Истопка

Матвей смотрел в зеркало: впалые щеки, поросшая седая борода, серые мутные глаза. Он не узнавал себя. Не стригся уже несколько месяцев, и густые космы слиплись, спадая на бледное лицо. Провел уставшей рукой по макушке головы, и мысль снова резанула: «Что он затеял?»

Матвей восстанавливал истопку.

…Бабушка Лидия просыпалась раньше всех, гремела на кухне передвигаемыми по загнету горшками, разливала по ведрам воду, а он вслушивался сквозь сон и ждал - сейчас войдет в горницу и позовет: «Вставай, Матвеюшка! Пора!»

Кровать ребенка стояла слева от входа в большую комнату. До кухни был еще тристен и отделялся от горницы двухстворчатой резной дверью. Дверь выделывал муж бабушки, дед Яков. Отец, когда перекладывал хату, оставил все как есть, только добавил несколько новых филенок, украшавших вход, и было в них что-то от лепестков мальвы, саженных бабушкой в палисаднике.

Цветы воскрешали лето, а Матвей ежился и плотнее натягивал на себя ватное одеяло. На улице трещал мороз, и ждала школа.

Горница за ночь выстуживалась, и бабушка, сбросив сон, сразу же растапливала групку – широкую и высокую, до потолка, печь, соединенную с той, что на кухне, единой кирпичной трубой. Кровать стояла как раз напротив топки с чугунной дверцей, и краем уха Матвей ловил треск сгораемых дров. Драгоценное тепло разливалось по углам комнат, и было приятно осознавать свою причастность к  созданию домашнего комфорта. Повседневной обязанностью Матвея, как младшего в семье, было – наполнить с вечера колодезной водой кухонные баки и принести по охапке березовых поленьев к печам, нарвать бересты для разжигания. Теперь он  наслаждался результатами своего участия и ловил минуту безмятежности.

«Сейчас бабушка тихонько войдет в горницу и разбудит...»

На столе в тристене уже дымилась яичница – завтрак к школе.

Но, прежде чем сесть за стол, подростку предстояло еще одно занятие, связанное  с обогревом: отнести раскаленные угли в подсобное помещение. В сильные морозы старались использовать тепло рационально. Перед тем, как заложить комин, обжигающий лицо жар сгребали в печах и насыпали в железные ведра. Они дымились, и дом наполнялся незаметным, но проникающим в ноздри, острым дымком. Матвей осторожно брался за дужки приготовленных емкостей и выбегал на холод, проскакивал заснеженный двор и входил в отдельно стоящее, с одним маленьким окошком, приземистое строение. Там ставил ведра на земляной пол. Угли, постепенно остывая, сохраняли от промерзания картошку.

…Матвей снова глянул в зеркало: сколько же дров было сожжено за ушедшее время, сколько воды утекло? Ему было немало лет. Годы незаметно подкрались и накрыли детство – словно заслонкой раскаленный жар. А образ бабушки - Лидии возникал как живой, она всякий раз вставала перед глазами, когда касался домашних вещей. «Наверное, от того, что вложила свою душу...», - витала подспудная мысль.

Матвей перевел взгляд на руки, словно ища ответ: а что он оставит после себя? И снова ощутил прикосновение детских воспоминаний.

...Подсобное помещение - истопка занимала особое, главное, место в череде хозяйственных строений, что окаймляли широкий двор. Дверь снаружи была обтянута толстой рогожей - чтобы не пропускать холод. Аккуратно подогнанная, сохраняла "дыхание" внутреннего пространства. Запах истопки был ни с чем не сравним: многолетние пары урожая проникли в поры стен и потолка, висели в воздухе, будто эфирные масла, настоянные на целебных травах. А созерцание важнейшего элемента сельского достатка - богатого урожая в виде добротных картофелин вызывало вкус драников.

