Туповатое озеро

ТУПОВАТОЕ ОЗЕРО


                Повсюду вник природы лик.



В мире очень много глухих мест. Они зовутся глухими не потому, что там тихо и очень редко слышатся звуки. Просто они не слышны людям. Люди не могут слышать и их музыку, а иногда просто не хотят. Они думают, что жить спокойно и радостно - это не наслаждаться окружающими звуками, плывущими в тишине, а просто пытаться их не слышать. Активно не слышать ни звуков, ни тишины, затыкать себе уши, затыкать души, чтобы ничто не потревожило сложившееся «глухое» счастье. Проще обойти Землю, слушая звон собственных кандалов, чем просто снять их, сесть и послушать, как хороша Земля, как она поет, как она смеется, плачет. И даже когда она ругается, она все равно прекрасна. Потому что мы с ней - одно целое. Мы любим ее, и она все равно, несмотря ни на что, любит нас…


                Направлюсь я к Богу, спрошу там дорогу.

1.
 Впереди было озеро. Даже на крупной карте это было всего лишь лужа без названия. Однако какой-то местный, указывая разные пути-дороги и называя ближайшие пункты местности, основные на этой довольно заброшенной территории, сказал: "Ну а вот туда, направо, за леском, перед полем будет Туповатое озеро."
Я, естественно, спросил, почему "Туповатое". Он сказал: "Не знаю - так называется".
 Название показалось мне интересным, но местность была настолько глухая, что разведывать все заинтересовавшие меня уголки я не имел никакой возможности, я решил пойти со своим новым знакомым, который до этого был просто редкий прохожий, до ближайшего населенного пункта.
 Это была полу-деревня, полу-дачный поселок, окружённый со всех сторон, кроме дороги, довольно густым хвойным лесом.
 Деревья стояли как на подбор - высоченные, причем молодняка не было абсолютно. Если смотреть на землю - этот лес выглядел, как огромное поле с молодой, здоровой, сочной травой с некоторым небольшим количеством ярких луговых цветов. И именно это поле было сплошь заставлено сильными и широкими деревянными стволами, мерно скрипящими на ветру от старости.
 Деревни в таком с виду совершенно обыкновенном, а на деле почему-то непонятном месте, имела церковь, школу и даже некий поликлинический пункт (я бы сказал - филиал), где, возможно, раз в неделю, а может быть в месяц, или вообще в год кто-то видел заходящего туда врача с медсестрой, держащей в руке огромный чемоданчик с красным крестом.
 Деревня называлась "Проступ". Просто называлась - никто не знал почему, вернее, никогда даже не задавался таким вопросом. Короче, история здесь была явно не в моде. А в моде как раз был остросюжетный рассказ (я бы назвал его сказкой, страшилкой) о некотором месте в округе, откуда заблудившиеся граждане, а то и сами деревенские жители, приходили весьма удивленными и оказывались слишком непохожими на обычных людей тех мест.
Все они приходили с восточной стороны леса, окружавшего деревню. Заблудившихся было довольно много, и их количество постепенно увеличивалось, хотя лес там, как и везде, был одинаков - среди больших высоких деревьев он был достаточно светел и ясен в любую погоду, заблудиться здесь по сути означало просто не видеть, куда идешь.
 По моим расспросам, количество заблудившихся именно с этой стороны леса людей, которых потом начинали называть "странноватыми", оказывалось по различным версиям от трех до семи людей в год, а кто-то даже насчитал двенадцать.
 Самое главное, что люди, вроде бы попавшие на чужую территорию и долго искавшие до этого хоть какую-то дорожку в лесу, выходили из него с непонятной другим улыбкой, словно радовались чему-то своему. Все они были без корзин, без грибов, без ягод и без удочек. Сначала при расспросах они молчали и улыбались, а потом начинали сами задавать совершенно несуразные вопросы, типа: "А Вы не знаете, был ли сегодня дождь в Крыму?", или "Как Вы думаете, когда на луне бывает день?". Причем при самих вопросах они как-то сразу схватывали взгляд своего собеседника, так что тот не мог не просто как-нибудь ответить на вопросы или хотя бы отшутиться, но даже оказывался как будто прикованным к своему месту, не мог сделать ни единого движения и будто находился напротив и молчал, как абсолютно парализованный. Через несколько секунд, а может быть минут, это состояние у него проходило, и пока он пытался здраво оценить произошедшее, его собеседник уже вовсю расспрашивал о жизни в деревне, восхищался местным воздухом, природой и в итоге выводил разговор к моменту, как бы ему пораньше лечь спать и кто бы мог его завтра подвезти к первому автобусу, уходящему в ближайший город. Даже если это был всеми знакомый житель той же деревни, он вполне подробно разъяснял, зачем это ему понадобилось в город именно завтра и именно в такую рань. Все причины звучали настолько убедительно, что люди начинали всячески способствовать этой поездке: бегали по соседям, искали шофера с машиной на ходу, мотоциклиста или хотя бы велосипедиста, кто мог бы завтра встать пораньше и подвезти на автобусную остановку к 6-часовому автобусу одного очень хорошего и достойного человека. Это- деревня, все люди участливы к судьбе других людей, и в итоге для наших путешественников все складывалось просто идеально: уже в 5-30 назавтра их в этой деревне не было.
Шофер возвращался и с улыбкой докладывал, что пассажира успешно подвез и оставил на остановке, а теперь бы ему еще немного подремать, потому что встать пришлось довольно рано даже для деревни, и ко всему прочему, он уже порядочно устал, помотавшись по нашим дорогам за утро. Шофер приходил в себя где-то к полудню, выбегал из избы мчался на работу, объясняя всем на каждом шагу, что с утра уж очень сильно болела голова, и подняться на ноги было невозможно, что только сейчас как будто что-то прояснилось, он сразу все преодолел, побежал на работу, и вот - он здесь.
 Раньше таким простачковым рассказам не верили и готовы были отобрать аванс, записать прогул или выговор. Но потом, когда шофер рассказывал ситуацию полностью, от и до, понимали, сколько людей вовлечено в цепочку, и что дело, собственно, совсем не в несчастном опоздавшем на работу шофере.
Случаев подобных становилось все больше, а людей, запустивших ход любой из этой ситуации, в том числе и тех, кто раньше жил постоянно в этой деревне, больше никто здесь не видывал.
