Туман. часть третiя. глава первая

                ТУМАН. 

               

                СПОКОЙНОЕ   НАЧАЛО.

    Вот что такое «время»? Это, пожалуй, единственное мерило нашей жизни, которое, ровным счётом, не имеет никакой вещественности. Супротив ему все иные мерила, и определительные величины обладают тем свойством явственности, которые возможно потрогать, увидеть и реально соизмерить с предметом, насущная надобность измерить который, появилась у человека.   Нет, разумеется, не все мерила, сущие на Земле, можно осязать, однако все они доступны явному представлению и оттого – пониманию. Скажем такое, кто видел наяву арифметическое действие присовокупление? А отнимание? Найдётся ли таковой некто, кто их трогал перстами, либо вдыхал его ароматы? Никто, доложу я вам! Но, напротив, никем не ощущаемое присовокупление довольно легко понимаемо и уж никогда более, для ознакомленного с ним, не есть чем-то неопределённым. Вот-вот, именно, для ознакомленного с ним! А кто из сущих людей обладает таковым талантом, дабы смочь ознакомить другого с сутью понятия «время»?  С его свойствами и… что там может быть ещё у этого времени? Вот вам и здрасьте! Даже придумать простейшее определение времени нет никакой возможности. Нет, разумеется, возможно согласиться с туманно-философским высказыванием какого-нибудь Спинозы, говорящего, что время есть бытие от рождение до погоста, от замысла до деяния и что-то там ещё такое же маловразумительное. Хотя, подобную ересь, этот самый Спиноза мог бы и не говорить, такое и я могу сказать. Но, в купе с остальным, время, таки, имеет свои не прямоуказательные приметы. К примеру, я бы определил текущее время, как мерило возмужания и, что несомненно хуже, старения. Определил бы, как мерило забывчивости, либо отстранённости от прошлых обид и, а сожалению, прошлых радостей. Определил бы, как прогресс в лечении душевной скорби. А что? Стало легче на душе – прошло довольно времени, всё ещё терзается душа – прошёл миг. А ещё определил бы, как способ развлечься в том разе, когда приспичила надобность заниматься унылым делом. Можно окунуться в своё прошлое и постараться вновь пережить некие моменты, трогательные и весёлые, трагические и приключенческие. Любые. Вот, к примеру… да, хоть взять ту прогулку на «ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ…» прошлым летом. Сколько всего приключилось! А сколько хороших и благородных людей довелось увидать! Хоть тот матрос, который так резво ответствовал о месте нахождения холодильного отсека. А Яков? Ах, бедный, бедный… вот уж действительно, живота своего не жалел для общего дела. Поди ж ты, и глаза лишился, и шрамом обзавёлся на лице похлеще моего. Где ты сейчас, Яков? Здоров ли? Дай ему, Боже, избавления от хворей телесных и заживления ран! Да-а, славное было приключеньице! Так ловко провести вокруг пальца ту зловредную банду с их главарём! Гла-ва-рём… а кто главарь-то?

    Кирилла Антонович резко остановился, опустил … нет, почти уронил лейку с водой на землю и распрямился. Да так, что и замер.

      О! Простите, простите!!! Я же, перескакивая от одного к иному и вовсе позабыл дать точное начало событий того самого июльского дня, с которого и началась наша история. Ну, пусть и не наша, а Кириллы Антоновича и Модеста Павловича. Приношу свои извинения и сей же час исправляюсь!

      Утро того дня было обычным утром, которое неизбежно наступало после ночной тьмы и пробуждало Тамбовского помещика из дворян Ляцких Кириллу Антоновича.
Привычный утренний моцион, завтрак, старательное потягивание, чашка ароматного кофе и выкуренная трубка – вот тот набор ежедневностей, к которому так привык помещик и которыми так дорожил.

     Весь дворовый люд в то самое утро был также занят своими ежедневностями, на одну из которых и обратил свой пристально-философский взор Кирилла Антонович. А именно вот на что.

      Кухарка Циклида, пышнотелая и исключительно добрая женщина, поливала из латунной лейки гряды с петрушкой и перцем. Делала она сие сосредоточенно и молчаливо. Её сын, исчадие пожарной сирены и юлы, носился по двору, распугивая пролетавших высоко в небе птиц своим криком.

      Этому малолетнему прохвосту шёл уж восьмой год, однако взросления, либо остепенения, не наступало никак. Помещик почти привык к поведению Прошки и никак не серчал на сие громогласное человеческое дитя.