…Матвей оторвал взгляд от зеркала и выглянул в окно – туда, где находился объект, вторгшийся на склоне лет в его размеренную жизнь. На месте истопки белели строительные блоки, сложенные отдельными частями. "Как снег на голову...", - возникли ассоциации.

«Зачем мне это?» - снова кольнула та же мысль, и, чтобы отвлечься, Матвей заглянул в пожелтевший лист районной газеты. Он подобрал обрывок печатного издания, когда разбирал старую постройку. Полстраницы занимал отчет о темпах колхозного строительства...

...Мать работала на ферме, дояркой. Просыпалась раньше всех, в четыре утра, и шла в любую погоду на окраину деревни, присматривала за шестнадцатью коровами, всех их звала по именам. Прибегала домой на обед, и снова отправлялась на ферму, и не было дня, чтобы нечаянно пропустила «дойку». Матвею казалось, что работала она без выходных и отпусков – а кто скотину накормит?

Он несколько раз ходил помогать, таскал воду, чтобы напоить мычащую ораву. Питье животным носили полными ведрами из «хатки» - паровой, где стоял большой  бойлер для разогрева. Общественная "хатка" была любимым местом колхозниц - в тепле общались, советовались, выслушивали бригадира.

На домашнее хозяйство времени оставалось мало, но мать успевала: выкраивала кусочек, чтобы посеять огород, прополоть грядки, просушить сено, постирать белье и помыть полы. Конечно, основные заботы лежали на старшей хозяйке дома - Лидии, она, словно веретено, «крутилась» при личном владении - колхоз был для нее неким отстраненным понятием.

А жить учил отец, отдававший основные силы городской индустрии. Домой приезжал вымотанный, уставший, бабушка его кормила и, перекусив, он «впрягался» в приусадебные хозяйственные дела, тянул «воз» семейного благополучия. Однажды доверил Матвею разогнать борозды – плугом вскрыть картофельные посадки. Матвей  очень волновался, это было его первое знакомство с серьезной стороной многоукладного сельского процесса. Выбился из последних сил, сделав несколько прогонов.

На оставленный сзади след не смотрел – боялся, что промахнулся, и корнеплоды остались в земле. Но мать позвала убирать, и сын копал вывороченные плугом грядки, не уступая в скорости. Картошку ссыпали в приготовленные мешки, а вечером отец запрягал колхозную Волгу, вдвоем свозили наполненную тару в клеть – огороженный под навесом закуток, куда опустошали мешки.

Перебирала картошку Лидия. В теплую сухую погоду она не вылезала со двора, сортируя корнеплоды. Плохие шли на корм скоту, а другие делились на два вида: семенные и съедобные, для еды. Бабушка наполняла ими плетеные корзины, а внук относил в истопку и опрокидывал в погреб, который был разделен на несколько отсеков, в зависимости от назначения... 

…В дверь постучали. На пороге стоял Вовка Анютин – ровесник Матвея и сосед. Вовка держал в руке недопитую бутыль водки. Жил тоже одиноко, хотя не совсем. Где-то в городе у него валандались жена и дочь, а он «кантовался», как выражался сам, при матери. Анюте было уже под восемьдесят, и сердце пошаливало, но не сидела сложа руки: и кур держала, и огород засеивала, и в лес по ягоды да по грибы бегала. А сын полеживал, смотрел днями напролет телевизор да попивал. И сейчас, водрузив бутыль на середину стола, по-хозяйски спросил:

- Где у тебя рюмки?

Матвей смотрел на опустошенную наполовину бутыль – а в голове роились мысли: пить-не пить? Ясное дело – водка была куплена на пенсию Анюты.

Словно ища подсказку, Матвей глянул на трюмо – там, наверху, стоял в рамке портрет бабушки Лидии...

…Когда родственники собирались, она всех радостно угощала. Рассаживались за вместительным круглым столом, и бабушка бежала в истопку, приносила припасы – вино домашней выделки и закуску. Там, в круглых деревянных кадках, хранились соленые огурцы, квашеная капуста, присыпанное солью сало.