 Жители поневоле начали анализировать ситуации, приписывать им нечто мистическое, бояться и избегать их, как черти ладана. Но даже будучи настороже, они то и дело, что называется, «попадались на удочку», а некоторые даже и не однажды. Причем сама способность здраво размышлять, то есть к похожим событиям приготовиться и каким-нибудь образом защититься, просто отключалась на определенный период времени, который всегда заканчивался последующим опозданием на работу знакомого шофера.
Далее наступало какое-то прозрение, типа: "Что же это было?", "Что же я наделал?". Ответы при этом были так же просты, как и вопросы: человек открыл дверь, пригласил человека на чай, накормил его, поговорил и помог в дальнейшем уехать. Со стороны всё очень понятно. Но выходило только, что человек-то наш не действовал по своей воле, а попросту терял ее, выполняя эти вполне стандартные для его жизни действия. Осознание, что он на самом деле не должен был делать этого, хотя бы ради собственной защиты, приходило к нему слишком поздно и настолько трудно, что он еще некоторое время не мог поверить, что все это было, и все это было именно с ним.
 Жители стали закрывать двери, вешать дополнительные замки и, что вполне естественно в данной ситуации, боялись чужаков, пришедших в деревню даже по вполне объяснимой необходимости. Боялись не только их, но и своих же знакомых, друзей, соседей. Стали появляться новые высокие заборы между участками, и почти везде жила очень злая собака, а то и не одна.
 Неудивительно, что желанным гостем здесь я не стал. Даже не знаю, приняли бы меня хоть в какой-нибудь домишко переночевать, если бы не мой спутник - тот самый друг-прохожий, что встретился мне по дороге и согласился отвести меня сюда.
Я стучался в несколько домов подряд. Где-то мне кричали, чтобы я проваливал, где-то все жильцы дружно забегали в дом и, громко топая, скрывались там несколько минут, не зажигая света ни в одном окне. В лесу и по всей деревне лаяли собаки. Я уже было решил пойти обратно к дороге, либо укрыться на ночь где-нибудь в лесу, надеясь на не слишком холодную ночь, но мой друг, а я теперь уже вполне могу назвать его так, который все это время просто шел за мной, внезапно взял меня крепко за руку и повел к какому-то дому. Я точно помню, что уже стучался сюда, но сразу при моем стуке свет в двух нижних окнах был погашен, хотя скрип расшатавшихся половиц явно выдавал наличие активной жизни в доме - даже в незапланированной темноте.
 В дверь постучал мой друг. И тут как будто произошло чудо. Во-первых, грозный лай всех собак деревни, кое-где даже переходящий в вой, затих почти мгновенно. В доме в большинстве окон зажегся свет, и хозяин шаркающей походкой спустился с крыльца, подошел к воротам и молча открыл их, ничего у нас не спрашивая, например, о том, кто мы такие и зачем нам понадобилось потревожить его в такой довольно поздний час. Он посмотрел на меня с другом, молча повернулся и повел нас в дом, где так же молча мы сели за стол, а его жена и сын молча растопили печку и поставили самовар.
 Такое радушное приветствие вызвало у меня не меньшее, а скорее, гораздо большее сомнение, чем первоначальная всеобщая неприветливость жителей деревни. Мой друг выпил молча со всеми чашечку чая и первым нарушил молчание. Посмотрев на меня, он сказал: «Ну, я пошел к себе. Переночуешь здесь у Михалыча, а завтра часов в восемь пойдем, я тебя провожу дальше по нашим местам». Он поднялся и ушел. И тут хозяин с хозяйкой и сыном стали наперебой угощать меня разными деревенскими вкусностями, рассказывая при этом про то, как они рады моему приезду, как через полчасика постелят мне кровать в комнате на верхнем этаже, чтобы я ни о чем не беспокоился. Я сказал, естественно, что очень рад такому гостеприимству и своим новым знакомым, а после вполне ясно заданного вопроса о стоимости моей ночевки вместе с ужином на меня строго посмотрели и бросили откуда-то свысока: «Обижаете, мы с хороших людей денег не берем».
Через некоторое время, оставшись один на один с хозяином, я попросил его ответить, что же это происходит в деревне, почему все дома как будто заколочены, и простому путнику попроситься на ночлег стало просто невозможным. Тут мне после выпитой рюмки «за господне добро» и была рассказана почти во всех подробностях данная история с заблудившимися на востоке чужаками. Сама по себе история практически потрясла меня своей таинственностью и загадочностью.
 Но далее хозяин, успешно оприходовав самостоятельно почти целую бутылку, при своем рассказе стал громко всхлипывать, плакать и говорить о том, какой деревня была раньше, еще только несколько лет назад, и что сейчас здесь стало. Совершенно без причины, люди перестали верить себе, другому человеку, даже самому родному, пытаются как можно реже выходить из дому, даже молодежь, и живут в постоянном страхе чего-то ужасного, что должно прийти с востока. А чего именно, они и сами не знают.
Печаль его становилась уже такой громкой, что мне пришлось его успокаивать. Я сделал для этого все, что мог, и уже не он меня, а я его пошел и проводил в свою комнату и уложил на кровать. Кровать была широкая, и сам я лёг рядом, а когда утром проснулся, радушный хозяин, как ни в чём ни бывало, стоял в дверях со стаканом парного молока и широко улыбался, приглашая к завтраку. Я спросил:"Сколько времени?". "Так уж скоро пол-восьмого, батюшка, скоро, скоро..."- был получен ответ. Я вспомнил о назначенной встрече и заторопился.
 Позавтракав на скорую руку преподнесенным мне молоком и фирменной хозяйской курочкой со сметаной, я в скором порядке покинул свой гостеприимный приют, причем хозяева дома ласково провожали меня с улыбкой, стоя на крыльце, пока я шел от избы по дорожке до ворот. Я также шел почти задом, постоянно улыбаясь им и махая рукой, поскольку не мог никак не отреагировать на все еще сквозившие восклицания: «Прощайте, добрый человек!". "Не поминайте лихом!". "Извините, коли что не так!". "Господи, благослови Вас в хорошую дорогу!".
Я остановился уже у ворот, и даже не успел к ним обернуться, как они открылись сами, с другой стороны, больно ударив меня при этом по лбу, так что даже звезды в глазах засверкали. Я инстинктивно отпрянул подальше, потирая ушибленный лоб. "Ну что, пошли?",- услышал я знакомый голос. Это был мой друг и сопутешественник, такой же бодрый, как и был накануне вечером, с такой же приветливой улыбкой на губах.
 Я поздоровался, поблагодарил за хорошо устроенный ночлег, спросил, ночевал ли он у своих знакомых, и после должным образом разрешенных формальностей, я ответил максимально просто: "Пошли!"

