой взор к небу. Он схватился за канат, свисавший из геликоптера, и, неуклюже перебирая руками, елозя по нему ногами, попытался подняться наверх.
- Ясав! Не улетай! Возьми меня, Ясав! Мы сделаем тебя Бабушкой! У меня ещё много людей, Ясав! Я всё сделаю, как ты хочешь! Я велю распять Лиахима! Я сам его распну, только возьми меня, не улетай!
Ясав заколебался, но Агни, до сих пор сидевшая неподвижно и безмолвно, решительно схватилась за рычаг и подняла геликоптер ввысь.
- И не смей иначе! – сказала она.
Ещё несколько мгновений они слышали крики Тявсика, потом раздался звериный вопль, и канат, натянутый ранее, как струна, повис свободно. А ещё через мгновение над ущельем сомкнулись камни, погребая и правых, и виноватых, погребая навсегда людей Родни.
И два человеческих существа, летевших в холодном небе на чужой машине, впервые почувствовали, что в целом мире, может быть, и нет никого, кроме них и грешной их любви…
Забудешь первый праздник
И позднюю утрату,
Когда Луны колёса
Затренькают по тракту,
И силуэт совиный
Склонится с облучка,
И прямо в душу грянет
Простой романс сверчка…
Нет облучков и повозок, а поезд набирает ход, и повезло, что одни в купе, потому что не сезон. Когда-то ещё увижу я эти, убегающие назад улицы, мосты, это московское небо?
Будут рельсы двоиться,
Много суток подряд,
Много суток подряд,
От московской границы
До Уклона Утрат,
До Уклона Утрат.
Запоёт, затоскует,
Колесо на весу,
Колесо на весу,
Твой платок с поцелуем
Я с собой унесу,
Я с собой унесу…
А что ж уносить его, когда здесь она – напротив, моя Таня, моя любовь. Ах, как всё переменилось в миг, и кого винить, кого благодарить за это?
Летят перелётные птицы
В осенней дали голубой.
Летят они в дальние страны,
А я остаюся с тобой…
С тобой… с тобой…. Нет, они так стучат: «Только с тобой… только с тобой… только с тобой…» Точно? Прислушайся, Таня.
Мы едем, едем, едем
В далёкие края,
Весёлые соседи, хорошие друзья!
Нам весело живётся…
И ещё одно выстукивает: «Всё может быть… всё может быть…! И может – счастье? Что за город такой, где я ни разу не был? Что-то будет? А что бы ни было!
Заботится сердце, сердце волнуется!
Почтовый пакуется груз.
Мой адрес – не дом и не улица,
Мой адрес – Советский Союз!
- А знаешь, Таня, хорошо, что мы не велели провожать, правда?
- Правда.
- Ты рада?
- Очень… Очень!
Нам весело живётся,
Мы песенку поём.
А в песенке поётся
Про то, как мы живём!
Красота! Красота!..
- Таня, я тебе ни разу не говорил – стеснялся, что ли…
- Ну?
- Я ведь когда к вам в квартиру пришёл в первый раз – я ведь тебя искал…
- Как это?
- Понимаешь, слышал много раз через стенку – Голос. Думал – кто же это так поёт чудно… Ну и искал… Наверное, я уже тогда полюбил тебя.
- А кто ж пел?
- Как кто? Пластинка твоя – Зара Долуханова.
- Ах ты, чудик мой!
Зачем ладонь с повинной
Ты на сердце кладёшь?
Чего не потеряешь,
Того, брат, не найдёшь!
И трясло, и качало в сердце заметённой России, и было боязно, оттого, что ты – такой маленький, такой невидимый в нёй, и было легко, оттого, что она – огромная, спокойная, мудрая, вечная, а значит – поможет.
В чистом поле васильки…
Дальняя дорога!
Сердце стонет от тоски,
А в глазах – тревога!
Ах, да что тревога, что извечная и непонятная грусть наша, когда впереди… Боже праведный, неужто снова – ввысь? Странно поверить, душа сжимается от непомерного счастья, подаренного на старость лет.
Долго ль мне гулять по свету,
То в кибитке, то верхом,
………………………………..
На большой мне, знать, дороге,
Умереть господь сулил!
Нет! Я не хочу умирать и не умру, потому что жизнь… жизнь… Ах, как слов не хватает!
- Таня, ты счастлива?
- Да, да!
На Тихорецкую состав отправится.