…Матвей перевел взгляд на Вовку – тот уже разливал водку. «По стопарю!» - выпалил, нисколько не сомневаясь, и опрокинул рюмку в рот...

…В углу истопки, справа от входа, находилось сооружение, напоминавшее  летательную бочкообразную "тарелку". Устройство состояло из двух чугунных котлов, насаженных друг на друга верхними краями. Соединительный шов был заделан белой глиной, а с верхнего котла, перевернутого, отходила металлическая трубка – змеевик. Однажды отец продемонстрировал аппарат в действии. Когда сын бездельничал, позвал его в истопку. Фигура отца терялась в закопченном полутемном помещении и была трудноразличимой. Матвей переступил порог, и отец протянул граненую стеклянную рюмку, наполненную мутноватой жидкостью, еще теплой.

- Попробуй, - сказал, торжествуя. – Первач!

Так Матвей узнал про самогонный аппарат. Его поставили во время войны. Деревня оказалась на границе партизанской зоны – отдельной республики, где разрешалось всё. Самогон спасал от нервных потрясений, братоубийственного кошмара и лесного уединения. Может, кто и совесть пропивал. Всякое бывало. Бабушка много о войне не говорила – наверное, тяжело было вспоминать. Единственное, что отметил Матвей - у нее не было остервенелого ожесточения. Может, потому, что была набожной – по праздникам ездила в райцентр, в церковь, и даже на всю ночь, а дома, в углу большой комнаты, висела икона, под нею помещался аккуратненький столик, застеленный белоснежной скатертью. На столике виднелось маленькое металлическое распятие Христа и лежали свечи. Матвей слышал по утрам молитвенный шепот, но не пытался вникнуть в суть, так как божеские причитания его не интересовали, он был на стороне отца, который часто спорил с Лидией на религиозные темы. Но не осуждал ее.

И все равно выплывала тема войны. Как и Матвей, его сверстники были пропитаны духом героического времени, играли в «русских» и «немцев». Взрослые, сидя за столом, часто обсуждали оккупационный период, и кто где оказался потом. Вспоминали партизан и народников, и как в самом конце войны чуть не сожгли деревню, со всеми жителями. Матвей рос без дедов: один пропал без вести, призванный Сталиным на сборы, перед самой войной, а другого увели в рабство гитлеровцы, умер в концлагере. Однако не было у людей кровной мести, насильственных склонностей. Говорили и говорили, разные истории припоминали, и суждения выносили в зависимости от увиденного и пережитого.

Однажды с отцом поехали за сеном в Берещу. Когда-то заповедный дремучий край вырезали и осушили, и конь беспрепятственно тянул "брыку" - специальную, с высокими бортами, телегу для перемещения высушенной травы. Проезжая границу низменности, отец протянул руку в сторону взгорка - лесной веретеи.

- Мы там прятались во время войны. Жили в землянках...

Образ иноземца-завоевателя у Матвея формировался по рассказам сельчан, непосредственных свидетелей. «Однажды, - рассказывала бабушка Лидия, - я гнала самогонку. Вдруг распахивается дверь, и на пороге появляется всполошенный  немец, с винтовкой наперевес. Я задрожала, как осиновый лист: бабахнет, и всё тут! А он шарит выискивающе по углам и рычит: "Матка, яйко? Давай!" Потом тычет пальцем на змеевик: что это такое? Выпростал оружие, и как заорет по-своему! У меня всё внутри оборвалось, испуганная, протягиваю ему полный стакан. Он: «найн, найн!» и показывает - испробуй сама, первой! Я отхлебнула и снова - ему. Он понюхал, понюхал, пригубил, хлобыстнул весь стакан, и, расплывшись в улыбке, довольный, удалился. А я уже потом перекрестилась…»

В рассказах о войне Матвея поражала некая безропотность взрослых. Ему казалось, что с врагом все, как один, должны были биться. И даже Лидия выглядела в глазах ребенка слабой женщиной, не давшей отпор голодному ворогу. Также не принимал близко к сердцу смерть одного из дальних родственников – партизана Павла.