2.
Мы покинули Проступ и медленно пошли сквозь лес. У меня то и дело начинала болеть голова, я плохо соображал, и поэтому просто следовал за своим спутником, причем полностью уверенный, что нашей целью является дорога, основной перекресток, то место, где мы вчера впервые повстречались. Теперь только я задаю вопрос - почему я тогда думал именно так, почему я был совершенно уверен в правильности своих действий, следуя в незнакомом мне месте, в неведомом направлении под руководством по сути неизвестного мне человека. Ведь о том, что он приведет меня обратно к дороге, ни им, ни мной не было до этого оговорено никаким образом. Но я шел. И шел, бесконечно доверяясь кому-то, что, собственно, абсолютно не соответствует моему характеру и привычкам. Наверное, все дело было в моей приболевшей голове. Но даже в этом случае - как я мог просто отключиться и так довериться кому-то на своем пути? Вопрос за вопросом ставлю я перед собой теперь, описывая произошедшее.
 Тем не менее, тогда все было просто. Мы шли друг за дружкой молча. Друг, видно, чувствовал мое больное состояние и нежелание говорить. Молчал и он. Лишь иногда я видел, и вроде даже чуть слышал, как он, немного обернувшись ко мне, останавливался на мгновение, дотрагивался до толстого ствола огромного дерева и поднимал взгляд прямо вверх, произнося беззвучно лишь одну фразу: "Как хорошо!". Я шел сзади и все видел. Я двигался, а он стоял, и мне казалось, что солнце, свободно проникающее сквозь высокие ветви вековых сосен, немного изменяло на миг постоянную улыбку моего провожатого, как-то неожиданно освещая ее. А может, и не ее, а проговариваемые при этом слова?
 В общем я, вполне рассудительный по жизни человек, оказался здесь в каком-то забытьи. Поэтому описывать ситуацию без применения причинно-следственных связей становится теперь для меня все труднее и труднее. В итоге получается, что я не только не оценивал, куда я иду, но и преодоленное расстояние, а также возможное время прогулки. Иногда мне казалось, что я уже не могу двигаться дальше и вот-вот мне придется нарушить свое молчание, позвать своего спутника для того, чтобы просто спокойно посидеть хотя бы несколько минут.
 Я чуть не падал от усталости и уже начинал задумываться о том, что мы идем уже слишком долго, а дороги все еще не видать, из чего я делал вывод, что мы все-таки заблудились в этом глубоком лесу. Но уже через миг мне начинало казаться, что мы покинули деревню никак не больше получаса назад, и поэтому мы еще не на дороге, идем свободно по лесу, полные сил и стремлений. Видно, тогда уже моя несчастная голова переносила внутри себя некие взрывы, не позволяющие мне в итоге адекватно оценить правильность пространства и времени, окружавших меня.
 Так постепенно мы дошли до объекта. Сначала я вдруг заметил, что нахожусь хоть и в лесу, но лес это совсем не напоминал тот, который немного удивил меня прежде. Это был сосновый и еловый молодняк с кучей сломанных веток под ногами и кое где выступающими ярко молодыми лиственными деревьями: березки, дубы, ясени, липы были здесь еще настолько малы, что редко когда достигали высоты даже моего роста. Видимо, со своей излишней задумчивостью, я пропустил момент перехода одного вида леса в другой и теперь, оказавшись здесь, чувствовал себя определенно заблудившимся путником.
 Но я был не один. Мой друг вскоре встал, обернулся ко мне и сказал теперь уже довольно громко: «Пришли».
Я посмотрел немного в сторону и увидел над густыми, но не высокими молодыми деревцами совершенно замечательный вид. Этот вид поразил меня абсолютно и сразу, да так, что я просто остановился и сел на кучу веток, по которой только что шел довольно размеренным шагом. Я молчал и смотрел. Лес, вернее, лесочек весьма редко заканчивался, и начиналось необъятное глазу травяное дикорастущее поле, ровное, как полотно. Но вот уже на выходе из леса появилась большая церковь из неизвестного мне темно-желтого камня. Казалось, что она была неимоверной высоты, поскольку ее златоглавые купола просвечивали не очень четко сквозь стаи летевших на нее золотых облаков. Да, такого я еще не видел.
 Прямо перед церковью располагался пруд с чистейшей водой, отражающий всю красоту самой церкви и двигающиеся над нею облака, заслонявшие собою то одну, то другую ее часть. На самой середине пруда плавали кувшинки почему-то исключительно розового цвета. Людей вокруг не было, но определенно ощущалось чье-то присутствие - то ли это были служители церкви, проводящие молебен, то ли это были голоса прихожан, собирающихся постепенно к службе. Если за церковью были определенно видны зеленеющие насыщенной сказкой луга, то за прудом, довольно большим, никаких зеленых красок явно не было. Это была очень черная и очень неровная земля, простирающаяся вдаль вплоть до самых границ зрения.
 Я уже избавился от своей головной боли и сидел, абсолютно завороженный открывшимся мне видом. Мой друг сидел рядом и тоже смотрел. Постепенно возвращавшаяся ко мне ясность сознания дала мне понять, что золотые облака над церковью и заходящее за поле солнце означает ни что иное, как наступление вечера. Значит, мы, я и мой спутник, шли уже целый день с восьми утра, и причем шли прямо на восток от приютившей нас деревни. На тот восток, которого там боялись как огня, который посеял смуту в сердца доверчивых селян и заставил их оградиться от наступающей на них неведомой, и потому опасной, жизни. Признаюсь, мне стало немного не по себе, но все же даже зарождённый во мне неизвестный страх полностью перекрывался чувством удивления, любопытства, откуда же в таких глухих местах объявилось такое вот чудо?
Ощущение нереальности, чудесной составляющей происходящего не покидало меня теперь ни на минуту. Я был весь сосредоточен на том, чтобы рассмотреть все увиденное как можно четче, запомнить максимально то, что происходит, узнать что-то о происходящем от других. В общем, из всех чувств во мне преобладал мой давний знакомый - интерес как всему происходящему в этом мире. Я не мог больше его сдерживать и стал расспрашивать единственного присутствующего здесь существа, мне подобного, - моего нового знакомого. Тот как будто ожидал начавшегося бурного потока слов с моей стороны, потому что стал рассказывать ровно те истории, а которых я его спрашивал или только намеревался это сделать. Он как будто предвосхищая мои мысли и давал мне довольно четкую информацию, насколько только это возможно для истинного сельского жителя глубинки. Тогда это меня даже не удивило, я просто слушал и с жадностью внимал абсолютно всему, что слышал.
 Передать этот рассказ сейчас не представляется возможным, так как памяти остался лишь некоторый сюжет, но полное его восприятие вместе со всеми ощущениями какого-то приобщения и растворения во всем, что я видел, осталась где-то далеко практически незапомненным и, самое главное, никак не передаваемым словесным путем.
 А сюжет был такой. Эта церковь - на самом деле все, что осталось от богатой некогда деревеньки Проступ. Все дома давно разрушились, жители разъехались, остались только служители церкви да пара десятков постоянных прихожан, приходящих под великие праздники, чтобы ощутить на себе свет бога, явно лицезреющего с небес именно на данную церковь. Все отмечают, что нигде не видели такой удивительной картины, какая открывается при входе в храм. Это самый светлый храм из всех, построенных на белом свете, ведь даже глубокой ночью служители не зажигают там свечей и не включают какого-либо иного источника света. Там светло, поскольку верховный купол и колокольня всегда скрываются от взора земного на небесах, через которые бог и посылает в храм свой истинный свет.
-«Да»,- сказал я, - «видимо действительно прекрасное зрелище внутри церкви, но почему Вы говорите, что деревня Проступ разрушена? Ведь мы с Вами только нынешней ночью ночевали в ней и с утра вышли, чтобы прийти сюда?»
-«Там, где мы с Вами были, люди предпочитают не появляться. Ведь по преданию там живут именно те люди и их потомки, которые в пылу ярости разрушили свою основную деревню, свое истинное пристанище и были изгнаны богом, смотрящим на них через свою чудо-церковь.»
 Даже при наличии самое удивительной на свете церкви люди умудрились пойти не только против самих себя, но и против бога: они перед самой праздничной службой ворвались в церковь, поднялись на колокольню, где служитель готовился начать перезвон, сбросили вниз его и вырванные ими языки церковных колоколов. Все это упало в пруд, чудным образом возникший сразу после этого случая возле порога церкви. Священник тут же бросился спасать колокольные «голоса» и нырял за бронзовыми языками, но не смог вынести ни одного из них, и в итоге утонул.
 Пруд был первым чудом бога, а вторым можно считать то, что ни один житель деревни в итоге раздирающей потасовки с камнями, ножами и ружьями, нисколечко не пострадал. Вся деревня с домами была перенесена чудным образом западнее на двадцать километров с отказом от божьей помощи при жизни и полным стиранием памяти о жизни земной у всех жителей деревни. Те пришли в себя довольно быстро, начали абсолютно новую жизнь, обустроились, успокоились и даже построили у себя новую церковь с колокольней. Но поскольку туда никогда не направлен взгляд бога, эта церковь считается самой «темной» в округе. В окна не попадает ни капельки света, все гниет и ржавеет, включая иконы на стенах, а по стенам ручьями бежит неизвестно откуда берущаяся грязная вода. Свечи там гаснут практически сразу. Люди ходят туда лишь при необходимости или на великие праздники по традиции, но предпочитают проводить там как можно меньше времени. Жители построили свою церковь с колокольней, но даже после уже нескольких сделанных замен колоколов, они не звонят.
 Несмотря на все, бог помнит о своих грешниках и периодически посылает туда людей, прошедших определенный обряд послушания в этой великой светлой церкви. Они должны посмотреть на жизнь людей, живущих без взора божия, и прийти помолиться о них в этот храм. Люди, приходящие сюда, молятся о заблудших душах тех прежних жителей, да с таким отчаянием, что практически у всех икон нашего проступочного храма под взором божьим из очей начали течь ясные и светлые слезы. Прихожане считают, что воду от этих слез нужно выливать в чудом сотворенный богом пруд, с каждым годом пруд увеличивается в размерах, а вода становится все прозрачнее.
 Какому-то священнику этой церкви было видение, что бог готов помиловать покусившихся против него рабов своих, если в церкви вновь будут звонить колокола. Но какие бы туда колокола не ставили - звука нет. Наверное, бог хочет вернуть исходным колоколам их прежний голос, и тогда отведутся все беды от этих мест.