      Кухарка, повинуясь каким-то своим сугубо внутренним часам, оставила лейку и, сказав, что ей надобно что-то помешать на плите, велела сыну закончить полив.
Прошка тут же согласился, и ухватился за ручку лейки.

      В этот же миг стряслось разительное в природе. И во всей вселенной. Прошка замолк. Он сосредоточенно поливал гряды, а его малолетние глаза, затуманенные философским налётом, были полны какой-то мудрости.

      Эта перемена общечеловеческого масштаба и привлекла внимание Кириллы Антоновича. Что такого происходит с людьми, когда они при помощи латунной лейки орошают землю водою? Какие глубокие и философские тайны им открываются, едва они прикасаются к лейке?

      Для натурально живого естествоиспытателя, коим, без всякого сомнения и был Кирилла Антонович, важнейшим в жизни был личный опыт, каких бы сторон человеческого бытия он не касался.

      Вот и сейчас, решив проверить на себе действие латунной лейки в момент полива гряды с перцем, помещик, мало того, что едва ли не строевым шагом, а очень целенаправленно направился прямиком в огород.

    --А ну, Прошка, дай-ка мне лейку! – Сказал Кирилла Антонович.

      Мальчишка быстро зачерпнул воду из громадной бочки, спустился с подставки (иначе до воды он никак не дотянулся бы) и поставил оную около ног помещика.
Кирилла Антонович приступил к орошению.

       В ту же долю секунды мир был пронзён криком охломона Прошки, а на помещика невероятным грузом навалилось размышление о сути времени.

      Вывод, который напрашивался сам собой, был прост и гениален – вся мудрость человеческая проявляется лишь в момент работы. А особенно в момент полива грядок из латунной лейки.

        Теперь же я возвернуcь к тому самому месту, где пришлось прервать повествование своими извинениями, а именно – к неожиданному вопросу Кириллы Антоновича к самому себе о том, кто же руководил всей бандой и тем мерзким убивцей с ярко произносимой буковицей «Ч».

    --Не стоило бросать лейку, Кирилла Антонович, я всё видел! Что это вас к землице потянуло?

       Чей это был голос, выражаю надежду, нет надобности говорить? Вот и славно! Как возможно не узнать голос Модеста Павловича?

      В обычное время  (вот, сами видите, как безмерное и не определяемое понятие «время» само по себе бездумно протискивается в нашу речь. Это, как мы теперь понимаем, от привычки так говорить, а не от понимания сути произносимого слова)  помещик был бы очень рад видеть дорогого друга, но не сейчас. Заданный себе вопрос непостижимым манером лишил его былой чувственности.

     --Да-да… к землице…. Здравствуйте, дорогой мой! Господи, это исчадие умеет молчать? Прош… - крикнул было со всей суровостью в голосе Кирилла Антонович, однако передумал, вспомнив недавнее умозаключение.

      --Прошка! – Совершенно ровным голосом сказал помещик, - ступай сюда и закончи полив. Поливай основательно! Слыхал, что я сказал?

     Едва мальчишеская рука соприкоснулась с ручкой лейки, мир снова рухнул в тишину.

      --Замечательная дрессировка! А вы уж придумали, как будете заставлять его умолкать зимою?

      --Зимою и придумаю. Сейчас я занят размышлением об ином. А давайте пойдём к столу? Я попрошу Циклиду подать нам чаю. Идёмте!

     Уже знакомая нам веранда, с накрытым столом и ароматом снеди, как-то по-дружески обняла друзей за плечи и усадила в уютные плетёные кресла.

     --Итак, мой друг, у нас….

      --Погодите-погодите, Модест Павлович, погодите! Представьте, лишь минуту назад я нежданно подумал, что мы совершенно не ведаем, чем же в действительности завершилось то дело на «Великой княгине…». Нет, разумеется, я так присутствовал и сам, в некотором роде, имею непосредственное отношение к финалу той драмы. Однако  совершеннейшим образом не представляю, кто был главарём той шайки на пароходе? Кто был тем самым злым гением, который….

      --Арго. Леон Арго. Простите, что прервал вас, иначе неиссякаемый набор эпитетов, который у вас завсегда в запасе, не закончится и к утру.

    --А… откуда вы… а я….