В паре километров от деревни проходила автомобильная трасса Минск – Витебск, и напротив деревни была так называемая Площадка – небольшой уголок с мастерскими для колесного транспорта. С началом войны на Площадке «прописался» отряд наемников – то ли русских, то ли украинцев, однако незнакомых молодых парней, которым было поручено охранять коммуникации: шоссейную дорогу и мосты. Они держались открыто, и отношения начали складываться. Приезжали в деревню за колодезной водой, а местные выменивали у них сигареты, соль и другой армейский провиант. А те заглядывались на сельских красавиц. И однажды, сговорившись, устроили совместные танцы. Поговаривали, что даже жившие в лесу партизаны повылезали из затаенных мест, чтобы совместно повеселиться – осточертело друг на друга нападать.

Как будто и Павел пришел. Но вскоре увеселительное мероприятие оборвалось – ружье обязательно выстрелит, если на плече болтается. Так и случилось. И вроде по вине Павла. Однажды он вел группу партизан. Остановились в деревне, чтобы передохнуть, перекусить. Зашли в дом, сели на лавки, хозяйка выставила поллитра, и… стук в дверь. Не успели ничего сделать, как с улицы ворвались офицеры. Сапоги блестят, портупеи скрипят, подтянутые, побритые – с запахом одеколона. Автоматы наставили: выходи на улицу! Вышли наши, а там солдатик ихние винтовки подбирает – чтобы не пугать детей, необдуманно оставили на входе. «Это что за дисциплина?» - рявкнул командир офицерской группы. А Павел язык за зубами не сдержал, да и матюгнулся на весь двор: «А пошли бы вы на х…!» Главный взвился, как петух: «Ах, так? Ты у меня ответишь!»

Расстреляли Павла - в назидание: мол, дисциплину нарушил. Не знал, что прибыла из Москвы оперативная группа и намечалась серьезная антифашистская акция. Жене бедолаги только посыльного прислали:

- Забери своего, он в Городецком лесу мертвый лежит…

Зря, конечно, его убили. Та "расслабуха", совместный увеселительный вечер, обернулся катастрофой для оккупантов. Народники, охранявшие дорогу, бросили не свое дело и ушли в лес. Что-то весомое, более значительное, вынесли из общения  с деревенскими жителями.

…Водка и Вовчик соединились в одно целое, история высветлилась то ли в связи с выпивкой, то ли оттого, что хата расстрелянного Павла стояла неподалеку – там, где сейчас жил ровесник. А что делать ему, Матвею? На этом месте и сейчас!  Сложенные за окном строительные блоки заставляли искать выход.

- Матвей, - Вовчик тоже смотрел за окно, - зачем тебе это?

Анютин сын был соседом, но у него не было истопки. Никогда не было. Во всяком случае, Матвей никогда не видел в его дворе истопку. Ни разу в ней не был, не заходил. Вряд ли ему, Вовчику, знаком ее запах, а точнее, вкус. И даже, если его спросить про истопку, то он, скорее всего, матюгнется, как тот Павел на вторгшихся в его судьбу непрошеных гостей. У сверстника был «зуб» на истопку.