 Вот, в принципе, и вся услышанная мною в то время история.



 -"А где же все-таки язычки тех самых колоколов?"- спросил я моего проповедника.
-"Да все там же, в пруду. Там, в центре, где кувшинки. А все то, что вокруг - молельные слезы. Ими омыться можно только при обретении послушания, когда истинная вера начинает вести дорогу человека без грешных мыслей и противоречивых дум."
-«А почему же все-таки церковь и деревня имеют такое название – «Проступ»?»
-«Говорилось вначале, что бог будет вести жителей деревни к себе по-степенно, по ступеням, поддерживая их и помогая. И тогда "Проступ» на местном наречии означал переход на новую ступень на пути к богу. А в итоге теперь жителей люди называют проступившимися, то бишь совершившими ужасный греховный проступок, а некоторые- за их страхи и невнимание- называют жителей просто тупыми. А ведь именно об этом озере вы спросили меня вчера. Его действительно называют «Туповатое», то ли по названию деревни, а скорее всего - потому что люди, омывшиеся водой из данного озера, принявшие традиционный здесь обряд послушания, выходят из него полностью преображенными, на себя не похожими, действуют не так, как раньше. Они мудреют, воспринимают истинные блага этой жизни только по воле божьей, не ругаются, не пьют, воссоединяются с чем-то радостным в себе, постоянно улыбаются и могут с благоволения бога совершать любые поступки или наставления. Людям обыкновенным особенно сложно понять эти способности. Раньше, когда люди были менее властны и более добры ко всем и прежде всего к себе, они и не пытались понять настолько не похожих на них людей. Они просто принимали их такими ну, как есть, понимали их исключительность в общей массе, слушались их в проблемных ситуациях, любили их, дружили с ними, приглашали к себе, называя «юродивыми», «блаженными» или как-нибудь еще. А теперь для них они просто тупые. "Прос-туп". И озеро поэтому, дающее такие чудотворные свойства покорившемуся ему человеку, люди отвратно решили прозвать «Туповатое». Скорее всего - так. Но еще может быть из-за его некруглой формы. Вон там, вдали, сбоку - видишь? Как раз за кувшинками. Там озеро кончается очень резко, двумя прямыми линиями, как будто образуя тупой угол. Но туда никто не ходит. Все почему-то боятся. Это самый удаленный край озера от церкви».
 


3.
Какой красивый и поучительный рассказ.
 Хотя мой друг да, конечно, говорил все по-другому, по-своему. Но мне кажется, я очень хорошо понял его. Не знаю, передам ли я эти свои ощущения в пустом словесном пересказе. А хотелось бы. Да, не скрою, очень хотелось бы вновь ощутить чувство какого-то высокого мысленного единения с другим живым существом, чувство полного понимания друг друга безо всяких промежуточных и мешающих слов.
Нет, не получается. Это чувство не требует дополнительного словесного общения, и поэтому определить его каким-либо словом или их сочетаньем, видимо, невозможно. Слова разваливаются на буквы и проваливаются в глухую пропасть. Наверное, теперешний мир основательно забыл это чувство или же еще не вполне дорос до него. А может, это я попросту не знаю нужного слова? Все может быть.
 Поэтому сижу сейчас, обложенный всевозможными словарями различных времен, различных авторов, и пытаюсь найти ЭТО. Но увы, на данный момент ни один толково-бестолковый словарь не подсказал мне нужного слова. Хотя, самым близким по существу из выбранных мной, могло быть стать слово, определяемое как СЧАСТЬЕ. Но даже оно отражает лишь мелкий итог того, что было. Эх, великий и могучий, где же ты???

 Все мои сравнения и попытки определения - всего лишь желание рассказать людям о том, что у них есть, и оставить им хоть тоненькую ниточку к своей памяти. Я знаю, вам не интересно. В теперешнем мире интересует, чего нет у человека, и ставится проблема, как бы это достать. А то, что уже есть, но почему-то скрывается, не используется, человек боится открыть сам в себе, заглянуть поглубже, улыбнуться и хотя бы дотронуться до себя, такого неизведанного, милого и незащищенного, «туповатого» существа.
 Вы бежали мимо? Бегите прочь, быстрее. В нашей жизни поднимать проблемы самопонимания - все равно, что резать ножницами человеческую паутину, не обращая внимания на потерявшего рассудок паука и на его дальнейшую необходимость продолжать жить в этом мире.
 Прошу простить за спонтанное лирическое отступление и дать возможность хотя бы попытаться поискать подходящие слова или сравнения для описания вполне нереально происходящих событий.
 

4.
 Когда старик рассказывал о так называемых  юродивых, «туповатых» людях, я уже был уверен, что говорю с одним из них. И дело было даже не в даре мгновенного убеждения в истинности своих сказок, а в том, что только с этим человеком впервые за долгие годы мне не нужно было как-то внутренне закрываться, притворяться и разгадывать его возможные тайны. Только здесь я понял, как я общался со всеми всю свою жизнь. А ведь умений особенных не было нужно. Прямо передо мной сидел я сам и радостно рассказывал о самом себе.
 Я чрезвычайно заинтересованно слушал, и все воспринимал очень внимательно. Не было ни малейшего недоверия у меня к самому себе и к тому, что происходит. Не было и страха сделать что-нибудь не так. Главное, что я понял из рассказа - это не то, что надо бояться гнева неведомой верхней силы, а то, что эта сила - со мной. Я и есть тот, кто потерял внутреннюю власть и впустил в свой мир гнев и недоверие. Но человек прощающий, призывающий к порядку, наказывающий и помогающий - это тоже я. Я - тот звонарь, летящий в чудесный пруд и пытающейся безуспешно спасти языки, голоса, музыку всего мира. Нет никого «другого» в этой истории, - это история про себя самого.
 Когда я понял это, мой собеседник привстал с земли. Я сделал то же самое. Он просто посмотрел на меня, я сразу понял все свои дальнейшие действия. Я первым теперь сказал: "Я пошел». А он лишь легко, как бы отрицательно, покачал головой и сказал: "Иди!"