Вагончик тронется – перрон останется.
Стена кирпичная, часы вокзальные…
Вагончик тронется, вагончик тронется,
Вагончик тронется – перрон останется!
И мелькают перроны, полустанки, фигуры людей… Что за жизнь остаётся там? Фонари улетели назад, в темноту… О, как хочу я заглянуть в их сердца – что они такое? Добры ли? Человечны?.. Хорошо, если так…
Я ехала домой,
Душа была полна
Неясным для самой
Каким-то новым счастьем.
Казалось мне, что все с таким участьем,
С такою ласкою
Глядели на меня…
- Будем, обязательно будем чай! Спасибо! Вы очень, очень, просто очень любезны!.. Правда, Таня, какая у нас милая проводница?
Вьётся дорога длинная,
Здравствуй, земля целинная!
Здравствуй, простор широкий!
Весну и молодость встречай свою!
- Как давно я никуда не ездил, нигде не был, и как здорово это – путешествовать! Даже и не объяснить – почему, а – здорово, скажи, Тань? Теперь будем ездить! Странствовать! Кто нам мешает? Никто нам не мешает!
И старость отступит, наверно,
Не властна она надо мной,
Когда паруса Крузенштерна
Шумят над моей головой!
Я так люблю море! Вернее – когда-то любил, а потом и забыл, что люблю. А теперь – снова увижу его… И корабли, и штормы, и гавани, и запах водорослей, и манящие глубины, и горы над морем, и чайки – всё встаёт в памяти, а завтра станет явью… Неужели – снова…? В старом, истоптанном, выгоревшем сердце?
…Чего не потеряешь,
Того, брат, не найдёшь…
Они ночевали в степи.
Когда неведомое в их крови подсказало им, что наступило утро, они проснулись, но увидели не утро, а песчаную взвесь, кружившую в воздухе, вокруг них. Может, это и было утро, как подсказала им кровь, но, возможно, она ошиблась, и утро давно прошло, и настал полдень, или же близился вечер – отгадать было нельзя. Медленный песчаный туман скрыл от них всё, но они не потерялись: очертания геликоптера просматривались рядом, а большего они не ждали.
Геликоптер стартовал мягко, свободно, и ушёл сквозь песчаное сеево ввысь. Наверху было чище, но земля скрылась. Они решили уйти туда, где, по преданиям, была иная земля, иной Материк. Курс взяли по наитию, помня, что им надо пролететь над Столицей, а после попытаться лететь на закат. Становилось холоднее. Песчинки, всё более редкие, били в стекло кабины.
В нескольких фиакрах от Столицы песчаные облака рассеялись, внизу показались буреломы поваленных лесов, гигантские овраги, бездонные расщелины, высохшие русла рек, и они пожалели, что им снова пришлось увидеть всё это. Но сама Столица была скрыта туманом – густым, тёмным, клубящимся.
- Надо взглянуть, - сказала Агни.
Геликоптер, легко повинуясь Ясаву, стал снижаться. Они увидели очертания улиц, различили развалины зданий… Всё было пусто. Приближались к тому месту, где была Квартира.
- Смотри, - шепнула Агни.
- Что это?
- Кажется, люди…
Во тьме, окутавшей Столицу, в развалинах Квартиры копошились неясные тени. Геликоптер сделал круг над ними. Да, там были люди, много людей сновало на пепелище, но кто они были и что они там делали, понять было невозможно.
- Может, сядем? – предложил Ясав.
- Осторожней выбирай место.
Они приземлились на площади, на которой когда-то возвышался Дом Справедливости, теперь обращённый в груду камня. За ней лежали остатки Квартиры. Ясав и Агни медленно пробрались через развалины, приблизились к святая святых…
Может быть, сотни, а может быть, тысячи копошились в густом тумане, смазывавшем все формы и линии в одно, неразличимое, расплывчатое. Было зябко и тихо. Ясав и Агни подошли вплотную – и только тогда увидели.
Люди, одетые в одинаковые серые хитоны, работали споро, неутолимо, даже как будто слаженно, и уж во всяком случае – уверенно. Не обмениваясь ни единым словом, без всякого шума, они носили камни, и казалось, что в этом муравейнике теней каждый точно знал своё место и задачу, легко подымая камни и перенося их без сутолоки и толкотни куда-то. Ясав и Агни решили, что люди разбирают развалины Квартиры, но приглядевшись, заметили, что ни одно место не очищено от завалов, а люди носили и носили куски кирпичей, мрамора, железа, и складывали их в кучи, и пока одна группа наваливала холм обломков, другая растаскивала его, создавала рядом свой, а третья разбирала его, и работе не было конца. Ясав и Агни подошли к этим людям вплотную, лишь туман мешал видеть их ясно.