     --Сказал господин Толмачёв. В вашем же присутствии. Отчего вы позабыли? Очень уж кровавый случился финал, это вы помните? Видимо, переживания двухчасовой давности были ещё сильны при разговоре с советником, оттого не всё и запомнилось. Правда, господин советник сказал ещё кое-что. Он сказал, что этот Арго был, как вы выразились, главарём шайки, но на пароходе. А о самом главном злодее он пообещал вернуться в разговоре при следующей встрече. Ответ вами получен? Вы удовлетворены?

      --Да… но… я действительно ничего из сказанного вами не помню. Решительно ничего.

       --Вы сомневаетесь в правдивости моих слов?

       --Нет, нет, что вы! Это память… вернее… это я сомневаюсь в крепости своей памяти. Да, уж, время – мерило забывчивости.

         --Вы о чём? Да, что сегодня с вами? Решили потрудиться в огороде, говорите загадками…. Что с вами?

     --Ровным счётом ничего. Ни-че-го! – Сказал Кирилла Антонович и, враз принял одному ему ведомое решение, хлопнул обеими ладошками по столу. – Ну-тес, господин Модестушка, что у вас приключилось такого, что вы отменили поездку в Рязань-матушку? Или новость приключилась знатная? Ну, полно-полно, мой друг, со мною всё в порядке! Немного обида поедает на самого себя за подобную забывчивость об важном моменте. И то, самую малость. А теперь – всё! Теперь я всецело тот самый Кирилла Антонович, которого вы знали. Так, что за новость у вас? А-а, вот и чай! Благодарствую, Циклида! Модест Павлович, может винца? С таким отступлением от начала разговора, сдаётся мне, что ваша новость не о переменчивости погоды.

       --Пожалуй, Кирилла Антонович, винца стоило бы испить.

     Циклида, по своей женской природе, была женщиной не токмо доброй, но и весьма разумной. Оттого, увидав приехавшего штабс-капитана и быстро приключившуюся в мире тишину сообразила, что друзьям предстоит беседа не из пустяшных. А посему и винцо, и закуски разные были уж приготовлены. И, без напоминания, выставлены на стол.

     --Вот отобью я у вас Циклиду, ей-ей отобью! И женюсь на ней! И что с того, что она с мальцом? Обучу его военному делу, а сам стану наслаждаться её стряпнёй. Пойдёшь за меня, Циклида?

      --Вы балагур, Модест Павлович, каких ещё поискать надобно, - прикрывая ладошками порозовевшие щёки, проворковала кухарка и вышла прочь.

      Разговор друзей за столом ещё немного покружил бесцельно и, дождавшись выпитого винца за второй тост, начал приобретать деловой характер.

     --Итак, Модест Павлович, что вы привезли из новостей?

      --Да-с, привёз. Извольте видеть, дорогой друг, не далее, как сегодня поутру, прибыл ко мне гость. И откуда? Из вологодской губернии, представляете?

      --Ну-ну?
 
      --Это старец, годков, эдак, в шесть десятков. Благообразный, борода ухожена старательно, а руки мозолистые. Натурально, я его принял, угостил чаем, а от еды он отказался.

      --Модест Павлович, не томите, - проговорил помещик и заёрзал на плетёном кресле, устраиваясь половчее, - чай, борода, мозоли – он не для показа своей самобытности прибыл за тыщу вёрст?

      --Верно, не для показа. А налейте-ка нам ещё по фужеру! Отменное винцо, отменное!

    --Вы старательно оттягиваете начало рассказа. Интригуете? Уверяю вас, с этим вы справились на «отменно»!

       --То, что он мне коротко поведал, вовсе не интрига. Я бы никогда не счёл бы сколь-нибудь правдивым, и имеющим толику достоверности услышанное, кабы не были у меня столь свежи воспоминания об том тумане. И о бессарабцах, пропади они пропадом…. Одним словом я не решился принять на веру его рассказ, и не решился отправить его восвояси. И не отважился привести его к вам без такой вот предуведомительной беседы. Каков будет ваш респонс?

     --Прошка! Прошка! Вот чертёнок, поливом увлёкся. Ступай сюда немедля! Тебя не останови, так ты второй всемирный потоп устроишь! Ступай, слышь, к конюху. Да-да, к Захару. Ступину, да… именно… да… да, не перебивай!

       На пороге веранды показалась Циклида, отвлёкшаяся от своих кухарских дел громким голосом помещика. Очень скоро поняв, в чём суть происходящего, она окликнула сына и показала ему раскрытую ладошку. Да, именно, ту самую ладошку, которая умеет готовить замечательные закуски и отвешивает звончайшие затрещины своему громогласному сыну. С обеими заботами ладошка, как вы изволите видеть, управлялась преотменно.