А случилось вот что. Однажды сосед зашел за пустой трехлитровой банкой – мать сварила варенье, и надо было разлить. Хозяин сказал: «Иди, выбери, что тебе надо», и показал направление. Там, над погребом подсобного помещения, у противоположной стены, висели полки для разных снадобий в закатках. Теперь пылилась стеклянная тара. Матвей не занимался солениями да вареньями. Жизнь изменилась, жена уехала в город, мать и отец умерли, а бабушка еще раньше ушла на тот свет. И деревенская жизнь покосилась, как оставленная без присмотра, заброшенная, телега. Старики уходили один за другим в загробную жизнь, их дома продавались или служили как дачи – дети наведывались на родину, но наскоками, наездами: чтобы отдохнуть, шебутнуть. Заборы, как пьяные, валялись неприбранные, на домах послезала и шелушилась краска, колодцы зеленели от скуки. Только старожил-бусел оставался верен своему гнезду, каждый год прилетал на родину и выводил новых птенцов. Правда, и он поменял себе жилище. Если в бытность громкой деревни птица жила, спрятавшись в листьях одинокого дуба, то теперь – то ли боясь голодных котов, то ли в назидание людям – переместилась на водонапорную башню, что торчала за деревней, в районе разрушенной фермы, "красовалась" у всех на виду. Бусел словно демонстрировал: вот, смотрите, я верен вашей земле. И было что-то в этом солидное и перспективное.

Вот и Матвей привез из города промышленный материал, чтобы обустроить старое «гнездо».

…Он вдруг громко рассмеялся. Смех был реакцией на заданный Вовчиком вопрос: «Зачем тебе это?» А потом осенил себя знамением: то, что приключилось с соседом, воспринял как знак свыше – знак, что надо менять образ жизни.

Когда матери и отца не стало, никто не приезжал к Матвею. Дети бабушкиных детей жили где-то далеко, связь с ними оборвалась. Жена обосновалась в городе – не совместились. Уже не надо было, как в бытность бабушки, поддерживать печным огнем да раскаленными углями домашнее тепло. Изменился даже климат. А чего здесь ожидать прикажете? Где-то подсчитали, что процент природы уже в минусе по сравнению с асфальтами да вырубленными лесами и осушенными землями. Погода стала другой. Никто уже не припоминал, когда последний раз трещали по углам суровые морозы. Истопка тоже пустовала, только в погреб Матвей иногда складывал ценные вещи – оттуда выкрасть было непросто. «Странно, - думал он,- мы уходим в глубь земли, когда невыносимо становится. Как будто к корням возвращаемся…»

Анютиному сыну доверял – на чужое не зарился. И, когда Вовчик пришел за банкой, уверенно сказал: «Иди, бери сам, в истопке!» Тот охотно удалился и пропал. «Что-то его долго нет», - подумал Матвей и решил разузнать, где он. Дверь была отворена, а Вовчик постанывал из погреба. «Твою мать!» - выругался Матвей и закричал: «Живой?» В погребе что-то зашевелилось, и сосед нездорово откликнулся: «Подай лестницу!» В крышке погреба зияла обломленная, в ранах, черная пропасть - как вход в другой, незнакомый мир. Доски прогнили, и Вовчик рухнул вниз, когда ступил на погреб…

Дальше держать истопку в плачевном состоянии было нельзя, и Матвей разобрал ее. Сложенная из бревен вековой давности, она превратилась в труху – не то что верхний ряд, а ни один из венцов нельзя было использовать заново. По-хозяйски  порезал бревна на дрова. И хотел засыпать место песком, разровнять и прибрать. Но что делать с погребом?

Подвал занимал треть всего помещения. А он, Матвей, помогал его бетонировать. Это было еще тогда, когда все были живы – собирались дружно на обед и решали, общаясь, что делать. Однажды дядя Лёня и предложил отцу: давай укрепим хранилище, мыши не будут жрать картошку.

Отец ухватился за идею. Дядя Леня был инженером-строителем и хорошо разбирался в ремонтных работах. Привезли из города цемент, месили в ванне раствор, заливали стены и пол. Матвей был на подхвате.

Погреб и сейчас давал о себе знать. На месте разобранного помещения он был - глубоко вросший в землю, простой и крепкий, - как наглядная выжимка из прошлой жизни, как перелом сознания.

...Матвей перевел взгляд на зеркало – в нем отразился вид белеющих за окном стеновых блоков и портрет бабушки на трюмо. Кажется, вопроса больше не возникало: что делать?


29.08/15