 Меня манила вода Туповатого озера. Мне было очень интересно, почему все же она настолько чиста, что отражает буквально каждую, даже не заметную глазу мелочь. Я направился твердыми шагами прямо к нему и вдруг понял, что вода озера ни с чем не смешивается, даже с той землей, что находится внизу, под озером. В ней нет ни одной рыбки, ни одной травинки. В ней нет ничего, напоминающего материальную жизнь. Разве что, те кувшинки, у далекого берега.
 Озеро абсолютно не искажало картины неба, потому что даже при довольно ощутимом утреннем ветерке на нём не было ни малейшей волночки. Ничто не могло растревожить эту чем-то скованную, неестественно гладкую, не живую поверхность.
 Я заинтересовался еще больше, решил попробовать воду озера на вкус и умыться ею. Когда я опустил руки в воду, ни одного колечка не поплыло по ровной водной глади. Кожа моя после умывания осталось совсем сухой, у меня даже было впечатление, что и во время умывания вода не увлажняла ни моего лица, ни даже рук, в которые я раз за разом стремился набрать как можно больше воды. На вкус вода была совершенно обыкновенная, конечно же, не хлорированная, ну и не родниковая. Лишь немного соленоватая. Хотя, впрочем, это могли быть мое внутренние ощущения - ведь я и не заметил, что уже ровно сутки, если считать со вчерашнего завтрака, я ничего не ел.
 Я улыбнулся, наступил в воду ногами, она показалась мне довольно холодной, несмотря на теплую прошлую ночь. Я медленно шел вдоль по озерному берегу, периодически натыкаясь на нелепым образом выходящие из вроде бы ровной земли уродливые камни. Подходя ближе, я замечал, что это, вероятно, верхушки печных труб и перекосившиеся куски крыш ушедших под воду домов. В тех местах кое-где на берегу следовало ступать аккуратно, чтобы не пораниться ненароком о крупные и мелкие куски давно разбившегося стекла.
 В одном месте, также на берегу, мое внимание привлекла не камень, не стекло, а лежавшая практически у водной кромки открытая пустая шкатулка, зарытая под землей наполовину. Я раскопал ее. В нее был вставлен ключик, который я практически непроизвольно повернул. Как это не странно, пружина, видимо, не заржавела, и откопанная шкатулка за много лет завела давно забытый всеми мотив. Он был прекрасен, наверное, потому что прост. Или же прост, потому что прекрасен. Я сразу стал тихо напевать его без слов: та-рии-ра-раа, та-ри-та-та, та-рии, ра-раа, ра-рааа. Та-рии-ра-раа, та-рии, та-та, та-ри, та-рам, пам-пааам...
 Я взял своего нового песенника с собой и пока шел дальше не отказал себе в удовольствии еще несколько раз послушать волшебную мелодию шкатулки. Как-то мне показалось, что звук из шкатулки распространяется не очень обычным образом. Тихая мелодия уходила куда-то вверх и, отталкиваясь непонятно от чего, возвращалась обратно с некоторым изменением во времени и пространстве. На фоне полной тишины все это напоминало чудные звуки эха в лесу или в горах. Но в истинной тиши никаких резких звуков эхо себе не позволяло, а следовало за внезапно зазвучавшей тишиной, послушно шагая рядом со звуком.
 Я думал, я гулял, я наслаждался, - чего еще нужно было человеку? Такому, как я, - ничего, потому что с моей любознательностью и жаждой к жизни всего этого было вполне достаточно, чтобы полностью наполниться нынешней реальностью и не задумываться о предстоящем. Я путешествовал и наслаждался чудесами, происходящими со мной.
 