       Прошка смолк на полуслове, превратившись в доброе и смиренное чадо.

      --Благодарю, Циклида! Ступай к Захару и передай мой наказ – стрелою мчать в имение их благородия, - тут перст, намеревавшийся указать на штабс-капитана, упёрся в резной бок бокала, который Модест Павлович протягивал помещику в ту самую минуту. – О… да… простите… благодарю. Да, так вот, стрелой в имение и доставить сюда бородатого старца, прибывшего нынче утром. Отправишься с конюхом сам и лично проследишь за всем. По возвращении сделаешь мне доклад. Хотя, нет, докладывать – не стоит. Нет! Не так! Докладывать - не смей! Молча препроводишь старца к веранде. Сполняй!

       Прошка, услыхав, что ему доверено такое важнейшее задание, вытянулся по-военному, стукнул босыми пятками и, странное дело, молча отправился к конюху.

     --За что вы так обошлись с Захаром, Кирилла Антонович? Уморит малец конюха, в конец уморит.

       --А он, стервец, из-за женитьбы племянника, позабыл подковать двух жеребцов. Теперь ему наука будет. Женитьба – дело хорошее, а за конями приглядывать надобно. Вы, мой друг, хоть намёком, хоть словечком обмолвились бы, что такого приключилось в Вологде?

      --Из-за опаски спутать рассказ – повременю. Вам же интересней станет. Не наполнить ли нам фужеры?

     --А отчего им пустыми-то простаивать? Наполняйте! Циклида! – Помещик позвал кухарку и объявил ей, не всей ей, а токмо ея голове, разумеется, показавшейся в дверном проёме, - голубушка, изволь доставить ещё один прибор. И закусок доставь. Гость к нам едет. И фужер не позабудь!

      Кухарка кивнула, а сама уж начала кумекать – ежели эти посиделки завешаться как в прошлый раз, куда ж ей относить третьего? Не в чулан же.

     Ещё не сложилось в судьбе второй бутыли вина стать испитой, как возвернулся Захар, отосланный за странником в имение штабс-капитана.

     Первым к веранде, аки ураган, примчался Прошка, и проявил невиданные доселе чудеса благовоспитанности. Слегка наклонив голову в поклоне и оттопырив левую руку в сторону подкатывавшей пролётки, изрёк.

     --Доставлено!

      Затем, ещё раз церемонно поклонившись, он издал победный вопль пещерного охотника и унёсся за дом.

     --А какие у вас дела были в Рязани, Модест Павлович? Может, отправить замест вас Прошку? Исполнительность у него наблюдается.

     --Отчего же не отправить? Но пешком, непременно пешком в обе стороны!

     --Согласен!

     Друзья рассмеялись, а у веранды уж остановилась пролётка. Из неё неспешно, но и безо всякого кряхтения, вылез мужик.

     Длинный чёрный суконный зипун был оторочен белой каймой по полу, бортам и вороту. Выглядывавшие понизу полосатые штаны были заправлены в короткие запылённые сапоги. На голове красовался картуз, который в обычай носили деповские мастеровые. Борода, Модест Павлович не обманулся, выглядела ухоженной, даже холёной. Седые волосы головы острижены у самих плеч.

      Ступив на землю, мужик цепко, но без нахальства, оглядел двор, видневшийся политый огород, сам дом и веранду. Остановив взгляд на сидящих за столом, снял картуз, поклонился и сказал.

      --Желаю здравствовать, господа хорошие!

      Ожидаемого Вологодского «окания» в его словах не было.

       --И тебе здравствовать, - ответствовал на правах хозяина Кирилла Антонович. – Как тебя кличут?

      --Никифором, сыном Авдея.

      --Ага. А зовут как?

       --Зарецкие мы.

       --Вот и славно, Никифор Авдеевич. Вот что, гость дорогой, иди-ка сюда, на веранду. Садись к нам за стол, откушай, да поговорим.

     Сделав пару шагов опосля слов «Вот и славно», мужик остановился, когда услыхал предложение присесть к столу.

      --Негоже нам за столом с дворянами сиживать.

      --Потрудитесь запомнить, - звонко, как по армейскому заговорил Модест Павлович, - мы, прежде всего, русские люди, а дворяне мы после всего остального. Иль обидеть вознамерился?