- Эй, - тихо позвал Ясав ближнего мужчину, стоявшего спиной к нему с огромным куском кирпича в руке. Он не отозвался и ушёл.
- Эй, - попробовал Ясав ещё раз, обращаясь к другому. Но тот тоже не ответил, нагнулся за камнем, поднял его и пошёл. Тогда тронул его за рукав, почти перегородив путь. Мужчина поднял голову, и Ясав отшатнулся: на бескровном лице тускло блестели белки, мутные мёртвые белки, заполнявшие глазницы до краёв.
- Агни, Агни, - пробормотал Ясав, - Агни, кто это?
Мужчина понёс свой камень дальше, но вдруг остановился, повернул голову к ним и сказал, просто и чисто:
- Завтра воскресенье, мы поедем на море, отдыхать, топиться.
И ушёл в туман.
Агни до боли сжала руку Ясаву.
- Я его знаю… Это Сарат , брат моей подруги Янат. Он был убит, когда Йердна брал Квартиру штурмом…
- Уйдём скорее, Агни…
- Нет, нет…
Всё так же тихо, размеренно, монотонно двигались серые тени в клубах тумана, поднимающегося из глубокой расщелины, расколовшей некогда Квартиру.
- Агни! Это…
Из серой мглы навстречу им выплыло безглазое лицо Римовалса. Казалось – он смотрел на них.
- Скоро свадебку сыграем, надо платьице пошить! – и улыбнулся рядами крепких белых зубов. – То-то хороша в платьице покойница, то-то весела будет…
И ушёл со своим камнем, чуть задев остолбеневшего Ясава плечом. Они не заметили, как оказались в самой гуще тумана, посреди толпы хитонов, а лица выплывали, приближались, отдалялись…
Йердна был грустен, худ, печален.
- Почему так болит голова? Наверное, мне её отрезали? Как вы считаете, друзья, стоит ли теперь бриться?
Тявсик прошёл между отшатнувшимися Агни и Ясавом, уронил камень, поднял его короткими рыжими руками и буркнул почти недовольно.
- Лучшая клубника растёт на кладбищах. Её можно жарить с кровью. В ней много отличной крови.
И Анири появилась вдруг, очень неожиданно, и скороговоркой бросила в лицо Агни:
- Зачем ты меня изнасиловала? Я скоро рожу тройню, а они едят только человечьи глаза. Где я возьму столько глаз?
Серые хитоны развевались, туман становился плотнее, темнее, и придя из него, Авов пожаловался:
- У меня теперь каждый месяц кровотечения из носа, и моя дочка не хочет спать со мной, говорит, что я стал плохой мужчина и грудь ей пачкаю… А я так хочу от неё забеременеть, ведь тогда всё пройдёт, не так ли?
И все говорили тихо, чуть слышно, только для Ясава и Агни, ошеломлённых, убитых, пригвождённых к земле… Лиахим заговорщически и весело подмигнул пустыми белками, кивая на странную бездонную расщелину:
- Вам-то я всё скажу, чего от вас скрывать. Я только что оттуда. Говорят – надо подождать, а потом всё обратно вернётся, ещё станцуем… Ничего, подождём… только вот рука что-то болит…
И он пошёл дальше, неся в правой ладони камень, а левой помахал Ясаву и Агни: вместо кисти у Лиахима была крабья клешня.
И только тогда Агни смогла выдавить:
- Скорей, скорей, я чувствую… плохо…
Ясав очнулся, схватил женщину в охапку, прижал что было сил к груди и помчался, задевая хитоны, оступаясь на камнях, прочь, прочь… Он бежал, не видя ничего – только тот угол, за которым – геликоптер, спасение! И хорошо ещё мысль о том, что геликоптера может не оказаться на месте, не пришла ему в голову: если бы это случилось, он бы наверняка умер на месте от ужаса. Но всё было нормально – геликоптер ждал их на площади прямо у гигантской мраморной глыбы, на которой – Ясав только сейчас заметил это – было выбито начало: «Я, Лиахим первый…»
Ясав и Агни стремительно забрались в летательный аппарат. Ясав резко включил самую большую скорость, и геликоптер со свистом, накреняясь и дрожа, взмыл вверх. Лишь когда он был достаточно высоко, они смогли взглянуть на землю.