 Тут я наткнулся на довольно высоко поднимающуюся по берегу и уходящую дальше в глубину озера острую изгородь. Я остановился, потрогал ее, попытался копнуть поглубже. Но, видимо, изгородь во время своего существования была довольно высокой. Я не стал более задумываться, перешагнул аккуратно через нее и продолжил свое путешествие. Странно, но больше камней осколков на берегу я не встречал. Берег был практически ровным, пока я не наткнулся на кусок доски, выглядывающий совсем немного из воды. Я подошел к нему, опустился вниз и ощупал свою новую находку.
 Вода здесь почему-то было немного мутнее, чем у церкви, и сразу понять, что было скрыто в пруду, я не смог. Чем глубже я опускался, тем больше у меня возникало вопросов: что же это за древняя не сгнившая в воде за много лет палка стоит так крепко в озере, абсолютно вертикально, ни на градус не смытая к поверхности земли ни временем, ни водой? Я погрузился еще немного и ужаснулся. На палке поперёк была прибита горизонтальная планка. Это был крест! Ногой под водой я ударился о какой-то гладкий камень. Проведя по нему рукой, я почувствовал, что камень не совсем уж гладкий, и на нем выпирает вперед что-то плоское в форме овала. Я понял. Это - гранитный памятник перед крестом, а я нахожусь на давно заброшенном, ушедшим под воду кладбище. Да уж, теперь стало совсем не по себе.
 Я поневоле оглянулся и обнаружил, что нахожусь уже довольно далеко от церкви, с другой стороны озера, и пруд ведет меня не по кругу, а как раз срастается впереди прямыми линиями, образуя тупой угол. Я почти дошел до него и готов был уже повернуть вдоль озера обратно, к церкви, чтобы как-то в спокойном состоянии осмыслить столь удавшуюся мне прогулку.
 Но на кресты я стал натыкаться уже довольно часто, даже на берегу. Они стояли практически рядом, а я, как человек в некоторой степени суеверный и боящийся ненароком оскорбить чью-то смерть, был вынужден балансировать между ними, порой окунаясь в воду при попытке обогнуть таким образом особенно заметно выступающий с берега крест.
 Один раз я попробовал немного отойти от озера, проложившего мне этот путь, но обнаружил, что нахожусь на том самом месте, где берег переходит в очень неровную и тёмную совершенно безжизненную землю. Я это понял, когда отошел на несколько метров от озера и начал терять опору под ногами.
 Да, почва была. Вокруг из нее то и дело были видны верхушки могильных крестов. Глядя вперед, я не видел конца и края этой земле, а сделав очередной шаг и почти сразу уйдя обеими ногами в почву по колено, я с ужасом понял - болото.
 Я с трудом сделал шаг и попытался вернуться обратно к озеру - моей единственной надежде выбраться хоть как-то из-под гнетущего вниз конца. Всего лишь несколько шагов разделяли меня от спасительной водяной кромки. Я шел с большим трудом, увязая в зыбкой трясине все глубже и глубже, но при этом понимая, что останавливаться и ждать нельзя, я самыми непостижимыми образами выворачивался и делал очередной шаг. Вот-вот, еще несколько шагов, не больше, и вдруг я проваливаюсь в землю практически сразу по горло. С трудом набирая воздух, я еще пытаюсь дышать, но понимаю, что глубина сильнее меня, и вздохов мне осталось совершенно четкое, кем-то отмеренное количество. Отчаявшись, я делаю последнее движение к озеру и вдруг вижу прямо передо мною верхнюю доску от креста, оказавшегося рядом. Я хватаюсь за него и чувствую в нем неожиданную опору: он не проваливается вниз вместе со мной, а твердо стоит на своем месте «как вкопанный». Я всеми силами цепляюсь за верхний столб и пытаюсь вытянуть за собой ноги, которые внезапно находят опору внизу, вероятно, на гранитной плите могилы.
 Я делаю последний рывок и буквально оставшимися силами вцепляюсь в крест и руками, и ногами, и всем телом. Крест стоит. Я перевожу дыхание и пытаюсь хоть чуть-чуть приподняться на нём. Взгляд мой прикован к озеру, к отражающейся в нём церкви и небу на редкость ясному сегодня.
 И вдруг внезапно из верхнего кармана моей рубашки, куда я положил найденную шкатулку, раздается уже знакомый мне мотив. Видимо, я так крутился в болоте, что шкатулка завелась сама и стала издавать свои стандартные, хоть и всеми забытые звуки. Я вынул одной рукой шкатулку и повесил на крест сверху. Я просто решил немного подождать и набраться сил, чтобы придумать, как же мне действовать дальше. Музыка, как мне казалось, звучала все громче и громче и почему-то не кончалась. Ее поддерживало уже знакомое и явно дружественное нам эхо. Мне, из последних сил вцепившемуся в крест, казалось, что музыка эта заполонила весь мир. Я, как и эхо, полубессознательно напевал ее.
 И вдруг что-то произошло. Мой крест сам стал подниматься из трясины и вытягивать таким образом меня наверх. Земля постепенно твердела, а я, уже поднятый непостижимым и чудесным образом из лап самой ужасной смерти, которую можно когда-либо себе представить, все еще висел на верхушке креста, не решаясь попробовать наступить хотя бы одной ногой на твердь земную. Наконец, я взял себя в руки (если можно такое сказать в данной ситуации) и опустился на землю перед крестом. Земля была абсолютно твердой. С чего я взял, что здесь было болото? Неужели я уже додумался до галлюцинаций?
 Мне все еще не верилось в мое чудесное избавление, и я сидел и слушал по-прежнему раздававшуюся отовсюду музыку. До пруда было всего два шага по совершенно твердой почве. Погода была сегодня настолько ясная, что на небе не было ни облачка. В озере отражалась уже вся церковь целиком - с куполом, крестами и колокольней. Не то, что вчера.
 На миг мне показалось, что водяное отражение самого высокого церковного креста прямо соприкасается с тем моим крестом, что вытащил меня из болота.
 Я встал и посмотрел на этот спасший меня крест. Под ним действительно стояла гранитная плита. Я прочитал выгравированное имя и оторопел: это были мои фамилия, имя и отчество. Дата рождения было очень давней, а вот дата смерти полностью совпадала с днем моего рождения. Еще одно чудо из чудес - меня спас крест с могилы моего полного тезки, умершего точно в день моего рождения.
 Я был уже в таком положении, что вполне мог произнести: «Чудесами меня не удивишь». Но то, что я увидел дальше, заставило меня буквально в голос закричать от ужаса. Овальная фотография, прикрепленная к гранитной плите, раньше казалась мне совсем стертой, но, постепенно высыхая, на ней стали проявляться чьи-то черты. Это было лицо моего недавнего спутника, собеседника, друга, с которым я накануне проговорил целую ночь и полностью доверял ему настолько, что он привел меня сюда как будто совершенно без моего ведома.
Я не верил своим глазам. Решив, что происходящее просто невозможно (хотя оно и без того невозможно), я просто встал и пошел вперед, к прозрачному озеру. Я заходил все глубже и глубже и как будто растворялся в картине отраженной действительности. Я глубоко вдохнул и нырнул поглубже, чтобы хоть немного расслабиться. Воды озера несли меня сами, я полностью отдавался им, как и своим мыслям. Внезапно на совершенно гладком дне блеснули отражения каких-то незнакомых мне предметов. Я вынырнул как можно выше и стал смотреть вокруг, пытаясь найти взглядом, что же могло так отразиться в чистом зеркальном пруду. Этого явно не было ни на берегах, ни на небе, ни на церкви. Это могли быть листья и корни тех самых розовых кувшинок, которые так вчера выделялись на общем фоне гладкой озерной воды, а сегодня выделялись еще больше, потому что под ярким солнечным светом все кувшинки полностью раскрылись и тоже стали в какой-то степени отражать небо.
 Я нырнул еще несколько раз. На дне лежали три незнакомых мне предмета. Они немного блестели, как старые очищенная бронза или мельхиор. На дне безусловно было что-то. Что-то металлическое, немного грушевидной формы. Я вынырнул и глубоко вздохнул. Да, это были они, давно утраченные языки, голоса колоколов местной чудодейственной церкви. Я знал, что это были они, но не знал, смогу ли я самостоятельно найти кого-то и повторно указать именно это место прекрасного Туповатого озера. И я решился по крайней мере попробовать.
 Запутавшись в кувшинках, я снял с себя рубашку, набрал воздуха и камнем бросился вниз. Как можно быстрее я постарался положить свои глубокие находки в рубашку, завернуть ее покрепче и попытаться поплыть к ближайшему берегу. Ноша была откровенно неподъемной. Я снова всплыл и огляделся. День начинал клониться к вечеру, и медлить было нельзя. Я вновь опустился вниз и положил в рубашку один самый маленький колокольный язычок. Он один уже весил так, что «будь здоров», но однако потянуть его за собой по дну к берегу мне удалось. Я вытянул его на берег и положил, чтобы потом сориентироваться, под свой уже знакомый чудодейственный крест со шкатулкой на верхушке.
 Странное дело: шкатулка все еще играла. Видно, какая то пружина, связанная с ключом, сломалась окончательно.
 Я полез обратно в воду. Уже с большим усилием, но все же мне удалось вытащить  к тому же месту на берегу два оставшихся язычка.
 Темнело. Что мне дальше делать, я не знал. То, что я не донесу свою ношу, по крайней мере сегодня, было единственным, что я ясно понимал. Я уже готов был лечь спать здесь, под крестом, чтобы назавтра чего-нибудь придумать. И вдруг почти у воды я увидел несколько длинных бревен. Они, наверное, были так же, как и я, выпихнуты землей во время чудесного осушения болота. Если бы были веревки, можно было бы сделать некое подобие плота и переправиться на другой берег озера, к самым вратам церкви. Но где взять веревки?
Я оглядел свои находки - к ним были привязаны довольно короткие, но крепкие остатки канатов, на которых они раньше висели внутри колокола. Несколько маленьких канатов и разорванная рубашка, увы, не смогли спасти положения. И я решил рискнуть. Я снова прыгнул в озеро, доплыл до зарослей кувшинок и постепенно, по нескольку штук, стал срывать их прямо у корней, постоянно ныряя и всплывая за глотком воздуха. Когда я сорвал все кувшинки и вынес их на берег, то попробовал сплести из длинных и достаточно прочных стеблей какие-никакие нити. Это мне удалось сделать довольно быстро и в итоге связать, наконец свой горе-плот.
Что-то получилось. Я поднес его к воде - он поплыл. Я попробовал по одной положить на него свои находки. Выдерживает! Я уже было сам встал на плот, но понял, что не учел самого главного: на озере никогда нет ветра, плот без ветра не поплывет, нужны весла, или хотя бы одно, но длинное. Я стал искать. Ничего подходящего кругом не было. Я было уже попробовал грести руками, но понял, что просто могу потопить и себя, и весь свой плот, а движения все равно никакого не получается. Тут раздался скрип. Поющая шкатулка упала и отлетела от креста, а сам крест, которые бог знает сколько времени удерживал меня, висящего, выбирающегося из болота, вдруг покосился и потихонечку- потихонечку стал скользить вниз. Упал он практически бесшумно. Я, не зная толком, как мне следует отреагировать на столь знаковый момент, не сразу, но подошел к нему и попытался поднять. Он оказался на удивление легким и длинным. Да, я понял - это мое весло.
 Сказано -  сделано. Взяв в руки свой уже родной крест и шкатулку, я подошел к плоту, встал на него, оттолкнулся крестом от берега и поплыл, опираясь крестом о воду, как будто вода была твердым зеркалом, от которого легко можно было бы оттолкнуться. Уже через полчаса я, что называется, «с музыкой» подплыл прямо к основному входу в храм.
 