      --Не стану я вас обижать, - буркнул себе под нос Никифор, - коли и вы нам обиды не причините.

     Сняв зипун на перила веранды, мужик присел к столу.

     Тот же час появилась Циклида, любопытная женщина, которую никто не кликал. Она положила еды в тарелку гостю, подвинула вилку и нож а, подумав, и ложку.

      --Благодарствую, цветочная женщина.

      --Откуда ведаешь, что цветочная? Её имя Циклида.

      --Прошка сказал.

       --Следовало бы догадаться. Выпьешь винца, Никифор Авдеевич?

       --Нет, благодарствую, вина не пьём.

      --Это Герасимцы, старообрядцы, долетел из кухни голос кухарки, - я ему травки заварю.

        --Откуда про такое ведаешь? – как-то быстро освоившись, спросил гость.

        --Зипун так оторочен. Мой тятенька из ваших краёв был.

       Никифор Авдеевич кивнул, то ли на слова Циклиды, то ли на свои мысли, и принялся кушать.

      Ел он много и основательно, словно старался наесть на всю обратную дорогу домой. Друзья его не отвлекали вопросами, и не торопили.

       Вот, наконец, облизав ложку, отодвинув тарелку и очистив усы и бороду, гость вздохнул сыто и довольно. Затем встал, что-то пробубнил, снова поправляя усы и бороду. Закончив, вероятно, молитву (как подумалось Кирилле Антоновичу), Никифор Авдеевич поклонился и сел на прежнее место.

       Теперь он ожидал вопросов, либо позволения говорить.

       --Что привело тебя к нам?

       --Беда.

        Высоко подняв брови над многое видавшими глазами, и сотворив удивление всем своим обликом, Киилла Антонович попросил продолжить.

       --Рассказ мой станет долгим, довольно ли у вас терпения?

        --Вы, извиняюсь, договорились с Модестом Павловичем изводить меня сегодня долгими вступлениями с интригой? У нас довольно всего! Начинай уж говорить!

        --Наше поселение зовётся Ведищевский Лог. Начальство наше, как и управа, обретаются в Верховажском Посаде. Это, почитай, в двадцати верстах по старому почтовому тракту в Петербург, и малость в сторону от Петербургской дороги по Яносарке. Это такая простенькая дорога от имения Погорелово. Само имение уж плохонькое, усадьба в печальном состоянии, однако наше поселение Господь бережёт за веру нашу и молитвенное служение. Ваша кухарка истинно сказала, что именуют нас Герасимцами, от почитаемого нами Герасима, чудотворца Вологодского. Тем и живём. А правильно молвить надобно – жили. А теперь, без околечностей, о беде. Без малого два годка проходит, как преставился наш кузнец Прокопий, человек Богобоязненный и работник справный. Оставил, опосля себя, вдовицей жену свою Ольгу. Женщина она добрая, хоть и увечная. За год до преставления Прокопия появились охотники из губернии. Вот они по пьяному делу-то и стали палить, куда глаз глянет. А она, Ольга-то… одним словом, отстрелили ей правицу напрочь. Да…. Такие дела. Ещё остался сиротиной сын кузнеца, Мишутка, отрок пятнадцати годков. Мальчонка хваткий, нраву покладистого. И ведь никто ничего не замечал-то, опосля погребения, просто продолжали жить. Это я об возрастных жителях нашего Лога. А мальцы-то первыми про всё прознали, только держали промеж себя молчок. А когда уж и мы, старшие, прознали, так опоздание праздновать довелось. А то было не опоздание, то была беда.

      Оказалось, что с самого начала повествования, Циклида тоже  вышла на веранду и, прислонясь к стеночке, слушала уж особенно внимательно. Так внимательно,  что позабыла поставить перед гостем чай, заваренный на травках.

      --Это мне? – Спросил Никифор Авдеевич?

       --Ой, заслушалась я, тебе, тебе! На здоровьице!


      --Благодарствую, цветочная женщина! – Сделав три глотка, гость отставил чашку и продолжил.

       --Когда Прокопий, кузнец то бишь, удумал делом заняться, он выстроил себе новую кузню. Другую. А ту, что была ранее, обходил десятой дорогой. И всем своим домочадцам велел делать то самое – не ступать и ногой в ту кузню, и глазом в ея сторону не рыскать. Молвил, что проклята она страшным проклятием. Видать, так оно и было.