В клубах почти чёрного тумана, смертью выползавшего из бездонной расщелины, тысячи безглазых покойников в серых погребальных хитонах носили обломки, собирали их в кучи и растаскивали вновь…
ЯСАВ (сон-явь)
Демоны, демоны заповедных лесов моих, помогите мне, помогите мне в последний раз! Найду я корень с красным, тягучим соком, найду траву с синим соком, быстро сохнущим и чернеющим, найду орех, дающий жёлтый цвет, наберу острую гальку речную, отыщу на берегу пещеру, сухую, закрытую от ветров, дождей и зноя.
Жена моя умерла, и мой путь недолог. Вот смотрите, дети мои, смотрите, внуки и правнуки, на веки вечные запишу я повесть, печальную повесть о гибели неразумного мира. Проведу я линии, быстрые, резкие, заметные для взгляда. Потом раскрашу всё разными цветами, чтобы каждому, кто придёт сюда, глаза рассказали бы правду.
Вот смотрите, я рисую бизона, мощного, сильного, красивого, каким был мой мир давно, задолго до моего рождения. А рядом, смотрите, - такой же бизон, но раненый, подогнулись его колени. Кто ранил его? Вот, смотрите, люди, много людей стоит вокруг, они взывают с мольбой. Но не оживить бизона, раненого неразумной стрелой, не возвратить мощь, силу и красоту. А вот, смотрите, люди бегут, догоняют стадо оленей, а не знают ещё, что не догнать быстроногих, как не обмануть природу, что только верно служить ей может человек, тогда и она послужит ему.
А вот здесь, в стороне, нарисовал я диковинную птицу со сломанными крылами в знак того, что не спастись народу в иных мирах, если он не берёг свой. Я, последний из Родни, говорю вам это, дети мои, внуки и правнуки.
А здесь нарисую я людей вокруг костра, людей, взявшихся за руки. Будьте дружны, как они, ибо это есть первый закон жизни. Будьте дружны с демонами лесными и горными, с водными существами, с небесными птицами, но прежде всего будьте дружны с подобными себе, сами с собой, чтобы не сгнили леса, не пересохли реки, чтоб земля не разверзлась и не поглотила неразумных своих детей. Будьте дружны, и тогда вы сможете всё, ибо человек может всё, дети мои!
Вы, потомки мои, породнились с другими племенами, и кровь ваша смешалась с другой кровью. Разносите и дальше по капельке крови нашего древнего народа во все концы земли, ибо нет здесь для нас иных миров, нет Иных Миров для человека, где бы ни жил он…
А теперь идите, дети мои, внуки и правнуки, идите в свои племена, рассказывайте людям мою повесть, печальную повесть неразумного мира.
Выбирайте пещеры сухие, закрытые от ветров, дождей и зноя, находите красный корень, синюю траву и жёлтый орех и рассказывайте, рассказывайте всем на единственном языке, доступном и спокойному глазу, и мудрому сердцу…
А вы, демоны тишайших лесов моих, дайте мне силы в последний раз спуститься с зелёного холма к синим озёрам, дайте мне силы в последний раз омыть свои руки в их чистой воде…
ЭПИЛОГ
Человек нервничал. Дорога шла по высохшему руслу реки, и то и дело путь преграждали огромные валуны или завалы мелких камней. Этой дорогой давно никто не пользовался. Великолепный вездеход, специально созданный для подобных условий, в конце концов продвигался вперёд, но каждую секунду ему грозила авария.
Человек дёргал за рычаги, быстро перебирал ногами педали, цепко вертел руль. Сзади сидела женщина, его жена, а рядом с ней – дочь. Человек видел в зеркальце их лица, и от этого нервничал ещё больше.
- Можно подумать, что я вас уговаривал ехать. Сами напросились, - сказал он, когда машина пошла чуть поспокойней – он знал, что это ненадолго.
- А как ты нам расписывал: горы, ручьи, озёра! – отозвалась жена. – Знала бы, поехала на море, а не в эту глушь!
Девочка смотрела в окно. Ей было лет тринадцать.