5.
Я плыл по отражающий небо воде. Мне казалось, что я плыл очень долго, несколько часов или даже несколько дней. Но картина, видимая мне, как будто застыла, совершенно не меняясь. Солнце остановилось на западе и так светило на церковь, что их отражения - солнца и церкви - целиком заполняло как все Туповатое озеро, так и весь мой туповатый рассудок.
 Я плыл и думал: что же изменилось за эти дни? Я или мир? Мир или я? Я в мире, или мир во мне? Все, что я чувствовал, теперь была абсолютно другим, чем я жил ранее. Все было другим, и я в том числе. Теперь внутри меня как будто исчезли все сомнения, заставлявшие до этого идти куда-то обыкновенным странником, задавать вопросы, искренне интересоваться всем подряд. Как будто я не знал, где живу, и любым образом, как получалось, заходил или просто подсматривал во все квартиры, во все комнаты огромного нескончаемого небоскреба. Но, увидев существование тамошней жизни, я знакомился с ней, сближался, или наоборот понимал, что так жить нельзя. Я собирал информацию и уходил дальше, совершенно не задумываясь, а где же в этом небоскребе мое место.
 Сейчас я тоже не задумывался об этом. Как будто уже не было того небоскрёба, который разрывал мое собственное небо, нарочно запутывая меня в клубке интересных жизненных сюжетов и не отпуская от себя, говорил, что свою жизнь я найду только в нём.
 Здесь же была самая простая, "проступная", не самая высокая, но совершенно поменявшая меня церковь. Я до сих пор не был знаком с нею, не посетил ее ни разу, но ее отражение дало мне совсем другую жизнь, где не было столь любимых мной вопросов, а если они начинали потихонечку подкрадываться ко мне, я прогонял их уже имеющимися у меня ответами. И это были не догадки. Это было истинное знание, знание истины. И ничего из этого не обошлось без участия подлинных великих происходящих чудес, к которым я даже стал понемногу привыкать. То, что удивляло и поражало меня, как говорится, «как гром среди ясного неба», было действительно громом, но громом только моим, связанным с тем молниеносным разрядом, который сжигал на своем пути все несоответствия меня - прежнего и меня - переходящего в иную жизнь. Там, где уже все известно о людях и о предметах, никогда не может возникнуть вопроса «Что делать?» или «Почему?». Здесь есть лишь одно проживаемое состояние, и оно называется «Верую!»

***
6.
Оказавшись на своем самодельном плоту у подножия церковного храма, я оторвался от своих новых раздумий и был поражён встречей, оказываемой мне.
 До этого момента я и мой друг не встретили здесь ни единого живого существа, хотя тени их присутствия определённо наблюдались, особенно в церкви, где явно готовились к проведению молебна по случаю какого-то церковного праздненства. У храма сейчас меня встречала толпа, воистину целая толпа, в которую входили и несколько постоянных прихожан, и большинство церковнослужителей. Но самое главное, здесь были уже знакомые мне люди из деревни Проступ, которых я до этого встречал на улочках посреди векового мертвого леса, и те, у которых я ночевал и чьим хлебом и пожеланиями я был сыт с момента нашей последней встречи - то есть, со вчерашнего дня. Люди, боявшиеся и меня, и себя, пришли сюда вместе. Я почему-то знал, что они ответят на вопрос: - что же заставило их вновь собраться и прийти к страшному для них месту? Это были звуки, звуки церкви, звуки моей маленькой случайно найденной шкатулки, которые громким эхом несли ожидаемый для всех мотив.
 
Батюшка сделал ко мне единственный шаг, осенил православным крестом и спросил: «Это действительно — ТЫ?». В глазах у него стояли слезы. Порой он даже не пытался их сдерживать, и из горловой глубины этого сильнейшего духом человека прорывались рыдания.
 «Да, это - я.», - был мой ответ.
И тогда по стоящей толпе, и дальше в лес и на луг как будто разлетелась какая-то радостная весть. Все мне улыбались так, будто бы были знакомы со мной ранее. Они верили мне так же, как и я верил им. Их глаза светились, встречаясь с моим взглядом, и церковь светилась в остановившемся на западе солнечном свете.
 Я вышел на берег, положил на него мое весло - мой спасительный крест - и с большим усилием вытянул почти разорвавшейся во время плаванья плот. Все окружающие просто стояли или сидели и смотрели на мои действия, и даже не пытались помочь, подойти, просто показать свою готовность оказать мне хоть какую-то помощь. Все смотрели на плот.
 Я снял с него самый заметный, самый большой колокольный язык и потянул его по берегу по направлению к стоящему впереди батюшке.
 Я сделал неимоверное усилие и поднял голос праздничного колокола. Батюшка вновь задал мне вопрос: «Это — ОН?». Я с трудом, сгибаясь под тяжкой ношей, ответил: «Да». Он осенил крестным знамением мою святую ношу, и я вдруг почувствовал, что держу в руках довольно легкий груз.
 Батюшка вызвал из толпы троих служителей, толпа расступилась при полном молчании. Помощники пронесли переданную мною ценность прямо в храм. Таким же образом я передал батюшке и служителям церкви все их давно утерянные и вновь обретенные чудным образом ценности.
 Сам я хотел потом пойти за ними в церковь, но не решился, поскольку был практически не одет должным образом для посещения столь благого места. Тут рядом стоящий монах надел на меня свою рясу, и я прошел внутрь храма посмотреть, что же будет происходить дальше, да и просто познакомиться изнутри с церковью, которая столь много стала значить в моей жизни. За мной постепенно стал заходить и остальной народ.
 Дьякон, одевший меня временно в свою рясу, молча предложил мне подняться вслед за впереди идущими священниками по направлению к церковной колокольне. Он уверенно вел меня по давно не хоженным и порой проваливающимся ступенькам, а я просто следовал за ним, наблюдая за всем происходящим.
 Я добрался на колокольню как раз в тот момент, когда церковные служители только что подвесили три вновь обретенных языка к уже застарелым, но еще на что-то надеявшимся колокольным пастям. Батюшка посмотрел на меня, передал мне в руки три толстые нити и сказал: "С Богом! Ну, давай, с Богом!".
 У меня в руках оказались три веревки. Я не имел никакого представления, что с ними делать, но подойдя поближе, стал просто аккуратно и сильно дергать за них. Над всеми окрестностями раздался звон необыкновенной красоты. Странно, как бы я не дергал, какие бы веревки не отпускал, звон тот отчётливо напоминал мне мотив моей маленькой любимой шкатулки, слышавшийся мне сегодня в течение целого дня.
 Это была она, та самая музыка, которую я периодически заводил с утра в шкатулке и которую весь день мурлыкал себе под нос. Шкатулка была проводником небесной симфонии, и, видимо, поэтому вокруг ее пения создавалось неподражаемое, ничем не объяснимое эхо, которое спасало меня от многих бед и отчаяния в самых безнадежных положениях.
 Я порядочно устал - колокола были просто огромными - и в итоге меня по той же шаткой лестнице буквально под руки свели вниз, в церковный зал. Народу было необыкновенно много, но создавалось впечатление, что все куда-то расступаются перед моим появлением. Слышны были отчетливые рыдания, и я, вглядываясь в лица людей, не мог понять, разочарованы ли они или же, наоборот, обрадованы моей первой "колокольный импровизацией".
Внутри действительно было очень светло, и лицо каждого прихожанина можно было рассмотреть очень ясно.
 Мне очень хотелось взглянуть на плачущие озерной водой иконы. Однако все иконы вдруг именно в этот день перестали источать прозревающую влагу. Перед каждой иконой стояли сосуды - «слезные чаши», однако ни одного из них я не увидел хоть на сколько-нибудь заполненным. Я понял, что чудодейство прошло как-то мимо меня по касательной, и даже немного расстроился по этому поводу. Я просто полюбил здесь чудеса, вот и все. А иконы все смотрели на меня обычным пронизывающим взглядом и, как мне казалось, нисколько не плакали, но даже смеялись, улыбались какой-то туповатой, не подходящей к общему характеру каждого образа улыбкой.
 Я подошел к иконам Христа и Божьей Матери и прочитал несколько известных мне молитв. Иконы определенно не отталкивали, а принимали их с тем истинным пониманием, которого я всегда искал, молясь в своих путешествиях в других церквях. В этой церкви действительно все светилось: и украшенные фресками расписные стены, и иконы, и даже я.
 Не знаю, сколько времени я общался со святыми внутри церкви, но когда я обернулся у выхода, чтобы прочитать заключительную молитву и осенить себя завершающим крестным знамением, я вдруг обнаружил, что в только что переполненной церкви нет, кроме меня, ни единой души. Я, видимо опять замкнувшись на время в своих раздумьях, пропустил тот момент, когда люди стали покидать церковь, и в итоге она опустела. Я тоже повернулся, открыл тяжелые двери и вышел.
 В первые минуты я остановился и стоял, словно ослепленный. Меня ослепила темнота. На улице была уже глубокая ночь, но после посещения светлой церкви поджидающая за дверью мгла оказывалась настолько неожиданной, что просто ослепляла. Потом уже в глазах начинали мелькать маленькие огонечки-звездочки, и приходило понимание, что ты по-прежнему зришь божий свет, и непроизвольная радость, что твой дар видения остался при тебе.
 Спустившись по лестнице и опустив взгляд, я вдруг отметил, что передо мной находится деревня, по всей видимости, огромная. Дома были старые, но крепкие. Кое-где еще топились печи, а молодежь сидела у разожженного на центральной улице костра, что давало возможность рассмотреть в ночи все общие детали уснувшей деревни.
И все же меня что-то тревожило. Озеро, пруд - где они? Они исчезли, и именно на этом месте теперь располагалась густонаселенная и радостная деревня. Ну что ж, это было еще одно божье чудо, а чудесами меня сегодня уже было не удивить.
 Я пошел вперед и обнаружил лежащий прямо у входа под ногами свой сегодняшний плот. Рядом с ним свалился мой крест - мое весло. Эти вещи стали так дороги для меня за сегодняшний день, что я попросту не смог оставить их так, валяющимися под ногами на земле. Я приподнял плот, оттащил его немного и прислонил у стены рядом с дверью храма. Произошло очередное чудо - плот мой, обвязанный в основном стеблями водяных кувшинок, зацвел прекрасными розовыми цветами и полностью слился с церковной стеной.
 Дальше я присел молча перед крестом и поднял его перед собой. Я знал одно - он не должен находиться здесь, у него есть свое, очень хорошо определенное место. Замолчавшая шкатулочка каким-то образом вновь оказалась у меня в руках.
 Я сидел и ждал, смотря на свой чудодейственный крест. И вот, наконец, в деревне запели петухи, и над небом на востоке появилась маленькая хрупкая полоска света.
 Я поднялся, взял крест и пошел по главной деревенской улице. Я шел долго и порядком устал, но знал, что именно значит эта усталость  и то, что я по сути должен, просто обязан завершить непроизвольно взятое на себя дело. Пока я шел вперед на восход, я почти ни на что не обращал внимания. Но постепенно я стал все отчетливее слышать из дворов, мимо которых я проходил, громкие слова: "Вот же ОН, идет, наш звонарь!". В какой-то момент, оглянувшись назад, я обнаружил, что за мной, несущим мой крест на свое место, идет огромная толпа людей. Причем ее размер только увеличивался, так как по мере того, как я проходил мимо очередных домиков, к ней присоединялись все новые и новые люди. Я шел с крестом впереди всей этой толпы, причём идущие люди хранили глубокое молчание, а в воздухе звучало лишь благоденствие раннего утра просыпающейся деревни.
 Похоже, я шёл верным путем, поскольку впереди уже маячила высокая ограда, отделяющая поселение от кладбища. Идя прямо, я оказался прямо у открытой калитки и свободно вошел в нее, неся перед собою свой крест.
 Я действовал очень интуитивно, ведь теперь не было не только болота у озера, но и самого озера, и берег, у которого я нашел вчера свой крест, сегодня уже просто не существовал.
 Я стал напряженно всматриваться, чтобы найти среди построенных в ряд могильных крестов ту самую могилу, с гранитной плитой, но без креста.
 Кладбище оказалось довольно обширным, и я боялся попросту пропустить конечную цель своего похода. В какой-то момент я, устав и решив присесть, чтобы отдохнуть, стал размышлять, куда же мне двигаться дальше? Тут я обнаружил, что толпа, сопровождающая меня, значительно отстала и стала потихоньку концентрироваться у какого-то определенного места. Я решил вернуться к ним и посмотреть, что происходит. И, как и предполагалось, именно в центре среди собравшегося парада я увидел то, что искал, к чему стремился.
 Мой двойник, мой друг, мой предопределитель судьбы лежал именно под этой установленной гранитной плитой. Я приподнял крест и поставил его на то место, с которого вчера его увез. Несмотря на то, что вчера крест свалился сам, сегодня он встал ровно, как влитой, после первого же моего приложенного усилия. Я стоял у креста, а люди стали постепенно продвигаться цепочкой, оставляет цветы, фрукты, просто красивые вещи и уходя постепенно после этого с кладбища.
 Я нарушил в итоге свое молчание, задав вопрос одному из последних деревенских жителей. Этим человеком был мой хороший знакомый, в доме которого я не так давно ночевал. Я спросил: «Чья это могила?». Он ответил: «Местного звонаря, которого когда-то разбойники сбросили с колокольни».
 В принципе, я почему-то и предполагал именно этот ответ, уже зная в подробностях рассказанную мне горестную историю потери людьми самих себя. Я поблагодарил своего собеседника, и мы вместе отправились с кладбища. На могиле среди всех вещей мною было оставлена моя верная помощница - шкатулка.
 Мне казалось, что возможность в любой момент услышать сладкие сердцу перезвоны будет приятна моему любимому герою, погибшему не за правду, ни за ложь, а за обретение миром самого себя. Когда мы уходили с кладбища, мне был задан неожиданный и удививший меня вопрос: «Что ж это, теперь Вы так и будете продолжать быть у нас звонарем при церкви?». Я не на шутку задумался, остановился, вернулся обратно к могиле и забрал свою чудодейственную шкатулку.

7.
Уже несколько лет я служу в темной церкви, расположенной среди глухих мест, внутри глухого непонятного леса, состоящего только из сомкнутых в ряды высоченных толстых древних деревьев. Деревни у нашей церкви нет, она одна в лесу. Прихожан здесь мало, но те, которые все же приходят, делают это постоянно. В самой церкви даже при дневном свете царит глубокий сумрак, и батюшка, и все его служители давно предпочитают во время служб читать все необходимые тексты наизусть.
 К иконам все подходят с несколькими большими свечами и молятся, пытаясь разглядеть лик иконы в полумраке.
 Не только мне, но и всем, кажется, что иконы здесь улыбаются какой-то особой детской улыбкой, радующей в горе и настойчивой в радости.
 Почти все иконы у нас считаются чудотворными, и когда кто-то приходит испросить своего святого о решении насущных проблем, икона своим ликом подсказывает всем страждущим, как нужно действовать в проблемных случаях.
 Но самым чудотворным в нашей церкви является этот праздничный колокол, что появился в церкви через некоторое время после моего приезда сюда. Этот единственный колокол способен звонить на несколько голосов, так что даже людям иногда в нем слышится целый перезвон большой церковной колокольни.
 Приложившимся к колоколу, дернувшим за язычок, просто испросившим у господа услышать в мелодии его милость открывается по сути новый мир - мир, где не существует проблем взаимопонимания, где появляются моменты полного единения человека с самим собой, а также - с Богом, настраивающим всякого на свой путь, где не может быть вопросов и сомнений, а есть только одно слово, с которым каждый покидает наш храм и наш мир:
 "ВЕРУЮ!".