- Надо же понимать, что ты замужем за археологом, - попробовал пошутить человек, но в это время дорога снова взбесилась, и слова вышли такие же злые, как раньше.
Наконец вездеход остановился.
- Привал до утра! – объявил человек и вылез из кабины. Жена стала распаковывать еду, а дочку они послали за водой – недалеко было видно маленькое озеро.
- Только помни насчёт змей! – крикнул человек ей вдогонку, а сам с удовольствием осмотрелся и направился к тому берегу высохшей реки, который был повыше и покаменистее.
Он ловко взобрался наверх и через несколько минут исчез за камнями. Внизу задымил костёр. У них были и баллоны с газом, и плитка, но газ они экономили на всякий случай, а костёр здесь разжигался легко: вокруг было полно сухого валежника.
Ужин был уже готов и даже начал стынуть, а человек всё не появлялся. Жена забеспокоилась.
- Э-эй! – крикнула она, и не поняла, эхо ей ответило или человек.
- Э-эй!
Ответный крик раздался вдруг совсем близко, и в нём не было ничего тревожного. Наоборот, казалось, человек радуется.
- А – га – га!!! – услышали они ещё ближе, и камни отозвались радостным шестикратным эхом.
Наконец они увидели человека. Он прыгал между камней, взмахивая руками и чуть не падая.
- Сюда, сюда! – закричал он. – Ну, молодец я!! Ну, молодец! – человек всё-таки споткнулся, но тут же вскочил на ноги.
Жена и дочь заметили, что он весь обсыпан серой пылью, рубашка разорвана, а на штанах даже издали была видна грязь – он где-то ползал на коленях.
- Да скорей же, чёрт бы вас побрал! – повторил человек, пока они лезли к нему наверх.
- Ужин остыл, - сказала жена, взобравшись.
- Понимаешь, я росписи нашёл Каменного века! – так как жена ничего не ответила, он дёрнул её за рукав. – Пошли!
Они стали пробираться дальше между камней, а человек уже почти лекторским тоном рассказывал им о находке. Они плохо понимали его археологический язык, но женщине стало ясно, что муж её прославится этим, а девочка, узнав, что сейчас они попадут в древнюю пещеру, затаила дыханье, как перед сказкой.
Вход в пещеру был полузавален, и, пока они протискивались внутрь, на них сыпался сверху песок и кусочки сухого мха.
Человек отстегнул от пояса фонарик.
- Я сразу обратил внимание на эту нору. Глядите! – Он направил свет на стены.
Сначала они ничего не увидели, но потом на стене стали смутно-смутно угадываться линии.
- Только ничего руками не трогать! – строго предупредил человек. – Сцена охоты! Всё, здесь и остановимся. Завтра займёмся работой как следует. Представляешь, во время отпуска найти! – И он опять заговорил о том, что эти рисунки подтверждают какую-то его гипотезу о миграции племён и что они произведут фурор в его археологическом мире.
- Ну, фурор не фурор, - добавил он, подумав, - но честь немалая.
- А что это такое? – спросила девочка, разглядевшая, наконец, отчётливо один из рисунков. – Похоже на вертолёт…
- Ну, откуда же здесь быть вертолёту! – засмеялся человек. – Сейчас трудно пока сказать, - наверно, какое-нибудь животное… Видишь ли, это Каменный век. Здесь никто раньше не находил стоянок Каменного века…
- Ну, поздравляю тебя! – сказала жена. Она действительно была очень рада. Наконец-то! Это, наверно, попадёт в газеты, и все будут спрашивать, она ли жена, ну, и так далее.
- Выпить, выпить по такому поводу! – весело закричал человек и все пошли к выходу. Девочка ещё задержалась у странного рисунка и даже, оглянувшись на отца, тихонько провела по линиям пальцем.
- Пап, - спросила она внизу, у костра, - а может, это правда вертолёт? Может, на нём сюда и прилетели люди, инопланетяне… Представляешь – один принц любил одну принцессу, а им не разрешали любить друг друга, а тут прилетели инопланетяне и увезли их сюда, а они построили замок и стали жить-поживать…
Человек засмеялся.
- Или из Атлантиды, - робко добавила девочка.
Ребёнок, конечно, поморщился отец, но это его ребёнок, это дочь учёного, а так засорён мозг всякими фантастическими книжонками! Надо, надо тщательнее следить за её чтением.
- Видишь ли, - начал он, - Атлантида – это легендарная страна, и, как давно уже доказано, миф об Атлантиде объединяет в себе много разновремённых мифов. Начать с Плутарха…
Он много знал, но девочка слушала невнимательно.
Жена не слушала вовсе. Мысленно она была в будущем. Она обдумывала фасон вечернего платья для банкета – ведь это, наверно, будет премия или, может быть, даже докторская, и без банкета просто неудобно.
Славно привыкать к хорошему. Скоро пять месяцев, как мы живём в Севастополе. Из нашей комнаты нам виден кусочек моря, вернее – залива. Зима была не холодной, а весна пришла рано. Начали распускаться листья, вся Горка покрылась зеленью.
Таня работает в госпитале, я устроился корректором в газету.
В последние дни, когда разгулялось, потеплело, мы часто непоздними вечерами бродим по нашим улочкам. Они горбаты, вымощены неровным булыжником, вокруг – стены, ступеньки вверх, к домам, приветливым, старым, маленьким… И тихо-тихо.
Часов в шесть по улицам звенит колокольчик: это мусорщик едет на лошади и оповещает о себе, а хозяйки выходят к нему с вёдрами. Казалось бы – куда прозаичней? Но как услышу это тихое «динь-дон», так спокойно, так мирно на душе становится.
Потом мы поднимаемся по узкой каменной лесенке к нашему дому, здороваемся с бабушками-соседками у двери, не спеша входим к себе, открываем балконную дверь. Таня ставит чайник…
С улицы – запах просыпающегося от зимы моря, весны, мерное «динь-дон».
Иногда к нам приходят Лида и Алексей. Очень славные ребята. Мы тихо чаёвничаем, болтаем о том, о сём. Я давно уже отвык сидеть вот так, по-семейному, и говорить, никуда не торопясь. Как уютно обсуждать, куда вместе поедем в тёплые дни, какую бухту выберем для пикника и купанья. У Алексея – катер, мы заберёмся далеко-далеко, где народу нет никого, а пляжи – чистые, светлые, мягкие.
Я снова начал писать! Да-да, сначала думал – всё, кончено, ни строки больше, и вдруг неделю назад почувствовал: могу! И снова хочу взяться за перо…
Ночи тёплые, стол – у открытой двери на балкон. Таня спит. Я занавешиваю лампу газетой, чтобы только небольшой круг света падал на бумагу, и знакомые люди приходят из моей возродившейся памяти. Они улыбаются, они любят меня, не бередят больше моё старое сердце, а говорят: «Мы с тобой»… Я отрываюсь от листа, смотрю в тёплую мирную ночь, прислушиваюсь к недалёким волнам… Я знаю, о чём писать, о чём просить вас, друзья мои. О, теперь я знаю, куда повёл бы вас! И с каждым днём я всё больше верю, что так и будет: я расскажу вам всё, вы пойдёте за мной, потому что если однажды человек узнает правду, то не сможет вернуться ко лжи по своей воле. Я напишу простыми словами, и все их услышат, обернутся, а там – поймут, переменятся. Ведь невозможно не понять… Чтобы там ни было – так и будет. Я верю. В это нельзя не верить.
Я назову Его:
ПОЗДНЯЯ ЛЮБОВЬ
Роман
ПРОЛОГ
…По вечерам, перед самыми сумерками, когда солнце застывало у горизонта, они выходили на мощёную улицу и шли сквозь анфиладу тополей, прислушиваясь к тишине, спускаясь вниз, к морю. Это стало их любимым занятием, и они нарочно медлили шаги, вглядываясь в давно знакомые окна домов, и замечали, как растёт виноград, и ползут вьюны, как густеет зелень, как теплеют камни грубо и просто сложенных стен, и понимали, что люди лгут себе, когда говорят, будто счастье возможно только в прошлом, только в памяти. Очень редко они обмениваются взглядами и удивляются тому, что можно так понимать друг друга и что можно не знать о том, что такое понимание бывает на свете. Тихими улочками выходили они к огромной широкой лестнице, которая вела вниз от собора – к морю, и долго спускались по ней, предвкушая, что сейчас, впереди…
Да! Именно этими словами я начну свой Главный роман, своё Послание.
…А ту рукопись я сжёг.
ноябрь 1977 – август 1979
Слепой метод
© Copyright: Андрей Воронкевич, 2015
Свидетельство о публикации №215083100604
Свидетельство о публикации №215083100604
Рецензии